она пыталась сделать своей второй натурой, надеясь забыть ту первую,
настоящую, все эти куртуазные уловки потерпели крах перед потребностью
сохранить, завладеть, повернуть к себе эту красоту, что была в нем и что
предназначалась другой - сопернице с миллионами безвестных лиц; и вдруг
она ударила по каменной балюстраде веером с такой силой, что тот сломался.
- Пойдем в дом.
Сэр Перси Родинер, судорожно вцепившись в подлокотник кресла, опасливо
озирался вокруг себя: надо полагать, неспроста она привела его сюда, в
место, где он отнюдь не жаждал быть увиденным. Где-то были спрятаны
стенные часы, очевидно за той ширмой, усеянной откровенно зловещими
пиковыми дамами, и их неумолимое равномерное тиканье словно предвещало
приближение какой-то роковой минуты: после всех этих ужасных рассказов о
террористах и взрывающихся бомбах казалось, что запущен некий дьявольский
часовой механизм и что в любой миг эта противоестественная декорация может
внезапно взлететь на воздух прямо у вас на глазах. Атмосфера павильона
отдавала чем-то постыдным, сомнительным и волнующим кровь, и невозможно
было ничего поделать ни с охватывавшим вас чувством нездорового
любопытства, ни даже с желанием дать полную волю своим фантазиям. На
стенах, к примеру, висели картины, явно оскорблявшие вкус: светловолосые
женщины, возможно даже англичанки - хотя груди у них были полностью
обнажены, - млеющие в объятиях усатых и загорелых любовников на берегу
Босфора; рисунки, сказать про которые, что они "смелые", означало бы
недостаточно передать их сущность; две-три гравюры, которые вряд ли стоило
рассматривать в деталях и которые можно было только определить как
"французские"; темнокожие всадники, увозящие на лошадях белых, пожалуй,
излишне уступчивых пленниц; любовники, обнимающиеся на всех широтах - в
русских санях на снегу, на классических итальянских балконах, в
классическом лунном свете, - и даже сам воздух, казалось, был насыщен их
поцелуями. Глядя на все это, Поэт-Лауреат укоризненно качал головой, и
оттого, что леди Л. с ехидной улыбкой наблюдала за ним, ощущал еще большую
неловкость. Впрочем, все это барахло ничего не стоило, и трудно было даже
предположить, какое тайное сокровище она здесь скрывала и что он должен
был помочь ей вывезти из этого павильона, которому грозило - и совершенно
заслуженно, сэр Перси был теперь в этом абсолютно убежден, - неминуемое
разрушение. Единственным холстом, имевшим хоть какую-то продажную цену,
была картина Фрагонара, изображавшая одалисок во время купания.
Поэт-Лауреат не знал, что Фрагонар использовал в своем творчестве
восточные мотивы. Он полагал, что его непристойность ограничивалась
рамками одной Франции.
- Я и не знал, что вы коллекционируете такого рода... хлам, - сухо
заметил он.
Леди Л. играла концами индийской шали, что окутывала ее плечи. Она
смотрела куда-то в сторону и нежно улыбалась; проследив за ее взглядом,
сэр Перси наткнулся на морду одного из ее любимых животных в красивой
позолоченной раме: огромный полосатый кот в матросском костюме с синим
воротником и красным помпоном на голове. Он с грустью подумал, какая
канарейка или какой попугай появится однажды на месте его собственной
физиономии, когда придет и его черед пополнить ряды ее дорогих усопших.
- Некоторые из предметов, что находятся здесь, представляют для меня
большую духовную ценность. Я бы хотела, чтобы теперь, когда павильон
собираются разрушить, вы помогли мне вывезти их отсюда.
Она энергично и капризно покачала головой - жест, который ему был так
хорошо знаком.
- Здесь прошла часть моей жизни, и этот хлам, как вы говорите, Перси,
сделал для меня столько, сколько не сделал никто. Он помогал мне
грезить... вспоминать.
"Как странно, - подумала она недоверчиво, - как странно вдруг оказаться
здесь, теперь уже совсем старой дамой, и сознавать, что прошло почти
шестьдесят лет, да, шестьдесят, и что ничего уже нет, все развеялось как
дым, бал окончен". Тем не менее она так явственно слышала звуки чардаша и
видела пары, вихрем кружившиеся под люстрой, и цыганский оркестр с его
скрипками и бубнами, и дирижера, который Бог знает почему облачился в
австрийский мундир, весь разукрашенный золотом, и жокея в дверном проеме,
в жокейской куртке и черной с оранжевым шапочке, с плетью в руке: склонив
голову набок, он стоял в группе мужчин, которые с самым пристальным
вниманием разглядывали его. Все они были изрядно пьяны. Одного из них
звали сэр Джон Эват, его рысак Зефир выиграл в том году дерби.
- Позвольте, позвольте, - говорил Эват, - значит, это вы выиграли на
Гаррикане последние скачки в Аскоте?
- Совершенно верно, месье, я и никто другой, - отвечал жокей слегка
воинственным тоном.
- И вы также утверждаете, что на жеребце Ротшильдов, Сириусе, тоже были
вы?
- Так оно и было, месье, клянусь честью! - сухо ответил Саппер. -
Сириус - великолепный жеребец, месье!
- И дважды выигрывали Большой приз национального первенства?
- Дважды, месье, - сказал Саппер. - Дважды, два года подряд, это
истинная правда, месье.
Трое мужчин смерили друг друга ледяным взглядом, слегка покачиваясь на
ногах.
- Итак, месье, я могу вам сказать, что вы пришли сюда в костюме Саппера
О'Мейли, знаменитого коротышки-жокея, который свернул себе шею двенадцать
лет назад в Париже в скачках на Большой приз Булонского леса.
- Именно так, у вас превосходная память, месье.
- Славный жокей этот Саппер, - заметил Эват.
- Полностью разделяю ваше мнение на этот счет, месье, - сказал Саппер.
- Жаль, что он свернул себе шею, - сказал Эват.
- Жаль, очень жаль, месье, в самом деле, - сказал Саппер.
- Хотел бы я знать, что с ним стало потом?
- Всякое было, месье, всякое было.
- Он был лучше всех, - сказал Эват.
- Да, он был единственный и неповторимый в своем роде, месье, - сказал
Саппер.
- Ну, тогда выпьем за его бедную маленькую душу, месье, - предложил
Эват.
- Конечно, месье, выпьем, - сказал Саппер.
Именно в этот момент вмешался Арман - он почувствовал, что игра
становится опасной. Он увлек Саппера к буфету, где они встретили Громова,
который с перепугу чашку за чашкой глотал бульон, пытаясь приободриться.
- Я не могу так больше, - сказал он жалостливым тоном. - Я испытываю
просто колоссальный страх, нечто изумительное, граничащее с подлинным
величием... Прямые действия внушают мне ужас. Я всегда отдавал лучшую
часть самого себя пению: оно шло из глубины сердца и души и прославляло
праведные дела, но когда надо самому сунуть руку в костер... Я раскисаю,
теряюсь, становлюсь сам не свой. Мое настоящее дело - это пение, это крик,
а не пистолет... Уведите меня отсюда. Во мне еще есть прекрасные песни,
мой голос еще способен бросать массы на штурм... Но это возможно, только
если я останусь в живых. Я утверждаю, что хорошая поэма, глубоко запавшая
в душу песнь могут принести нашему делу больше пользы, чем мое присутствие
здесь. Я в таком состоянии, что, кажется, сейчас умру...
- Мне тоже так кажется, - сказал Арман, смерив его холодным взглядом.
Чашка с бульоном начала дрожать в пухлой ручке Громова, а его глаза
увлажнились, стали как бы масляными.
- Так, пора, - сказал Арман. - Начинаем с четвертого этажа и
продолжаем, спускаясь вниз. Он повернулся к Анетте:
- Следи за оркестром. Пусть не замолкает ни на мгновенье... Минут через
сорок встретимся в павильоне.
- Постарайтесь только никого не убивать, друзья мои, - сказала Леди Л.
- После этого всегда остаются пятна.
Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с
маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов
Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л.
остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на
нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но
божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее
капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для
любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и
присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по
пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго,
рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о
своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее
подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим
собой.
- Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один
из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной.
Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему
является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной
супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня
словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена
учреждать этот пост немедленно.
- Еще бы, - сказала Леди Л. - Да в самой мысли иметь свое
представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто
шокирующее. Париж для нее - злачное место.
Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из
гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских
monsignori [монсиньоров (ит.)] - юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и
лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную
репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя,
однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими,
никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не
пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или
нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом.
Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.
Праздник начинал затухать. Усталость и шампанское брали свое.
Австрийский посол, наряженный Талейраном, - о, дух Меттерниха! - посапывал
в кресле, а молодого герцога Норфолка в костюме Генриха VIII с
остекленевшим уже взглядом почтительно поддерживал Эдди Ротшильд.
- Заметьте, Диана, вы ни разу не станцевали со мной сегодня...
- Сейчас, Бонни, - пообещала она, - дайте мне немного отдышаться.
Она украдкой взглянула на итальянские часики, булавкой приколотые к ее
носовому платку. Было около трех часов. Сорок минут уже давно истекли.
Музыка звучала исступленно-резкими аккордами зари. Она подошла к дирижеру,
пухленькому и любезному человеку с тараканьими усами и огромными
глазищами, и попросила его поиграть еще с полчаса. Он вежливо поклонился,
не переставая дирижировать, но некоторые из гостей уже начинали покидать
бал, и она заметила миссис Ульбенкян, супругу судовладельца, - наряженная
ангелом доброты, та устало поднималась по лестнице. "Господи, - подумала
Леди Л., - только бы они закончили!" Сейчас, если им немного повезло, они
уже должны удирать с добычей, переоденутся в павильоне, спокойно сядут на
поезд, в пять часов утра отправляющийся в Уигмор, пройдет некоторое время,
прежде чем прибудет полиция и начнет поиски: она сможет выиграть еще
несколько месяцев, но ей стало ясно, что они уже никогда больше не оставят
ее в покое, что теперь она в их руках и что рано или поздно разразится
скандал. Наверное, было бы лучше предупредить его, исчезнуть вместе с ними
в ночи, все бросить, если нужно, покончить с собой, чтобы мир никогда не
узнал правду, чтобы у ребенка, так безмятежно спавшего в лунном свете,
были только счастливые пробуждения...
Но она обладала слишком трезвым умом и едва ли могла одурачить саму
себя. "Теперь я вот ищу оправдания своей готовности последовать за
Арманом", - подумала она. Она попросила налить ей еще шампанского и
заметила, что рука ее дрожит.
И тут вдруг в доме раздался пронзительный женский крик. Леди Л.
показалось, что от этого крика содрогнулись стены, но вот с новой силой
грянул оркестр, оживляя угасающий праздник, - нет, похоже, она была
единственной, кто его услышал. Она метнулась к парадной беломраморной
лестнице, остановилась там и прислушалась.
На втором этаже, едва перешагнув порог своей спальни, миссис Ульбенкян
нос к носу столкнулась с жокеем и монахом в рясе, которые перекладывали
содержимое ее шкатулки с драгоценностями в кожаную сумку; монах еще держал
в руке ее жемчужное ожерелье. Она попятилась, позвала на помощь: этот крик
ужаса и услышала Леди Л. Одна из горничных подоспела как раз вовремя,
чтобы подхватить под руки лишившегося чувств ангела доброты, и в свою
очередь оказалась лицом к лицу с двумя "убийцами". Она испытала такой
ужас, что прошло несколько часов, прежде чем из нее удалось вытянуть хоть
слово. Арман в тот момент находился в соседней комнате. Он бросился в
коридор и тотчас сообразил, что ни оцепеневшая служанка, ни потерявший
сознание ангел доброты не представляют для него сейчас опасности; сделав
знак сообщникам следовать за ним, он направился к лестнице в южном крыле
здания, быстро спустился на первый этаж и смешался с толпой гостей. Без
всякого сомнения, все трое могли бы попасть в парк таким способом, однако
Громов, слишком долго сдерживавший свой страх, на сей раз совершенно
потерял голову. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он думал лишь о
том, как бы поскорее удрать, и, вцепившись одной рукой в кожаную сумку, а
в другой зажав жемчужное ожерелье, которое только что схватил, он кинулся
с низко опущенной головой к парадной лестнице, что вела в танцевальный
зал. Но даже в этот момент, возьми он себя в руки, он мог бы в шуме
праздника проскользнуть незамеченным, ибо никто не обратил внимания на
крик, цыгане-музыканты вошли в раж, гремел "Чардаш", и со всех сторон
раздавались возгласы и взрывы смеха. Но вместо того, чтобы спокойно пройти
к выходу, несчастный заметался еще больше, то делая несколько шагов
вперед, то возвращаясь назад на ступеньки, и наконец неподвижно замер на
парадной лестнице, прислонившись спиной к стене, с перепуганным лицом,
держа в одной руке сумку, в другой - ожерелье, у всех на виду. Он так был
похож на застигнутого врасплох вора, что оркестр тут же перестал играть,
пары застыли посередине зала, наступила тишина, и все взгляды обратились к
францисканскому монаху, прильнувшему к стене в позе загнанного зверя.
Саппер, бросившийся вслед за Громовым, чтобы попытаться его задержать,
появился наверху лестницы, секунду поколебался, затем отступил назад и
исчез; одновременно с этим юный Патрик О'Патрик, наряженный конкистадором,
и сэр Аллан Дуглас, в костюме статуи Командора, кинулись к обмякшему,
стучащему от страха зубами грабителю.
Не успели они схватить его, как знаменитый баритон принялся лепетать
признания.
- Я не хотел, мне угрожали, меня заставили...
Леди Л. поднесла руку к груди: Громов, смотрел на нее, она чувствовала,
что ее имя было уже готово сорваться с его губ и, если бы руки его были
свободны, он уже показал бы на нее пальцем. Как раз в этот момент из толпы
гостей появился Арман и с пистолетом в кулаке медленно и спокойно поднялся
по лестнице. Громов тоже заметил Армана, слабая улыбка надежды скользнула
по его губам, и, полагая, что идут к нему на помощь, он начал яростно
отбиваться, пытаясь вырваться. Арман поднялся еще на одну ступеньку, и,
когда Громову в последнем отчаянном усилии удалось освободиться, он поднял
пистолет и выстрелил ему прямо в сердце. Выражение напряженного изумления
застыло на круглом и жирном лице францисканского монаха, и он медленно
осел на ступеньки лестницы.
- Дамы, господа, - сказал Арман, повышая голос, - я инспектор Лагард,
французская полиция. Сегодня здесь под разными масками скрывается
несколько бежавших преступников, и я должен попросить всех вас оставаться
на своих местах и сохранять спокойствие. Мы, к сожалению, будем вынуждены
установить личности всех присутствующих. Это не займет много времени, мои
коллеги из Скотланд-Ярда уже арестовали известного анархиста Армана Дени.
Но нам известно, что некоторые из его сообщников еще находятся здесь.
Никто ни под каким предлогом не должен отсюда выходить: мы спустили в
парке собак.
Гости собирались в неподвижные молчаливые группки: можно было подумать,
что около сотни восковых фигур бежали из музея Мадам Тюссо и только что
вновь застыли в своих живописных позах. Арман спокойно подобрал сумку и
жемчужное ожерелье, выпавшее из рук Громова, спустился по ступенькам вниз
и поклонился Леди Л.
- Мадам, - сказал он, - я сожалею о том, что случилось, и крайне
огорчен, что не смог этому помешать. Прошу меня простить. Через несколько
минут все будет улажено.
Он снова поклонился и еле слышном голосом прошептал:
- Жду тебя в павильоне.
Легкая, едва различимая ирония отпечаталась у него на губах, когда он
бросил последний взгляд на ошеломленные лица, что его окружали. Затем, с
сумкой и ожерельем в руке, он не спеша направился к террасе. Леди Л.
взошла на ступеньки и обратилась к гостям:
- Как я понимаю, несколько непредвиденное развлечение было предложено
нам сегодня. Однако все уладится, как обычно. Маэстро, прошу вас, сыграйте
что-нибудь...
Послышался возбужденный говор, шепот, восклицания. Затем вновь
зазвучала музыка и восковые фигуры ожили. Даже те, кто перед этой грубой
интермедией собирался покинуть бал, посчитали своим долгом остаться и
продолжали танцевать, чтобы лишний раз продемонстрировать свою британскую
флегматичность и помочь хозяйке дома выйти из затруднительного положения.
Они просто старались не смотреть на монаха в рясе, неподвижно лежавшего на
мраморных ступеньках с выражением сокрушенного изумления в застывших
глазах.
Леди Л. приподняла подол платья, перешагнула через труп и поднялась к
себе. Она бегом пересекла будуар, спальню и кладовую для белья и очутилась
на служебной лестнице. Она была пуста, но Леди Л. слышала голоса,
доносившиеся со стороны кухонь, и топот сновавших по коридорам слуг; одна
горничная рыдала, другая зашлась в приступе истерического хохота, ее
утешал лакей, говоривший с сильным акцентом кокни. Она сбежала по лестнице
и очутилась на улице среди служебных построек. Не успела она сделать и
нескольких шагов по вымощенному камнем двору, как вдруг заметила в лунном
свете скорчившуюся на земле фигуру. Должно быть, Саппер пытался спуститься
с четвертого этажа по водосточной трубе, но сорвался и теперь лежал на
камнях - его плеть валялась рядом, - в последний раз выбитый из седла. Она
на секунду задержала взгляд на застывшей в желтой луже лунного света
фигуре, затем, приподняв подол платья, побежала в сторону павильона.
Ночь танцевала вокруг Леди Л., размахивая своими синими покрывалами;
казалось, сами облака в своем безумном бегстве разделяют ее панический
страх. Она мчалась по мертвенно-бледной аллее, под каштанами, мимо пустых
мраморных скамеек и статуй, то и дело оживляемых тайной игрой луны с
облаками; со стороны пруда доносился лай собак; судорожная музыка
неистовствовала позади нее, гналась за ней по пятам: оркестр только что
заиграл "Чардаш зари" Ладоша, и дикая ночь Пешты прыгала вокруг под звуки
бубнов. Мысль, что она придет слишком поздно, что он к тому времени уже
исчезнет, наполняла ее почти животным страхом, весь парк как бы
растворился в тревожном биении ее сердца. Она устремилась на тропу, в
самую гущу царапавших ей руки, цеплявшихся за платье розовых кустов, кляня
по-французски свои туфли на высоком каблуке. Она разулась и теперь уже
босиком побежала к павильону, взметнувшему ввысь под Большой Медведицей
свою остроконечную тень.
Кривая свеча догорала у изголовья кровати, и на стене дрожал силуэт
Армана. Он стоял посреди комнаты с пистолетом в руке, в напряженной позе
изготовившегося к прыжку хищника - позе, которая ей так хорошо была
знакома и которая физически преследовала ее едва ли не каждую ночь; именно
в таком виде являлся он ей во сне, и ее тело предлагало себя, замеров в
ожидании его прыжка, который никогда не совершался; на лице застыло
выражение предельного внимания, ледяной иронии; дуло пистолета твердо
смотрело в ее сторону; она вдруг испытала крайне неприятное чувство, что
он ей полностью уже не доверяет и даже немного ее боится.
- Это было немного оскорбительно после всех доказательств моей любви к
нему, - сказала Леди Л.
Поэт-Лаурет испуганно посмотрел на нее.
Пиковые дамы на ширме продолжали буравить его мрачными взглядами.
Треснувшее зеркало над восточной кроватью как бы застыло в отвратительной
ухмылке; ощущение скрытой опасности усиливалось с каждым ударом невидимых
часов; чувствовалось зловещее присутствие, мерзкая угроза, затаившаяся в
углу. Лицо Леди Л. под прядями волос было невозмутимо, ее рука царственно
опиралась на трость, в глазах искрилось лукавство.
- Да, я сразу почувствовала, что он настороже, что полностью он мне уже
не доверяет. А я и вправду была готова на все - или способна на все, если
хотите, - чтобы сохранить его для себя. Я даже не знаю, говорила ли во мне
любовь или это была ненависть к моей сопернице, к человечеству, к этой
любовнице, которой он служил с таким усердием, с такой безграничной
преданностью. Он смотрел на меня так отрешенно, так иронично-холодно,
так... как бы это сказать?.. с таким знанием дела, вот, что я просто
чувствовала себя задетой за живое: если его возлюбленная полагает, что я
уже сказала свое последнее слово, что я уступлю его ей, она ошибается.
Ради ее прекрасных глаз он способен на все, ничто его не остановит, из-за
нее он готов пожертвовать всем, но и я тоже знаю, что такое всепоглощающая
страсть, и я ему это докажу. Видите ли, я прошла хорошую школу. А он
выглядел так эффектно, так шикарно - да, другого слова я не нахожу - в
придворном платье из белого шелка, белого, который так ему шел, лицо его
было таким красивым и таким юным, и это после всех ужасных-ужасных
испытаний, пережитых за годы тюрьмы, что я на миг остановилась и
улыбнулась сходству, прежде чем броситься, рыдая, в его объятия: было
такое ощущение, что на меня смотрит мой сын...
Сэр Перси Родинер отступил.
- Все это чудовищно. Чудовищно.
- Вы ничего не смыслите в экстремизме, друг мой, - несколько
нетерпеливо проговорила Леди Л. - Страсть - это нечто совершенно
неподвластное вашему разуму. Вместо того чтобы брюзжать, постарайтесь
выучиться. В нем был такой темперамент, такая сила любви и
самопожертвования, такая красота, да, красота, что я ни в коем случае не
могла оставить его для другой. Всякая влюбленная женщина меня поймет. И я
даже не столько хотела сохранить его для себя, сколько не могла допустить,
что он достался моей сопернице.
- Арман, выслушай меня...
- Потом, потом. Где Саппер?
- Он мертв.
- Что, что ты сказала?
Она почти физически ощутила, как он весь напрягся, и выражение такой
боли и растерянности появилось на его лице, что она вновь обрела надежду:
быть может, он наконец признает себя побежденным.
- Я намеревалась либо уйти с ним немедленно, либо присоединиться к нему
через несколько дней, мы могли бы принадлежать только друг другу, как
когда-то в Женеве, поехать вместе с Турцию, быть может, в Индию, - Тадж
Махал, вы знаете; после всего, что он со мной сделал, он просто обязан был
дать мне немного счастья...
Леди Л. покачала головой при воспоминании о той неисправимой Анетте, о
той упрямой простушке, которая до конца грезила о счастье для двоих, о рае
а золотой гондоле, о торжествующей любви". Кем она была? Субреткой с
розово-голубыми мечтами в голове, любительнице балов с танцами под
аккордеон... Впоследствии другая, тоже очень знатная дама, принцесса Алиса
Баденская, сказала ей однажды, говоря о драме в Майерлинге: "Любовь,
знаете, следует оставить бедным" [Майерлинг - охотничий домик в 40 км от
Вены, где 30 января 1889 года были найдены мертвыми кронпринц Рудольф и
баронесса Мария Вечера].
Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала
его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:
- Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется... Он был настоящим
мужчиной. Ну да ладно.
Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой
потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул
горсть драгоценностей, рассмеялся:
- Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать.. Тут хватит,
чтобы продержаться по меньшей мере год.
Она закрыла глаза. Она знала, что означает это "мы". "Мы" - значит
"никто". Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в
котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот.
"Как странно, - думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с
ласковой враждебностью, - как странно: стоит только непомерно раздуть
благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью
ума".
- Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во
всей Европе.
- Да, милый. Это будет просто восхитительно.
- Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре.
Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы
примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы
организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана.
Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму...
- Мы должны убить кого-нибудь немедленно, - сказала она.
Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на
настоящую, все эти куртуазные уловки потерпели крах перед потребностью
сохранить, завладеть, повернуть к себе эту красоту, что была в нем и что
предназначалась другой - сопернице с миллионами безвестных лиц; и вдруг
она ударила по каменной балюстраде веером с такой силой, что тот сломался.
- Пойдем в дом.
Сэр Перси Родинер, судорожно вцепившись в подлокотник кресла, опасливо
озирался вокруг себя: надо полагать, неспроста она привела его сюда, в
место, где он отнюдь не жаждал быть увиденным. Где-то были спрятаны
стенные часы, очевидно за той ширмой, усеянной откровенно зловещими
пиковыми дамами, и их неумолимое равномерное тиканье словно предвещало
приближение какой-то роковой минуты: после всех этих ужасных рассказов о
террористах и взрывающихся бомбах казалось, что запущен некий дьявольский
часовой механизм и что в любой миг эта противоестественная декорация может
внезапно взлететь на воздух прямо у вас на глазах. Атмосфера павильона
отдавала чем-то постыдным, сомнительным и волнующим кровь, и невозможно
было ничего поделать ни с охватывавшим вас чувством нездорового
любопытства, ни даже с желанием дать полную волю своим фантазиям. На
стенах, к примеру, висели картины, явно оскорблявшие вкус: светловолосые
женщины, возможно даже англичанки - хотя груди у них были полностью
обнажены, - млеющие в объятиях усатых и загорелых любовников на берегу
Босфора; рисунки, сказать про которые, что они "смелые", означало бы
недостаточно передать их сущность; две-три гравюры, которые вряд ли стоило
рассматривать в деталях и которые можно было только определить как
"французские"; темнокожие всадники, увозящие на лошадях белых, пожалуй,
излишне уступчивых пленниц; любовники, обнимающиеся на всех широтах - в
русских санях на снегу, на классических итальянских балконах, в
классическом лунном свете, - и даже сам воздух, казалось, был насыщен их
поцелуями. Глядя на все это, Поэт-Лауреат укоризненно качал головой, и
оттого, что леди Л. с ехидной улыбкой наблюдала за ним, ощущал еще большую
неловкость. Впрочем, все это барахло ничего не стоило, и трудно было даже
предположить, какое тайное сокровище она здесь скрывала и что он должен
был помочь ей вывезти из этого павильона, которому грозило - и совершенно
заслуженно, сэр Перси был теперь в этом абсолютно убежден, - неминуемое
разрушение. Единственным холстом, имевшим хоть какую-то продажную цену,
была картина Фрагонара, изображавшая одалисок во время купания.
Поэт-Лауреат не знал, что Фрагонар использовал в своем творчестве
восточные мотивы. Он полагал, что его непристойность ограничивалась
рамками одной Франции.
- Я и не знал, что вы коллекционируете такого рода... хлам, - сухо
заметил он.
Леди Л. играла концами индийской шали, что окутывала ее плечи. Она
смотрела куда-то в сторону и нежно улыбалась; проследив за ее взглядом,
сэр Перси наткнулся на морду одного из ее любимых животных в красивой
позолоченной раме: огромный полосатый кот в матросском костюме с синим
воротником и красным помпоном на голове. Он с грустью подумал, какая
канарейка или какой попугай появится однажды на месте его собственной
физиономии, когда придет и его черед пополнить ряды ее дорогих усопших.
- Некоторые из предметов, что находятся здесь, представляют для меня
большую духовную ценность. Я бы хотела, чтобы теперь, когда павильон
собираются разрушить, вы помогли мне вывезти их отсюда.
Она энергично и капризно покачала головой - жест, который ему был так
хорошо знаком.
- Здесь прошла часть моей жизни, и этот хлам, как вы говорите, Перси,
сделал для меня столько, сколько не сделал никто. Он помогал мне
грезить... вспоминать.
"Как странно, - подумала она недоверчиво, - как странно вдруг оказаться
здесь, теперь уже совсем старой дамой, и сознавать, что прошло почти
шестьдесят лет, да, шестьдесят, и что ничего уже нет, все развеялось как
дым, бал окончен". Тем не менее она так явственно слышала звуки чардаша и
видела пары, вихрем кружившиеся под люстрой, и цыганский оркестр с его
скрипками и бубнами, и дирижера, который Бог знает почему облачился в
австрийский мундир, весь разукрашенный золотом, и жокея в дверном проеме,
в жокейской куртке и черной с оранжевым шапочке, с плетью в руке: склонив
голову набок, он стоял в группе мужчин, которые с самым пристальным
вниманием разглядывали его. Все они были изрядно пьяны. Одного из них
звали сэр Джон Эват, его рысак Зефир выиграл в том году дерби.
- Позвольте, позвольте, - говорил Эват, - значит, это вы выиграли на
Гаррикане последние скачки в Аскоте?
- Совершенно верно, месье, я и никто другой, - отвечал жокей слегка
воинственным тоном.
- И вы также утверждаете, что на жеребце Ротшильдов, Сириусе, тоже были
вы?
- Так оно и было, месье, клянусь честью! - сухо ответил Саппер. -
Сириус - великолепный жеребец, месье!
- И дважды выигрывали Большой приз национального первенства?
- Дважды, месье, - сказал Саппер. - Дважды, два года подряд, это
истинная правда, месье.
Трое мужчин смерили друг друга ледяным взглядом, слегка покачиваясь на
ногах.
- Итак, месье, я могу вам сказать, что вы пришли сюда в костюме Саппера
О'Мейли, знаменитого коротышки-жокея, который свернул себе шею двенадцать
лет назад в Париже в скачках на Большой приз Булонского леса.
- Именно так, у вас превосходная память, месье.
- Славный жокей этот Саппер, - заметил Эват.
- Полностью разделяю ваше мнение на этот счет, месье, - сказал Саппер.
- Жаль, что он свернул себе шею, - сказал Эват.
- Жаль, очень жаль, месье, в самом деле, - сказал Саппер.
- Хотел бы я знать, что с ним стало потом?
- Всякое было, месье, всякое было.
- Он был лучше всех, - сказал Эват.
- Да, он был единственный и неповторимый в своем роде, месье, - сказал
Саппер.
- Ну, тогда выпьем за его бедную маленькую душу, месье, - предложил
Эват.
- Конечно, месье, выпьем, - сказал Саппер.
Именно в этот момент вмешался Арман - он почувствовал, что игра
становится опасной. Он увлек Саппера к буфету, где они встретили Громова,
который с перепугу чашку за чашкой глотал бульон, пытаясь приободриться.
- Я не могу так больше, - сказал он жалостливым тоном. - Я испытываю
просто колоссальный страх, нечто изумительное, граничащее с подлинным
величием... Прямые действия внушают мне ужас. Я всегда отдавал лучшую
часть самого себя пению: оно шло из глубины сердца и души и прославляло
праведные дела, но когда надо самому сунуть руку в костер... Я раскисаю,
теряюсь, становлюсь сам не свой. Мое настоящее дело - это пение, это крик,
а не пистолет... Уведите меня отсюда. Во мне еще есть прекрасные песни,
мой голос еще способен бросать массы на штурм... Но это возможно, только
если я останусь в живых. Я утверждаю, что хорошая поэма, глубоко запавшая
в душу песнь могут принести нашему делу больше пользы, чем мое присутствие
здесь. Я в таком состоянии, что, кажется, сейчас умру...
- Мне тоже так кажется, - сказал Арман, смерив его холодным взглядом.
Чашка с бульоном начала дрожать в пухлой ручке Громова, а его глаза
увлажнились, стали как бы масляными.
- Так, пора, - сказал Арман. - Начинаем с четвертого этажа и
продолжаем, спускаясь вниз. Он повернулся к Анетте:
- Следи за оркестром. Пусть не замолкает ни на мгновенье... Минут через
сорок встретимся в павильоне.
- Постарайтесь только никого не убивать, друзья мои, - сказала Леди Л.
- После этого всегда остаются пятна.
Она провожала всех троих взглядом до тех пор, пока они, смешавшись с
маскарадной толпой, не затерялись в глубине Истории среди ее Карлов
Великих, Брутов, Чингисханов и Ричардов Львиное Сердце. Леди Л.
остановилась на мгновение перед портретом герцогини Альбы, взглянула на
нее снизу вверх и спросила себя, что бы та сделала на ее месте. Но
божественная герцогиня жила в другую эпоху, и ее желания, ее прихоти, ее
капризы имели силу закона. Поистине, в современном мире нет места для
любви. Она вздохнула, сделала едва заметный знак рукой портрету и
присоединилась к гостям. Пока она переходила от одной группки к другой, по
пятам за ней следовал то какой-нибудь толстяк Скарамуш, то Яго,
рассуждающий о бирже, то Робин Гуды, охотно забывавшие в ее обществе о
своей тучности и государственных секретах. Все были очень веселы. Ее
подошел поздравить муж, как обычно, довольный всем, и в особенности самим
собой.
- Ей-богу, Диана, блестящий вечер, если хотите знать мое мнение, один
из лучших, они все в этом единодушны. Ваша идея оказалась великолепной.
Кстати, Смити не подтвердил, что пост посла во Франции по-прежнему
является предметом обсуждения. Он сказал, что вы будете восхитительной
супругой посла. И вы знаете эту страну. Он обещал замолвить за меня
словечко перед Королевой, но Ее Величество как будто бы не намерена
учреждать этот пост немедленно.
- Еще бы, - сказала Леди Л. - Да в самой мысли иметь свое
представительство в Париже нашей, дорогой Виктории видится нечто
шокирующее. Париж для нее - злачное место.
Их прервала сарабанда танцующих: держась за руки, они скакали из
гостиной в гостиную. Леди Л. оказалась в окружении трех итальянских
monsignori [монсиньоров (ит.)] - юных лорда Риджвуда, лорда Брекенфута и
лорда Чиллинга. Эти славные ребята всеми силами пытались поддержать дурную
репутацию, которую приобрел их отец во времена Регентства, не выходя,
однако, за рамки благоразумного риска, стремясь показаться дерзкими,
никого не шокировав, и Леди Л. была уверена, что в своих шалостях они не
пойдут дальше того, чтобы выпить шампанского из атласной туфельки или
нанести визит юной особе, заранее тщательно обследованной семейным врачом.
Смеясь, она отделалась от них в вернулась в танцевальный зал.
Праздник начинал затухать. Усталость и шампанское брали свое.
Австрийский посол, наряженный Талейраном, - о, дух Меттерниха! - посапывал
в кресле, а молодого герцога Норфолка в костюме Генриха VIII с
остекленевшим уже взглядом почтительно поддерживал Эдди Ротшильд.
- Заметьте, Диана, вы ни разу не станцевали со мной сегодня...
- Сейчас, Бонни, - пообещала она, - дайте мне немного отдышаться.
Она украдкой взглянула на итальянские часики, булавкой приколотые к ее
носовому платку. Было около трех часов. Сорок минут уже давно истекли.
Музыка звучала исступленно-резкими аккордами зари. Она подошла к дирижеру,
пухленькому и любезному человеку с тараканьими усами и огромными
глазищами, и попросила его поиграть еще с полчаса. Он вежливо поклонился,
не переставая дирижировать, но некоторые из гостей уже начинали покидать
бал, и она заметила миссис Ульбенкян, супругу судовладельца, - наряженная
ангелом доброты, та устало поднималась по лестнице. "Господи, - подумала
Леди Л., - только бы они закончили!" Сейчас, если им немного повезло, они
уже должны удирать с добычей, переоденутся в павильоне, спокойно сядут на
поезд, в пять часов утра отправляющийся в Уигмор, пройдет некоторое время,
прежде чем прибудет полиция и начнет поиски: она сможет выиграть еще
несколько месяцев, но ей стало ясно, что они уже никогда больше не оставят
ее в покое, что теперь она в их руках и что рано или поздно разразится
скандал. Наверное, было бы лучше предупредить его, исчезнуть вместе с ними
в ночи, все бросить, если нужно, покончить с собой, чтобы мир никогда не
узнал правду, чтобы у ребенка, так безмятежно спавшего в лунном свете,
были только счастливые пробуждения...
Но она обладала слишком трезвым умом и едва ли могла одурачить саму
себя. "Теперь я вот ищу оправдания своей готовности последовать за
Арманом", - подумала она. Она попросила налить ей еще шампанского и
заметила, что рука ее дрожит.
И тут вдруг в доме раздался пронзительный женский крик. Леди Л.
показалось, что от этого крика содрогнулись стены, но вот с новой силой
грянул оркестр, оживляя угасающий праздник, - нет, похоже, она была
единственной, кто его услышал. Она метнулась к парадной беломраморной
лестнице, остановилась там и прислушалась.
На втором этаже, едва перешагнув порог своей спальни, миссис Ульбенкян
нос к носу столкнулась с жокеем и монахом в рясе, которые перекладывали
содержимое ее шкатулки с драгоценностями в кожаную сумку; монах еще держал
в руке ее жемчужное ожерелье. Она попятилась, позвала на помощь: этот крик
ужаса и услышала Леди Л. Одна из горничных подоспела как раз вовремя,
чтобы подхватить под руки лишившегося чувств ангела доброты, и в свою
очередь оказалась лицом к лицу с двумя "убийцами". Она испытала такой
ужас, что прошло несколько часов, прежде чем из нее удалось вытянуть хоть
слово. Арман в тот момент находился в соседней комнате. Он бросился в
коридор и тотчас сообразил, что ни оцепеневшая служанка, ни потерявший
сознание ангел доброты не представляют для него сейчас опасности; сделав
знак сообщникам следовать за ним, он направился к лестнице в южном крыле
здания, быстро спустился на первый этаж и смешался с толпой гостей. Без
всякого сомнения, все трое могли бы попасть в парк таким способом, однако
Громов, слишком долго сдерживавший свой страх, на сей раз совершенно
потерял голову. Не отдавая себе отчета в своих действиях, он думал лишь о
том, как бы поскорее удрать, и, вцепившись одной рукой в кожаную сумку, а
в другой зажав жемчужное ожерелье, которое только что схватил, он кинулся
с низко опущенной головой к парадной лестнице, что вела в танцевальный
зал. Но даже в этот момент, возьми он себя в руки, он мог бы в шуме
праздника проскользнуть незамеченным, ибо никто не обратил внимания на
крик, цыгане-музыканты вошли в раж, гремел "Чардаш", и со всех сторон
раздавались возгласы и взрывы смеха. Но вместо того, чтобы спокойно пройти
к выходу, несчастный заметался еще больше, то делая несколько шагов
вперед, то возвращаясь назад на ступеньки, и наконец неподвижно замер на
парадной лестнице, прислонившись спиной к стене, с перепуганным лицом,
держа в одной руке сумку, в другой - ожерелье, у всех на виду. Он так был
похож на застигнутого врасплох вора, что оркестр тут же перестал играть,
пары застыли посередине зала, наступила тишина, и все взгляды обратились к
францисканскому монаху, прильнувшему к стене в позе загнанного зверя.
Саппер, бросившийся вслед за Громовым, чтобы попытаться его задержать,
появился наверху лестницы, секунду поколебался, затем отступил назад и
исчез; одновременно с этим юный Патрик О'Патрик, наряженный конкистадором,
и сэр Аллан Дуглас, в костюме статуи Командора, кинулись к обмякшему,
стучащему от страха зубами грабителю.
Не успели они схватить его, как знаменитый баритон принялся лепетать
признания.
- Я не хотел, мне угрожали, меня заставили...
Леди Л. поднесла руку к груди: Громов, смотрел на нее, она чувствовала,
что ее имя было уже готово сорваться с его губ и, если бы руки его были
свободны, он уже показал бы на нее пальцем. Как раз в этот момент из толпы
гостей появился Арман и с пистолетом в кулаке медленно и спокойно поднялся
по лестнице. Громов тоже заметил Армана, слабая улыбка надежды скользнула
по его губам, и, полагая, что идут к нему на помощь, он начал яростно
отбиваться, пытаясь вырваться. Арман поднялся еще на одну ступеньку, и,
когда Громову в последнем отчаянном усилии удалось освободиться, он поднял
пистолет и выстрелил ему прямо в сердце. Выражение напряженного изумления
застыло на круглом и жирном лице францисканского монаха, и он медленно
осел на ступеньки лестницы.
- Дамы, господа, - сказал Арман, повышая голос, - я инспектор Лагард,
французская полиция. Сегодня здесь под разными масками скрывается
несколько бежавших преступников, и я должен попросить всех вас оставаться
на своих местах и сохранять спокойствие. Мы, к сожалению, будем вынуждены
установить личности всех присутствующих. Это не займет много времени, мои
коллеги из Скотланд-Ярда уже арестовали известного анархиста Армана Дени.
Но нам известно, что некоторые из его сообщников еще находятся здесь.
Никто ни под каким предлогом не должен отсюда выходить: мы спустили в
парке собак.
Гости собирались в неподвижные молчаливые группки: можно было подумать,
что около сотни восковых фигур бежали из музея Мадам Тюссо и только что
вновь застыли в своих живописных позах. Арман спокойно подобрал сумку и
жемчужное ожерелье, выпавшее из рук Громова, спустился по ступенькам вниз
и поклонился Леди Л.
- Мадам, - сказал он, - я сожалею о том, что случилось, и крайне
огорчен, что не смог этому помешать. Прошу меня простить. Через несколько
минут все будет улажено.
Он снова поклонился и еле слышном голосом прошептал:
- Жду тебя в павильоне.
Легкая, едва различимая ирония отпечаталась у него на губах, когда он
бросил последний взгляд на ошеломленные лица, что его окружали. Затем, с
сумкой и ожерельем в руке, он не спеша направился к террасе. Леди Л.
взошла на ступеньки и обратилась к гостям:
- Как я понимаю, несколько непредвиденное развлечение было предложено
нам сегодня. Однако все уладится, как обычно. Маэстро, прошу вас, сыграйте
что-нибудь...
Послышался возбужденный говор, шепот, восклицания. Затем вновь
зазвучала музыка и восковые фигуры ожили. Даже те, кто перед этой грубой
интермедией собирался покинуть бал, посчитали своим долгом остаться и
продолжали танцевать, чтобы лишний раз продемонстрировать свою британскую
флегматичность и помочь хозяйке дома выйти из затруднительного положения.
Они просто старались не смотреть на монаха в рясе, неподвижно лежавшего на
мраморных ступеньках с выражением сокрушенного изумления в застывших
глазах.
Леди Л. приподняла подол платья, перешагнула через труп и поднялась к
себе. Она бегом пересекла будуар, спальню и кладовую для белья и очутилась
на служебной лестнице. Она была пуста, но Леди Л. слышала голоса,
доносившиеся со стороны кухонь, и топот сновавших по коридорам слуг; одна
горничная рыдала, другая зашлась в приступе истерического хохота, ее
утешал лакей, говоривший с сильным акцентом кокни. Она сбежала по лестнице
и очутилась на улице среди служебных построек. Не успела она сделать и
нескольких шагов по вымощенному камнем двору, как вдруг заметила в лунном
свете скорчившуюся на земле фигуру. Должно быть, Саппер пытался спуститься
с четвертого этажа по водосточной трубе, но сорвался и теперь лежал на
камнях - его плеть валялась рядом, - в последний раз выбитый из седла. Она
на секунду задержала взгляд на застывшей в желтой луже лунного света
фигуре, затем, приподняв подол платья, побежала в сторону павильона.
Ночь танцевала вокруг Леди Л., размахивая своими синими покрывалами;
казалось, сами облака в своем безумном бегстве разделяют ее панический
страх. Она мчалась по мертвенно-бледной аллее, под каштанами, мимо пустых
мраморных скамеек и статуй, то и дело оживляемых тайной игрой луны с
облаками; со стороны пруда доносился лай собак; судорожная музыка
неистовствовала позади нее, гналась за ней по пятам: оркестр только что
заиграл "Чардаш зари" Ладоша, и дикая ночь Пешты прыгала вокруг под звуки
бубнов. Мысль, что она придет слишком поздно, что он к тому времени уже
исчезнет, наполняла ее почти животным страхом, весь парк как бы
растворился в тревожном биении ее сердца. Она устремилась на тропу, в
самую гущу царапавших ей руки, цеплявшихся за платье розовых кустов, кляня
по-французски свои туфли на высоком каблуке. Она разулась и теперь уже
босиком побежала к павильону, взметнувшему ввысь под Большой Медведицей
свою остроконечную тень.
Кривая свеча догорала у изголовья кровати, и на стене дрожал силуэт
Армана. Он стоял посреди комнаты с пистолетом в руке, в напряженной позе
изготовившегося к прыжку хищника - позе, которая ей так хорошо была
знакома и которая физически преследовала ее едва ли не каждую ночь; именно
в таком виде являлся он ей во сне, и ее тело предлагало себя, замеров в
ожидании его прыжка, который никогда не совершался; на лице застыло
выражение предельного внимания, ледяной иронии; дуло пистолета твердо
смотрело в ее сторону; она вдруг испытала крайне неприятное чувство, что
он ей полностью уже не доверяет и даже немного ее боится.
- Это было немного оскорбительно после всех доказательств моей любви к
нему, - сказала Леди Л.
Поэт-Лаурет испуганно посмотрел на нее.
Пиковые дамы на ширме продолжали буравить его мрачными взглядами.
Треснувшее зеркало над восточной кроватью как бы застыло в отвратительной
ухмылке; ощущение скрытой опасности усиливалось с каждым ударом невидимых
часов; чувствовалось зловещее присутствие, мерзкая угроза, затаившаяся в
углу. Лицо Леди Л. под прядями волос было невозмутимо, ее рука царственно
опиралась на трость, в глазах искрилось лукавство.
- Да, я сразу почувствовала, что он настороже, что полностью он мне уже
не доверяет. А я и вправду была готова на все - или способна на все, если
хотите, - чтобы сохранить его для себя. Я даже не знаю, говорила ли во мне
любовь или это была ненависть к моей сопернице, к человечеству, к этой
любовнице, которой он служил с таким усердием, с такой безграничной
преданностью. Он смотрел на меня так отрешенно, так иронично-холодно,
так... как бы это сказать?.. с таким знанием дела, вот, что я просто
чувствовала себя задетой за живое: если его возлюбленная полагает, что я
уже сказала свое последнее слово, что я уступлю его ей, она ошибается.
Ради ее прекрасных глаз он способен на все, ничто его не остановит, из-за
нее он готов пожертвовать всем, но и я тоже знаю, что такое всепоглощающая
страсть, и я ему это докажу. Видите ли, я прошла хорошую школу. А он
выглядел так эффектно, так шикарно - да, другого слова я не нахожу - в
придворном платье из белого шелка, белого, который так ему шел, лицо его
было таким красивым и таким юным, и это после всех ужасных-ужасных
испытаний, пережитых за годы тюрьмы, что я на миг остановилась и
улыбнулась сходству, прежде чем броситься, рыдая, в его объятия: было
такое ощущение, что на меня смотрит мой сын...
Сэр Перси Родинер отступил.
- Все это чудовищно. Чудовищно.
- Вы ничего не смыслите в экстремизме, друг мой, - несколько
нетерпеливо проговорила Леди Л. - Страсть - это нечто совершенно
неподвластное вашему разуму. Вместо того чтобы брюзжать, постарайтесь
выучиться. В нем был такой темперамент, такая сила любви и
самопожертвования, такая красота, да, красота, что я ни в коем случае не
могла оставить его для другой. Всякая влюбленная женщина меня поймет. И я
даже не столько хотела сохранить его для себя, сколько не могла допустить,
что он достался моей сопернице.
- Арман, выслушай меня...
- Потом, потом. Где Саппер?
- Он мертв.
- Что, что ты сказала?
Она почти физически ощутила, как он весь напрягся, и выражение такой
боли и растерянности появилось на его лице, что она вновь обрела надежду:
быть может, он наконец признает себя побежденным.
- Я намеревалась либо уйти с ним немедленно, либо присоединиться к нему
через несколько дней, мы могли бы принадлежать только друг другу, как
когда-то в Женеве, поехать вместе с Турцию, быть может, в Индию, - Тадж
Махал, вы знаете; после всего, что он со мной сделал, он просто обязан был
дать мне немного счастья...
Леди Л. покачала головой при воспоминании о той неисправимой Анетте, о
той упрямой простушке, которая до конца грезила о счастье для двоих, о рае
а золотой гондоле, о торжествующей любви". Кем она была? Субреткой с
розово-голубыми мечтами в голове, любительнице балов с танцами под
аккордеон... Впоследствии другая, тоже очень знатная дама, принцесса Алиса
Баденская, сказала ей однажды, говоря о драме в Майерлинге: "Любовь,
знаете, следует оставить бедным" [Майерлинг - охотничий домик в 40 км от
Вены, где 30 января 1889 года были найдены мертвыми кронпринц Рудольф и
баронесса Мария Вечера].
Арман повернулся к кривошеей свече, которая, казалось, разглядывала
его, и грустно улыбнулся маленькому пламени:
- Бедняга Саппер. Без него все очень усложняется... Он был настоящим
мужчиной. Ну да ладно.
Но на этом все и кончилось: павший товарищ был не такой уж и великой
потерей на фоне человечества. Он нагнулся над кожаной сумкой, зачерпнул
горсть драгоценностей, рассмеялся:
- Недурно! У Ллойда будет траур. Мы сможем действовать.. Тут хватит,
чтобы продержаться по меньшей мере год.
Она закрыла глаза. Она знала, что означает это "мы". "Мы" - значит
"никто". Всего-навсего Свобода, Равенство и Братство с пышными усами и в
котелках: они придут за ним, наденут наручники и укажут путь на эшафот.
"Как странно, - думала она, нежно поглаживая его по щеке, глядя на него с
ласковой враждебностью, - как странно: стоит только непомерно раздуть
благородную возвышенную идею, как она тотчас становится ограниченностью
ума".
- Хватит, чтобы экипировать десяток боевых групп и рассредоточить их во
всей Европе.
- Да, милый. Это будет просто восхитительно.
- Начнем с Вюртемберга: студенческие волнения там в самом разгаре.
Важно показать общественности, что мы наносим удар, когда хотим. Трусы
примут сторону угнетателей, слабых же всегда привлекает сила. Мы
организуем целую серию покушений, от Елисейского дворца до Ватикана.
Фарколо прав: только большим пожарам по силам победить тьму...
- Мы должны убить кого-нибудь немедленно, - сказала она.
Но юмор на него не действовал. Это был человек, обреченный на