удавалось справиться с ощущением опасности, скрытой угрозы. В атмосфере
домика было что-то гнетущее, чуть зловещее. Отчасти это, наверное, можно
было объяснить нехваткой свежего воздуха, так что отчетливо ощущалось
физическое присутствие и старчески сухой запах каждого покрытого слоем
пыли предмета, каждого лоскута ткани, каждого куска дерева; ставни были
закрыты, и тусклый свет, которому удавалось проникнуть внутрь, только
подчеркивал необычность комнаты и странность загромождавших ее предметов.
Мысль о некой затаившейся опасности казалась совершенно нелепой, и тем не
менее отвергнуть ее было трудно. Сэр Перси Родинер вдруг задался вопросом,
не использовали ли друзья-анархисты Леди Л. этот павильон для хранения
бомб. Место для этого было самое подходящее: взрывчатку можно было
спрятать где угодно - в занзибарском шкафу, инкрустированном слоновой
костью и перламутром, или же в черном и приземистом, обитом медью сейфе,
который Глендейл привез из одного из своих путешествий по Востоку -
банкиры Мадраса имели обыкновение хранить в таких свое золото.
- Ясно, - проворчал он, пытаясь скрыть растущее чувство тревоги. - И
что же вы сделали потом?
Теперь он верил каждому ее слову: сама атмосфера придавала оттенок
достоверности этой истории. Он снова украдкой взглянул на кровать:
чрезвычайно неприятное ложе, которому совершенно нечего было делать в
Англии.
- Это тунисская кровать, - пояснила Леди Л. - Я сама купила ее в
Кайруане. Раньше она стояла в гареме Бея и...
- Что вы сделали потом? - перебил ее сэр Перси, спеша уберечь себя от
неизвестно каких подробностей, которые могли еще на него обрушиться.
- Две недели на то, чтобы подготовить хороший костюмированный бал, -
это очень мало. Так что мне действительно пришлось потрудиться. В
довершение всего принц Уэльский милостиво сообщил нам о своем намерении
провести у нас выходные, возвращаясь из Вата, что предполагало не менее
двадцати человек свиты, в том числе, разумеется, и мисс Джонс, а также два
дня, потерянных на пустую болтовню и угодничанье. Конечно, у меня было сто
сорок человек прислуги, не считая мужа, но я все же лично должна была
следить за тем, чтобы Эдди ни в чем не испытывал неудобства, чтобы
скрупулезно, под видом этакой приветливой непринужденности, соблюдался
этикет - ну, в общем, за всеми правилами игры. Ужасная скучища. Но я
пребывала в невменяемом состоянии счастливого нетерпения: скоро я снова
увижу Армана, а все остальное, как я вам уже говорила, было не в счет. Я
думала и гадала, как он перенес нашу жестокую разлуку, найдет ли он меня
сильно изменившейся или нет, по-прежнему ли он любит человечество с той
всепоглощающей страстью, что оставляла для меня так мало места в его
сердце, или, быть может, моя соперница утратила в его разочарованных
глазах хотя бы часть своего обаяния после урока, который она ему
преподнесла. Я не слишком могла на это рассчитывать, но все-таки даже
самые великие поэты в конце концов устают от луны, и в отдельные моменты я
ощущала полную уверенность, что он заключит меня в объятия и нежно
попросит прощения за зло, которое причинил мне. Я потратила уйму времени
на то, чтобы составить список гостей для моего бала, стараясь вспомнить
всех тех, кому я должна была отдать долг вежливости, так, чтобы никого не
забыть и не обидеть, и нужно признать, мне приятно было думать, что
некоторые из самых наглых моих приятельниц лишатся своих украшений.
Впрочем, у меня не было выбора. При малейшей попытке сопротивления с моей
стороны Арману стоило сказать лишь одно слово и сорвать завесу с моего
прошлого, чтобы разразился скандал. Ну и чудесно: это избавляло меня от
самокопания и от нравственных дилемм. Карусель завертелась, отступать было
поздно, да и я, признаться, рассчитывала на успех. Меня, правда, несколько
смущало, что я снова увижу Саппера, я чувствовала себя гораздо более
виноватой перед этим человечком, нежели перед Арманом: Армана-то я
страстно любила, Саппер же восемь лет просидел в тюрьме ни за что ни про
что. Я была сама любезность с принцем Уэльским, которого, похоже, это
весьма порадовало. Мой муж лелеял тогда надежду стать послом в Париже, и
Эдди, недавно помирившийся со своей матерью, несомненно, мог оказать ему
неоценимую помощь. Так что я была полна решимости сделать для этого все,
что было в моих силах. Впрочем, должна признать, меня весьма привлекала
перспектива стать женой английского посла в Париже: я говорила себе, что
забавно будет увидеть Париж под столь непривычным углом зрения. Кстати,
Париж едва ли не единственный город, где государственные дела можно с
успехом совмещать с делами сердечными, а если бы Арман согласился хоть на
некоторое время выкинуть из головы свои идеи, мы могли бы провести вместе
несколько поистине счастливых лет. Я собиралась поселить его в скромном
особнячке, обеспечить ему безбедное существование, чтоб он не знал никаких
материальных забот, и даже если бы он захотел потихоньку продолжать свою
политическую деятельность, я могла бы оказаться для него весьма полезной,
при условии, что мы не стали бы впадать в крайности и вели бы себя
скромно. К тому же я надеялась, что, пообщавшись в тюрьме с проходимцами
разных мастей, он излечился от своего идеализма, что они привили ему хоть
чуточку здравого смысла, как-то повлияли на него: будущее и вправду
виделось мне в розовом свете. Я могла бы даже помочь ему стать депутатом.
Мне только что исполнилось двадцать пять, и я еще была полна иллюзий. Я
сгорала от нетерпения, и муж несколько удивился, обнаружив, что я брожу
как неприкаянная по дому, с потухшим взглядом, с мечтательной улыбкой на
губах. Я чувствовал себя такой счастливой, что порой целовала его ни с
того ни с сего и нежно сжимала ему руку. Ему такое и во сне не снилось.
Бывало также, я, проснувшись, тотчас бежала в спальню сына. Я крепко
обнимала его, прятала свою счастливую улыбку в его кудрях, покрывала его
поцелуями: как жаль, что он еще недостаточно взрослый, мне бы так хотелось
все ему рассказать, я не сомневалась, что он бы все понял и простил.
Насмешливый взгляд Дики, казалось, преследовал меня повсюду, куда бы я ни
шла, и я чувствовала, что он всецело меня одобряет.
Громов снова явился ко мне, на сей раз вполне благопристойно, смело
войдя через широко распахнутую дверь среди бела дня. Мы вместе обговорили
все детали. Было решено, что беглецы переоденутся в павильоне, когда
стемнеет, и смешаются затем с моими гостями; я изрядно позабавилась,
подбирая им наряды. Для Саппера я попросту приготовила костюм жокея:
черную шапочку и оранжевую куртку - цвета моего мужа. Для Громова - рясу
францисканского монаха, которая, на мой взгляд, прекрасно сочеталась с его
внешностью. И признаюсь, я не без некоторого умысла выбрала для Армана
белый парик и придворное платье маркиза времен Людовика XV: благородство
души представляет не меньшую ценность, чем благородное происхождение, и
мне казалось, что тем самым ему воздаются почести, которые он заслужил по
праву. Бывший баритон "Ковент-Гардена" почтительно меня выслушал, держа в
руке свой котелок, бросая недоверчивые и испуганные взгляды на принца
Уэльского, прогуливавшегося по лужайке с моим мужем. Видя его здесь,
стоявшего на огромных, плоских, как у пингвина, ступнях, кланяющегося при
каждом приказании, которое я ему отдавала, я подумала, что после небольшой
тренировки из него наверняка получится превосходный метрдотель - как раз
то, в чем я в данный момент очень нуждалась. Но мне пришлось отказаться от
этой идеи, я вспомнила, что он слишком много пьет.
Гости сошли с поезда на Витморском вокзале, где с самого утра их
поджидали экипажи. Прохладительные напитки были поданы на лужайке под
великолепным шатром, разукрашенным сюжетами, часто встречающимися у
Дандало: амуры с пухлыми розовыми попками, юные боги, летящие на своих
крылатых колесницах, - очаровательный мир, полностью лишенный серьезности
и тени, мир, фривольность и беспечность которого выглядели как вызов
розового черному, нежно-голубого кроваво-красному. Как далеко все это было
от высокого искусства, насаждавшего в храмах культ страдания и
превращавшего музеи в места агонии.
Около семи часов все отправились переодеваться, и на этажи тотчас
хлынула волна слуг, нагруженных тюрбанами, париками, плащами и шпагатами,
в то время как раздраженные голоса требовали то щипцы для завивки, то
потерявшиеся манжеты. Большинство гостей привезли прислугу с собой,
некоторые, боясь быть застигнутыми, врасплох, вызвали даже своих личных
парикмахеров и костюмеров.
Леди Л. облачилась в наряд герцогини Альбы, портрет которой занимал
почетное место над парадной лестницей; перед тем как спуститься в
танцевальный зал, она задержалась на мгновение возле легендарной герцогини
и с безмолвной, но пылкой молитвой обратилась к той, которая умела любить
так самозабвенно и порой так жестоко. Лорд Л. после долгих колебаний
выбрал костюм венецианского дожа, и она не удержалась от улыбки, вспомнив,
что все дожи Венеции были на самом деле повенчаны со скрытым и глубоким
морем.
В десять часов начало сказываться действие шампанского - это
чувствовалось по возбужденным голосам и взрывам смеха; арлекины, волхвы и
восточные принцы болтали о пустяках с Шехерезадами, пастушками и
Британиями у трех длинных стоек, метров по двадцать каждая, за сервировкой
которых следил сам месье Фортнум, в то время как цыганский оркестр, с боем
похищенный из кафе "Ройяль", наигрывал степные мелодии, которые возбуждают
аппетит и великолепно гармонируют с закусками. Леди Л. расхаживала среди
гостей, возбужденная и счастливая, едва прислушиваясь к тому, что ей
говорят; ее взгляд скользил по маскам, фальшивым носам, маскарадным
костюмам: он должен был быть уже здесь. Она искала его среди
конкистадоров, Дон-Жуанов, захмелевших Великих Инквизиторов и
золотобородых Фараонов. Она еще немного на него злилась - ведь он поступил
с ней так жестоко, лишив своей ласки на целых восемь лет, - и наверняка он
тоже злится и снова, вероятно, захочет преподать ей урок, отчитать ее - он
так хорошо умел это делать, - но она была уверена, что все забудется после
первого же поцелуя. Она обошла зеленую гостиную с попугаями, где сотни
красных, зеленых, синих, желтых птиц порхали по стенам, забираясь под
самый потолок, в то время как маленькие обезьянки с черными мордашками
резвились в приветливых итальянских джунглях и, казалось, были готовы
прыгнуть на люстры, прически, декольте, прошла в большой танцевальный зал,
где только что закружился веселыми вихрями на плитах из черного и белого
мрамора первый вальс, она блуждала с веером в руке, как одна из тех
механических кукол, что вращаются по кругу под стеклянным колпаком своей
музыкальной шкатулки, и вдруг увидела его: он стоял в проеме двери-окна,
выходившего на большую террасу, между францисканским монахом с лицом
испуганного младенца и неподвижным жокеем со скошенной набок головой.
Скачущая фарандола персонажей commedia dell'arte, как бы сошедшая с
полотна Тьеполо, на мгновение разделила ее с ним залпом конфетти, а затем
взгляды их снова встретились, и она, вытянув руку, приветливо улыбаясь,
двинулась к маркизу в шелковом платье и белом парике, который уже галантно
кланялся ей. Костюм ему был в самый раз: она хорошо помнила его тело.
- Арман Дени в придворном платье, - сказала Леди Л. - Это выглядело уже
как достижение. Фотографов тогда еще, к сожалению, не было. Я не
сдержалась и, пока мы танцевали, нежно погладила его кончиками пальцев по
затылку, и мне думается, ему вряд ли пришлось по вкусу мое фривольное
обращение с мочкой его уха, когда я легонько прикасалась к ней губами:
знаете, он вовсе не был создан для галантных игр. Но я испытывала
непреодолимое желание наказать его, я бы все отдала, чтобы только вынудить
его выйти за пределы своей вселенной и заставить жить как на картине
Фрагонара. Он не изменился, был по-прежнему так же красив, особенно когда
возмущение, злоба, неистовая страсть придавали его взгляду дикую
необузданность, которая ему так шла. Он и в самом деле был чересчур
хорошенький. Я заметила также, что он выпил: раньше такого с ним никогда
не случалось. Что ж, все-таки восемь лет в тюрьме, у него было достаточно
времени, чтобы поразмыслить над человеческой природой, быть может, она
казалась ему не столь прекрасной, не столь привлекательной теперь, после
того как показала, на что она бывает иногда способна... В голосе появились
хриплые, сиповатые нотки, а в глазах - выражение усталости, негодования,
жестокости, по-другому не скажешь, своего рода горячность, протест.
Словом, я была уже почти готова вообразить, как лет через десять -
пятнадцать он будет сидеть с бутылкой красного вина под мостом Сены,
забытый и презираемый "ею" - важной дамой, которую он так любил, своею
далекой принцессой, нашедшей среди новых поклонников новых возлюбленных,
которых она заставит страдать, - и останется от анархиста один пшик. Вы не
можете представить себе, дорогой Перси, что я чувствовала. Это выше вашего
понимания. Боюсь, что вы не экстремист, терроризм для вас - это что-то, не
так ли, что происходит в Испании или на Сицилии, всего факт политических
страстей... Вам этого не понять. Желание растерзать его, растерзать саму
себя, принадлежать ему целиком, без остатка, полностью подчиниться...
Она замолчала. Тщательно избегая смотреть на нее, Поэт-Лауреат
уставился в невидимую точку пространства. Один Бог знает, какую нежность,
какое сожаление мог он увидеть на этом лице, которое, как ему думалось, он
все-таки знал достаточно хорошо и каждая черточка которого своей,
казалось, неподвластной бурному натиску времени молодостью и чистотой
словно бросала вызов самим законам природы! Глаза у Леди Л. были закрыты.
Она улыбалась. Она пойдет в своем отрицании до конца, чтобы еще больше его
разозлить, чтобы вновь высечь молнию из этого взгляда, услышать жалобную
интонацию в голосе, чтобы еще глубже вонзить свои когти в его плоть и
кровь.
- Примите мои комплименты, мадам. В предательстве вы восхитительны...
Они образовывали такую прелестную пару, что шуты, феи, Нельсоны,
Бонапарты и Клеопатры, в вихре вальса кружившиеся вокруг них на
напоминавшем шахматную доску мраморном полу, замедляли движение, чтобы
полюбоваться герцогиней Аль-бои, радостно улыбающейся в объятиях одного из
придворных Людовика XV в наряде из белого шелка; и хоть никто его не знал,
каждый жест его носил следы той природной утонченности, которую сразу
замечают люди благородного происхождения, а его мужественная красота
возбуждала любопытство и раздражение мужчин.
- О! Арман, Арман...
- Ладно, ладно. На нас смотрят. Будем говорить друг другу приятные
вещи.
- Послушай...
- Какая невинность во взгляде, какой удивленный вид... Отлично сыграно.
Знатная дама, чего уж там. Настоящая дворянка: донесла на революционеров,
выдала полиции, как и полагается. Ложь, лицемерие, предательство. Спору
нет, светская женщина.
- Арман...
- Да, Арман. Бордель вовсе не обязательно делает женщину шлюхой, но
если прибавить немного роскоши, красоты, шика, то ею можно стать очень
быстро, не так ли? И начинаешь продавать себя, продавать друзей...
- Это не я.
Что за наслаждение было видеть, как он лезет из кожи вон, слышать, как
он ворчит сквозь зубы, чувствовать это негодование, почти отчаяние,
которое так ему шло. Она нежно сжала его руку:
- Ты красив, знаешь...
- Мести не предвидится, успокойся. Тебе нечего бояться, ты нам еще
нужна. К тому же месть - это, на мой вкус, слишком личное удовольствие,
слишком эгоистичное. Я не в счет, ты не в счет, мы преходящи, мимолетны,
как этот вальс... Гораздо важнее то, что повсюду торжествуют наши враги,
что наши типографии закрыты, наши активисты разогнаны и лишены средств к
существованию, и это в то время, когда правители и торговцы пушками
готовятся вести народы на бойню, а Социалистический Интернационал в белых
перчатках своими обещаниями сладкой жизни для послушного пролетариата
выбивает у нас почву из-под ног... Нам нужно много денег. Теперь, когда ты
стала настоящей шлюхой, ты действительно будешь нам полезна...
- Глендейл следил за каждым твоим шагом, он был в курсе, это он...
- Хватит, я сказал. Когда ты раздевалась, чтобы обслужить клиента, ты
не приносила большого вреда... Люди приносят вред вовсе не тем, что
снимают трусы. Это буржуазная мораль. Нет, для настоящих мерзостей люди
одеваются. Натягивают даже мундиры, сюртуки. Никто никогда не приносил
большого вреда с голой задницей...
- Арман...
- Да, Арман. Давай. Говори. Выкладывай уж все до конца. "Арман, я тебя
люблю". Знакомый мотивчик, где его только не играли. "Кармен" Бизе,
великая опера, вот куда ходит добропорядочное общество, чтобы опьяняться
ее звонкой пустотой, чтобы под ее косметикой скрыть свое уродство... "Меня
не любишь, но люблю я, так берегись любви моей..." Знаем. Видали.
Уразумели. Восемь лет в тюрьме не прошли зря...
- Это Глендейл тебя...
- Лги. Не стесняйся. Потому что скоро тебе придется лгать так, как ты
никогда прежде не лгала, и это еще мягко сказано... Тебе предстоит
поистине большая игра. Останешься там, где ты есть, среди своих Ротшильдов
и Ульбенкянов, своих герцогов и милордов, но работать будешь на нас,
будешь служить забытым всеми массам, человечеству, невидимому с тех
вершин, на которые ты взобралась...
Он не изменился. "Она" оставалась в его глазах по-прежнему такой же
красивой. Он любил "ее", как и прежде. "Она" могла делать все что угодно,
он всегда найдет ей оправдание и алиби. Ее преступления, ее гнусности, ее
подлые поступки и ее жестокости он относил за счет класса, среды,
общества. Человечество было вне подозрений. Очень важная дама с престижным
именем, которую ничто не могло ни задеть, ни запятнать. Но его раскатистый
голос был по-прежнему так приятен, а слова значили так мало...
- Арман...
Шампанское, вальс, смятение - все это кружило ей голову. Леди Л. сама
уже не знала, на каком она свете. Настоящей пыткой для нее было держать
себя в руках, не прижиматься к нему, не позволять своему взгляду любовно
скользить по знакомым чертам и счастливо улыбаться. Неужели она и есть та
самая Леди Л., которой восхищались, которую уважали, лелеяли и втайне
любили по меньшей мере пятеро мужчин в этом танцевальном зале? Или же она
еще была Анеттой, готовой пойти на любой риск и совершить любое безумство,
чтобы только вырвать у жизни еще один пленительный миг преступного
счастья?
- Арман, пойдем отсюда. Уедем. Уедем немедленно. Увези меня.
- Поворковали - и довольно. Ты останешься здесь, на своем пьедестале,
будешь работать на нас.
Вальс кончался, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять,
что он ей говорил: он найдет ее в бильярдной после следующего танца;
затем, когда праздник будет в самом разгаре, Арман, Громов и Саппер
пройдут по этажам и соберут драгоценности. Они расстались, и она, сделав
несколько шагов на мраморном полу, остановилась, чтобы выпить бокал
шампанского, вежливо слушая сэра Уолтера Донахью, наряженного червонным
валетом и выбравшего этот момент, чтобы поговорить с ней о Лессепсе и его
Панамском канале, затем поспешила в комнату сына. Лунный свет ласкал
заснувшее лицо, а рука поверх одеяла сжимала Петрушку со вздернутым
красным носом, уставившегося на нее своими хитроватыми глазками. Почти в
диком порыве склонилась она над ребенком, прильнула губами к горячему
ушку. Он шевельнулся, повернул голову, не проснулся. Но стоило Анетте
почувствовать на своей щеке это нежное дыхание, как к ней тотчас вернулись
и ее решимость, и ясность ума; когда она вернулась к гостям, в ее походке,
во всех ее движениях сквозила та уверенная непринужденность, которую так
часто и совершенно несправедливо называют "королевской".
- По существу, я оставалась еще простолюдинкой, - сказала Леди Л. - Я
еще не стала настоящей дамой высшего света, к счастью. Это меня и спасло.
Я оставалась еще очень близка к природе, и всякий раз, когда передо мной
заговаривают о самке, защищающей своего детеныша, - у Киплинга написано
много забавного на эту тему, - я знаю, что сделала нечто ужасное, но знаю
также и то, что мне не в чем себя упрекнуть.
В зеленой гостиной с попугаями Мефистофель, небрежно поигрывая хвостом,
рассуждал о политике с Джоном Булем в цилиндре, который словно сошел с
карикатуры из "Шаривари" [сатирическая газета, выходившая в Париже с 1832
года]. Арабский принц, оказавшийся голландским послом при Королевском
дворе, высказывал свое мнение о ситуации в Трансваале худущему пирату с
черной повязкой на одном глазу и кроваво-красным платком на голове -
Сент-Джон Смит, постоянный секретарь Министерства иностранных дел.
Председатель трибунала "Банк дю Руа", один из самых строгих и грозных
судей своего времени, явился в костюме Казановы, что Леди Л. сочла весьма
трогательным; потягивая шампанское, он болтал с францисканским монахом,
который отчаянно пытался отвести глаза в сторону, чтобы не встретиться
взглядом с судьей.
- Да, Ваша Честь... В этом вопросе я абсолютно с вами согласен, Ваша
Честь, - лепетал несчастный Громов хриплым, механическим голосом, явно не
слушая то, что объяснял ему судья.
- Как сказал мне однажды Дизраэли... Он очень толково все объяснил...
Словом, что бы он мне ни сказал, он был абсолютно прав... Великий человек
Дизраэли, бесспорно. Мы с ним вместе стреляли перепелов в Шотландии... или
то были куропатки? Во всяком случае, только в охотничий сезон. Строго по
закону. Никогда в жизни не занимался браконьерством, честное... слово. Я
всегда говорю: закон надо уважать, если хочешь, чтобы закон уважал тебя,
вот так-то...
Громов попятился и, почти задыхаясь, спрятался за спиной Леди Л.: лицо
его взмокло от пота, а глаза, казалось, плавают в маслянистой жидкости.
- Это уже слишком, я дрожу как осиновый лист... Тот человек, что на
меня смотрит, судья, влепил мне три года тюрьмы за оскорбление Короны
после демонстрации против королевы, прошедшей в дни празднования
шестидесятилетнего юбилея ее царствования... Он уверен, что где-то меня
уже встречал... Мое сердце не выдерживает таких нагрузок" я перестаю
что-либо видеть, перед глазами туман, жуткий страх, это конец, говорю я
вам... Не так со мной надо обращаться... Я - последний анархист,
оставшийся в Англии, могли бы меня и поберечь...
В бильярдной Арман мило беседовал с тремя дамами, одна из которых
нарядилась Марией-Антуанеттой, другая - Жанной д'Арк, а третья - Офелией,
если только не Джульеттой. "Как бы там ни было, - подумала Леди Л., -
каждой из них на двадцать лет больше, чем требуется для этих ролей".
Наконец Арману удалось отвязаться от них, и он подошел к ней. Они вышли на
террасу и остановились у края темноты. Веселый, быстрый, женственный вальс
рождал у них за спиной взрывы смеха и возгласы, и самой своей легкостью
как будто потешался над всеми тяготами мира.
- Все готово?
- Я оставила сумочку у себя в спальне. Со своими драгоценностями.
Второй этаж, последняя дверь направо. Возьми их. Там целое состояние:
круглый год можно ничего не делать, только убивать. Но других не трогай.
Это слишком опасно.
- Вас не позабавит, мадам, если ваши лучшие подруги лишатся своих
украшений?
- Меня бы это очень позабавило, дорогой, но нельзя же все время только
смеяться...
Леди Л. подставила лицо и грудь ночному ветерку, пытаясь в его свежести
найти хоть какое-то успокоение.
- Арман, Арман, неужели у тебя никогда не возникало желания пожить
немного для себя?
- Возникает постоянно, однако надо уметь сдерживать свои порывы.
- Быть счастливым?
- Я только об этом и мечтаю, но мне нужна компания единомышленников.
- Кстати, сколько людей живет на земле? Миллиард? Два?
- Скоро они напомнят тебе о своем существовании и точном количестве.
- Возьми драгоценности. Ограбь моих гостей. Только оставь часть себе.
Уедем вдвоем, ненадолго. В Индию, в Турцию...
- Решительно, ты так никогда ничего и не поймешь в любви.
В голосе прозвучали почти жалобные нотки. Она вспомнила, что однажды
сказал ей единственный настоящий террорист, которого она знала: "Ваш
возлюбленный - пожиратель звезд, принимающий себя за общественного
реформатора. Он принадлежит к древнейшей аристократии земли - роду
мечтателей-идеалистов. Он восходит прямо к "La Morte" [имеется в виду
произведение Т.Мэлори "Смерть Артура", в котором собраны различные легенды
о короле Артуре] Артура и рыцарям, странствукццим в поисках Грааля, тайну
которого он, по его мнению, раскрыл в "Основах анархии". Они тоже много
убивали в эпоху волшебника Мерлина, хотя драконы были иными. Жажда
абсолюта - феномен, кстати, очень интересный и достаточно опасный: это
почти всегда выливается в кровавые бойни. Он один из тех пылких обожателей
человечества, которые в порыве ревности уничтожат в конце концов предмет
своего обожания". - "Да, дорогой Дики, вы тысячу раз правы, но он так
красив!" - "Что ж, попросите Болдини написать его портрет в костюме
лунного Пьеро и располагайте остальным по своему усмотрению".
Однако все эти насмешливые колокольчики, которыми она так хорошо
научилась бренчать у себя в ушах в попытке приглушить идущие из глубины
отчаянные звуки жизни, все эти словно сфабрикованные позы и жесты, которые
домика было что-то гнетущее, чуть зловещее. Отчасти это, наверное, можно
было объяснить нехваткой свежего воздуха, так что отчетливо ощущалось
физическое присутствие и старчески сухой запах каждого покрытого слоем
пыли предмета, каждого лоскута ткани, каждого куска дерева; ставни были
закрыты, и тусклый свет, которому удавалось проникнуть внутрь, только
подчеркивал необычность комнаты и странность загромождавших ее предметов.
Мысль о некой затаившейся опасности казалась совершенно нелепой, и тем не
менее отвергнуть ее было трудно. Сэр Перси Родинер вдруг задался вопросом,
не использовали ли друзья-анархисты Леди Л. этот павильон для хранения
бомб. Место для этого было самое подходящее: взрывчатку можно было
спрятать где угодно - в занзибарском шкафу, инкрустированном слоновой
костью и перламутром, или же в черном и приземистом, обитом медью сейфе,
который Глендейл привез из одного из своих путешествий по Востоку -
банкиры Мадраса имели обыкновение хранить в таких свое золото.
- Ясно, - проворчал он, пытаясь скрыть растущее чувство тревоги. - И
что же вы сделали потом?
Теперь он верил каждому ее слову: сама атмосфера придавала оттенок
достоверности этой истории. Он снова украдкой взглянул на кровать:
чрезвычайно неприятное ложе, которому совершенно нечего было делать в
Англии.
- Это тунисская кровать, - пояснила Леди Л. - Я сама купила ее в
Кайруане. Раньше она стояла в гареме Бея и...
- Что вы сделали потом? - перебил ее сэр Перси, спеша уберечь себя от
неизвестно каких подробностей, которые могли еще на него обрушиться.
- Две недели на то, чтобы подготовить хороший костюмированный бал, -
это очень мало. Так что мне действительно пришлось потрудиться. В
довершение всего принц Уэльский милостиво сообщил нам о своем намерении
провести у нас выходные, возвращаясь из Вата, что предполагало не менее
двадцати человек свиты, в том числе, разумеется, и мисс Джонс, а также два
дня, потерянных на пустую болтовню и угодничанье. Конечно, у меня было сто
сорок человек прислуги, не считая мужа, но я все же лично должна была
следить за тем, чтобы Эдди ни в чем не испытывал неудобства, чтобы
скрупулезно, под видом этакой приветливой непринужденности, соблюдался
этикет - ну, в общем, за всеми правилами игры. Ужасная скучища. Но я
пребывала в невменяемом состоянии счастливого нетерпения: скоро я снова
увижу Армана, а все остальное, как я вам уже говорила, было не в счет. Я
думала и гадала, как он перенес нашу жестокую разлуку, найдет ли он меня
сильно изменившейся или нет, по-прежнему ли он любит человечество с той
всепоглощающей страстью, что оставляла для меня так мало места в его
сердце, или, быть может, моя соперница утратила в его разочарованных
глазах хотя бы часть своего обаяния после урока, который она ему
преподнесла. Я не слишком могла на это рассчитывать, но все-таки даже
самые великие поэты в конце концов устают от луны, и в отдельные моменты я
ощущала полную уверенность, что он заключит меня в объятия и нежно
попросит прощения за зло, которое причинил мне. Я потратила уйму времени
на то, чтобы составить список гостей для моего бала, стараясь вспомнить
всех тех, кому я должна была отдать долг вежливости, так, чтобы никого не
забыть и не обидеть, и нужно признать, мне приятно было думать, что
некоторые из самых наглых моих приятельниц лишатся своих украшений.
Впрочем, у меня не было выбора. При малейшей попытке сопротивления с моей
стороны Арману стоило сказать лишь одно слово и сорвать завесу с моего
прошлого, чтобы разразился скандал. Ну и чудесно: это избавляло меня от
самокопания и от нравственных дилемм. Карусель завертелась, отступать было
поздно, да и я, признаться, рассчитывала на успех. Меня, правда, несколько
смущало, что я снова увижу Саппера, я чувствовала себя гораздо более
виноватой перед этим человечком, нежели перед Арманом: Армана-то я
страстно любила, Саппер же восемь лет просидел в тюрьме ни за что ни про
что. Я была сама любезность с принцем Уэльским, которого, похоже, это
весьма порадовало. Мой муж лелеял тогда надежду стать послом в Париже, и
Эдди, недавно помирившийся со своей матерью, несомненно, мог оказать ему
неоценимую помощь. Так что я была полна решимости сделать для этого все,
что было в моих силах. Впрочем, должна признать, меня весьма привлекала
перспектива стать женой английского посла в Париже: я говорила себе, что
забавно будет увидеть Париж под столь непривычным углом зрения. Кстати,
Париж едва ли не единственный город, где государственные дела можно с
успехом совмещать с делами сердечными, а если бы Арман согласился хоть на
некоторое время выкинуть из головы свои идеи, мы могли бы провести вместе
несколько поистине счастливых лет. Я собиралась поселить его в скромном
особнячке, обеспечить ему безбедное существование, чтоб он не знал никаких
материальных забот, и даже если бы он захотел потихоньку продолжать свою
политическую деятельность, я могла бы оказаться для него весьма полезной,
при условии, что мы не стали бы впадать в крайности и вели бы себя
скромно. К тому же я надеялась, что, пообщавшись в тюрьме с проходимцами
разных мастей, он излечился от своего идеализма, что они привили ему хоть
чуточку здравого смысла, как-то повлияли на него: будущее и вправду
виделось мне в розовом свете. Я могла бы даже помочь ему стать депутатом.
Мне только что исполнилось двадцать пять, и я еще была полна иллюзий. Я
сгорала от нетерпения, и муж несколько удивился, обнаружив, что я брожу
как неприкаянная по дому, с потухшим взглядом, с мечтательной улыбкой на
губах. Я чувствовал себя такой счастливой, что порой целовала его ни с
того ни с сего и нежно сжимала ему руку. Ему такое и во сне не снилось.
Бывало также, я, проснувшись, тотчас бежала в спальню сына. Я крепко
обнимала его, прятала свою счастливую улыбку в его кудрях, покрывала его
поцелуями: как жаль, что он еще недостаточно взрослый, мне бы так хотелось
все ему рассказать, я не сомневалась, что он бы все понял и простил.
Насмешливый взгляд Дики, казалось, преследовал меня повсюду, куда бы я ни
шла, и я чувствовала, что он всецело меня одобряет.
Громов снова явился ко мне, на сей раз вполне благопристойно, смело
войдя через широко распахнутую дверь среди бела дня. Мы вместе обговорили
все детали. Было решено, что беглецы переоденутся в павильоне, когда
стемнеет, и смешаются затем с моими гостями; я изрядно позабавилась,
подбирая им наряды. Для Саппера я попросту приготовила костюм жокея:
черную шапочку и оранжевую куртку - цвета моего мужа. Для Громова - рясу
францисканского монаха, которая, на мой взгляд, прекрасно сочеталась с его
внешностью. И признаюсь, я не без некоторого умысла выбрала для Армана
белый парик и придворное платье маркиза времен Людовика XV: благородство
души представляет не меньшую ценность, чем благородное происхождение, и
мне казалось, что тем самым ему воздаются почести, которые он заслужил по
праву. Бывший баритон "Ковент-Гардена" почтительно меня выслушал, держа в
руке свой котелок, бросая недоверчивые и испуганные взгляды на принца
Уэльского, прогуливавшегося по лужайке с моим мужем. Видя его здесь,
стоявшего на огромных, плоских, как у пингвина, ступнях, кланяющегося при
каждом приказании, которое я ему отдавала, я подумала, что после небольшой
тренировки из него наверняка получится превосходный метрдотель - как раз
то, в чем я в данный момент очень нуждалась. Но мне пришлось отказаться от
этой идеи, я вспомнила, что он слишком много пьет.
Гости сошли с поезда на Витморском вокзале, где с самого утра их
поджидали экипажи. Прохладительные напитки были поданы на лужайке под
великолепным шатром, разукрашенным сюжетами, часто встречающимися у
Дандало: амуры с пухлыми розовыми попками, юные боги, летящие на своих
крылатых колесницах, - очаровательный мир, полностью лишенный серьезности
и тени, мир, фривольность и беспечность которого выглядели как вызов
розового черному, нежно-голубого кроваво-красному. Как далеко все это было
от высокого искусства, насаждавшего в храмах культ страдания и
превращавшего музеи в места агонии.
Около семи часов все отправились переодеваться, и на этажи тотчас
хлынула волна слуг, нагруженных тюрбанами, париками, плащами и шпагатами,
в то время как раздраженные голоса требовали то щипцы для завивки, то
потерявшиеся манжеты. Большинство гостей привезли прислугу с собой,
некоторые, боясь быть застигнутыми, врасплох, вызвали даже своих личных
парикмахеров и костюмеров.
Леди Л. облачилась в наряд герцогини Альбы, портрет которой занимал
почетное место над парадной лестницей; перед тем как спуститься в
танцевальный зал, она задержалась на мгновение возле легендарной герцогини
и с безмолвной, но пылкой молитвой обратилась к той, которая умела любить
так самозабвенно и порой так жестоко. Лорд Л. после долгих колебаний
выбрал костюм венецианского дожа, и она не удержалась от улыбки, вспомнив,
что все дожи Венеции были на самом деле повенчаны со скрытым и глубоким
морем.
В десять часов начало сказываться действие шампанского - это
чувствовалось по возбужденным голосам и взрывам смеха; арлекины, волхвы и
восточные принцы болтали о пустяках с Шехерезадами, пастушками и
Британиями у трех длинных стоек, метров по двадцать каждая, за сервировкой
которых следил сам месье Фортнум, в то время как цыганский оркестр, с боем
похищенный из кафе "Ройяль", наигрывал степные мелодии, которые возбуждают
аппетит и великолепно гармонируют с закусками. Леди Л. расхаживала среди
гостей, возбужденная и счастливая, едва прислушиваясь к тому, что ей
говорят; ее взгляд скользил по маскам, фальшивым носам, маскарадным
костюмам: он должен был быть уже здесь. Она искала его среди
конкистадоров, Дон-Жуанов, захмелевших Великих Инквизиторов и
золотобородых Фараонов. Она еще немного на него злилась - ведь он поступил
с ней так жестоко, лишив своей ласки на целых восемь лет, - и наверняка он
тоже злится и снова, вероятно, захочет преподать ей урок, отчитать ее - он
так хорошо умел это делать, - но она была уверена, что все забудется после
первого же поцелуя. Она обошла зеленую гостиную с попугаями, где сотни
красных, зеленых, синих, желтых птиц порхали по стенам, забираясь под
самый потолок, в то время как маленькие обезьянки с черными мордашками
резвились в приветливых итальянских джунглях и, казалось, были готовы
прыгнуть на люстры, прически, декольте, прошла в большой танцевальный зал,
где только что закружился веселыми вихрями на плитах из черного и белого
мрамора первый вальс, она блуждала с веером в руке, как одна из тех
механических кукол, что вращаются по кругу под стеклянным колпаком своей
музыкальной шкатулки, и вдруг увидела его: он стоял в проеме двери-окна,
выходившего на большую террасу, между францисканским монахом с лицом
испуганного младенца и неподвижным жокеем со скошенной набок головой.
Скачущая фарандола персонажей commedia dell'arte, как бы сошедшая с
полотна Тьеполо, на мгновение разделила ее с ним залпом конфетти, а затем
взгляды их снова встретились, и она, вытянув руку, приветливо улыбаясь,
двинулась к маркизу в шелковом платье и белом парике, который уже галантно
кланялся ей. Костюм ему был в самый раз: она хорошо помнила его тело.
- Арман Дени в придворном платье, - сказала Леди Л. - Это выглядело уже
как достижение. Фотографов тогда еще, к сожалению, не было. Я не
сдержалась и, пока мы танцевали, нежно погладила его кончиками пальцев по
затылку, и мне думается, ему вряд ли пришлось по вкусу мое фривольное
обращение с мочкой его уха, когда я легонько прикасалась к ней губами:
знаете, он вовсе не был создан для галантных игр. Но я испытывала
непреодолимое желание наказать его, я бы все отдала, чтобы только вынудить
его выйти за пределы своей вселенной и заставить жить как на картине
Фрагонара. Он не изменился, был по-прежнему так же красив, особенно когда
возмущение, злоба, неистовая страсть придавали его взгляду дикую
необузданность, которая ему так шла. Он и в самом деле был чересчур
хорошенький. Я заметила также, что он выпил: раньше такого с ним никогда
не случалось. Что ж, все-таки восемь лет в тюрьме, у него было достаточно
времени, чтобы поразмыслить над человеческой природой, быть может, она
казалась ему не столь прекрасной, не столь привлекательной теперь, после
того как показала, на что она бывает иногда способна... В голосе появились
хриплые, сиповатые нотки, а в глазах - выражение усталости, негодования,
жестокости, по-другому не скажешь, своего рода горячность, протест.
Словом, я была уже почти готова вообразить, как лет через десять -
пятнадцать он будет сидеть с бутылкой красного вина под мостом Сены,
забытый и презираемый "ею" - важной дамой, которую он так любил, своею
далекой принцессой, нашедшей среди новых поклонников новых возлюбленных,
которых она заставит страдать, - и останется от анархиста один пшик. Вы не
можете представить себе, дорогой Перси, что я чувствовала. Это выше вашего
понимания. Боюсь, что вы не экстремист, терроризм для вас - это что-то, не
так ли, что происходит в Испании или на Сицилии, всего факт политических
страстей... Вам этого не понять. Желание растерзать его, растерзать саму
себя, принадлежать ему целиком, без остатка, полностью подчиниться...
Она замолчала. Тщательно избегая смотреть на нее, Поэт-Лауреат
уставился в невидимую точку пространства. Один Бог знает, какую нежность,
какое сожаление мог он увидеть на этом лице, которое, как ему думалось, он
все-таки знал достаточно хорошо и каждая черточка которого своей,
казалось, неподвластной бурному натиску времени молодостью и чистотой
словно бросала вызов самим законам природы! Глаза у Леди Л. были закрыты.
Она улыбалась. Она пойдет в своем отрицании до конца, чтобы еще больше его
разозлить, чтобы вновь высечь молнию из этого взгляда, услышать жалобную
интонацию в голосе, чтобы еще глубже вонзить свои когти в его плоть и
кровь.
- Примите мои комплименты, мадам. В предательстве вы восхитительны...
Они образовывали такую прелестную пару, что шуты, феи, Нельсоны,
Бонапарты и Клеопатры, в вихре вальса кружившиеся вокруг них на
напоминавшем шахматную доску мраморном полу, замедляли движение, чтобы
полюбоваться герцогиней Аль-бои, радостно улыбающейся в объятиях одного из
придворных Людовика XV в наряде из белого шелка; и хоть никто его не знал,
каждый жест его носил следы той природной утонченности, которую сразу
замечают люди благородного происхождения, а его мужественная красота
возбуждала любопытство и раздражение мужчин.
- О! Арман, Арман...
- Ладно, ладно. На нас смотрят. Будем говорить друг другу приятные
вещи.
- Послушай...
- Какая невинность во взгляде, какой удивленный вид... Отлично сыграно.
Знатная дама, чего уж там. Настоящая дворянка: донесла на революционеров,
выдала полиции, как и полагается. Ложь, лицемерие, предательство. Спору
нет, светская женщина.
- Арман...
- Да, Арман. Бордель вовсе не обязательно делает женщину шлюхой, но
если прибавить немного роскоши, красоты, шика, то ею можно стать очень
быстро, не так ли? И начинаешь продавать себя, продавать друзей...
- Это не я.
Что за наслаждение было видеть, как он лезет из кожи вон, слышать, как
он ворчит сквозь зубы, чувствовать это негодование, почти отчаяние,
которое так ему шло. Она нежно сжала его руку:
- Ты красив, знаешь...
- Мести не предвидится, успокойся. Тебе нечего бояться, ты нам еще
нужна. К тому же месть - это, на мой вкус, слишком личное удовольствие,
слишком эгоистичное. Я не в счет, ты не в счет, мы преходящи, мимолетны,
как этот вальс... Гораздо важнее то, что повсюду торжествуют наши враги,
что наши типографии закрыты, наши активисты разогнаны и лишены средств к
существованию, и это в то время, когда правители и торговцы пушками
готовятся вести народы на бойню, а Социалистический Интернационал в белых
перчатках своими обещаниями сладкой жизни для послушного пролетариата
выбивает у нас почву из-под ног... Нам нужно много денег. Теперь, когда ты
стала настоящей шлюхой, ты действительно будешь нам полезна...
- Глендейл следил за каждым твоим шагом, он был в курсе, это он...
- Хватит, я сказал. Когда ты раздевалась, чтобы обслужить клиента, ты
не приносила большого вреда... Люди приносят вред вовсе не тем, что
снимают трусы. Это буржуазная мораль. Нет, для настоящих мерзостей люди
одеваются. Натягивают даже мундиры, сюртуки. Никто никогда не приносил
большого вреда с голой задницей...
- Арман...
- Да, Арман. Давай. Говори. Выкладывай уж все до конца. "Арман, я тебя
люблю". Знакомый мотивчик, где его только не играли. "Кармен" Бизе,
великая опера, вот куда ходит добропорядочное общество, чтобы опьяняться
ее звонкой пустотой, чтобы под ее косметикой скрыть свое уродство... "Меня
не любишь, но люблю я, так берегись любви моей..." Знаем. Видали.
Уразумели. Восемь лет в тюрьме не прошли зря...
- Это Глендейл тебя...
- Лги. Не стесняйся. Потому что скоро тебе придется лгать так, как ты
никогда прежде не лгала, и это еще мягко сказано... Тебе предстоит
поистине большая игра. Останешься там, где ты есть, среди своих Ротшильдов
и Ульбенкянов, своих герцогов и милордов, но работать будешь на нас,
будешь служить забытым всеми массам, человечеству, невидимому с тех
вершин, на которые ты взобралась...
Он не изменился. "Она" оставалась в его глазах по-прежнему такой же
красивой. Он любил "ее", как и прежде. "Она" могла делать все что угодно,
он всегда найдет ей оправдание и алиби. Ее преступления, ее гнусности, ее
подлые поступки и ее жестокости он относил за счет класса, среды,
общества. Человечество было вне подозрений. Очень важная дама с престижным
именем, которую ничто не могло ни задеть, ни запятнать. Но его раскатистый
голос был по-прежнему так приятен, а слова значили так мало...
- Арман...
Шампанское, вальс, смятение - все это кружило ей голову. Леди Л. сама
уже не знала, на каком она свете. Настоящей пыткой для нее было держать
себя в руках, не прижиматься к нему, не позволять своему взгляду любовно
скользить по знакомым чертам и счастливо улыбаться. Неужели она и есть та
самая Леди Л., которой восхищались, которую уважали, лелеяли и втайне
любили по меньшей мере пятеро мужчин в этом танцевальном зале? Или же она
еще была Анеттой, готовой пойти на любой риск и совершить любое безумство,
чтобы только вырвать у жизни еще один пленительный миг преступного
счастья?
- Арман, пойдем отсюда. Уедем. Уедем немедленно. Увези меня.
- Поворковали - и довольно. Ты останешься здесь, на своем пьедестале,
будешь работать на нас.
Вальс кончался, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять,
что он ей говорил: он найдет ее в бильярдной после следующего танца;
затем, когда праздник будет в самом разгаре, Арман, Громов и Саппер
пройдут по этажам и соберут драгоценности. Они расстались, и она, сделав
несколько шагов на мраморном полу, остановилась, чтобы выпить бокал
шампанского, вежливо слушая сэра Уолтера Донахью, наряженного червонным
валетом и выбравшего этот момент, чтобы поговорить с ней о Лессепсе и его
Панамском канале, затем поспешила в комнату сына. Лунный свет ласкал
заснувшее лицо, а рука поверх одеяла сжимала Петрушку со вздернутым
красным носом, уставившегося на нее своими хитроватыми глазками. Почти в
диком порыве склонилась она над ребенком, прильнула губами к горячему
ушку. Он шевельнулся, повернул голову, не проснулся. Но стоило Анетте
почувствовать на своей щеке это нежное дыхание, как к ней тотчас вернулись
и ее решимость, и ясность ума; когда она вернулась к гостям, в ее походке,
во всех ее движениях сквозила та уверенная непринужденность, которую так
часто и совершенно несправедливо называют "королевской".
- По существу, я оставалась еще простолюдинкой, - сказала Леди Л. - Я
еще не стала настоящей дамой высшего света, к счастью. Это меня и спасло.
Я оставалась еще очень близка к природе, и всякий раз, когда передо мной
заговаривают о самке, защищающей своего детеныша, - у Киплинга написано
много забавного на эту тему, - я знаю, что сделала нечто ужасное, но знаю
также и то, что мне не в чем себя упрекнуть.
В зеленой гостиной с попугаями Мефистофель, небрежно поигрывая хвостом,
рассуждал о политике с Джоном Булем в цилиндре, который словно сошел с
карикатуры из "Шаривари" [сатирическая газета, выходившая в Париже с 1832
года]. Арабский принц, оказавшийся голландским послом при Королевском
дворе, высказывал свое мнение о ситуации в Трансваале худущему пирату с
черной повязкой на одном глазу и кроваво-красным платком на голове -
Сент-Джон Смит, постоянный секретарь Министерства иностранных дел.
Председатель трибунала "Банк дю Руа", один из самых строгих и грозных
судей своего времени, явился в костюме Казановы, что Леди Л. сочла весьма
трогательным; потягивая шампанское, он болтал с францисканским монахом,
который отчаянно пытался отвести глаза в сторону, чтобы не встретиться
взглядом с судьей.
- Да, Ваша Честь... В этом вопросе я абсолютно с вами согласен, Ваша
Честь, - лепетал несчастный Громов хриплым, механическим голосом, явно не
слушая то, что объяснял ему судья.
- Как сказал мне однажды Дизраэли... Он очень толково все объяснил...
Словом, что бы он мне ни сказал, он был абсолютно прав... Великий человек
Дизраэли, бесспорно. Мы с ним вместе стреляли перепелов в Шотландии... или
то были куропатки? Во всяком случае, только в охотничий сезон. Строго по
закону. Никогда в жизни не занимался браконьерством, честное... слово. Я
всегда говорю: закон надо уважать, если хочешь, чтобы закон уважал тебя,
вот так-то...
Громов попятился и, почти задыхаясь, спрятался за спиной Леди Л.: лицо
его взмокло от пота, а глаза, казалось, плавают в маслянистой жидкости.
- Это уже слишком, я дрожу как осиновый лист... Тот человек, что на
меня смотрит, судья, влепил мне три года тюрьмы за оскорбление Короны
после демонстрации против королевы, прошедшей в дни празднования
шестидесятилетнего юбилея ее царствования... Он уверен, что где-то меня
уже встречал... Мое сердце не выдерживает таких нагрузок" я перестаю
что-либо видеть, перед глазами туман, жуткий страх, это конец, говорю я
вам... Не так со мной надо обращаться... Я - последний анархист,
оставшийся в Англии, могли бы меня и поберечь...
В бильярдной Арман мило беседовал с тремя дамами, одна из которых
нарядилась Марией-Антуанеттой, другая - Жанной д'Арк, а третья - Офелией,
если только не Джульеттой. "Как бы там ни было, - подумала Леди Л., -
каждой из них на двадцать лет больше, чем требуется для этих ролей".
Наконец Арману удалось отвязаться от них, и он подошел к ней. Они вышли на
террасу и остановились у края темноты. Веселый, быстрый, женственный вальс
рождал у них за спиной взрывы смеха и возгласы, и самой своей легкостью
как будто потешался над всеми тяготами мира.
- Все готово?
- Я оставила сумочку у себя в спальне. Со своими драгоценностями.
Второй этаж, последняя дверь направо. Возьми их. Там целое состояние:
круглый год можно ничего не делать, только убивать. Но других не трогай.
Это слишком опасно.
- Вас не позабавит, мадам, если ваши лучшие подруги лишатся своих
украшений?
- Меня бы это очень позабавило, дорогой, но нельзя же все время только
смеяться...
Леди Л. подставила лицо и грудь ночному ветерку, пытаясь в его свежести
найти хоть какое-то успокоение.
- Арман, Арман, неужели у тебя никогда не возникало желания пожить
немного для себя?
- Возникает постоянно, однако надо уметь сдерживать свои порывы.
- Быть счастливым?
- Я только об этом и мечтаю, но мне нужна компания единомышленников.
- Кстати, сколько людей живет на земле? Миллиард? Два?
- Скоро они напомнят тебе о своем существовании и точном количестве.
- Возьми драгоценности. Ограбь моих гостей. Только оставь часть себе.
Уедем вдвоем, ненадолго. В Индию, в Турцию...
- Решительно, ты так никогда ничего и не поймешь в любви.
В голосе прозвучали почти жалобные нотки. Она вспомнила, что однажды
сказал ей единственный настоящий террорист, которого она знала: "Ваш
возлюбленный - пожиратель звезд, принимающий себя за общественного
реформатора. Он принадлежит к древнейшей аристократии земли - роду
мечтателей-идеалистов. Он восходит прямо к "La Morte" [имеется в виду
произведение Т.Мэлори "Смерть Артура", в котором собраны различные легенды
о короле Артуре] Артура и рыцарям, странствукццим в поисках Грааля, тайну
которого он, по его мнению, раскрыл в "Основах анархии". Они тоже много
убивали в эпоху волшебника Мерлина, хотя драконы были иными. Жажда
абсолюта - феномен, кстати, очень интересный и достаточно опасный: это
почти всегда выливается в кровавые бойни. Он один из тех пылких обожателей
человечества, которые в порыве ревности уничтожат в конце концов предмет
своего обожания". - "Да, дорогой Дики, вы тысячу раз правы, но он так
красив!" - "Что ж, попросите Болдини написать его портрет в костюме
лунного Пьеро и располагайте остальным по своему усмотрению".
Однако все эти насмешливые колокольчики, которыми она так хорошо
научилась бренчать у себя в ушах в попытке приглушить идущие из глубины
отчаянные звуки жизни, все эти словно сфабрикованные позы и жесты, которые