Гамзатов Расул. Мой Дагестан

   Но потом подруга забыла условие, перепутала и начала щипать справа, когда требовалось щипать слева, и наоборот. Невеста хохотала в минуты печали и задумчивой тишины и горестно стонала и вздыхала, когда всем было весело.
   Жених начал приглядываться к невесте, пригляделся и решил, что она совсем глупа. И тотчас отправил ее по той дороге, по которой она приехала.
   Итак, настоящий писатель не должен нуждаться в щипках то справа, то слева, подобно глухой невесте. Только боль собственного сердца, только собственная радость заставляет его браться за перо. Он смеется не потому, что другие смеются и нужно подлаживаться к другим, не потому, что другие горюют и нужно горевать заодно со всеми. Нет, он сам должен задавать тон на свадьбе. Пусть будет весело всем вокруг, когда засмеется поэт. Пусть боль сожмет сердце, когда поэт поделится болью своего сердца.
   Если же кто не согласен со мной и до сих пор считает, что легче писать по подсказке, пусть ему будет поучением следующее событие, которое произошло со мной.
   Воспоминание. Тогда я учился во втором классе в начальной школе Хунзахской крепости. За одной партой со мной сидела синеглазая девочка, дочка русской учительницы, Нина. Она мне очень нравилась, но я не осмеливался сказать ей об этом. Наконец я решил написать записку. Но и это было не просто, потому что в то время я еще не умел написать по-русски ни одного слова. Я обратился со своей заветной просьбой к приятелю. Он говорил мне какие-то непонятные русские слова, а я записывал их русскими буквами. Я думал, что пишу прекрасные слова о любви, какие мне хотелось бы сказать Нине. Дрожащими руками я передал записку своей соседке, дрожащими руками она развернула ее и вдруг покраснела и убежала из класса, и больше не хотела сидеть со мной за одной партой. Оказывается, вся моя записка состояла из мерзких, отвратительных непристойностей.
   Вспоминаю еще один случай. Я учился уже в Литературном институте, а Нина - в Педагогическом имени Ленина. Однажды в декабре она пригласила меня в гости. Я знал, что этот день - день ее рождения. Конечно, я позаботился о подарках, но лучшим подарком, мне казалось, будет, если я напишу стихи об имениннице и прочту их вслух, а потом торжественно преподнесу.
   Итак, я написал поздравительное стихотворение, уговорил моего однокурсника, тоже молодого поэта, перевести его на русский язык. Целую ночь мой товарищ трудился над переводом. Когда же он прочитал мне его, я не узнал стихотворения. Там были сентиментальные излияния, порывы роковой страсти, но не было ничего из того, что я хотел сказать Нине.
   Теперь меня трудно было провести. Я уже был стреляный воробей, я сказал:
   - Ладно, это стихотворение ты прочтешь своей любимой, когда у нее будет день рождения, потому что это твое стихотворение, а не мое.
   Еще о теме. Тема не плавает на поверхности брюхом кверху, как уже уснувшая рыба. Она в глубине, на быстрине, в самой светлой и упругой струе. Сумей поймать ее там, сумей выхватить ее из водоворота, из-под водопада. Разве одна цена деньгам, заработанным долгим, тяжелым трудом и случайно подобранным на тротуаре?
   Горцы говорят: можно много зверей поймать, но все это будут шакалы или зайцы. Лучше одного зверя поймать, но чтобы это была лиса. Неизвестно, где ее поймаешь. Не обязательно самый хороший зверь живет в самом дальнем ущелье.
   Один охотник всю жизнь мечтал поймать черно-бурую лису. Всю жизнь он охотился за ней, исходил все горы вдоль и поперек. Под старость ему тяжело стало делать большие переходы, и он стал охотиться в ближнем ущелье, почти около сакли. И вот ему попалась черно-бурая красавица. Охотник спросил у лисы:
   - Где же ты пряталась до сих пор, я искал тебя всю жизнь?
   - А я всю жизнь живу в этом ущелье, - ответила лиса, - но разве ты не знаешь, что, если даже на поиски потратить всю жизнь, все равно для находки нужен один день и даже одно мгновение?
   Да, у каждого писателя бывает один день, когда он открывает самого себя, находит свою главную тему. Такой теме писатель не должен потом изменять. Если же он изменит, то с ним может случиться то же, что случилось с одним моим знакомым.
   Итак, о пьесе моего знакомого. Один дагестанский писатель написал пьесу из колхозной жизни. Но как ни важна была тема, театр все же не принял пьесу, объясняя отказ самой неуважительной причиной: пьеса, мол, попросту не понравилась.
   Может, для кого другого эта причина и могла показаться уважительной, но только не для самого драматурга. Драматург обиделся и написал заявление куда следует. Тотчас была создана комиссия для изучения вопроса и принятия мер. При изучении обнаружилось следующее содержание пьесы: распевая веселые песни, две бригады соревнуются одна с другой на уборке богатого урожая пшеницы.
   Такое содержание вполне устроило бы комиссию, и пьеса пошла бы как по маслу, но тут примешалось дополнительное обстоятельство: к этому времени было принято решение сеять в кумыкских степях (а именно там веселые бригады, соревнуясь, собирали урожай) вместо пшеницы хлопок. В этих "хлопковых" условиях ставить "пшеничную" пьесу было никак нельзя. Драматург, не долго думая, уселся за переработку своего произведения. Не успел вновь посеянный хлопок зацвести, как все было сделано в лучшем виде. Пьесу снова начали читать в театре. А пока ее читали, было принято новое решение. В нем говорилось, что хлопок в кумыкских степях еще невыгоднее, чем пшеница, и что нужно выращивать кукурузу.
   Работоспособный драматург вновь принялся за переделку пьесы. Не знаю, чем кончилось бы дело, но в это время сгорел театр. Мой знакомый разозлился на свою неудачу, пошел на крутой берег реки и в досаде швырнул свою пьесу в бурные воды. Теперь он о пьесе не жалеет.
   Расскажу, пожалуй, еще и о другой пьесе. Написал ее один русский литератор, а называлась она "Кипучие люди". Это была уже не "хлопково-пшеничная" пьеса, а "рыбацкая". И даже не "рыбацкая", а вот о чем.
   Существует стремление переселить всех горцев из их вековых аулов вниз, на ровное место, к морю. Называется это - переселить на "плоскость". Не будем разбирать сейчас всей этой сложной проблемы, скажем только, что горцы, занимавшиеся испокон веков разведением овец, становятся на плоскости иногда рыбаками. Чем плохой рыбак лучше хорошего чабана - тоже не просто выяснить, но в пьесе "Кипучие люди" как раз и говорилось о том, как горцы из далекого аула стали рыбаками Каспия.
   Действующие лица пьесы все были аварцами, и поэтому драматург показал свое новое произведение аварскому театру. Но аварский театр забраковал пьесу.
   Что оставалось делать драматургу? Другой на его месте, вероятно, растерялся бы и упал духом. Но бывает ведь в шахматной партии: черные, например, так стеснены, так загнаны в угол, что некуда деваться, даже нельзя вздохнуть; вдруг в этот момент черные делают ход конем, очень неожиданный простенький ход, - и вся партия неожиданно меняется: теперь уж белым нужно переходить в оборону, уносить ноги, пока не поздно.
   Такой-то простенький ход и сделал тогда автор "Кипучих людей". Неожиданно он поменял в пьесе все аварские имена на кумыкские и предложил пьесу кумыкскому театру. Однако и ход конем не улучшил положения. Кумыкский театр отказался ставить пьесу о чабанах, превращающихся в рыбаков.
   У нас в Дагестане много народностей. Герои пьесы побывали и в даргинцах, и в лезгинах, но, кажется, хорошими рыбаками так и не сделались. Словно голодную собаку, которую нечем прокормить дома, выпустил драматург свою пьесу в люди. Собака обегала много чужих дворов, но нигде не нашла ни одной кости.
   Спустя несколько лет драматург уехал учиться в Москву на Высшие литературные курсы. И вот до Махачкалы дошли слухи, что его рыбаки превратились в цыган. Пьеса заинтересовала цыганский театр "Ромэн". Наконец-то хромая невеста нашла себе мужа. Впрочем, и этот брак оказался недолгим...
   Ну вот, раскритиковал я сразу две пьесы знакомых мне писателей. Если бы я стоял сейчас на трибуне на писательском собрании, уже давно бы услышал крики: "Расскажи про себя! Самокритику давай!"
   Что же про себя говорить? Я был бы, наверное, счастлив, если бы мог сейчас повиниться только вот в таких писательских прегрешениях, о которых только что рассказал. Но я ношу в себе такой грех, перед которым все "хлопковые", "рыбачьи" и прочие на многие годы вперед грехи - детская забава, безделушки, ничто. В молодости я совершил поступок, о котором мне тяжело вспоминать.
   Меня потом много и долго ругали мои друзья, и это было для меня наказанием. Но главное мое наказание я ношу в себе самом, и уж никто никогда не накажет меня больше.
   Отец говорил: если совершишь недостойный, позорный поступок, сколько бы потом ни молился, сделанного назад не воротишь.
   Отец еще говорил: человек, совершивший позорный поступок, а потом через несколько лет начавший раскаиваться, подобен тому, кто хочет погасить долг старыми дореформенными деньгами.
   И еще отец говорил: если ты позволил сделать злу все, что оно хотело, и выпустил его из сакли на волю, что толку бить то место, где это зло сидело?
   Зачем запирать двери на тяжелый замок после того, как быков уже угнали?
   Все это так. И я знаю, что после драки кулаками не машут. Но читатели мои нет-нет да и напишут снова, напомнят, разбередят рану. Они как бы кидают камешки в мое окно и как бы говорят:
   - Выгляни, покажись, Расул Гамзатов. Расскажи нам, своим читателям, как и почему все случилось.
   - О чем я должен вам рассказать?
   Вопрос вопросов. Стрелу, попавшую в тело, можно выдернуть. Но можно ли выдернуть стрелу, попавшую в сердце?
   - Да вот. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году ты написал стихи, очерняющие Шамиля, а в тысяча девятьсот шестьдесят первом году написал стихи, восхваляющие Шамиля. Над теми и над другими стихами стоит имя: Расул Гамзатов. Теперь мы хотим узнать - один и тот же это Расул или два разных. И какому Расулу верить.
   Мой дорогой читатель, я не знаю твоего возраста, может быть, ты совсем еще юн. Были ли у тебя в жизни рубежи, границы, которые приходилось преодолевать? Мне пришлось перейти одну границу - я любил, не пытаясь серьезно разобраться в своем чувстве. Потом мне пришлось раскаиваться в этом.
   Бывает, что окна соседей разделяет узкая улочка. В каждом окне по соседу друг против друга. И вот они ругаются, стараются обвинить в дурных поступках старший младшего или младший старшего... Я похож на этих бранящихся соседей, но и в том и в другом окне - я сам. Только в одном окне молодой, а в другом такой, как сейчас.
   Блеск времени ослепил меня, как красивая девушка ослепляет глупого парня. Я смотрел на все, как жених на невесту, не замечая ни малейших изъянов.
   Если говорить серьезно, я был тенью времени. Известно же: какова палка, такова от нее и тень. Было официально решено, что Шамиль английский и турецкий агент и что главная его цель - разжигание вражды между народами. Я верил тому дому, в котором это было утверждено, я верил и хозяину того дома. Тогда-то я и написал стихи, разоблачающие нашего Шамиля.
   Теперь мне говорят иногда, чтобы утешить:
   - Мы слышали, будто ты написал эти стихи по специальному заказу, что тебя заставили их написать.
   Неправда! Меня никто не насиловал, не принуждал. Я сам, добровольно, написал стихи о Шамиле и сам отнес их в редакцию. Просто я был похож тогда на иных горцев, которые листают Коран, не зная ни одной буквы по-арабски, и, значит, совершенно ничего не понимая, и все-таки испытывают сладкий восторг.
   Я был тенью времени. Я не знал тогда, что поэт не может быть тенью, что он всегда огонь, источник света, независимо от того, слабенький ли это огонек или большое солнце. Свет не отбрасывает тени, от света - только свет.
   Может быть, я понял это несколько поздновато. Что ж, даже яблоки бывают разных сортов. Одни созревают быстро, другие наливаются только к осени. Я, как видно, отношусь к осеннему сорту.
   Так вот и было дело. Что касается моей раны, то она со мной.
   Снова рана давнишняя, не заживая,
   Раздирает мне сердце и жалит огнем.
   ...Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю
   Все, что сложено в наших аулах о нем.
   Был он сказкой, что тесно сплетается с былью,
   В детстве жадно внимал я преданьям живым,
   А над саклями тучи закатные плыли,
   Словно храброе войско, ведомое им.
   Был он песнею гор. Эту песню, бывало,
   Пела мать. Я доселе забыть не могу,
   Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,
   Становилась росой на вечернем лугу.
   Старый воин в черкеске оглядывал саклю,
   Стоя в раме настенной. Левшою он был,
   Левой сильной рукой он придерживал саблю
   И оружие с правого боку носил.
   Помню, седобородый, взирая с портрета,
   Братьев двух моих старших он в бой проводил.
   А сестра свои бусы сняла и браслеты,
   Чтобы танк его имени выстроен был.
   И отец мой до смерти своей незадолго
   О герое поэму сложил...
   Но увы,
   Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,
   Стал безвинною жертвою темной молвы.
   Может, если б не это внезапное горе,
   Жил бы дольше отец...
   Провинился и я:
   Я поверил всему, и в порочащем хоре
   Прозвучала поспешная песня моя.
   Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях
   Неустанно разила врагов наповал,
   Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье
   Я оружьем изменника грубо назвал.
   Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.
   Только свет погашу - он маячит в окне.
   То суровый защитник аула Ахульго,
   То старик из Гуниба, он входит ко мне.
   Говорит он: "В боях и в пожарищах дымных
   Много крови я пролил и мук перенес.
   Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.
   Ты нанес мне двадцатую, молокосос.
   Были раны кинжальные и пулевые,
   Но тобой причиненная трижды больней,
   Ибо рану от горца я принял впервые.
   Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.
   Газават мой, быть может, сегодня не нужен,
   Но когда-то он горы твои защищал.
   Видно, ныне мое устарело оружье,
   Но свободе служил этот острый кинжал.
   Я сражался без устали, с горским упорством,
   Не до песен мне было и не до пиров.
   Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев,
   Я бывал со сказителями суров.
   Может, их притесняя, ошибся тогда я,
   Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав,
   Но, подобных тебе пустозвонов встречая,
   Вижу, был я в крутой нетерпимости прав".
   До утра он с укором стоит надо мною,
   Различаю, хоть в доме полночная тьма,
   Борода его пышная крашена хною,
   На папахе тугая белеет чалма.
   Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою,
   Мой народ, непростительно я виноват.
   Был наиб у имама - испытанный воин,
   Но покинул правителя Хаджи-Мурат.
   Он вернуться решил, о свершенном жалея,
   Но, в болото попав, был наказан сполна.
   ...Мне вернуться к имаму? Смешная затея.
   Путь не тот у меня и не те времена.
   За свое опрометчивое творенье
   Я стыдом и бессонницей трудной плачу.
   Я хочу попросить у имама прощенья,
   Но в болото при этом попасть не хочу.
   Да и он извинений не примет, пожалуй,
   Мной обманутый, он никогда не простит
   Клевету, что в незрелых стихах прозвучала.
   Саблей пишущий не забывает обид.
   Пусть... Но ты, мой народ, прегрешение это
   Мне прости. Ты без памяти мною любим.
   Ты, родная земля, не гляди на поэта,
   Словно мать, огорченная сыном своим.
   Перевел Я. Хелемский
   Не знаю, простили ли меня за те старые мои стихи дагестанцы, не знаю, простила ли за них тень Шамиля, но сам себе я их никогда не прощу.
   Мой отец говорил мне:
   - Не трогай Шамиля. Если тронешь, до самой смерти не будет тебе покоя.
   Прав оказался отец.
   Сын горца, я с детства воспитан не хлипким:
   Терпел я упреки, побои сносил.
   Отец за проступки мои и ошибки
   Не в шутку, бывало, мне уши крутил.
   Мне, взрослому, время наносит удары
   И уши мне крутит порой докрасна,
   Как крутит играющий уши дутара,
   Когда, ослабев, зафальшивит струна.
   Перевел Н. Гребнев
   Время! Из дней складываются годы, из лет - века. Но что же такое эпоха? Складывается ли она из веков? Или из лет? Или может стать эпохой и один день? Пять месяцев стоит дерево, покрытое зеленью, но одного дня, одной ночи хватает, чтобы все листья сделались желтыми. И наоборот. Пять месяцев стоит дерево, голое и черное, как уголь. И одного теплого светлого утра хватает, чтобы оно покрылось зеленью. Одного радостного утра хватает, чтобы оно зацвело.
   Есть деревья, которые от месяца к месяцу меняют свой цвет, и есть деревья, которые никогда не меняют цвета.
   Есть перелетные птицы, которые мечутся по земному шару в зависимости от времени года, и есть орлы, никогда не изменяющие своим горам.
   Птицы любят лететь против ветра. Хорошая рыба плывет против течения. Настоящий поэт, когда ему велит сердце, восстает "против мнений света".
   Из записной книжки. Есть у меня один друг - аварский поэт. В прошлом году вышла новая книга его стихотворений. Все стихи в книге он распределял по разделам, словно по комнатам в своей городской квартире. Вот политические или, скажем, гражданские стихи - кабинет; вот интимные, любовные стихи - спальня; вот разные, общие стихи - гостиная; вот стихи о сельском хозяйстве, о хлебе, о чабанах... - не знаю, куда отнести эти стихи - разве что к кухне?
   И разве не прав оказался певец, приехавший с гор в Махачкалу на состязание дагестанских певцов? Наш поэт, раскладывавший стихи по полочкам, попросил певца спеть по одному стихотворению из каждого раздела. Певец настроил кумуз, несколько минут помолчал, как бы собираясь с мыслями, и запел. Пел он долго. Все испугались: если это из одного раздела, а их всего четыре, то когда же он кончит петь? Но вот певец замолчал и остановил ладонью звучание струн. Продолжения не последовало. Оказывается, он в одну песню собрал главные мысли и главные чувства поэта. Поэт спросил у певца, зачем же он так сделал.
   - Друг, - ответил певец, - вот мой кумуз и вот на нем три струны. Я не могу сначала играть на одной струне, потом на второй, потом на третьей.
   Еще о теме. Может быть, не все знают, что жил горец, который носил новые сапоги и очень боялся их запачкать. Он ходил только на носках. А однажды он попал в самую грязь, где ему было бы по колено. Бедняге пришлось встать на голову.
   Так бывает. Поэты подчас словно не искусство создают, а участвуют в воскресных скачках. Ради того, чтобы шею коня на пять минут украсили призовым платком, они готовы до крови исхлестать коню бока. Платок придется все равно снять в этот же день, а раны не заживают долго. Они, как Алибулат из Телетля, всегда готовы... Впрочем, вы ведь не знаете, как было дело с Алибулатом?
   Однажды хунзахский наиб сказал своему нукеру Алибулату:
   - Приготовься, завтра утром тебе нужно будет съездить в аул Телетль.
   - Я готов, - ответил исполнительный нукер.
   Еще не прояснились вершины горы, как Алибулат оседлал коня и выехал в путь. К обеду он уже возвращался в Хунзах. Когда он подъезжал к Хунзаху, ему повстречались знакомые горцы. Они спросили:
   - Да сохранит тебя аллах, Алибулат, далеко ли ездил?
   - Успел обернуться из Телетля.
   - Какие дела водили тебя в Телетль?
   - Я не знаю. О делах знает наиб. Он сказал мне вчера, что нужно съездить, вот я и съездил.
   Есть такие алибулаты и в нашей литературной среде.
   Стихи о теме:
   Подростком я на свадьбе был веселой,
   Вино лилось из рогов через край,
   Мне в руки дали тросточку, которой
   Любую девушку на танец выбирай.
   Смущенно я стоял средь свадьбы шумной:
   Чью предпочесть девичью красоту?
   Но поучали взрослые разумно:
   Не ту бери, а ту. Вон, видишь, ту.
   Стал взрослым я. Кумуз мне дали звонок,
   Чтоб воспевал я край мой золотой,
   Но учат вновь, как будто я ребенок:
   Ты не о том, а ты об этом пой!
   Еще о теме. Видел я многих молодых людей, которые, прежде чем жениться, советуются не с самими собой, а со своими родственниками, с дядюшками и тетушками. У писателя же в его творчестве не может быть брака не по любви. В жизни от брака по совету тетушек все-таки родятся живые дети. Правда, говорят, чем сильнее любовь, тем дети красивее. У писателя от брака без любви рождаются только мертвые книги. Писатель, прежде чем вступить в союз со своей темой, должен прислушаться к своему сердцу.
   У стихотворения, созданного по совету тетушек и дядюшек, будет такая же судьба, как у книги одного моего приятеля.
   О книге моего приятеля. Не помню точно, в котором году, но вдруг заговорили о том, что стране нужны Гоголи и Щедрины. Появилась вдруг нужда в советской сатире.
   Мой приятель - немного поэт, немного прозаик, немного редактор. Одним словом, литератор. Он живо откликнулся на призыв и написал книгу сатирических стихотворений, обрушив свою сатиру на клеветников, на подхалимов, тунеядцев, на многоженцев и на другие отрицательные явления положительной в целом советской действительности.
   Не успела книга появиться на прилавках магазинов, как один критик написал резкую статью. Он писал: "Лозунг о том, что нам нужны Гоголи и Щедрины, автор понял слишком прямолинейно и упрощенно. Теперь мы видим, какой мелкий и злобный человек жил рядом с нами. Теперь мы видим, какое у него крохотное и черное сердце. Где мог найти он тех людей, которых вывел в своей книге? Неужели такие люди есть в нашей Советской стране? Нет, в Советской стране таких людей быть не может. Они порождены мрачной фантазией мрачного человека, который своей клеветнической книгой льет воду на мельницу наших врагов".
   Крупный начальник Мухтарбеков воскликнул, ударяя кулаком по столу:
   - Ну где, где ты увидел, например, такого ленивого, нерадивого бригадира и к тому же пьяницу?!
   - В нашем ауле видел, - смиренно отвечал автор.
   - Это клевета. Я знаю, что в вашем ауле передовой колхоз. В передовом колхозе не может быть такого бригадира.
   Короче говоря, сатира посыпалась на голову самого сатирика. Получилось, как на карикатуре в польском журнале. Там были нарисованы два балкона: один на первом этаже, другой на четвертом. На каждом балконе по человечку. Нижний человечек кидает в верхнего кирпичи, но кирпичи не долетают до четвертого этажа и, возвращаясь, ударяют по голове того, кто их кинул. Верхний же человечек спокойно кидает кирпичи вниз, и они тоже падают на бедную голову стоящего на нижнем балконе. Под карикатурой подпись: "Критика снизу и критика сверху".
   Кто-то посоветовал неудавшемуся сатирику, что самое лучшее - признать себя виновным, и хорошо бы не один раз, а несколько, где только можно: и в газете, и в журнале, и на каждом собрании. Автор злополучной книги начал каяться, бить себя в грудь. Но этого оказалось мало. Большой начальник Мухтарбеков сказал:
   - После твоих клеветнических стихов мы тебе не верим. Ты должен делом, пером своим доказать, что ты исправился.
   Моему приятелю было все равно, что делать. Критиковать так критиковать, исправляться так исправляться. Он засел за работу и написал поэму "Трудолюбивая Маржанат". Героиня поэмы, передовая девушка, активистка, мигом сделала передовым весь колхоз, перевыполнила все планы и даже в конце концов заняла первое место в самодеятельности, спев песню собственного сочинения. Поэму немедленно напечатали в журнале, а также издали отдельной книгой. Но время немного переменилось. И вдруг те же самые газеты, которые называли сатирика клеветником и очернителем, заявили, что он самый настоящий лакировщик. Большой начальник Мухтарбеков опять ударил кулаком по столу:
   - Где это ты видел, чтобы у колхоза не было никаких недостатков? Где это ты нашел такой идеальный колхоз?
   Виновный на этот раз ничего не отвечал. Бывают такие узлы, что руками не развяжешь - туго, а зубами развязывать нельзя, потому что узел в каком-нибудь дерьме.. Мой приятель понял, что перед ним как раз такой узелок, и только сидел, понурив голову.
   Молчал он ни много ни мало десять лет. Ни разу за все эти годы не пришел даже в Союз писателей. Один раз только пришел, когда распределяли квартиры. Тут уж, согласитесь, не прийти было никак нельзя.
   Большого же начальника Мухтарбекова вскоре сняли с его высокого поста за очковтирательство. Никто о нем не жалел.
   Кстати, он очень любил купаться. Бывало, утром и вечером приезжал в большом черном "ЗИМе" на особый пляж и там в одиночестве погружал свои телеса в прохладные соленые воды Каспия. Дом его стоял у самого берега моря. Но никто не видел теперь Мухтарбекова купающимся. На общий пляж он ходить не хотел. Не мог он, видимо, переломить себя и свою собственную гордыню.
   Еще о теме. Когда выйдешь на улицу, окажется, что вокруг: по земле, в кустарнике, на деревьях - порхает много птиц. Летают они в небе, одни повыше, другие пониже: ласточки, галки, вороны, воробьи, грачи. Среди этих птиц на все небо один орел. Он выше всех, дальше всех от глаз, но все-таки, если он есть в небе, то человек, вышедший из сакли на волю, в первую очередь, увидит орла. Он выделяется и бросается в глаза именно тем, что он дальше всех и выше всех. А потом уж разглядишь и воробья, что сидит на кусте в пяти шагах от двери.
   Но оттого, что увидел орла, не сделаешься орлом. Писатель, написавший о герое, не превращается в героя сам. Я знаю немало трусов, прославившихся героическими стихами.
   Ведь если бы поднялся из могилы отважный сын гор Махач Дахадаев, что бы он сказал некоему "ученому", пишущему диссертацию о нем?
   - Как же ты можешь рассказывать о моей героической жизни, если не можешь отстоять перед редактором ни одной фразы из написанных тобой? Каждый редактор изменяет твои суждения обо мне, как он хочет, и ты ничего не смеешь возразить. Нет, ты не достоин писать диссертацию о таком человеке, как Махач Дахадаев, - вот что сказал бы отважный сын гор, если бы он встал из могилы.