Страница:
ПРАВО НА РИСК
За последние годы мы наделали много чудесных дел. Под обломками скал, взорванных на Беломорско-Балтийском канале, под миллионами кубометров песку и глины, вынутыми из поверхности земли у Кузнецка и на Магнитной, мы похоронили старую, чумазую, лапотную и нищую Россию. Мы похоронили ее под клумбами и бульварами, разбитыми у новых красавцев-заводов, под фундаментами рабочих поселков и дворцов культуры, под миллионами га земли, вспаханных и убранных тракторами и комбайнами, на возрожденных и вновь освоенных социалистических полях.
Гигантский размах социалистического переустройства нашей страны вовлек в борьбу за социализм миллионы новых людей. Мы много писали о чудесах первой закончившейся пятилетки. Мы писали о фабриках и заводах, выросших на пустырях, о тракторах и автомобилях, прошедших по дорогам, которых четыре года назад еще не существовало. Мы писали о новых обликах героев, о диковинных заморских машинах, взаимодействие которых создали сталь, чугун, чудеса пятилетки. Но наряду с чудесами техники, родившимися в невиданные сроки, в нашей стране за первую нашу пятилетку родился и новый человек.
Новый человек пришел из далеких горных аулов, из забытых богом и людьми степей, из корпусов фабричных городов и из развалин старых местечковых гетто. Новый человек, рожденный пятилеткой, необычайно разносторонен, он пишет научные труды, сидит за баранкой трактора, вычерчивает сложнейшие машины, с оружием в руках защищает советские границы. О новом человеке будут когда-нибудь написаны сотни книг, потому что необычайность его так же любопытна и нова, как любопытна и нова каждая вновь родившаяся машина.
Новый человек необязательно даже молод по возрасту. У нас появились сейчас такие новые люди, которые имеют за своей спиной десятилетия рабского житья и которые вновь возродились сейчас, и новую жизнь свою исчисляют шестнадцатью октябрями.
Непохожие друг на друга, новые люди пятилетки имеют одно общее свойство, резко отличающее их от других людей эпохи: твердая вера в свой класс, необычайное упорство. В необъятных просторах нашей страны они кропотливо работают над созданием нового общества. За этой работой выпрямляются спины и молодеют старики.
Победа стратостата «СССР», побитие рекорда Пиккара явилась очередным шагом в борьбе за освоение новыми, советcкими, людьми новой техники, техники будущего, техники социализма. Пиккар начал подготовку к полету в стратосферу еще в 1912 году. Советские люди построили свой стратостат, победивший рекорд Пиккара, в течение семи месяцев. Людей, построивших гондолу стратостата и оболочку шара, точно так же как и трех смельчаков, совершивших первый советcкий полет в занебесье, мы называем героями. Для нас героизм есть понятие осмысленное — это риск жизнью во имя идеи.
В американской технике безопасности на производстве принято прибегать к кричащим плакатам, на которых наглядно показаны тяжелые последствия для рабочих от неосторожного обращения с машинами. Самый популярный из этих плакатов, получивший в свое время первую премию на международном конкурсе плакатов в Чикаго в 1926 году, изображает рабочего с оторванной головой. На плакате подпись: «Помни, что для человеческого механизма не существует запасных частей!»
Мы вспомнили об американском плакате потому, что в связи с участившимися за последние месяцы случаями аварий подводных лодок, самолетов и дирижаблей в общественном мнении Запада, а главным образом в специальной литературе, началась сейчас оживленная дискуссия на тему о сравнительной ценности выдающихся изобретений и… человеческих жизней, затраченных на освоение этих изобретений.
Конечно, вопрос этот не нов. В 1910 году, на заре современной авиации, после трагической гибели одного из французских конструкторов, не помним уж какого, вся европейская печать подняла острейшую кампанию протеста против авиационных «экспериментов». В частности английская либеральная пресса требовала от правительства принятия специального билля, запрещающего кому бы то ни было летать впредь до того, «как авиация не станет безопасной».
В ответ на эту наивную кампанию пионер европейской авиации Блерио в знаменитой статье, озаглавленной «Авиация требует жертв», в статье, кстати сказать, распространенной по всему миру одним из американских информационных агентств, для которого она была написана, стремился доказать бесспорную аксиому необходимости пожертвовать определенным количеством человеческих жизней для того, чтобы превратить авиацию в совершенно безопасное средство воздушного транспорта. Сейчас, когда авиация стала надежным средством обороны, обыденным средством воздушного транспорта, когда авиация применяется в целом ряде отраслей народного хозяйства, в нашей социалистической стране с ее организованным плановым хозяйством может быть применена в целых… восьмидесяти отраслях, — правильность тезисов Блерио вряд ли может быть подвергнута сомнению.
Любопытно выяснить, в каком виде тезис этот принимается в капиталистическом Западе и как он должен приниматься в нашей стране,
Несколько лет назад в Британском королевском аэроклубе мы познакомились с известным рекордсменом майором Сигрэвом. Кстати сказать, через несколько месяцев этот самоотверженный гонщик погиб во время аварии сконструированной им сверхскоростной моторной лодки.
Встреча произошла на белой мраморной лестнице аэроклуба. Стены ее были увешаны большими портретами выдающихся «королей воздуха», из разных стран мира, в свое время удостоенных звания почетных членов клуба. На площадке второго этажа на постаменте из черного мрамора стояла большая бронзовая скульптура, изображающая человека, лежащего навзничь на земле. Человека этого целует в губы ангел смерти с крыльями общеизвестной модели «фоккер». Скульптура эта, как нам объяснили, и есть тот самый «кубок Шнейдера» — международный приз за скорость гидропланов, — вокруг которого в течение нескольких лет разворачивалось соперничество между рекордсменами морской авиации Англии и Италии. Миниатюрную копию «кубка Шнейдера» мы видели до этого в кабинете итальянского министра авиации генерала Бальбо. Подлинник находился в Италии всего лишь один год, после чего он был перевезен в Англию, где остался, повидимому, навсегда, поскольку в результате мирового экономического кризиса международные состязания на «кубок Шнейдера» после 1931 года не возобновлялись. От победы итальянского пилота де Бернарди на мраморном постаменте кубка осталось воспоминание лишь в виде небольшой серебряной памятной таблички.
Летчики, по крайней мере летчики буржуазного Запада, очень любят романтические истории. Нам рассказывали, что ваятель кубка, художественные качества которого, кстати, очень высоки, какой-то безвестный аргентинский скульптор, вскоре после того, как состоялись первые состязания на кубок, выбросился из окна и убился в сумасшедшем бреду, вообразив себя птицей. Что же касается мецената Шнейдера, то он умер где-то в нищете под забором. Не знаем, насколько эта легенда правдива, но во всяком случае тот факт, что «кубок Шнейдера» стоил около двухсот человеческих жизней и около шестисот разбитых аппаратов — это уже не романтика, а действительность, точно так же, как то, что первый рекорд на кубок дал скорость менее, двухсот километров в час, последний рекорд — шестьсот с лишним километров. В общем все-таки довольно мрачная история.
Под впечатлением легенды о зловещем ангеле смерти мы с Сигрэвом разговорились, конечно, о рекордах скорости на земле, в воздухе и на воде. Впрочем, ни о чем другом этот своеобразный «подвижник» и не мог разговаривать: так уже у него была устроена голова.
Сигрэв спросил нас, правда ли, что в СССР рекордсменство запрещено, что мы не только не стимулируем рекордов, но, наоборот, запрещаем всякие попытки к рекордам в административном порядке.
Мы прочли знаменитому гонщику краткую популярную лекцию о капиталистической конкуренции, о буржуазном рекордсменстве и о советской борьбе за овладение техникой. Он выслушал нас с большим вниманием и был, повидимому, необычайно изумлен.
— Ну, все это ко мне, конечно, не относится, — сказал он на прощанье, — я всегда меньше всего думал о политике и больше всего — о спидометре,
Майор Сигрэв, конечно, честно служил британскому империализму не только потому, что на его похороны прилетел принц Уэльский, а потому, что свой конструкторский талант, свою тренировку водителя построенных им машин он отдал английской буржуазии, потому что его рекорды в данный момент не являются достоянием всех, кто этим вопросом интересуется, а лишь достоянием определенных фирм, которые продолжают развивать и уточнять технические данные этих рекордов.
В нашей стране рекордсменство никогда не будет узаконено. Совершенно бесспорно, что человеческая жизнь, жизнь рабочего, инженера, изобретателя, гражданина, ценится у нас гораздо выше, чем в капиталистическом Западе. Кстати сказать, Сигрэв умер нищим, что уже само по себе является чрезвычайно показательным, принимая во внимание, что этот человек поставил в свое время несколько мировых авиационных, автомобильных и мотолодочных рекордов. И самая преждевременная гибель его произошла потому, что последний опыт его с моторной лодкой не был обставлен по-деловому, по-научному, а в интересах правящих классов был превращен в грандиозный милитаристический праздник, не говоря уже о коммерческой рекламной стороне этого состязания. К моменту начала гонок не прибыли еще специальные панцырные костюмы для пилота, но публика уже собралась, надо было начинать. Сигрэва торопили, и он погиб лишь потому, что по недостатку времени он не имел возможности принять необходимые меры предосторожности.
Непредвиденные случайности возможны не только во время опыта, но и в процессе освоения той или иной отрасли техники, которой человек уже овладел. Мы очень спешим, мы спешим значительно больше, чем капиталистический мир, техника которого сейчас вообще находится в состоянии застоя, темпы нашего технического развития неизвестны в истории человечества. Но тем не менее удельный вес ценности человеческой жизни в процессе завоевания техники у нас значительно выше хотя бы потому, что наша борьба за технику лишена тех элементов, которые свойственны ей в капиталистическом обществе: капиталистическая конкуренция, коммерческие соображения, технический патриотизм, безрассудства отдельных авантюристов.
Как раз последние аварии на Западе показали, что и в случае с гибелью французской подводной лодки, которая испытывалась на воде тогда, когда она еще к этому не была подготовлена, и в аварии дирижабля «Акрон», конструкторские недочеты которого общеизвестны, буржуазные завоеватели техники в погоне за сенсацией и рекламой пожертвовали десятком человеческих жизней, тогда как в этих жертвах не было никакой необходимости.
А знаменитый полет Нобиле к северному полюсу, стоивший также нескольких человеческих жизней, был с научной и технической стороны обставлен так, как этого требовало это серьезное предприятие!
Но необходимо избегать и перегибов в другую сторону. Мы не можем лишить наших завоевателей социалистической техники права на определенный, минимальный, конечно, риск. Но, осваивая до конца каждый отдельный пройденный этап овладения техникой, мы тем самым сводим этот риск до минимума.
Технические открытия, технические победы и технические рекорды в нашей стране есть дело серьезное, политическое дело. И все опыты в этой области мы обставляем так, чтобы были предусмотрены все неожиданности.
Что касается случайностей, влекущих за собой человеческие жертвы, то они и у нас были и, вероятно, будут еще; они, конечно, неизбежны, потому что технический прогресс неизбежно требует риска. А риск есть романтика борьбы со стихией, борьбы за освоение техники, за новые технические победы, вооружившись которыми, мы облегчим и ускорим строительство социалистического общества.
Гигантский размах социалистического переустройства нашей страны вовлек в борьбу за социализм миллионы новых людей. Мы много писали о чудесах первой закончившейся пятилетки. Мы писали о фабриках и заводах, выросших на пустырях, о тракторах и автомобилях, прошедших по дорогам, которых четыре года назад еще не существовало. Мы писали о новых обликах героев, о диковинных заморских машинах, взаимодействие которых создали сталь, чугун, чудеса пятилетки. Но наряду с чудесами техники, родившимися в невиданные сроки, в нашей стране за первую нашу пятилетку родился и новый человек.
Новый человек пришел из далеких горных аулов, из забытых богом и людьми степей, из корпусов фабричных городов и из развалин старых местечковых гетто. Новый человек, рожденный пятилеткой, необычайно разносторонен, он пишет научные труды, сидит за баранкой трактора, вычерчивает сложнейшие машины, с оружием в руках защищает советские границы. О новом человеке будут когда-нибудь написаны сотни книг, потому что необычайность его так же любопытна и нова, как любопытна и нова каждая вновь родившаяся машина.
Новый человек необязательно даже молод по возрасту. У нас появились сейчас такие новые люди, которые имеют за своей спиной десятилетия рабского житья и которые вновь возродились сейчас, и новую жизнь свою исчисляют шестнадцатью октябрями.
Непохожие друг на друга, новые люди пятилетки имеют одно общее свойство, резко отличающее их от других людей эпохи: твердая вера в свой класс, необычайное упорство. В необъятных просторах нашей страны они кропотливо работают над созданием нового общества. За этой работой выпрямляются спины и молодеют старики.
Победа стратостата «СССР», побитие рекорда Пиккара явилась очередным шагом в борьбе за освоение новыми, советcкими, людьми новой техники, техники будущего, техники социализма. Пиккар начал подготовку к полету в стратосферу еще в 1912 году. Советские люди построили свой стратостат, победивший рекорд Пиккара, в течение семи месяцев. Людей, построивших гондолу стратостата и оболочку шара, точно так же как и трех смельчаков, совершивших первый советcкий полет в занебесье, мы называем героями. Для нас героизм есть понятие осмысленное — это риск жизнью во имя идеи.
В американской технике безопасности на производстве принято прибегать к кричащим плакатам, на которых наглядно показаны тяжелые последствия для рабочих от неосторожного обращения с машинами. Самый популярный из этих плакатов, получивший в свое время первую премию на международном конкурсе плакатов в Чикаго в 1926 году, изображает рабочего с оторванной головой. На плакате подпись: «Помни, что для человеческого механизма не существует запасных частей!»
Мы вспомнили об американском плакате потому, что в связи с участившимися за последние месяцы случаями аварий подводных лодок, самолетов и дирижаблей в общественном мнении Запада, а главным образом в специальной литературе, началась сейчас оживленная дискуссия на тему о сравнительной ценности выдающихся изобретений и… человеческих жизней, затраченных на освоение этих изобретений.
Конечно, вопрос этот не нов. В 1910 году, на заре современной авиации, после трагической гибели одного из французских конструкторов, не помним уж какого, вся европейская печать подняла острейшую кампанию протеста против авиационных «экспериментов». В частности английская либеральная пресса требовала от правительства принятия специального билля, запрещающего кому бы то ни было летать впредь до того, «как авиация не станет безопасной».
В ответ на эту наивную кампанию пионер европейской авиации Блерио в знаменитой статье, озаглавленной «Авиация требует жертв», в статье, кстати сказать, распространенной по всему миру одним из американских информационных агентств, для которого она была написана, стремился доказать бесспорную аксиому необходимости пожертвовать определенным количеством человеческих жизней для того, чтобы превратить авиацию в совершенно безопасное средство воздушного транспорта. Сейчас, когда авиация стала надежным средством обороны, обыденным средством воздушного транспорта, когда авиация применяется в целом ряде отраслей народного хозяйства, в нашей социалистической стране с ее организованным плановым хозяйством может быть применена в целых… восьмидесяти отраслях, — правильность тезисов Блерио вряд ли может быть подвергнута сомнению.
Любопытно выяснить, в каком виде тезис этот принимается в капиталистическом Западе и как он должен приниматься в нашей стране,
Несколько лет назад в Британском королевском аэроклубе мы познакомились с известным рекордсменом майором Сигрэвом. Кстати сказать, через несколько месяцев этот самоотверженный гонщик погиб во время аварии сконструированной им сверхскоростной моторной лодки.
Встреча произошла на белой мраморной лестнице аэроклуба. Стены ее были увешаны большими портретами выдающихся «королей воздуха», из разных стран мира, в свое время удостоенных звания почетных членов клуба. На площадке второго этажа на постаменте из черного мрамора стояла большая бронзовая скульптура, изображающая человека, лежащего навзничь на земле. Человека этого целует в губы ангел смерти с крыльями общеизвестной модели «фоккер». Скульптура эта, как нам объяснили, и есть тот самый «кубок Шнейдера» — международный приз за скорость гидропланов, — вокруг которого в течение нескольких лет разворачивалось соперничество между рекордсменами морской авиации Англии и Италии. Миниатюрную копию «кубка Шнейдера» мы видели до этого в кабинете итальянского министра авиации генерала Бальбо. Подлинник находился в Италии всего лишь один год, после чего он был перевезен в Англию, где остался, повидимому, навсегда, поскольку в результате мирового экономического кризиса международные состязания на «кубок Шнейдера» после 1931 года не возобновлялись. От победы итальянского пилота де Бернарди на мраморном постаменте кубка осталось воспоминание лишь в виде небольшой серебряной памятной таблички.
Летчики, по крайней мере летчики буржуазного Запада, очень любят романтические истории. Нам рассказывали, что ваятель кубка, художественные качества которого, кстати, очень высоки, какой-то безвестный аргентинский скульптор, вскоре после того, как состоялись первые состязания на кубок, выбросился из окна и убился в сумасшедшем бреду, вообразив себя птицей. Что же касается мецената Шнейдера, то он умер где-то в нищете под забором. Не знаем, насколько эта легенда правдива, но во всяком случае тот факт, что «кубок Шнейдера» стоил около двухсот человеческих жизней и около шестисот разбитых аппаратов — это уже не романтика, а действительность, точно так же, как то, что первый рекорд на кубок дал скорость менее, двухсот километров в час, последний рекорд — шестьсот с лишним километров. В общем все-таки довольно мрачная история.
Под впечатлением легенды о зловещем ангеле смерти мы с Сигрэвом разговорились, конечно, о рекордах скорости на земле, в воздухе и на воде. Впрочем, ни о чем другом этот своеобразный «подвижник» и не мог разговаривать: так уже у него была устроена голова.
Сигрэв спросил нас, правда ли, что в СССР рекордсменство запрещено, что мы не только не стимулируем рекордов, но, наоборот, запрещаем всякие попытки к рекордам в административном порядке.
Мы прочли знаменитому гонщику краткую популярную лекцию о капиталистической конкуренции, о буржуазном рекордсменстве и о советской борьбе за овладение техникой. Он выслушал нас с большим вниманием и был, повидимому, необычайно изумлен.
— Ну, все это ко мне, конечно, не относится, — сказал он на прощанье, — я всегда меньше всего думал о политике и больше всего — о спидометре,
Майор Сигрэв, конечно, честно служил британскому империализму не только потому, что на его похороны прилетел принц Уэльский, а потому, что свой конструкторский талант, свою тренировку водителя построенных им машин он отдал английской буржуазии, потому что его рекорды в данный момент не являются достоянием всех, кто этим вопросом интересуется, а лишь достоянием определенных фирм, которые продолжают развивать и уточнять технические данные этих рекордов.
В нашей стране рекордсменство никогда не будет узаконено. Совершенно бесспорно, что человеческая жизнь, жизнь рабочего, инженера, изобретателя, гражданина, ценится у нас гораздо выше, чем в капиталистическом Западе. Кстати сказать, Сигрэв умер нищим, что уже само по себе является чрезвычайно показательным, принимая во внимание, что этот человек поставил в свое время несколько мировых авиационных, автомобильных и мотолодочных рекордов. И самая преждевременная гибель его произошла потому, что последний опыт его с моторной лодкой не был обставлен по-деловому, по-научному, а в интересах правящих классов был превращен в грандиозный милитаристический праздник, не говоря уже о коммерческой рекламной стороне этого состязания. К моменту начала гонок не прибыли еще специальные панцырные костюмы для пилота, но публика уже собралась, надо было начинать. Сигрэва торопили, и он погиб лишь потому, что по недостатку времени он не имел возможности принять необходимые меры предосторожности.
Непредвиденные случайности возможны не только во время опыта, но и в процессе освоения той или иной отрасли техники, которой человек уже овладел. Мы очень спешим, мы спешим значительно больше, чем капиталистический мир, техника которого сейчас вообще находится в состоянии застоя, темпы нашего технического развития неизвестны в истории человечества. Но тем не менее удельный вес ценности человеческой жизни в процессе завоевания техники у нас значительно выше хотя бы потому, что наша борьба за технику лишена тех элементов, которые свойственны ей в капиталистическом обществе: капиталистическая конкуренция, коммерческие соображения, технический патриотизм, безрассудства отдельных авантюристов.
Как раз последние аварии на Западе показали, что и в случае с гибелью французской подводной лодки, которая испытывалась на воде тогда, когда она еще к этому не была подготовлена, и в аварии дирижабля «Акрон», конструкторские недочеты которого общеизвестны, буржуазные завоеватели техники в погоне за сенсацией и рекламой пожертвовали десятком человеческих жизней, тогда как в этих жертвах не было никакой необходимости.
А знаменитый полет Нобиле к северному полюсу, стоивший также нескольких человеческих жизней, был с научной и технической стороны обставлен так, как этого требовало это серьезное предприятие!
Но необходимо избегать и перегибов в другую сторону. Мы не можем лишить наших завоевателей социалистической техники права на определенный, минимальный, конечно, риск. Но, осваивая до конца каждый отдельный пройденный этап овладения техникой, мы тем самым сводим этот риск до минимума.
Технические открытия, технические победы и технические рекорды в нашей стране есть дело серьезное, политическое дело. И все опыты в этой области мы обставляем так, чтобы были предусмотрены все неожиданности.
Что касается случайностей, влекущих за собой человеческие жертвы, то они и у нас были и, вероятно, будут еще; они, конечно, неизбежны, потому что технический прогресс неизбежно требует риска. А риск есть романтика борьбы со стихией, борьбы за освоение техники, за новые технические победы, вооружившись которыми, мы облегчим и ускорим строительство социалистического общества.
ТРОЕ ИЗ СССР
Итак, трое смельчаков рискнули. Они рискнули подняться на советском стратостате, сконструированном и построенном до последней заклепки из советских материалов и советскими людьми, потому что они верили в плоды творчества этих людей, потому что для них полет в занебесье был политическим заданием, очередным этапом в борьбе за освоение воздушной стихии.
Мы все еще, в конечном итоге, очень мало знаем об авиации. Нам обидно за себя, земных людей, когда в трамвай, в вагон поезда, в магазин заходит кожаный летчик с серебряной птицей на рукаве и все задумчиво, с затуманенными глазами глядят ему вслед. Он ведь — человек воздуха, человек другого мира. И ему известно, знакомо и доступно то, что доступно немногим. И деловитые вузовцы почтительно уступают ему дорогу, и голубоглазые девушки обстреливают его ресницами, и ребятишки украдкой щупают черную кожу его пальто.
А вот одна знакомая гражданка и вовсе оскандалилась. Ее покружил над московским аэродромом летчик Бабушкин. Эта гражданка, вероятно, считает себя культурным человеком: она не боится принимать душ, ездить в поезде, переходить улицу, разговаривать по телефону. А летать она долго боялась и рискнуть жизнью решилась, только успокоенная оглушительным именем пилота.
Самолет сел, гражданка выпорхнула на землю. Страха не было и в помине.
— Михаил Сергеевич, — сказал она, — дайте мне справку, что я действительно летала с вами, а то все равно никто не поверит! Пожалуйста! Можно ведь?
Георгий Алексеевич Прокофьев
Константин Дмитриевич Годунов
Эрнест Карлович Бирнбаум
С. Л. Марголин
И потрясенный Бабушкин через пять минут, смущаясь и сажая кляксы, выписывал единственный в своем роде мандат, и хранитель печати долго не хотел заверить подпись пилота, озадаченный текстом небывалого документа. Гражданка эта до сих пор хранит в своей сумочке измусоленную сотнями рук полуистлевшую справку вместе с другими реликвиями: надкусанным гривенником царской чеканки, ракушкой с Неаполитанского залива и миниатюрным американским вечным пером, которое вечно не пишет.
Но летать… эта гражданка все-таки не летала больше: боится…
Нам обидно за кожаных летчиков и за гражданку со справкой о полете, как обидно нам было в годы гражданской войны в глухой украинской деревушке, когда любопытные девушки долго с уважением рассматривали снятую нами калошу: калоша и цель, для которой она применяется, потрясли их воображение как фантастическое достижение техники и культуры.
За десять лет у нас сказочно, на десятки тысяч километров, вытянулись линии воздушных путей, У нас есть постоянные воздушные пассажиры, но большая часть наших линий пока что дублирует железнодорожные линии, и потому справка о полете продолжает оставаться сенсационным документом.
Перед нами лежит пожелтелый комплект «Известий» за 1923 год. Уже тогда мы писали об авиации исполкомовской, спортивной, сельскохозяйственной. Мы уже тогда знали очень хорошо, какие самолеты нам потребуются и для чего. Десять лет назад был создан совет по гражданской авиации. У нас тогда начался в широких массах сбор средств на авиацию Советской страны. Но в этот период все эти разговоры были в значительной степени утопией, ибо не было на чем летать: самолетов не было ни собственной конструкции, ни заграничной, ни больших, ни маломощных.
Теперь мы можем сказать без хвастовства: у нас есть авиационная промышленность, мы овладели техникой постройки самолетов, моторов и авиационных приборов. Мы овладеваем техникой эксплоатации. Мы прокладываем новые трассы.
Для того чтобы освоить воздушную стихию так, как это по отношению ко всей технической реконструкции нашего хозяйства поставлено в порядок дня последним пленумом ЦК, необходимо было проникнуть в стратосферу не только для того, чтобы побить рекорд Пиккара, не только для того, чтобы открыть широкую дорогу советской стратосферной авиации, но и для того, чтобы вооружить молодые кадры наших пилотов, авиационных и воздухоплавательных конструкторов новой зарядкой энергии и энтузиазма.
Честь и право совершить первую вылазку в занебесье страна вручила трем людям. Здесь требовался жесткий и беспристрастный отбор, крепкая проверка. Нужны были люди мужественные, знающие, решительные и опытные. Нужны были люди, не страдающие головокружением от успеха и от высоты, люди долга и отваги, люди, способные не только достичь занебесных высот, но и быть также на высоте в серьезных научных работах.
Их было трое: Георгий Алексеевич Прокофьев, Константин Дмитриевич Годунов и Эрнест Карлович Бирнбаум. Нас познакомили. Это были три жизнерадостных и здоровых человека, полноценные советские граждане, деловые, способные, упорные и просто очень симпатичные дяди… Их долго подготавливали к полету, держали на особом режиме, сажали в барокамеру и, понижая искусственно давление, «поднимали летающую троицу на высоты…»
Прокофьев, командир стратостата «СССР», сегодня человек мировой известности, родился а 1902 году в деревне Телешево, Вяземского района. Отец его пятнадцатилетним мальчиком ушел из голодной крестьянской семьи в город и остался там заводским рабочим. Его сын-Егорка Прокофьев, будущий командир стратостата, кое-как перебиваясь на скудные средства родителей, учился до 1917 года. Затем на станции Вязьма он поступил на работу в депо, сначала подручным слесарем, потом рабочим по электрооборудованию. В девятнадцатом году он уже был комсомольцем, и через год в марте его приняли в партию. Парт-мобилизация бросила его на польский фронт. Вскоре его уже знали инструктором-организатором политотдела смоленского гарнизона.
С 1921 года Г. А. Прокофьев целиком ушел в комсомольскую работу, сначала в смоленском губкоме, затем в ЦК ВЛКСМ. Потом — бауманский райком партии, работа инструктором, и вновь Красная армия, ПУР, где он и сейчас является комиссаром одного из воздухоплавательных отрядов, проводя много времени над землей.
Широченный в плечах, немножко увалень с виду, всегда уверенный, спокойный и веселый, он необычайно благотворно действовал одним лишь своим присутствием на людей, подготовляющих старт. При нем переставали нервничать самые нетерпеливые и утомленные. Он распространял вокруг себя уверенность и веселое бесстрашие. Когда ему начинали осторожненько говорить о неведомых опасностях, которые, может быть, ждут его в стратосфере, он добродушно отругивался:
— Да бросьте вы, это все стратосферная романтика. А мы люди реальные.
Второй участник нашего занебесного похода, инженер Годунов, конструктор оболочки стратостата, талантливый и застенчиво-смешливый человек, давно уже был крупнейшим знатоком воздухоплавания. Родившись в 1892 году в крестьянской семье села Конышовки (бывш. Курской губернии), он прожил нелегкую жизнь, пройдя крутой путь от начальной школы в родном селе до механического отделения Петербургского политехнического института. Свои первые самостоятельные полеты он совершил на дряхлой, отжившей век машине «Моран» в Севастопольской авиационной школе, куда он попал после империалистической войны. С 1918 года он работал в приемной комиссии центрального авиапарка в Москве, затем учился, сначала в Институте инженеров красного воздушного флота, а потом в Военно-воздушной академии. С 1926 года Годунов был назначен старшим инженером научно-опытного отдела военно-воздухоплавательной школы.
— Я так много летаю, — рассказывал нам Годунов, — что уж и дома давно волноваться бросили. И к стратостату отнеслись также спокойно, чего же тут бояться. Все проверено. Оболочку я сам конструировал, все как будто на месте. Я человек, признаться, вовсе не храброго десятка. Тут, понимаете, никакое не геройство с моей точки зрения. А просто уверенность, что все обстоит в порядке. И нечего тут было беспокоиться… Вот когда я долго домой не возвращаюсь со службы, тогда дома действительно волнуются, боятся, не угодил ли под трамвай. Это вот бывает…
На долю Годунова падала значительная часть научно-исследовательской работы. Сюда входило определение метеорологических элементов стратосферы — температура, давление, влажность, наблюдение над электрическим состоянием тропо- и стратосферы, изучение ионизирующего действия космических лучей. Годунова интересовали также и чисто воздухоплавательные задачи. Он собирался проверить точность формул и законов, которыми обычно руководствуются при полетах. Его очень интересовало и радовало, что можно будет уточнить барометрические данные с помощью фоторадио и тригонометрических засечек с земли. Человек техники и расчетов, он любил точность во всем.
На обязанности третьего участника полета, пилота Бирнбаума, лежала не только помощь в управлении стратостатом, регулировка высоты, запись скорости взлета и расхода балласта, но также связь с внешним миром, связь с землей Он заведовал специально облегченной коротковолновой приемно-передаточной станцией, которую смонтировала для стратостата научно-исследовательская лаборатория связи и электромеханики РККА. Он должен был составлять сводки погоды, сообщаемой с земли.
Бирнбаум родился в семье кузнеца на станции Ракке в бывшей Эстляндской губернии. Учился, работал в Петрограде учеником-слесарем в кустарной мастерской, потом был взят в армию. Затем будущий небоход работал на земных путях начальником железнодорожной станции. Впрочем, вскоре на южном фронте, он уже служил в военно-воздушных частях Красной армии.
В кронштадтские дни он был назначен комиссаром Ленинградского технологического института. Несколько лет он провел на инструкторско-преподавательской работе в военно-воздушных учебных заведениях, а сейчас работает в качестве воздухоплавателя Красной армии.
В 1929 году Бирнбаум едва не погиб… Он поднялся в свободный полет на сферическом аэростате. Его застигла жестокая буря. Шар потерпел аварию. Опыт и находчивость спасли Бирнбаума. Прекрасный авиатор, блестящий знаток воздухоплавания, он в конце своей автобиографии, отвечая на анкетный вопрос, скромно писал до сих пор:
— Кроме благодарностей, поощрений не имею.
Трое смельчаков, завоевавших стратосферу в гондоле, украшенной алыми буквами «СССР», как легко убедиться, не были случайными людьми, на долю которых выпала эта замечательная удача. И кроме чести занести знамя Октябрьской революции так высоко над землей, как никогда не бывало еще ни одно знамя в мире, трое смельчаков стали вдобавок и владельцами ценнейшего капитала, сказочных ощущений, которые еще в течение ближайших лет будут недоступны большинству человечества. Ибо между ощущением пилота или пассажира обыкновенного самолета и ощущением стратосферного воздухоплавателя существует громадная разница.
Равномерное жужжание пропеллера успокаивает нервы, гул авиационного мотора действует как колыбельная песнь. И, когда внизу, залитая ослепительным светом солнечных лучей, плывет, падая вкривь и вкось, цветная панорама земной поверхности, всякий человек, даже самый издерганный, самый мрачный, самый утомленный житейскими буднями, не может не согласиться с тем, что много есть на нашей, казалось бы, изведанной до малейших деталей земле удивительно прекрасных вещей.
Мы очень мало еще занимаемся изучением вопроса о влиянии полета на человеческий организм. Конечно, в соответствующих институтах весьма подробно записано, как меняются у человека, попавшего в летные условия, биение пульса, дыхание, работа органов пищеварения. Практика показала, что в солнечную погоду полет вызывает дремотное состояние, причем происходит это не только с неискушенным пассажиром, но и с летчиком. Пилоты, постоянно работающие на регулярных линиях, наши воздушные «извозчики», много могут рассказать о том, как сидя спокойно в удобном кресле, положив затекшие руки на успокоившийся штурвал, им приходится бороться с необычайным желанием вздремнуть хотя бы на несколько секунд. Сзади, удобно откинувшись на спинку кресла, храпит с открытым ртом пассажир. Он забыл о предостережениях близких и родных, о собственной неуверенности в благополучном исходе полета, о первых незабываемых ощущениях, когда последний раз, подпрыгнув козлом на кочке, самолет наконец повис в воздухе. Спит безмятежно воздушный пассажир, а равномерный рокот мотора вызывает у него замечательные воздушные сны.
Что касается бортмеханика, то он тоже недолго борется со сном. Схватив для вида в руки какой-нибудь ключ, он, косясь на пилота, принимает наиболее удобную для сна в сидячем положении позу, и скоро голова его свешивается набок, а ключ, звеня, падает к ногам. Пилот, улыбаясь, поглядывает на своего бдительного помощника. Наконец, соскучившись, он дергает механика за нос, и тот, встрепенувшись, делает вид, что он усердно все это время копался в каком-то приборе.
Летная работа вообще — это очень трудная, изнурительная работа. И пилоты, которым приходится оставаться в воздухе в течение большого количества часов, много могли бы рассказать о том, как у них затекают спины и руки, как они, прилетев к конечному пункту, сваливаются на койку и уже через несколько секунд спят мертвым сном.
Мы все еще, в конечном итоге, очень мало знаем об авиации. Нам обидно за себя, земных людей, когда в трамвай, в вагон поезда, в магазин заходит кожаный летчик с серебряной птицей на рукаве и все задумчиво, с затуманенными глазами глядят ему вслед. Он ведь — человек воздуха, человек другого мира. И ему известно, знакомо и доступно то, что доступно немногим. И деловитые вузовцы почтительно уступают ему дорогу, и голубоглазые девушки обстреливают его ресницами, и ребятишки украдкой щупают черную кожу его пальто.
А вот одна знакомая гражданка и вовсе оскандалилась. Ее покружил над московским аэродромом летчик Бабушкин. Эта гражданка, вероятно, считает себя культурным человеком: она не боится принимать душ, ездить в поезде, переходить улицу, разговаривать по телефону. А летать она долго боялась и рискнуть жизнью решилась, только успокоенная оглушительным именем пилота.
Самолет сел, гражданка выпорхнула на землю. Страха не было и в помине.
— Михаил Сергеевич, — сказал она, — дайте мне справку, что я действительно летала с вами, а то все равно никто не поверит! Пожалуйста! Можно ведь?
И потрясенный Бабушкин через пять минут, смущаясь и сажая кляксы, выписывал единственный в своем роде мандат, и хранитель печати долго не хотел заверить подпись пилота, озадаченный текстом небывалого документа. Гражданка эта до сих пор хранит в своей сумочке измусоленную сотнями рук полуистлевшую справку вместе с другими реликвиями: надкусанным гривенником царской чеканки, ракушкой с Неаполитанского залива и миниатюрным американским вечным пером, которое вечно не пишет.
Но летать… эта гражданка все-таки не летала больше: боится…
Нам обидно за кожаных летчиков и за гражданку со справкой о полете, как обидно нам было в годы гражданской войны в глухой украинской деревушке, когда любопытные девушки долго с уважением рассматривали снятую нами калошу: калоша и цель, для которой она применяется, потрясли их воображение как фантастическое достижение техники и культуры.
За десять лет у нас сказочно, на десятки тысяч километров, вытянулись линии воздушных путей, У нас есть постоянные воздушные пассажиры, но большая часть наших линий пока что дублирует железнодорожные линии, и потому справка о полете продолжает оставаться сенсационным документом.
Перед нами лежит пожелтелый комплект «Известий» за 1923 год. Уже тогда мы писали об авиации исполкомовской, спортивной, сельскохозяйственной. Мы уже тогда знали очень хорошо, какие самолеты нам потребуются и для чего. Десять лет назад был создан совет по гражданской авиации. У нас тогда начался в широких массах сбор средств на авиацию Советской страны. Но в этот период все эти разговоры были в значительной степени утопией, ибо не было на чем летать: самолетов не было ни собственной конструкции, ни заграничной, ни больших, ни маломощных.
Теперь мы можем сказать без хвастовства: у нас есть авиационная промышленность, мы овладели техникой постройки самолетов, моторов и авиационных приборов. Мы овладеваем техникой эксплоатации. Мы прокладываем новые трассы.
Для того чтобы освоить воздушную стихию так, как это по отношению ко всей технической реконструкции нашего хозяйства поставлено в порядок дня последним пленумом ЦК, необходимо было проникнуть в стратосферу не только для того, чтобы побить рекорд Пиккара, не только для того, чтобы открыть широкую дорогу советской стратосферной авиации, но и для того, чтобы вооружить молодые кадры наших пилотов, авиационных и воздухоплавательных конструкторов новой зарядкой энергии и энтузиазма.
Честь и право совершить первую вылазку в занебесье страна вручила трем людям. Здесь требовался жесткий и беспристрастный отбор, крепкая проверка. Нужны были люди мужественные, знающие, решительные и опытные. Нужны были люди, не страдающие головокружением от успеха и от высоты, люди долга и отваги, люди, способные не только достичь занебесных высот, но и быть также на высоте в серьезных научных работах.
Их было трое: Георгий Алексеевич Прокофьев, Константин Дмитриевич Годунов и Эрнест Карлович Бирнбаум. Нас познакомили. Это были три жизнерадостных и здоровых человека, полноценные советские граждане, деловые, способные, упорные и просто очень симпатичные дяди… Их долго подготавливали к полету, держали на особом режиме, сажали в барокамеру и, понижая искусственно давление, «поднимали летающую троицу на высоты…»
Прокофьев, командир стратостата «СССР», сегодня человек мировой известности, родился а 1902 году в деревне Телешево, Вяземского района. Отец его пятнадцатилетним мальчиком ушел из голодной крестьянской семьи в город и остался там заводским рабочим. Его сын-Егорка Прокофьев, будущий командир стратостата, кое-как перебиваясь на скудные средства родителей, учился до 1917 года. Затем на станции Вязьма он поступил на работу в депо, сначала подручным слесарем, потом рабочим по электрооборудованию. В девятнадцатом году он уже был комсомольцем, и через год в марте его приняли в партию. Парт-мобилизация бросила его на польский фронт. Вскоре его уже знали инструктором-организатором политотдела смоленского гарнизона.
С 1921 года Г. А. Прокофьев целиком ушел в комсомольскую работу, сначала в смоленском губкоме, затем в ЦК ВЛКСМ. Потом — бауманский райком партии, работа инструктором, и вновь Красная армия, ПУР, где он и сейчас является комиссаром одного из воздухоплавательных отрядов, проводя много времени над землей.
Широченный в плечах, немножко увалень с виду, всегда уверенный, спокойный и веселый, он необычайно благотворно действовал одним лишь своим присутствием на людей, подготовляющих старт. При нем переставали нервничать самые нетерпеливые и утомленные. Он распространял вокруг себя уверенность и веселое бесстрашие. Когда ему начинали осторожненько говорить о неведомых опасностях, которые, может быть, ждут его в стратосфере, он добродушно отругивался:
— Да бросьте вы, это все стратосферная романтика. А мы люди реальные.
Второй участник нашего занебесного похода, инженер Годунов, конструктор оболочки стратостата, талантливый и застенчиво-смешливый человек, давно уже был крупнейшим знатоком воздухоплавания. Родившись в 1892 году в крестьянской семье села Конышовки (бывш. Курской губернии), он прожил нелегкую жизнь, пройдя крутой путь от начальной школы в родном селе до механического отделения Петербургского политехнического института. Свои первые самостоятельные полеты он совершил на дряхлой, отжившей век машине «Моран» в Севастопольской авиационной школе, куда он попал после империалистической войны. С 1918 года он работал в приемной комиссии центрального авиапарка в Москве, затем учился, сначала в Институте инженеров красного воздушного флота, а потом в Военно-воздушной академии. С 1926 года Годунов был назначен старшим инженером научно-опытного отдела военно-воздухоплавательной школы.
— Я так много летаю, — рассказывал нам Годунов, — что уж и дома давно волноваться бросили. И к стратостату отнеслись также спокойно, чего же тут бояться. Все проверено. Оболочку я сам конструировал, все как будто на месте. Я человек, признаться, вовсе не храброго десятка. Тут, понимаете, никакое не геройство с моей точки зрения. А просто уверенность, что все обстоит в порядке. И нечего тут было беспокоиться… Вот когда я долго домой не возвращаюсь со службы, тогда дома действительно волнуются, боятся, не угодил ли под трамвай. Это вот бывает…
На долю Годунова падала значительная часть научно-исследовательской работы. Сюда входило определение метеорологических элементов стратосферы — температура, давление, влажность, наблюдение над электрическим состоянием тропо- и стратосферы, изучение ионизирующего действия космических лучей. Годунова интересовали также и чисто воздухоплавательные задачи. Он собирался проверить точность формул и законов, которыми обычно руководствуются при полетах. Его очень интересовало и радовало, что можно будет уточнить барометрические данные с помощью фоторадио и тригонометрических засечек с земли. Человек техники и расчетов, он любил точность во всем.
На обязанности третьего участника полета, пилота Бирнбаума, лежала не только помощь в управлении стратостатом, регулировка высоты, запись скорости взлета и расхода балласта, но также связь с внешним миром, связь с землей Он заведовал специально облегченной коротковолновой приемно-передаточной станцией, которую смонтировала для стратостата научно-исследовательская лаборатория связи и электромеханики РККА. Он должен был составлять сводки погоды, сообщаемой с земли.
Бирнбаум родился в семье кузнеца на станции Ракке в бывшей Эстляндской губернии. Учился, работал в Петрограде учеником-слесарем в кустарной мастерской, потом был взят в армию. Затем будущий небоход работал на земных путях начальником железнодорожной станции. Впрочем, вскоре на южном фронте, он уже служил в военно-воздушных частях Красной армии.
В кронштадтские дни он был назначен комиссаром Ленинградского технологического института. Несколько лет он провел на инструкторско-преподавательской работе в военно-воздушных учебных заведениях, а сейчас работает в качестве воздухоплавателя Красной армии.
В 1929 году Бирнбаум едва не погиб… Он поднялся в свободный полет на сферическом аэростате. Его застигла жестокая буря. Шар потерпел аварию. Опыт и находчивость спасли Бирнбаума. Прекрасный авиатор, блестящий знаток воздухоплавания, он в конце своей автобиографии, отвечая на анкетный вопрос, скромно писал до сих пор:
— Кроме благодарностей, поощрений не имею.
Трое смельчаков, завоевавших стратосферу в гондоле, украшенной алыми буквами «СССР», как легко убедиться, не были случайными людьми, на долю которых выпала эта замечательная удача. И кроме чести занести знамя Октябрьской революции так высоко над землей, как никогда не бывало еще ни одно знамя в мире, трое смельчаков стали вдобавок и владельцами ценнейшего капитала, сказочных ощущений, которые еще в течение ближайших лет будут недоступны большинству человечества. Ибо между ощущением пилота или пассажира обыкновенного самолета и ощущением стратосферного воздухоплавателя существует громадная разница.
Равномерное жужжание пропеллера успокаивает нервы, гул авиационного мотора действует как колыбельная песнь. И, когда внизу, залитая ослепительным светом солнечных лучей, плывет, падая вкривь и вкось, цветная панорама земной поверхности, всякий человек, даже самый издерганный, самый мрачный, самый утомленный житейскими буднями, не может не согласиться с тем, что много есть на нашей, казалось бы, изведанной до малейших деталей земле удивительно прекрасных вещей.
Мы очень мало еще занимаемся изучением вопроса о влиянии полета на человеческий организм. Конечно, в соответствующих институтах весьма подробно записано, как меняются у человека, попавшего в летные условия, биение пульса, дыхание, работа органов пищеварения. Практика показала, что в солнечную погоду полет вызывает дремотное состояние, причем происходит это не только с неискушенным пассажиром, но и с летчиком. Пилоты, постоянно работающие на регулярных линиях, наши воздушные «извозчики», много могут рассказать о том, как сидя спокойно в удобном кресле, положив затекшие руки на успокоившийся штурвал, им приходится бороться с необычайным желанием вздремнуть хотя бы на несколько секунд. Сзади, удобно откинувшись на спинку кресла, храпит с открытым ртом пассажир. Он забыл о предостережениях близких и родных, о собственной неуверенности в благополучном исходе полета, о первых незабываемых ощущениях, когда последний раз, подпрыгнув козлом на кочке, самолет наконец повис в воздухе. Спит безмятежно воздушный пассажир, а равномерный рокот мотора вызывает у него замечательные воздушные сны.
Что касается бортмеханика, то он тоже недолго борется со сном. Схватив для вида в руки какой-нибудь ключ, он, косясь на пилота, принимает наиболее удобную для сна в сидячем положении позу, и скоро голова его свешивается набок, а ключ, звеня, падает к ногам. Пилот, улыбаясь, поглядывает на своего бдительного помощника. Наконец, соскучившись, он дергает механика за нос, и тот, встрепенувшись, делает вид, что он усердно все это время копался в каком-то приборе.
Летная работа вообще — это очень трудная, изнурительная работа. И пилоты, которым приходится оставаться в воздухе в течение большого количества часов, много могли бы рассказать о том, как у них затекают спины и руки, как они, прилетев к конечному пункту, сваливаются на койку и уже через несколько секунд спят мертвым сном.