Гамзатов Расул. Мой Дагестан

   Люблю твой строгий, стройный вид.
   Невы державное теченье,
   Береговой ее гранит,
   Твоих оград узор чугунный,
   Твоих задумчивых ночей
   Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
   Когда я в комнате моей
   Пишу, читаю без лампады
   И ясны спящие громады
   Пустынных улиц, и светла
   Адмиралтейская игла...
   Странно звучали эти слова в дымной сакле горного аула. Джамалутдину снилось по ночам, будто он снова в Кадетском корпусе, будто у решетки Летнего сада он встречается с красавицей-грузинкой Ниной...
   Два орла жили в сердце Джамалутдина и раздирали его каждый в свою сторону. Две песни звучали в душе. Любимая Нина далеко. Могучая река протекает между ними. Через эту реку не ходит почта. В этой реке утонул русский офицер, сын дагестанского имама. Река смыла и унесла все его мечты и среди них одну, самую главную.
   Заветной мечтой Джамалутдина было построить мост над этой могучей рекой, соединить оба берега, заменить жестокость войны, бессмысленные убийства дружбой, лаской, жизнью. Он понимал песни, которые поют в горах, песни матери, но он понимал и песни Пушкина. Две песни соединились в одном сердце. Если бы это понял отец. Если бы это поняли все. Если бы сами песни поняли и полюбили друг друга!
   Но песни были похожи на сабли. Они сшибались в воздухе, высекая искры. Истекающий кровью Дагестан пел о крови, о храбрецах, о глазах, расклеванных вороном, о храпе коней, о звоне кинжалов, о скакуне, который возвращается домой, потеряв всадника на поле битвы.
   А в тех случаях, когда песни понимали друг друга, когда люди одного берега понимали песню с другого берега, затихали выстрелы, переставали звенеть кинжалы, переставала литься кровь, останавливала занесенную руку месть, и в сердце вместо злобы возникла любовь.
   В битве у речки Валерик израненный мюрид Шамиля Молла-Магомед попал в плен к русским. В ауле его оплакали, считая, что он погиб. Но через месяц живым и здоровым вернулся он домой. Удивленные люди стали расспрашивать, как ему удалось освободиться. Это обидело мюрида, и он сказал:
   - Не думайте, что Молла-Магомед вышел на свободу при помощи лжи или лести. Я не трус.
   - Мы знаем, что ты храбрый мюрид. Наверно, саблей нашел себе дорогу.
   - У меня не было сабли. Да и не помогла бы она.
   - Как же ты вырвался?
   - Меня посадили в подвал. На дверь повесили замок.
   - Ну, и как ты там себя чувствовал?
   - Как тур, попавший в западню. Но в этом подвале я вдруг вспомнил песню об Али, которого коварные братья оставили на высокой скале. Я спел эту песню. Потом я стал петь другие песни. Я пел о прилетающих весной птицах, об улетающих осенью журавлях, пел об олене, который был девять раз ранен неумелым охотником, пел об осени, пел о зиме. Пел песни, до сих пор никем не спетые. Три дня я ничего не делал, но только пел. Караульные мне не мешали. Песня есть песня, если даже слова ее не всем понятны. Песню все слушают. И вот однажды к караульным пришел молодой офицер. Я подумал, что мне конец. С офицером пришел еще один человек, который знает наш язык. Он меня спросил: "Офицер хочет знать, о чем ты поешь. О чем твоя песня? Спой мне еще раз". Я стал петь о горящем Дагестане. Меня просили спеть еще. Я спел о бедной маме, о любимой жене. Офицер слушал и смотрел в сторону гор. А горы были окутаны облаками. Он сказал караульным, чтобы меня отпустили. Человек, который знал наш язык, сказал: "Этот офицер освобождает тебя. Ему очень понравились твои песни, и поэтому он отпускает тебя на родину". После этого иногда я думаю: может, и Дагестану петь бы всегда свои песни, а не проливать кровь.
   Но Шамиль спросил у вернувшегося из плена мюрида:
   - Я же запретил петь песни, зачем ты пел?
   - Имам, ты запретил петь в Дагестане, но не запретил петь там.
   - Твой ответ мне понравился, - сказал Шамиль. И, немного подумав, добавил: - Можешь петь себе, Молла-Магомед.
   С тех пор Моллу-Магомеда люди называли Магомедом, которого спасла песня.
   Нужна была песня, чтобы спасти Дагестан. Но всякий ли понял бы ее, как понял тот офицер? И кто же это был? Не поручик ли Лермонтов? Он ведь тоже сражался у Валерика.
   Еще один случай. Совершив удачный набег на Темир-Хан-Шуру, Хаджи-Мурат возвращался со своим отрядом домой. В одном лесу невдалеке от дороги он увидел двух русских солдат. Они спокойно сидели у костра и пели песни. У одного своего воина, немного понимавшего по-русски, Хаджи-Мурат спросил:
   - О чем они поют?
   - О матери, возлюбленной, о дождях далекой родины. Долго слушал Хаджи-Мурат песню русских. Потом тихо сказал:
   - Эти люди не враги. Оставьте их в покое. Пусть они поют песню о матери.
   Так песня отвела пули от людей. Сколько таких пуль было бы отведено и остановлено, если бы люди понимали друг друга!
   Третий случай. Ревком Дагестана. Махач послал к хунзахским партизанам известного поэта Махмуда с важной запиской и сказал ему:
   - Не кинжалом, а пандуром проложи себе дорогу.
   В ауле Цаданих его поймали и посадили в яму. Обнаружили письмо Махача и, конечно, расстреляли бы. Сидя в яме, Махмуд пел песни о своей любви. Весь аул пришел слушать его, пришли люди даже из других аулов. Тогда понял Нажмудин Гоцинский:
   "Если сегодня я убью этого певца, завтра от меня отвернутся все горцы". И поэта отпустили на волю.
   Ирчи Казак говорил, что в сибирской ссылке он умер бы от горя, если бы не было с ним песни.
   Много таких рассказов... Им надо верить. Многим песни спасали жизнь, многих пеших сделали конными. Многие робкие люди, услышав песню о храбрецах, перестали бояться.
   А этот рассказ я услышал от Абуталиба.
   Когда я вернулся из Индии, он много расспрашивал меня об этой стране. Я рассказал ему, как в Индии факиры, заклинатели змей, заставляют танцевать кобру, словно балерину, играя на специальной дудочке.
   - Это неудивительно, - сказал Абуталиб, - ведь наши чабаны, играя на свирели, заставляли танцевать туров на высоких горах. Я сам видел, как самые пугливые лани с радостью шли на звуки музыки. Я видел, как под зурну, словно канатоходцы, танцевали на канате медведи, - Абуталиб помолчал и признался: - Мелодии и мне помогали в жизни. Ты, наверно, знаешь, что больше всего я люблю зурну. Ее слышно далеко. Она возвещает о дне рождения сына, о приезде кунака, о свадьбе. Победил ли кто в борьбе на ковре, выиграл ли скакун на бегах - вестником всех радостей в Дагестане является зурна. Она - как тамада среди всех музыкальных инструментов. Я зурну люблю и потому, что в молодости она кормила меня. Я хочу рассказать тебе, что случилось со мною однажды.
   Я был тогда молод. Как-то раз пригласили меня на свадьбу в далекий горный аул. Была зима. Шел крупный снег. Дорога была извилиста, как цифры два, три, пять или восемь. Я устал и присел отдохнуть на камень. До аула дороги хватило бы еще на целый кисет табака. Вдруг за поворотом зазвенели колокольчики и вынырнул на дорогу фаэтон. В нем трое людей, сытых, пьяных и шумных. Из богатого рода. Лошади - одна белая, как сахар, у другой только белая звездочка на лбу, а сама вороная. "Ассалам алейкум". - "Вассалам алейкум". Узнав, что седоки едут на ту же свадьбу, я попросил подвезти меня. Но они, как это теперь делают недостойные шоферы, отказали да еще стали надо мной насмехаться: "Ничего. Ты успеешь дойти до аула к следующей свадьбе. А эта уж, видно, обойдется и без тебя".
   Усталый, обиженный, я достал свою зурну и давай играть. Так я никогда еще не играл. И тут произошло чудо. Услышав зурну, кони остановились как вкопанные. Ездоки злились, били коней кнутами, но все бесполезно. Лошади не двигались. Видимо, им понравилась моя мелодия. У лошадей, видимо, человеческого оказалось больше, чем у их хозяев. Долго длился наш спор. Лошади держали мою сторону, и хозяева были вынуждены посадить меня в свой фаэтон. Так моя зурна выручила меня. Песни же вывели меня из подвала на большую дорогу уважения и почета.
   Я спросил у Абуталиба:
   - Вот ты играешь на свирели, на зурне и на всяких там дудочках. Ты умеешь не только играть на них, но и мастерить их. Но почему ты не умеешь играть на скрипке? Ведь горцы очень любят этот инструмент.
   - Рассказать тебе, почему я не играю на скрипке? Слушай. Когда был молод, я играл на ней. Однажды в нашем лакском ауле появился несчастный, изнуренный аварец. Он убил своего сельчанина и за это был изгнан. Изгнанника всегда поселяют в сакле на краю аула. Люди к нему не ходят. Он тоже не ходит к ним. Поскольку я немного знал аварский язык, то стал иногда заходить к нему. Пришел как-то раз вечером со своей скрипкой. Он сидел у очага и ворошил под кастрюлькой тлеющую солому. В кастрюле кипела такая же солома. Я стал играть на скрипке, а несчастный аварец глядел в огонь и молча слушал. Потом он неожиданно взял в руки мою скрипку, посмотрел, повертел, немного подстроил и начал играть.
   Вабабай, Расул, как он играл! Никогда в жизни не забуду его игры. Тлела солома в очаге. Иногда она вспыхивала ярким огнем и освещала наши глаза. А на наши глаза временами набегали слезы. Я оставил скрипку у аварца и пошел домой. На другой день я отправился в горы, нашел его аул, а потом нашел и его кровников. Я привел их к сакле изгнанника. Днем они отсиживались в моей сакле, а по ночам вместе со мной ходили слушать, как играет на скрипке их кровный враг. Так продолжалось подряд три ночи. На четвертый день кровники отказались от мести. Своему аульцу они сказали: "Возвращайся домой, мы простили тебя". Прощаясь со мной, аварец хотел вернуть мне скрипку, но я не взял ее. Я сказал: "Играть, как ты, я все равно никогда не научусь. А играть хуже я уже не смогу. Поэтому скрипка мне теперь не нужна". С тех пор я никогда не брал в руки скрипку. Но музыку, которая помирила кровников, я тоже никогда не забуду. Часто я думаю, что если бы все люди могли слушать такую игру на скрипке, то не нашлось бы человека, который решился бы сотворить зло, не было бы в мире вражды.
   Расскажу теперь две маленькие истории, связанные с моим отцом.
   Один гоцатлинец по имени Хаджи открыл в Хунзахе трактир. Он позвал отца и сказал ему:
   - Ты человек, известный в горах. Сочини песню про мое заведение, скажи о нем доброе слово, чтобы все люди узнали про мой трактир. За платой остановки не будет.
   Отец действительно написал стихи и действительно прославил трактир гоцатлинца, но прославил его как заведение никудышное и грязное. После этого все показывали пальцем на трактир и на трактирщика и говорили: "Вот кого развенчал наш Гамзат".
   Трактирщик, узнав, что есть такие стихи, забеспокоился.
   Он предлагал отцу коня под седлом, лишь бы он не обнародовал свое сочинение. Но если слово перевалило через один перевал, то оно обойдет все горы и ничем его не удержишь. Песню отца о незадачливом гоцатлинце вскоре узнали во всех аулах. Ее поют и до сих пор. А Хаджи пришлось закрыть свое заведение.
   Однажды из нашего дома исчезли вяленые бараньи бока. Вернуть их не было никакой возможности. Но вдруг по аулу пошли слухи, что Гамзат написал песню о воре. В тот же день вяленые бока были подброшены на наш балкон, хотя отец и не думал сочинять эту песню.
   Между молодоженами иногда происходят ссоры. В такие вечера друзья молодоженов, чаще, конечно, друзья молодого мужа, приходят под окна дома и начинают играть на чонгуре. Звуки чонгура заставляют ссорящихся супругов забыть свои маленькие распри.
   У меня тоже был хороший друг, фотограф и музыкант Амин Чутуев. В первые годы после моей женитьбы частенько ему приходилось играть под моими окнами.
   Амин Чутуев, что же ты не возьмешь свою скрипку и не заиграешь под окнами мира, чтобы улеглись и утихли все распри нашего века?
   В Чикаго на одной из встреч у меня произошел горячий спор с американским коллегой. Спор был жестокий и, казалось, непримиримый. Но потом вдруг американец прочитал стихи своего брата, которого он потерял в Германии во время последней войны. Я прочитал стихи своего брата, погибшего там же и в то же время. Наш спор утих. Остались только стихи. Если бы почаще мы вспоминали о погибших, если бы почаще обращались к стихам и песням!
   Мои предки часто совершали набеги на соседнюю Грузию. В один из таких набегов они похитили и увезли в аварские горы молодого Давида Гурамишвили, будущего грузинского классика.
   Несчастный пленник, брошенный в яму в высокогорном Унцукуле, пел грузинские песни. Там же он стал сочинять стихи. Из Унцукуля ему удалось бежать в Россию, потом он переехал на Украину.
   Я был в Тбилиси на юбилее этого замечательного поэта. Мне дали слово. Шутя я заметил, что это нам, дагестанцам, Грузия обязана таким большим поэтом, как Давид Гурамишвили. Если бы мы не похитили его да не засадили в яму, то, может, он не начал бы писать стихи. Не попал бы в Россию, на Украину. Вся биография его сложилась бы иначе. Но потом я сказал: "Когда мои предки похищали молодого князя, они не знали, что похищают поэта. А то бы они этого не сделали. Но как бы то ни было, если раньше Давид Гурамишвили был пленен дагестанцами, то теперь дагестанцы пленены его поэзией. Вот как изменились времена!"
   Теперь поются новые песни. Но мы не забыли и старых. Теперь эти драгоценные сокровища дагестанский народ дарит всем людям.
   Сурова природа гор. В старые времена здесь умирало много детей. Но те, кто выживал, жили долго, больше ста лет.
   Не все спетые песни остались жить, но те, что остались, будут жить века.
   В детском возрасте умирали все больше мальчики. Девочки оказывались выносливее, жизнеспособнее.
   Так и с песнями. Мужские, джигитские, боевые песни, песни о набегах, о сечах, о могилах, о мести, о крови, об удальстве, о храбрости почему-то сохраняются хуже, нежели песни о любви.
   Но все древние песни - это как бы предисловие к новой музыке Дагестана. Новые струны натягиваются на старый пандур. И вот уже ловкие пальцы горянок бегают по белым и черным клавишам пианино.
   Я родился и вырос в песенном доме. Робко я взял в руки свой карандаш. Я боялся прикоснуться к поэзии, но не мог не прикоснуться к ней. Положение мое было сложное. Кому после Гамзата Цадаса нужен будет еще Расул Цадаса (то есть из аула Цада). Из одного аула, из одного дома, из одного Дагестана.
   Куда бы я ни поехал, где бы ни приходилось мне встречаться и говорить с людьми, даже и сейчас, когда у меня самого седые волосы, везде и всегда говорят: "А сейчас слово предоставляется сыну нашего Гамзата - Расулу". Конечно, не маленькое дело быть сыном Гамзата, но хочется быть и самим собою.
   Однажды поехал я в горный район. Побывал в нескольких аулах, остался на моем пути один аул - Цумада. Издалека я увидел, что на окраине аула собрался народ. Слышно, что играет зурна, звучат песни. Кого-то встречают. Некого больше встречать, кроме меня. Стало мне и приятно и немного совестно, как будто пока не заслужил я такой встречи. Подъезжаем все ближе. Выходим из машины. Люди спрашивают:
   - А где же старый Гамзат?
   - Гамзат в Махачкале. Он и не собирался к вам ехать. Я приехал, сын Гамзата Расул.
   - А нам сказали, что приедет Гамзат.
   Люди начали расходиться. Остались около меня несколько молодых людей. Мы стали петь песни. Пели много. И то, что сочинил народ, и то, что сочинил мой отец, и даже спели одну песню, сочиненную мной.
   Эта песня была похожа на мальчишку, который, держа плетку, поднимается по лестнице вслед за отцом, несущим седло.
   Наш горский пандур! Чем становлюсь старше, чем больше узнаю жизнь, людей, мир, тем больше боюсь взять тебя в руки. Струны твои натягивали и настраивали тысячелетия. Тысячи певцов извлекали из тебя дивные звуки. Когда я начинаю поворачивать колки, сердце замирает, и если бы лопнула в этот миг струна, кажется, разорвалось бы и сердце. Так легко оборвать струну. Это значит убить песню.
   Но как бы то ни было, я должен взять тебя в руки, должен настроить, должен спеть свою песню. Пусть она затеряется среди других песен Дагестана, потому что голос мой не может сравниться с голосами старинных певцов. Да, песни у нас стали другими.
   - Неужели после Махмуда никто не влюблялся? Что-то не слышно стало любовных песен.
   - Влюбляться-то влюблялись. Но зачем песни? Муи не нужно петь серенады и похищать ее. Муи приходит сама.
   - Неужели после Шамиля перевелись храбрецы? Что-то не слышно песен о славных делах храбрецов и о славных битвах.
   - Храбрецы-то, наверно, есть. Но зачем теперь песни о битвах, когда даже сабли просят мира.
   Что из того, что затеряется мой голос среди других голосов Дагестана. Придут другие, допоют то, что я не допел.
   Старость лишает человека многих радостей жизни. Она отнимает силы, зоркость глаза, остроту слуха, спускает перед человеком занавес сумерек, отделяя его от мира. Подчас рука не может удержать бокала с вином.
   Но я не боюсь ее, потому что она, отняв все, не отнимает у меня песню. Она не отнимает у меня моих Махмуда, Батырая, Пушкина, Гейне, Блока, всех великих певцов, в том числе и такого певца, как Дагестан. Пока он есть, дела не так плохи. Останется он - не пропадем, не потеряемся и мы.
   В одном горном ауле есть детская игра, которую можно назвать так: "Кто ищет, тот найдет, кто найдет, тот получит". Однажды я участвовал в этой игре.
   Мальчика отсылают в другую комнату, чтобы он не видел, куда спрячется одна из девочек. Вдобавок ему завязывают глаза. Мальчик приходит и начинает искать. Все хором поют: "Ай, дай, дала-лай". Когда мальчик ищет не там, поют печально и тихо. Когда он на верном пути, поют оживленно и весело. Когда он находит девочку, все хлопают в ладоши и заставляют их танцевать. Так песня выводит мальчика с завязанными глазами на правильную дорогу и приводит к желанной цели.
   Я родился в песенном доме, в песенном Дагестане, в песенной стране России, в песенном мире. Я знаю силу песни, я знаю ей цену. Если бы у Дагестана не было песен, то никто не знал бы его так, как знает сегодня. Был бы Дагестан как заблудший тур. Но по крутым горным тропинкам наша песня вывела нас в большой мир, приобрела нам друзей.
   "Спой мне песню, и я скажу, кто ты", - говорит Абуталиб, изменяя известное изречение. Дагестан пел свои песни, и мир понял его.
   КНИГА
   Слово "т1ехь" имеет на аварском языке два значения. Во-первых, овечья шкура, во-вторых, книга.
   Говорят: "Каждый должен беречь голову и папаху на голове". Папаха, как известно, шьется из овечьей шкуры. Ну, а голова горца столетиями была той единственной неписаной книгой, в которой хранились наш язык, наша история, наши повести, наши сказки, преданья, обычаи, все, что придумал народ. Овечья шкура веками предохраняла, согревала, защищала собой ненаписанную книгу о Дагестане - голову горца. Многое осталось и дошло до нас, а многое потерялось и застряло в пути, безвозвратно погибло.
   Некоторые страницы этой книги погибли, как герои в огне боев (папаха не может предохранить от пули и от сабли), а некоторые погибли, как несчастные путники, когда они собьются с дороги, попадут в пургу, выбьются из сил, сорвутся в пропасть, угодят под снежный обвал, набредут на нож разбойника.
   Говорят: что забыто и потеряно - самое лучшее и великое.
   Ибо когда читаешь стихотворение и вдруг забудешь строку, она кажется самой нужной.
   Ибо когда вспоминают корову, которая пала, кажется, что она давала молока больше других и молоко у нее было жирнее.
   Отец Махмуда сжег полный сундук рукописей своего сына-поэта. Ему казалось, что стихи губят непутевого сына. Теперь все утверждают, что в сундуке были самые лучшие стихи Махмуда.
   Батырай никогда не пел одну и ту же свою песню два раза. Часто он пел на пьяных свадьбах. Эти песни там и остались, никем не сохраненные. Теперь все утверждают, что они были самыми лучшими.
   Много песен спел Ирчи Казак при дворе шамхала, но редкие песни покинули этот двор, перелетели через ограду и достались людям. Сам Ирчи Казак говорил: сколько ни пой, ни шамхал, ни осел песен не понимают.
   Говорят, что те потерянные стихи Ирчи Казака были самыми лучшими.
   Голоса сожженных пандуров не дошли до нас. Мелодии чонгуров, выброшенных в реки, не дошли до нас. По всем погибшим и убитым я тоскую сегодня.
   Но когда я слушаю и читаю то, что осталось, сердце мое радуется, и я благодарен сердцам бедных горцев, которые несли в себе и донесли до нас наши бесценные неписаные книги.
   Эти повести, сказки, песни как бы говорят теперешним написанным пером на бумаге и напечатанным книгам: "Мы, неписаные, сотни лет брели через все невзгоды и вот дошли. Интересно, дойдете ли вы, так красиво изданные, хотя бы до следующего поколения? Посмотрим, - говорят они, - что является более надежным книгохранилищем: библиотеки, книжные склады или человеческие сердца?"
   Многое забывается. Из сотни строк остается одна строка, но если она остается, то навеки.
   Уже говорилось, что раньше многие дети умирали еще в колыбельном возрасте.
   Имам приказывал раненым прыгать в реку. Калеки ему были не нужны, ибо воевать они не могли, а кормить их было нужно.
   Настали другие времена. Малыши растут, окруженные заботой и докторами. Раненых перевязывают. Безногим выдают протезы. Когда дело касается людей, то эти перемены надо считать прекрасными и гуманными.
   Но не это ли происходит и с хромыми мыслями, немощными стихами, полуживыми чувствами и даже мертворожденными песнями? Все остается в книге. Все записано на бумаге.
   Говорили раньше: "Сказанное уходит, записанное остается". Как бы не случилось наоборот!
   Но не подумайте все же, что я ругаю книгу и письменность. Они как солнце, которое, поднявшись из-за гор, осветило ущелье, развеяло мрак, невежество, темноту.
   Мать рассказывала мне сказку о лисе и птице. Вот она, эта сказка.
   Жила-была на дереве одна птица. У нее было крепкое, теплое гнездо, в котором она выводила своих птенцов. Все шло хорошо. Но однажды пришла лиса, уселась под деревом и запела:
   Эти скалы все мои,
   Это поле все мое,
   Вся земля кругом моя.
   На моей земле
   Растет мое дерево.
   На моем дереве
   Ты свила себе гнездо.
   Так отдай же мне за это
   Одного своего птенца.
   Иначе дерево срублю
   И всех птенцов твоих сгублю.
   Чтобы спасти родное дерево и родное гнездо, чтобы спасти остальных своих детей, отдала птица лисе младшенького птенца.
   На другой день снова пришла лиса, снова завела свою песню. Пришлось пожертвовать и вторым птенцом. Теперь птица не успевала оплакивать своих детей: что ни день, то - птенец.
   Узнали о ее несчастье другие птицы. Прилетели, спрашивают, в чем дело. Рассказала им глупая птица о своем горе. Умные птицы спели ей:
   Виновата ты сама,
   Глупенькая птица,
   Провела тебя кума,
   Хитрая лисица.
   Чем ей дерево срубить,
   Не своим хвостом ли?
   Как птенцов твоих достать?
   Не своим хвостом ли?
   Где, скажи, ее топор?
   Где ее пила?
   Наша птица с этих пор
   Мирно зажила.
   Однако лиса не знала ничего этого и снова пришла пугать, угрожать и требовать очередную жертву. Опять начала петь, что срубит дерево, погубит всех птенцов. Но теперь слова, которые приводили птицу в ужас, показались ей смешными, хвастливыми и пустыми словами. Птица ответила лисе:
   У этого дерева корни в земле,
   Приноси лопату их подрывать.
   У этого дерева крепость в стволе,
   Приноси топор его подрубать.
   Мое гнездо на высоких ветвях,
   Лестницу тащи - до него достать.
   Побрела лиса от дерева несолоно хлебавши и перестала приходить. А птица и сейчас живет, птенцов выводит, птенцы вырастают, песни поют.
   Сколько своих птенцов погубил Дагестан из-за отсталости, невежества, темноты. Для того чтобы узнать самих себя, нужна книга. Для того чтобы узнать других, нужна книга. Народ без книги похож на человека, бредущего с завязанными глазами, он не видит мира.Народ без книги похож на человека без зеркала, ему нельзя увидеть свое лицо.
   "Отсталые и темные горцы", - так писали и говорили о нас путешественники, побывавшие в Дагестане. В этих словах было больше правды, нежели превосходства и недоброжелательности. "Они - взрослые дети", написал о нас один чужестранец.
   "У них нет знаний, надо воспользоваться этим", - говорили неприятели.
   "Если бы этим народам освоить искусство ведения войны, никто бы не осмелился поднять на них руку", - говорил один полководец.
   "Если бы теперешние знания прибавить к храбрости Хаджи-Мурата или таланту Махмуда!" - говорят горцы.
   - Имам, почему остановились? - спросил как-то раз Хаджи-Мурат у Шамиля. - В груди кипит сердце, в руке острый кинжал. Чего ждать? Идем вперед и проложим себе дорогу!
   - Погоди, не торопись, Хаджи-Мурат, торопливые речки до моря не доходят. Спрошу-ка я у книги, что она скажет нам. Книга - умная штука.
   - Может быть, и умна твоя книга, имам, но нам теперь нужна храбрость. А храбрость - на острие сабли, на спине коня.
   - Книги тоже бывают храбрыми.
   Книга. Буквы, строчки, страницы. Казалось бы, простой лист бумаги. Но он - музыка слова, певучесть языка, мысль. Это - я, исписавший его, и другие люди, о которых я написал, которые сами написали о себе; он - жаркое лето, зимняя вьюга, вчерашние события, сегодняшние мечты, завтрашние дела.
   Историю мира, как и судьбу каждого человека, надо разделить на две части: до появления книги и после ее появления. Первый период - ночь, второй - ясный день. Первый - тесное, темное ущелье, второй - широкая равнина или вершина горы.
   "Наверно, невежество является преступлением, - говорил отец, - если история так долго и тяжко нас за него карала".
   Два периода - с книгой и без нее. Но к человеку теперь книга приходит рано в виде букваря, когда человек едва научился ходить, а вот к Дагестану книга пришла, когда ему уже насчитывались тысячелетия. Поздно, поздно научился Дагестан читать и писать.