Гансовский Север Феликсович. Три шага к опасности (сборник)

   Ступаль откашлялся и шагнул к юноше.
   — Послушайте, где я… Что это все такое?
   Тот бросил на него быстрый взгляд.
   — В тридцатом веке. Мы сделали эксперимент.
   — В тридцатом веке?
   — Да.
   — В три тысячи… каком-то году?
   — Да. Мы скоро отправим вас обратно. Произошла ошибка в расчетах. Извините нас, пожалуйста. Мы очень сожалеем.
   Ступаль ошеломленно огляделся. Будущее — поразительно!
   Дело было в том, что он всю свою сознательную жизнь как-то не верил в будущее. Тем более в отдаленное. То есть он готов был порой снисходительно похвалить какое-нибудь фантастическое сочинение, где речь шла о межгалактических связях, о грядущем прекрасном мире, но в глубине души считал, что ничего такого все равно не будет.
   И вот оно есть!
   Он снова глянул на расстилавшийся внизу бесконечный лес. Необъяснимой была эта безлюдность, поскольку он мог примерно представить себе, как сильно должно бы возрасти население Земли через тысячу лет после его собственной эпохи. Но так или иначе, он оказался в будущем. Выходит, что путешествия по времени все же возможны. Но как они перетянули его сюда? И почему говорят, что он не тот, кто им нужен?
   Он подумал, что здесь-то они и ошиблись. Наоборот, им повезло, что из тысячелетней давности явился именно Викентий Ступаль, хорошо информированный, много повидавший. Кто, как не он, расскажет о науке XX века, ведь он и пишет о науке. Кто, как не он, поведает об Италии, Франции, Финляндии своей эпохи — обо всех странах, где ему довелось побывать в последние годы? У этих молодых людей как раз неудачно получилось бы, если бы вместо Викентия они выхватили из прошлого кого-нибудь из студентов или железнодорожников, ехавших в электричке, или, например, старуху с батонами.
   Ступаль приосанился, поправил галстук и улыбнулся юноше своей испытанной белозубой улыбкой.
   — Послушайте, а как это получилось? Как вы взяли меня?
   — Что вы сказали? — Он продолжал свои пассы. — Извините, я буду делать наводку, потому что у нас гигантский расход энергии каждую минуту, что мы вас держим здесь. Поэтому мы все торопимся.
   — Я говорю, как это вы устроили?
   — Вы знакомы с теорией идеальных чисел?… Боюсь, что вам не понять, одним словом. Слишком сложно.
   Ступаль хотел возразить, но что-то остановило его.
   — А сейчас вы что делаете? Вот так руками.
   — Готовлю поле. Это Глюк.
   — Что?
   — Глюк. Композитор восемнадцатого века. Вы должны были слышать о нем. Это почти ваша эпоха.
   — А зачем вам Глюк?
   — Достижения искусства прошлых веков стали у нас научными истинами. Впрочем, они всегда были… Странно, что вы не знаете Глюка.
   Белокурая девушка неподалеку смотрела на Ступаля и отвела глаза в сторону, перехватив его взгляд.
   Викентию сделалось обидно. Было похоже, что с ним тут не хотят разговаривать. Потом он подумал, что насчет науки-то, пожалуй, они правы. Он действительно не знает ее. Писал всегда с кем-нибудь вдвоем, а если один, то попросту делая из десяти чужих страниц одну свою. Излагал другими словами.
   Опять он огляделся. Пустынная, покрытая лесом местность, белые скалы, высокое утреннее небо над головой — во всем были оттенки молодости, чего-то начинающегося… Неужели такова Земля в трехтысячном году?
   Ему стало жарко в плотном костюме.
   Все, находившиеся на площадке, сплошь были молодыми и какими-то уж очень индивидуализированными. У каждого свой особенный облик.
   Впрочем, он тотчас почувствовал, что физиономия одного из юношей кого-то напоминает ему. И лицо белокурой девушки на площадке тоже казалось чуть-чуть знакомым.
   А темп работы вокруг него усилился. Юноша, перепоясанный синим ремнем, кончил свои пассы у щита и принялся поспешно устанавливать черные трубки в том серебристом полукольце, что окружало стол.
   Одна из девушек у стенда с приборами подняла руки вверх:
   — Готово! Кончила!
   Легкой походкой гимнастки она выбежала на середину площадки, прислушалась. Лицо ее внезапно сделалось серьезным, она негромко сказала:
   — Внимание. Час! Час контакта!
   Все сразу оставили работу, выпрямились и застыла.
   Свет солнца вдруг изменился, став голубоватым, как будто пропущенным через фильтр. Ступалю показалось, будто что-то произошло с его зрением. Но в тот же момент он забыл об этом, потому что на всем огромном протяжении леса внизу из-за деревьев выступили люди. То был удивительный феномен. Из-за каждого дерева показался человек. Их было сотни тысяч, а может быть, и миллион на широкой равнине. Меньше секунды держалось это видение, а затем исчезло вместе с голубоватым светом.
   Тотчас люди на площадке вышли из неподвижности и занялись своим делом. Лес опять стал лесом, солнце — солнцем.
   Это было похоже на мгновенный смотр. Потом, позже, в его собственном времени, Ступаля часто преследовала странная картина. Бесконечный лес и невообразимое множество людей плечом к плечу.
   Он закусил губу. Что это такое? Не расселились ли люди будущего по разным измерениям?
   Он обратился к юноше.
   — Скажите, а это…
   И снова с ним не стали разговаривать. С извиняющейся улыбкой юноша покачал головой и вышел на середину площадки.
   — Товарищи! — Это относилось ко всем. — Нам нужен озим. Иначе мы не наладим обратную связь.
   — Да, верно. Озим.
   Девушка, окончившая свою работу, подняла вверх руки.
   — Я принесу.
   Она подбежала к навесу на площадке, под потолком которого громоздилось множество светлых пластин, сняла с потолка две пластины, надела их на руки так, что они образовали нечто вроде крыльев.
   Затем она подошла к краю площадки, на миг сосредоточилась, как ныряльщик на вышке, и ринулась в двухсотметровую голубую бездну.
   Все другие оставили работу, следя за ней.
   Ступаля затошнило, он пошатнулся, затем справился со слабостью.
   Несколько секунд ему не было видно девушки, лотом она появилась за краем площадки. Усиленно изгибаясь всем телом, распростерши плоскости горизонтально, она искала то ли восходящую воздушную струю, то ли поток какой-то энергии, который позволил бы ей набрать высоту.
   — Пожалуй, ей трудно будет принести, — сказал атлет с синим поясом.
   Он подбежал к навесу, быстро сорвал плоскости, надел их на руки и с разбегу ринулся с площадки.
   Этот полет был другим. Ступаль видел, как юноша отвесно падал почти до леса, потом, повернув плоскости, как по невидимой нити, решительно взлетел и снова стал падать к девушке. Однако и она уже справилась и взбиралась теперь, как по воздушной спирали. Вдвоем они поравнялись с площадкой и стали удаляться. Они казались уже птицами и, подобно двум птицам, низвергнулись с высоты, скользя и направляя спой полет к одному из скал — зданий на горизонте.
   Те, что остались на площадке, зааплодировали.
   И эта картина тоже запомнилась Викентию. Юноша и девушка, летящие высоко над лесом, омытые солнечным лучом, и кучка загорелых, как бы изваянных людей, следящих за ними.
   Какое-то новое чувство просилось Ступалю в сердце. Сознание полной духовной и физической свободы, раскованности, здоровья, силы. Жутко мелкими показались ему недавние самолюбивые мысли в поезде. Он понял, что, может быть, отдал бы все — и дачу, и городскую кооперативную квартиру, и «Волгу», чтоб остаться здесь навсегда.
   Он вздохнул. Ему делалось все жарче, модное пальто пудовым грузом висело на руке.
   Потом все это вытеснилось в его сознании другим. Он им не понравился. Не подошел, хотя неизвестно по какой причине. Ну и пусть. Но все равно он в будущем, и из этого нужно хоть что-нибудь извлечь. Отчего бы, например, им не дать ему какие-нибудь научные данные — хотя бы, скажем, состав, из которого сделаны крылья?… Почему бы им не поделиться с ним своими знаниями — уж он-то сообразил бы, как использовать их потом.
   Никто на площадке не смотрел на него. Ступаль сделал несколько осторожных шагов к навесу, несмело взялся за одну из пластин на потолке. Потянул. Пластина не подавалась. Он потянул сильнее и выдвинул пластину за край навеса. Вдруг что-то щелкнуло над его головой, светлая плоскость вырвалась и стремительно унеслась вверх, сразу исчезнув в голубизне неба.
   А позади раздалось:
   — Ой, что вы делаете! Осторожнее!
   Белокурая девушка — та, чье лицо казалось ему знакомым, и которая вызвалась принести загадочный озим, уже вернулась. Разгоряченная, глубоко дыша, она огорченно сказала:
   — Теперь уже не достанешь.
   — Простите, — извинился Ступаль. — Я не думал, что так получится. А на каком принципе это работает? Антигравитация? — Только теперь ему бросилось в глаза, что повсюду на площадке были разбросаны такие же легкие навесы, и у каждого под потолком нагромождение каких-то предметов и инструментов.
   — На каком принципе? — Девушка беспомощно пожала плечами. — Боюсь, что вы не поймете. Тут объединяются этика и точное знание. Надо быть хорошим специалистом в какой-нибудь области техники, а кроме того, уметь совсем не думать о себе, трудиться для других. Такому человеку можно было бы объяснить. Но…
   И в тот же момент его мягко взяли за плечо сзади.
   — Идемте. Уже пора. Очень просим извинить нас. Но время…
   Сложная конструкция была уже собрана над плоским ложем, с которого его сняли в самом начале. Молодые Люди собрались, ожидая его.
   Он растерянно повторил:
   — Уже пора?… Но почему же так сразу? — Ему хотелось спорить, доказывать, что он хороший, что он тоже, вероятно, стал бы в чем-нибудь специалистом, если б жизнь сложилась иначе.
   Но что-то в глазах тех, кто смотрел на него, показывало, что просить бесполезно.
   Ступаль подошел к столу и лег. Включился какой-то аппарат, что-то тонко запело рядом. Викентий ощущал под ладонью чуть проминающуюся поверхность ложа. Ему пришло в голову, что стоит хотя бы ногтем выцарапать кусочек и унести с собой. Все-таки какой-то неизвестный в его времени материал.
   Сами собой у него закрылись глаза, начали каменеть пальцы ног. Последнее, что он услышал, было:
   — Смотрите! Он поцарапал стол. Так не сойдется момент. Он попадет в другую минуту.
   И другой голос ответил:
   — Неважно. Расхождение будет невелико.
   Опять Ступаль понесся куда-то. Возникла ноющая нота и оборвалась. Завертелись перед глазами серебряные круги, но в другую сторону, против часовой стрелки. Потянулись секунды полной звуковой пустоты. Ступалю казалось, будто тело опять рассыпается в пыль. Его пронзило ужасом, и…
   И раздался стук колес. Ступаль сидел опять в вагоне электрички, и тут же спорили студенты.
   У него дрожали руки и ноги, в голове было полное смятение. Еще мелькали образы и лица того мира, который он посетил.
   Небольшого роста брюнет говорил с ним рядом:
   — …Косвенно подтверждается теорией кривозамкнутого пространства. Тогда и получится, как в фантастических рассказах, — они к нам из будущего, а мы к ним.
   — Это ты из Гейзенберга насчет кривозамкнутого? — спросила девушка в берете.
   — Из Гейзенберга.
   Что-то поражало Ступали в этом разговоре. И вдруг он понял, что именно имели в виду люди будущего, когда они выпроваживали его, и кто-то сказал: «Не сойдется момент».
   Действительно, момент не сошелся. Они бросили его не в ту самую минуту, из которой брали к себе. А раньше. Промахнулись! Ему снова, второй раз предстояло пережить то, что он уже раз переживал.
   — Ребята, — сказала рыженькая студентка, — а кто смотрел французский фильм, фантастический? «Альфавиль».
   И Ступаль заранее знал, что она спросит об этом. И знал, как ей ответят: «Мура».
   — Мура, — сказал блондин с голубыми, чуть сонными глазами. — Я смотрел и ничего не понял.
   Стук колес электрички стал между тем редеть. За окном мелькнула кабина «МАЗа» с шофером, закурившим в ожидании, когда поднимется шлагбаум. Ход состава замедлился, приближались к полустанку.
   Бешеные мысли каскадом посыпались в сознании Ступали. Он один, единственный на всей планете, во всем мире знал, что будет дальше на целых три-четыре минуты вперед. Один!.. Но как использовать это, чтоб оно не пропало зря?
   Ступаль завертелся на скамье. Секунды сыпались неудержимо.
   Он схватил за руку молодую женщину с сумкой «Аэрофлот» на коленях:
   — Послушайте…
   Та оторвалась от книги:
   — Что?
   — Сейчас на платформе будет девушка с белой собакой.
   Женщина недоуменно смотрела на него.
   — Ну?…
   Электричка тем временем остановилась. На платформе стояли девушка с большой белой собакой и мать, держащая за руку ребенка. Собака прыгала, играя.
   — Сейчас собака вырвется, и у мальчика улетит шарик.
   Собака вырвала поводок, метнулась к ребенку. Тот, испугавшись, выпустил из руки красный воздушный шар и заплакал. Мать прижала его к себе, что-то сказала, бросив недоброжелательный взгляд на девушку.
   И это было все. Конец.
   Прошлое и будущее стали на свои места. Ошибочно повторенный для Викентия кусок прошлого исчерпался, и он уже не знал наперед, что произойдет дальше.
   — Так что вы хотите? — спросила женщина с сумкой. Она и не посмотрела в окно.
   — Нет, ничего, — сказал Ступаль. — Извините. — Он откинулся на спинку скамьи. — Просто у меня вдруг схватило сердце. — Сердце у него и в самом деле колотилось; чтоб утишить его стук, он несколько раз глубоко вздохнул.
   Да. Вот это история.
   Он чувствовал себя каким-то обманутым, выпотрошенным и опустошенным. На кой же черт они брали его к себе, чтоб вот так, ни с чем, вернуть обратно?
   Он огляделся, уже не ощущая привычного превосходства над окружающими. Постепенно к нему приходило понимание того, по какой причине те молодые люди из будущего времени с такой поспешностью отвергли его. Честно-то говоря, всякое начинание на Земле, всякое предприятие могло отлично обойтись без него. Он, со своей уверенной осанкой, просто фикция, пустое место. Человек, который умеет устраиваться.
   И в глубине души он всегда знал это. Только отталкивал подальше с поверхности сознания.
   Он писал и печатал. Но без своих мыслей, без своего выстраданного. Писал, но не потому, что у него было призвание, а оттого, что понял выгоду.
   Уже приближалась его станция. На душе становилось все нуднее и нуднее. Он поднялся, вышел на площадку вагона. Здесь, как бы перегоняя друг друга, звонко лязгали буфера. За стеклом дверей неслась ветреная темнота.
   Ступаль посмотрел внутрь вагона. Ему пришло в голову, что даже старуха с батонами все-таки нужна кому-то и для чего-то. А про железнодорожников и говорить нечего.
   Девушка в берете оживленно рассказывала что-то, и внезапно Викентий понял, кого же ему напоминали лица тех — будущих. Да конечно же, студентов и тех, кто был рядом с ними. Парень в капитанской фуражке станет в тридцатом веке атлетическим юношей, перепоясанным синим ремнем, а девушка в берете — той, что полетит над лесом. Только для него, Ступаля, не найдется там места.
   Ход состава замедлился.
   — Золотошино, — раздался металлический голос из динамика.
   Викентий соскочил с подножки и пошел к себе. Но дождь уже кончился. Вечер был теплый. По смоченной, пружинящей аллейке шагалось легко и свободно. Впереди была его собственная дача с участком, где каждый квадратный метр дерна, каждое дерево и любой куст принадлежали ему — хоть ломай, хоть жги, хоть так оставь.
   Удивительное путешествие в будущее постепенно приобретало оттенок нереальности. Было ли оно вообще?… Впрочем, было. Иначе зачем бы ему хватать за руку ту молодую женщину и показывать собаку на платформе.
   Ну и пусть!
   Дома у него лежала начатая статья. Речь там шла о теории относительности, о времени и пространстве. Шагая через лесок, Ступаль подумал, что, несмотря ни на что, правильнее написать так, как он и прежде намеревался.
   Что никакие путешествия во времени невозможны и никогда не станут возможными.
   А поезд, унося студентов, парня в капитанке, железнодорожников и старуху с батонами, катил себе дальше.

ОСЛЕПЛЕНИЕ ФРИДЕЯ

 

 
   Иногда мне просто хочется кусать себе пальцы, когда я думаю об этом — так глупо все получилось. То есть, конечно, я и так не маленький человек. Если я с женой появляюсь в концертном зале — у нас в городишке недавно сделали концертный зал, — по рядам проносится: «Бескер на концерте», и многие привстают в креслах, чтобы поймать мой взгляд и поздороваться. Но это все не то. Если б Фридей не совершил своего дикого поступка, я бы уже не жил в этой дыре. Ворочал бы миллиардом, как Рокфеллер. Шутка судьбы, да?…
   Собственно говоря, мои отношения с Фридеем можно разделить на два этапа. Университет и после университета. После университета он меня и подвел так трагически.
   Я его знал давно. Мы, собственно, были земляки, потом учились на одном курсе в университете и как-то в течение двух семестров даже жили вдвоем в одной комнате. Многие считали его талантом, но, по-моему, это раздуто. Конечно, он был усидчивым и посвящал занятиям больше времени, чем мы все. Редко принимал участие в разных вечеринках и не был членом ни одного из наших студенческих объединений. Но мне даже не кажется, что это из-за того, что он был так уж предан науке. Просто у него, по-моему, как-то не хватало жизненной силы, чтобы танцевать ночи напролет или гоняться на автомобиле из одного города в другой. Кроме того, он и не пользовался популярностью на факультете. Не блистал остроумием, одевался плохо, а если и попадал случайно куда-нибудь в компанию, то сидел целый вечер где-нибудь в углу неподвижный. Другими словами, ему и нечем было заниматься, кроме как наукой.
   Вообще, честно говоря, я не верю во все эти разговоры о таланте и гениальности. Когда речь идет о великих открытиях, на девяносто процентов все решает случай. Взять, например, пенициллин. Если бы у Александра Флеминга в чашку с культурой не попала случайно плесень, до сих пор не было бы никакого пенициллина, и о самом Флеминге мы думали бы не больше, чем о прошлогоднем снеге. А теперь он считается гением и благодетелем рода человеческого.
   То есть бывают, конечно, люди, которые в восемнадцать — двадцать лет выступают уже с какими-нибудь своими всеобъемлющими теориями. Вроде Эйнштейна, скажем. Но Фридей-то как раз не был таким. Никаких особых теорий у него не было, или, во всяком случае, никто не слыхал, чтобы они были. Просто он сидел целые дни в физической лаборатории, с помощью призмы разлагая свет, или валялся в общежитии на койке, расставив на полу стопки книг.
   А на самом-то деле он был даже туповат. Уж наверняка тупее меня. Никак не мог запомнить, например, с какой стороны нужно чистить апельсин, чтобы шкурка легче снималась. Я ему раз десять объяснял, что с той, где плод прикрепляется к ветке. Но как только апельсин подпадал ему в руки, он обязательно начинал чистить его неправильно. Глупо, верно?… Так что о какой-то гениальности Фридея не может быть и речи.
   Между тем в целом-то я ему симпатизировал. И даже жалел его после той истории, которая у него случилась с Натти. Дело в том, что Фридей вообще не пользовался успехом у девушек. Это и не удивительно, если учесть, что он не умел ни танцевать, ни водить машину, а каждое слово из него приходилось вытаскивать чуть ли не клещами, как искривленный гвоздь из доски. Но он был довольно высок ростом, держался прямо, и его усидчивость создала ему какой-то ореол учености. Так или иначе, всем на удивление, его полюбила Натти Паерлс, лучшая партия в нашем городе. Веселая и живая, она, кроме того, что была дочерью самого крупного в наших краях человека, отличалась еще одной особенностью — у нее были огромные и совершенно фиолетовые глаза. Многие ребята в университете не отказались бы видеть ее своей женой, и, конечно, то, что она предпочла всем Фридея, выглядело полным идиотизмом. Поэтому мне даже кажется правильным появление того письма. Когда Натти и Фридей стали встречаться каждый день и прошел слух, что у них уже все сговорено, кто-то послал старому Паерлсу письмо, где было сказано, что у Фридея плохая наследственность, поскольку отец сумасшедший. Хотя письмо было анонимное, старик Паерлс проверять ничего не стал, а просто увез дочь в Европу. В университет она больше не вернулась и года через два вышла замуж за какого-то банковского туза в Неваде.
   На Фридея все это произвело, кажется, очень мало впечатления. Единственное, что можно было по нему заметить, так это то, что он как-то побледнел. Он родился и вырос на ферме, и первые три года в университете на щеках у него так и оставался степной загар. Но после истории с Натти он побледнел и таким бледным уже и остался на все те годы, что я его знал.
   О Натти потом ходили слухи, что она несчастлива в браке и что однажды ее видели совершенно пьяной в каком-то отеле в Чикаго. Лично меня это как-то успокоили. В свое время я тоже прицеливался на Натти, но что же я теперь стал бы делать с женой-пьяницей?…
   Первое свое открытие Фридей сделал… или, вернее, на первое свое открытие Фридей наткнулся, когда был еще студентом четвертого курса. Об этом в «Университетском вестнике» была статья с длинным названием. Что-то вроде «Образования пары вещества из лучей гамма радия при прохождении через сильное магнитное поле».А может быть, это звучало немного иначе, и имелись в виду лучи не гамма радия, а световые… Во всяком случае, речь шла об опытном доказательстве теории Дирака. Насколько мне помнится, на факультете это никого не заинтересовало, за исключением двух-трех преподавателей физики.
   При зарождении его второго, так сказать, «открытия» я присутствовал сам. В это время — на пятом курсе университета — нас как раз поселили в одной комнате. Однажды вечером я зашел в физическую лабораторию, чтобы взять у Фридея ключ — свой я где-то потерял. Фридей сидел над рисунком, который он сделал сам. Это были прочерченные на пестром поле прерывистые, строго концентрические окружности. При долгом взгляде они казались спиралью, а при коротком — выглядели окружностями, как это и было на самом деле. Фридей освещал рисунок искрой и следил, сколько времени нужно, чтобы глаз начинал видеть спираль вместо окружностей. Глаза у него уже устали, и он попросил меня несколько раз взглянуть на рисунок, в то время как сам освещал его искрами разной длины. Потом он сказал, что в голове у него есть прибор, который мог бы с большой точностью определять потребное глазу время, чтобы начать видеть неистинное изображение вместо истинного. Такой промежуток он называл «единицей инерции зрения» и считал, что она у каждого человека разная. Прибор этот под названием «Инерциатор Бескера-Фридея» теперь широко известен в медицине, применяется всеми врачами-офтальмологами, так что я не буду его описывать.
   Тогда, в тот вечер, разговаривая о приборе, мы пошли к нам в комнату, и Фридей набросал мне чертеж. Принцип действия прибора я понял так быстро и легко, что мне сразу пришло в голову, что я и сам мог бы изобрести такой же, если б вообще задумывался над тем явлением, которое Фридей называл «инерцией зрения».
   Целую ночь мы обсуждали чертеж, и, по-моему, я тоже внес в него кое-какие усовершенствования. В предполагаемой конструкции была одна сложность, которую мы сначала никак не могли решить. Пять предложенных Фридеем вариантов я отверг, а шестой показался мне, как, впрочем, и ему, удовлетворительным. Оба мы очень устали, но тем не менее утром я сказал, что было бы неплохо еще сегодня зарегистрировать наше детищев Бюро патентов. Фридей согласился. Вообще надо сказать, что его обычно интересовала только чисто научная сторона той или иной проблемы.
   После этого наступила, так сказать, золотая пора научной деятельности в университете Фридея и моей. Неожиданно для себя я обнаружил большие способности к физике. Метод творчества вдвоем выглядел у нас так: обычно мы ложились вечером на койки, и Фридей начинал излагать мне идеи, которые у него накопились за годы затворничества в лабораториях. Если я чего-нибудь не понимал, он принимался объяснять это мне, и таким образом те или иные положения уточнялись для него самого. Затем, благодаря своей способности обобщать, я отбирал наиболее существенное из мыслей Фридея и понуждал его думать именно в этом направлении. Те идеи, которые он высказывал при мне, я считал как бы нашими общими, в дальнейшем надзирал над ними и подбадривал Фридея ставить новые опыты. Так нами был написан «Этюд о происхождении „слепого пятна“ в глазу»и созданы приборы для зрительного определения квантовой прерывной природы света и для определения величины порога зрительного раздражения.
   Не скрою, что на факультете нашлись завистники, которые утверждали, будто я лишь примазываюсь к открытиям Фридея. Но в действительности это было не так. Во-первых, уже тот факт, что я так легко понимал мысли, высказываемые Фридеем, показывает, что я тоже мог бы к ним прийти. А во-вторых, многое из того, что осенило Фридея, являлось ему только в результате соприкосновения со мной. Он рассказывал мне и начинал вдохновляться сам. Я бы сказал, что он высекал искры именно ударом о меня.
   Кроме того, напомню, что вообще-то Фридей был весьма недалеким парнем. Как раз тогда я в этом и убедился. Поскольку мне хотелось, чтобы он лучше отдыхал, я сделал попытку ввести его в свою университетскую компанию и несколько раз знакомил его с хорошенькими девушками. Но с этими знакомствами он меня только конфузил. Однажды, например, он доказал свою тупость, когда мы пошли в кино и специально для него я пригласил одну очень умную девицу. Мы смотрели какой-то французский фильм. «Удары судьбы», или «Тяжелые удары», с Симоной Сеньоре в главной роли. Когда мы возвращались к себе, девица стала объяснять, что в этой картине она видит влияние экзистенциализма, фрейдизма и еще какого-то «изма», которого я не помню. Одним словом, настоящий разговор об искусстве, профессиональный и в то же время вполне светский. И что же, вы думаете, выкинул Фридей? Он вдруг остановился посреди тротуара, вперился в эту девицу злобным взглядом и сказал: