Гамзатов Расул. Мой Дагестан

   Песня рождается в сердце, потом сердце ее передает языку, потом язык передает ее сердцам всех людей, а сердца всех людей передают песню векам.
   Уместно здесь будет рассказать еще о трех песнях.
   ПЕСНЯ МАТЕРИ ШАМИЛЯ
   "В песне ищи что-нибудь одно - или смех, или слезы. Нам, горцам, сейчас ни то, ни другое не нужно. Мы воюем. Мужество не должно жаловаться и плакать, какие бы испытания на него ни обрушивались. С другой стороны, нам нечему и радоваться. Печаль и горечь в наших сердцах. Вчера я наказал молодых людей, которые около мечети танцевали и пели. Глупцы они. Увижу такое еще раз, накажу снова. Если вам нужны стихи, читайте Коран. Твердите стихи, написанные пророком. Его стихи высечены и на воротах Каабы".
   Так запрещал имам Шамиль петь в Дагестане. Женщин за песню наказывал метлой, а мужчин - кнутом. Приказ есть приказ. Немало певцов попало в те годы под удары кнута.
   Но разве можно заставить молчать песню? Певца - можно, а песню никогда. Мы видим много надгробных камней, там похоронены люди. Но кто видел могилы песен?
   На одной могильной плите я прочитал: "Умер, умирают, умрут". Про песню можно сказать: "Не умерла, не умирает, не умрет". Чего только не делали с песнями в дни газавата, а они мало того что выжили и дошли до нас, но называются теперь по иронии судьбы "песнями Шамиля".
   Так вот, про песню матери Шамиля... В те дни неприятельские войска захватили аул Ахульго. Много героев породила эта битва, но все они остались там, на поле битвы. Раненые, не желая сдаваться, прыгали в Аварское Койсу. Среди осажденных была и сестра Шамиля с детьми.
   В это тяжелое время усталый, израненный имам приехал в свой родной аул Гимры. Не успел он отдать мюридам повод коня, как услышал песню. Или, вернее, плач:
   Плачьте, люди, в горных аулах,
   Плачьте по мертвым и славьте их,
   Врагу досталась крепость Ахульго,
   И никого не осталось в живых.
   Далее в песне перечислялись имена всех убитых героев. Сочинивший песню просил всех надеть траурные одежды. Говорилось о том, что в горах высохли все родники, прослышав о таком горе. Была в песне мольба к аллаху защищать горцев, вдохнуть силы в имама и сохранить жизнь восьмилетнему Джамалутдину, сыну Шамиля, находящемуся в заложниках у белого царя в Петербурге.
   Шамиль сел на камень, запустил пальцы в густую, крашенную хной бороду, испытующе посмотрел на стоящих вокруг людей, а потом спросил:
   - Юнус, сколько строк в этой песне?
   - Сто две строки, имам.
   - Найди сочинителя этой песни и подвергни ста ударам кнута. Два удара оставь за мной.
   Мюрид незамедлительно вытащил кнут.
   - Кто сочинил песню? Все молчали.
   - Я спрашиваю: кто сочинил песню?
   Тут к имаму подошла его согбенная, печальная мать. В руках она держала метлу.
   - Сын мой, песню эту сочинила я. В нашем доме сегодня траур. Возьми эту метлу. Исполни свой приказ.
   Имам задумался. Потом он взял из рук матери метлу и прислонил к стенке.
   - Мать, ты уходи домой.
   Оглядываясь на сына, мать ушла. Как только она скрылась в переулке, Шамиль снял с себя саблю, развязал пояс, сбросил черкеску.
   - Бить маму нельзя. Ее вину должен взять на себя я, ее сын, Шамиль.
   Раздевшись до пояса, он лег на землю и сказал мюриду:
   - Зачем ты спрятал кнут? Достань-ка его и исполняй то, что я говорю.
   Мюрид колебался. Имам нахмурился, и мюрид лучше всех знал, что за этим может последовать.
   Он начал стегать имама, но стегал мягко, не наказывал, а гладил. Шамиль вдруг встал и крикнул:
   - Ложись вместо меня!
   Мюрид растянулся на лавке. Шамиль взял его кнут и больно стегнул три раза. На спине мюрида появились красные рубцы.
   - Вот как надо бить, понял? Теперь начинай и не вздумай снова ловчить.
   Мюрид начал хлестать имама и отсчитывать удары.
   - Двадцать восемь двадцать девять...
   -Нет, только еще двадцать семь. Не пропускай, не перескакивай.
   С мюрида катился пот, и он вытирал его левым рукавом. Спина имама была похожа на горный хребет в пересечениях дорог и тропинок или на склон холма, истоптанный многими табунами.
   Наконец истязание кончилось. Мюрид отошел в сторону, отдуваясь. Шамиль облачился, надел оружие. Повернувшись к людям, сказал:
   - Горцы, нам надо воевать. Нам некогда сочинять и распевать песни, рассказывать сказки. Пусть враги поют песни о нас. Этому научат их наши сабли. Вытирайте слезы, точите оружие. Ахульго мы потеряли, но Дагестан еще жив, и война не кончилась.
   После этого дня еще двадцать пять лет воевал Дагестан, пока не отгремела последняя битва и не пал Гуниб.
   В разгар гунибского сражения, которое продолжалось несколько дней, имам молился в мечети.
   - Такой беды никогда не знал Дагестан! - сказала Патимат, первая, старшая жена Шамиля.
   - Ты ошибаешься, Патимат, знал Дагестан одну беду и до того.
   - Какую?
   - Когда я, имея такую жену, как ты, взял себе в жены еще и Шуайнат.
   Засмеялся имам. Засмеялись израненные мюриды, лежащие тут же, в мечети. Казалось, засмеялся весь Дагестан, впервые услышав, как смеется имам.
   Он смеялся в самый трудный для Дагестана час, когда рушилось все, что он создавал и чем гордился. Он смеялся за несколько часов до своего плена.
   Вдруг Шамиль замолчал и сделался серьезным. Всех трех своих жен он посадил рядом на гунибские камни и попросил:
   - Спойте мне ту песню, которую сочинила моя покойная мать. Патимат, Написат и Шуайнат втроем запели:
   Плачьте, люди, в горных аулах...
   Затихли последние звуки песни. С неба светила луна. Погрустнел имам...
   - Спойте еще раз.
   Снова запели Патимат, Написат и Шуайнат. На этот раз песня полетела дальше. Ее слушали освещенные луной печальные скалы, плакучие ивы, гунибские березы.
   - Спойте ее в третий раз! - крикнул Шамиль. Еще дальше полились звуки песни. Ее услышали теперь горящие аулы вблизи Гуниба, и все молчаливые аулы в отдаленных горах, и все мертвые мюриды в своих могилах. Но тут наступил рассвет, и опять загрохотала битва, последняя битва. А когда отгремели и умолкли орудия, песни уже не было.
   Имам стал почетным пленником. Ему возвратили оружие и коня, ему сохранили жен, но ему не оставили Дагестана, увезли далеко на север. Осталась от Дагестана одна только песня, сочиненная некогда старой матерью. Сначала эту песню пели почетному пленнику три его жены. Потом остались только Написат и Шуайнат. Потом, в далекой аравийской пустыне, уже умирающему Шамилю пела эту песню Шуайнат, пережившая двух старших жен, последняя его жена и последняя песня.
   Когда рассказывали о Шуайнат, мой отец говорил:
   "Она была самой красивой женщиной в доме Шамиля. Она была последней женой имама и первой его любовью. Имам тоже, как все горцы, брал себе жен, соблюдая наши обычаи. Но эту... Она была нечаянной наградой. Когда храбрейший из наибов Ахвердил Магомед совершил набег на Моздок, он похитил дочку армянского купца, красавицу Анну. Это случилось за несколько дней до ее свадьбы. Мюрид привез свою добычу во дворец имама, завернутой в бурку. Когда же ее развернули, имам ничего не увидел, кроме двух больших голубых глаз, как будто сделанных из дагестанского неба. Эти глаза прямо и без всякого страха смотрели на имама. Они видели красные сапоги из тонкого хрома, его оружие, его бороду, его глаза. Юная армянка увидела перед собой человека, которого никак не назовешь ни молодым, ни красивым. Но что-то привлекало и манило в его внешности. В нем вместе с властью и силой чувствовались также нежность и доброта. Глаза их встретились. Суровый воин почувствовал некую слабость в сердце. Эта слабость была непривычна, и он испугался ее. Тотчас раздался его повелительный голос:
   - Поезжай и отвези эту девушку туда, где взял.
   - Зачем, имам? Такая красивая девушка. Все на месте.
   - Я знаю зачем, а твое дело оседлать коня.
   - Какой же выкуп взять за нее?
   - Отдашь просто так, без выкупа.
   Удивился Ахвердил Магомед. Никогда еще Шамиль не отдавал пленников без выкупа. Но спорить нельзя. Своей пленнице он сказал:
   - Сейчас я повезу тебя обратно к твоим родителям. То-то обрадуются. Скажешь им, что Шамиль не разбойник.
   Когда Анне перевели слова мюрида, она посмотрела на Шамиля удивленными глазами. Все подумали, что она просто не верит своему счастью.
   Ей сказали еще раз.
   - Имам очень сожалеет о случившемся. Он отпускает тебя без всякого выкупа.
   Тогда красавица сказала, обратясь к Шамилю:
   - О вождь Дагестана, меня никто и не думал похищать. Я сама приехала к тебе, чтобы быть твоей пленницей.
   - Как, почему?
   - Чтобы взглянуть на героя, о котором говорит весь Кавказ и весь мир. Делай что хочешь, но своего добровольного плена я ни на что не променяю. И никуда я отсюда не поеду.
   - Нет, тебе лучше уехать.
   - И это говоришь ты, Шамиль, которого все считают храбрым мужчиной?
   - Так говорит аллах.
   - Бог не может так говорить.
   - Мой аллах и твой бог говорят по-разному.
   - Отныне я твоя пленница, вождь Дагестана, твоя рабыня. Отныне твой аллах будет и моим богом. Еще в детстве я слышала песни о тебе и одну из них запомнила. Она запала мне в сердце.
   Юная армянка на непонятном никому языке вдруг запела красивую песню. Из-за высокой горы вышла в небо луна. А дочь Армении все пела песню о Шамиле.
   Вошел мюрид.
   - Имам, конь оседлан. Могу ли я взять девицу?
   - Оставь ее. Эту песню она должна допеть до конца, хотя бы на это понадобилась вся ее жизнь.
   Через несколько дней по Дагестану пополз приглушенный слушок. Шептали на ушко человек человеку, аул аулу, шушукались, перемывая косточки.
   - Слышали, Шамиль взял себе еще одну жену.
   - Правоверный имам женился на армянской девчонке.
   - Чалму имама стирает гяурка. Вместо молитв она поет ему песенки.
   Зашептался Дагестан. Но слухи были правдивы. Имам взял третью жену. Она приняла мусульманскую веру, повязалась горским платком, взяла аварское имя. Анна сделалась Шуайнат. Для имама самой вкусной была еда, которую подавала она, самой мягкой была постель, которую стелила она. Самой светлой и теплой была ее комната. Самым родным было ее слово. Суровое лицо имама стало мягче, ласковее, добрее. Много раз к Шамилю приходили из Моздока с просьбой от ее родителей отпустить Шуайнат домой за любой выкуп, который он сам назначит. Шамиль рассказывал об этом Шуайнат, но та говорила только одно:
   - Имам, ты мой муж. Хоть голову отсеки, но я домой не поеду. Ее ответ передавал имам послам из Моздока. Как-то раз приехал к имаму родной брат Шуайнат. Имам его принял хорошо, разрешил повидаться с Шуайнат, поговорить с ней. Два часа брат и сестра оставались наедине. Брат рассказал о горе отца, о слезах матери, о прекрасной жизни, которая ждет ее дома, о молодом несчастном женихе, который все еще любит ее.
   Все напрасно. Шуайнат отказалась. Брат уехал ни с чем. Первая жена имама Патимат, улучив благополучный момент, сказала ему:
   - Имам, вокруг проливается кровь, погибают люди. Как ты можешь слушать, словно молитву, песни Шуайнат? Ведь ты запретил петь в Дагестане. Ведь ты отказался от песни даже родной матери.
   - Патимат, - сказал вождь, - Шуайнат поет песни, которые поют о нас наши враги. Если бы я дал возможность распространяться слезливым песенкам, то они дошли бы до врага и о нас по-другому бы стали думать. Тогда мне было бы стыдно смотреть в глаза матерей, чьи сыновья погибли в походах со мною. Но враги пусть поют о нас песни. Я с удовольствием их послушаю. И других позову послушать.
   Но не потому переживала Патимат, что имам слушает песни молодой жены, а потому, что с прежними женами он уже не делился как прежде. Вскоре произошло следующее событие.
   Однажды имаму сообщили, что белый царь готов вернуть его сына Джамалутдина, который в это время учился в Кадетском корпусе в Петербурге, обменяв его на Шуайнат. Трудная задача. Имам отказался. О том, что была такая возможность, Шамиль скрыл от всех, но слух об этом все же дошел до Патимат.
   Однажды она пришла к своей молодой сопернице.
   - Шуайнат, даешь ли ты слово, что о нашем разговоре будет знать только один аллах?
   - Даю.
   - Ты лучше меня знаешь, что в последнее время Шамилю не спится, что он сильно озабочен и мучится.
   - Вижу, Патимат, вижу.
   - А ты не знаешь ли от чего?
   - Не знаю.
   - Я знаю. Если хочешь, ты можешь найти для него лекарство.
   - Скажи, Патимат, скажи, моя дорогая.
   - Ты, конечно, слышала о Джамалутдине, сыне моем и Шамиля?
   - Слышала.
   - Его возвращение к нам зависит от тебя. Ты же вспоминаешь свою маму. Я тоже мама. Десять лет не видела я своего сына. Помоги! Не ради меня, а ради имама.
   - Все сделаю ради Шамиля. Но как?
   - Если ты вернешься к своим родителям, царь возвратит нам нашего Джамалутдина. Верни мне моего сынка. Аллах тебя наградит вечным раем. Я тебя прошу.
   В глазах Шуайнат заблестели слезы.
   - Все сделаю, Патимат, все сделаю, - сказала она и ушла. В своей комнате она упала на ковер. Сперва долго рыдала, потом запела печальную песню. Пришел Шамиль.
   - Что с тобой, Шуайнат?
   - Имам, отпусти меня к родителям.
   - Как?
   - Я должна вернуться.
   - Почему? О чем ты говоришь? Сама же отказывалась, а теперь я не могу тебя отпустить.
   - Шамиль, отправь меня домой. Другого выхода нет.
   - Ты, как видно, больна.
   - Я хочу, чтобы ты увидел Джамалутдина.
   - Ах, вот в чем дело. Никуда ты не пойдешь, Шуайнат. Пусть я останусь без сына навсегда, если его можно получить только взамен жены. Если он мой сын, пусть сам найдет дорогу к матери, к родной стране. Я к сыну пойду не по тобой проложенной дороге. Я к нему найду дорогу, достойную меня и его. Лучше приведи моего коня.
   Шуайнат вывела из ворот коня имама. Сняла с гвоздя и вручила ему плеть.
   Во всех походах, во всех странствиях - в Дагестане, в Петербурге, в Калуге, на арабской земле - до самой смерти имама неразлучно с ним была его жена Шуайнат. Еще и теперь, в наши дни, рассказывают легенды об этой удивительной женщине. В конце концов, она способствовала тому, что к имаму вернулся его сын Джамалутдин. Но это другой рассказ.
   Песня Джамалутдина
   Восьмилетний заложник вернулся в Дагестан уже двадцатичетырехлетним молодым человекам. Много сил, терпения и хитрости понадобилось имаму, чтобы вернуть сына. Многих русских военнопленных предлагал Шамиль белому царю, но царь не соглашался на обмен. Юный горец был нужен ему в Петербурге. Грозясь лишить его жизни, царь убеждал Шамиля прекратить бессмысленную борьбу. Имам не поддавался угрозам. От имени сына (а может быть, и сам сын) писали ему, что царь могущественен и нет никакой надежды победить его. Дагестан же истекает кровью, и дальнейшее сопротивление ничего, кроме вреда и горя, не принесет.
   Упрямый имам ничему не верил.
   Случилось так, что Хаджи-Мурат с несколькими мюридами перешел на сторону русских. Но в горах он оставил свою семью: мать, жену, сестру и сына. Естественно, они все оказались в руках Шамиля. "Если не вернешься, писал Шамиль Хаджи-Мурату, -то сыну твоему Булычу отсеку голову, а мать, сестру и жену отдам воинам на позор".
   Хаджи-Мурат со своей стороны искал путей выручить семью и тем самым развязать себе руки в борьбе с упрямым имамом. Он говорил в те дни: "Я связан веревкой, а конец веревки у Шамиля". Ни о каком выкупе не могло быть и речи. Когда Шамиль узнал, что бывший его мюрид надеется выкупить семью, он сказал: "Вдобавок ко всему Хаджи-Мурат, видно, сошел с ума".
   Но если Шамиль держал в руках конец веревки, ведущей к Хаджи-Мурату, то у Хаджи-Мурата была ниточка, ведущая прямо к сердцу Шамиля. Этой ниточкой был Джамалутдин. Хаджи-Мурат попросил Воронцова: "Пусть белый царь отпустит Джамалутдина к отцу. Тогда Шамиль, может быть, отпустит моих родных. Пока моя семья в руках имама, выйти мне с ним на войну все равно что своими руками зарезать и мать, и сына, и жену, и вообще всю родню".
   Воронцов доложил царю, и тот согласился на обмен. Шамилю написали: "Получишь сына, если отпустишь семью Хаджи-Мурата".
   Шамиль оказался перед мучительным выбором. Три ночи не спал ни он сам, ни его семья. На четвертый день имам вызвал к себе сына Хаджи-Мурата Булыча.
   - Ты сын Хаджи-Мурата?
   - Да, я сын Хаджи-Мурата, имам.
   - Ты знаешь, что он совершил?
   - Знаю, имам.
   - Что же ты скажешь на это?
   - Что об этом можно сказать?
   - Хочешь его видеть?
   - Очень хочу.
   - Я отпускаю тебя к нему вместе с матерью, с бабкой, всю семью.
   - Нет, я не могу к нему поехать. Мое место в Дагестане. А там ведь не Дагестан.
   - Надо ехать, Булыч. Я велю.
   - Не поеду, имам, лучше убей меня сейчас же на этом месте.
   - Я вижу, ты такой же непокорный, как твой отец.
   - Мы все покорны тебе, имам, но только не говори мне, чтобы я туда ехал. Пошли меня лучше на войну. Жизни не пожалею.
   - Воевать против отца?
   - Против врагов.
   В тот день Шамиль подарил Булычу один из лучших своих кинжалов.
   - Владей им так же, как твой отец. Но только всегда знай, кого бить.
   Не удался торг Хаджи-Мурата. Не пошел к нему сын. Не вернулся и Джамалутдин к имаму.
   Но Шамиль тем временем принимал свои меры. Он послал другого своего сына, Кази-Магомеда, в набег на грузинское княжеское имение Цинандали. В результате были захвачены в плен княгиня Чавчавадзе, княгиня Орбелиани и с ними гувернантка-француженка. Екатерину Чавчавадзе, сестру Нины Грибоедовой, мюриды нашли в дупле дерева и вытащили оттуда.
   Вот теперь-то Шамиль мог диктовать условия царю. Ведь царь любой ценой постарался бы выручить грузинских княгинь.
   "Верну княгинь только за моего сына", - таково было последнее слово Шамиля.
   И вот настал этот день. Течет широкая река. На этом берегу ждут свободы похищенные княгини. На тот берег вышел в сопровождении русских воинов сын имама. Шамиль тоже подъехал к реке на своем коне. Он вглядывался в людей на другом берегу реки, стараясь разглядеть своего Джамалутдина. Ведь они не виделись так долго. Узнают ли теперь друг друга отец и сын?
   Имаму показали на стройного русского офицера в шинели с золотыми погонами. Офицер разговаривал с другими русскими офицерами, прощался с ними, обнимался. Потом подошел к юной девушке, стоящей несколько в стороне, и поцеловал ей руку. Временами он взглядывал на отца, восседавшего на белом коне.
   - Этот, что ли, мой сын? - спросил имам, не спуская глаз с офицера и стараясь не пропустить ни одного его движения.
   - Да. Это и есть Джамалутдин.
   - Отнесите ему на тот берег черкеску и наше оружие. Отныне он не царский офицер, но воин Дагестана. Одежду, которая на нем теперь, бросьте в реку. Иначе я не допущу к себе сына.
   Джамалутдин выполнил волю отца и переоделся. Поверх горской черкески он надел оружие горца. Но под черкеской и папахой остались сердце и голова Джамалутдина, и их нельзя было ничем заменить.
   Вот наконец он переправился через реку и подошел к отцу.
   - Мой дорогой сын!
   - Мой отец!
   Джамалутдину дали коня. Всю дорогу до самого Ведено отец и сын ехали рядом. Иногда отец спрашивал:
   - Скажи, Джамалутдин, ты помнишь эти места? Не забыл эти скалы? Помнишь ли наш аул Гимры? Помнишь Ахульго?
   - Отец, я был тогда очень маленьким.
   - Скажи, молился ли ты хоть раз о Дагестане? Не забыл ли наши молитвы, помнишь ли стихи из Корана?
   - Там, где я жил, Корана не было под рукой, - неохотно отвечал Джамалутдин.
   - Неужели ты ни разу не преклонил головы перед всемогуществом аллаха? Не пел молитв? Не соблюдал наших постов? Не творил намаза?
   - Отец, нам надо поговорить.
   Но Шамиль пришпорил коня.
   На другой день утром имам позвал сына к себе:
   - Смотри, Джамалутдин, солнце поднимается из-за гор. Правда, красиво?
   - Красиво, отец.
   - Готов ли ты отдать жизнь за эти горы, за это солнце?
   - Отец, нам надо поговорить.
   - Ну что ж, говори.
   - Отец, царь велик, богат и могуч. Зачем нам защищать бедность этих гор, нищету, темноту? В России великая литература, великая музыка, великий язык. Они придут к нам. Дагестан только выиграет, если присоединится к России. Настало время поглядеть правде в глаза, сложить оружие и залечить раны. Поверь, я люблю Дагестан не меньше тебя...
   -Джамалутдин!..
   - Отец, нет в Дагестане ни одного аула, который не был бы сожжен хоть один раз. Нет скалы, которая не была бы ранена. Нет камня, не обагренного кровью.
   - Я вижу, ты не готов и не способен защищать эти раненые скалы.
   -Отец!
   - Я тебе не отец. И ты оказался не моим сыном. Услышав твои слова, мертвые должны вырваться из своих могил. Но что делать мне, живому, когда я все это от тебя слышу? Видишь, как потемнели скалы?
   Шамиль созвал своих верных людей и свою семью:
   - Люди, я хочу рассказать вам, что говорит мой сын. Он говорит, что белый царь велик, что у врагов много силы, что государство царя велико и что мы воюем напрасно. Он говорит, что нам пора сложить оружие и покорно склонить головы наши перед царем. Я считал, что человека, который осмелится не только так сказать, но и так подумать, я ни на час не оставлю в Дагестане. Сегодня эти слова звучат, и где же? В нашем доме. Кто же говорит эти слова? Мой сын! Что делать с ним, с человеком, которого подослал сюда царь, чтобы опозорить и Дагестан и меня? Вы хорошо знаете, сколько раз кололи грудь Дагестана и мою собственную грудь вражеские штыки. А теперь штык, который я сам отковал, царь наточил и направляет в мое же сердце. Что делать?
   Печально слушали родные своего имама. Только мать еще не в силах была поверить всему этому.
   Шамиль повернулся к Джамалутдину:
   - Эй, враг гор! Будешь там, откуда не услышу твоего голоса. Нет у тебя отца, нет у тебя Дагестана. На тебя я обменял грузинских княгинь, но на кого обменять тебя? Что мне с тобой сделать?
   - Что хочешь делай, отец, со своим сыном. Убей, но сперва дослушай.
   - Хватит. Я всегда слушался Аллаха, но сегодня не слушаюсь и его. Он говорит: "Убей врага!" Я ему отвечаю, что это не враг, а заблудившийся сын. Я ему говорю, что не в силах отрезать палец от руки. Итак, живи, но сними этот кинжал. Оружие нужно только тому, кто готов драться.
   Шамиль сослал своего сына в далекий аул. Там Джамалутдин жил, словно листок, оторванный от родного дерева. Изнуренный печальными думами, плохой пищей, непривычным климатом, он заболел чахоткой. Имам воевал, а сыну все труднее и труднее дышалось. Он был обречен. В это время к нему приехала тайком от имама Патимат. Мать привезла с собой игрушки из хлеба. Одна была в форме кинжала, другая в форме орла, третья в форме сабли. Потом со двора она принесла кизяк и развела огонь в очаге. Разогрела игрушки из хлеба, вытерла с них золу о собственные колени и, разломив одну из них, подала Джамалутдину, словно маленькому ребенку.
   - Когда у матери нет своего молока, она старается приучить ребенка к молоку тура, - сказала Патимат.
   Джамалутдин смотрел на мать удивленными глазами. Ему казалось, что он видит ее впервые. Вдруг она вспомнилась молодой и красивой. В детстве именно такими хлебцами она кормила его. У колыбели, похожей на коня, она пела ему песню о юноше, вскормленном молоком львицы. В изголовье под подушечкой лежал деревянный кинжальчик.
   - Мама! - как в детстве, крикнул Джамалутдин.
   - Джамал, мой сын, вернись ко мне! - сказала Патимат.
   Джамалутдин узнал свою мать. У потухающего очага, склонившись над больным сыном, пела мать колыбельные песни, как это она делала на заре его жизни.
   Имам вместе со своими мюридами воевал где-то далеко, не понятый своим сыном. А его жена Патимат пела прощальную песню своему умирающему первенцу.
   Джамалутдину казалось, что где-то близко между скалами стонет река. Ему чудилось, что у дверей на скошенной и высохшей траве лежит теленок.
   Он вспомнил свой дом в Гимрах, вспомнил отца, вспомнил своего первого коня. Мать пела о веселом Дингир-Дангарчу, который поднялся в небеса по дождевой струйке.
   - Где ты был, Дингир-Дангарчу?
   - В лес ходил Дингир-Дангарчу.
   - Ты зачем ходил, Дингир-Дангарчу?
   - Деревья рубил Дингир-Дангарчу.
   - Ты зачем рубил, Дингир-Дангарчу?
   - Дом построить хочет Дингир-Дангарчу.
   - Зачем тебе дом, Дингир-Дангарчу?
   - Женится хочет Дингир-Дангарчу.
   - А жениться зачем, Дингир-Дангарчу?
   - Чтоб героев родить Дингир-Дангарчу.
   - А герои зачем, Дингир-Дангарчу?
   - Чтоб гордился ими мир Дингир-Дангарчу.
   Перед взором Джамалутдина встали родные горы. Тает снег, гремят камнями потоки. По горным кряжам ползут облака. Дагестан, забытый на чужой стороне, обступил его. А мать все пела и пела. Тут были песни, которые поют, когда рождаются сыновья, и песни, которые поют, когда сыновья умирают И о том, что после сыновей остаются песни о них. Мать пела о Шамиле, о Хаджи-Мурате, Кази-Магомеде, Гамзатбеке, о храбром Хочбаре, о Парту-Патимат, о разгроме Надир-шаха, о тех, кто не вернулся из набегов.
   В очаге догорал огонь. Дагестан пылал в пожаре войны Оба эти огня отражались теперь в глазах Джамалутдина. Песня матери всколыхнула его. Проснулась, вспыхнула сыновья любовь к Дагестану. Она звала его встать рядом с отцом.
   - Мать, я только сейчас вернулся в Дагестан. Только сейчас я встретился со своим отцом. Принеси мне оружие. Я - сын Шамиля. Я не должен умереть у домашнего очага. Отпустите меня туда, где стреляют.
   Так песня матери сумела сделать то, чего не могли сделать ни Коран, ни приказ отца.
   Но это была только вспышка. Песни матери не могли заглушить в сердце Джамалутдина другие песни. Он не мог забыть Петербург, в котором вырос. На непонятном языке он читал дагестанским горцам непонятные строки:
   Люблю тебя, Петра творенье,