— Неужели ты не понимаешь, ма? — поспешила вмешаться Кресси. — Учитель иногда может выпить, но вообще он не пьет, вот и все.
Лицо ее матери посветлело. Кресси вышла с учителем во двор и пошла впереди него к воротам. Здесь она остановилась и обернулась.
— Что вам мать говорила насчет того, что вы меня видели?
— Я тебя не понимаю.
— Ну, насчет того, что вы меня видели с Джо Мастерсом на тропе?
— Ничего не говорила.
Кресси озадаченно хмыкнула.
— А что вы ей рассказали про это?
— Ничего.
— Значит, вы нас вовсе и не видели?
— Нет, я видел тебя с кем-то, но не заметил, кто это был.
— И ничего не сказали?
— Ничего. Это не мое дело.
Он сразу же понял, как это утверждение не вяжется с целью его прихода на ранчо Маккинстри. Но сказанного не воротишь. Кресси глядела на него с довольным, но каким-то странным выражением.
— Этот Джо Мастерс воображает, что ему все можно. Я ему так и сказала, что вы наверняка заметите все его глупости.
— Вот как?
Мистер Форд толкнул ворота. Кресси все еще медлила у него на пути, и ему пришлось придержать створку ворот.
— Мать никак в толк не может взять, что вы не пьете. Она думает, вы такой же, как и все здесь. В этом-то она и ошибается. И все ошибаются. Вот.
— Я думаю, она просто волнуется за твоего отца и, наверно, надеется, что я потороплюсь, — ответил учитель.
— Ничего, с отцом все будет в порядке, — лукаво возразила Кресси. — Вы встретите его вон там, на вырубке. Ну и вид у вас с ружьем, просто загляденье! Оно вам к лицу. Вам всегда надо с ружьем ходить.
Учитель слегка улыбнулся, сказал «всего доброго» и расстался с девушкой, но не расстался с ее взглядом, который долго еще следовал за ним. Даже когда, дойдя до поворота, он еще раз обернулся, она стояла у ворот, поставив одну ногу на нижнюю перекладину забора и опершись подбородком на ладонь. Она сделала какой-то жест рукой, не вполне ясный на расстоянии: то ли шутливо изобразила, как он вскинул дробовик за плечо, то ли послала ему воздушный поцелуй.
Учитель продолжал путь, не очень довольный собой. Он не раскаивался, что занял место Кресси в качестве поставщика смертоносного оружия воюющим сторонам, хотя и понимал, что тем самым он оказался замешанным в чужую ссору, и совершенно напрасно. Ведь дети Харрисонов действительно ходят в школу, и этот поступок, продиктованный простой вежливостью, теперь, когда страсти противников так разыгрались, мог быть истолкован самым неприятным образом. Но ему гораздо досаднее было, что разговор с миссис Маккинстри оказался совершенно бесплодным. Странные взаимоотношения между матерью и дочерью могли, очевидно, многое объяснить в характере девушки, но не сулили никакой надежды на его исправление. Окажется ли отец, человек, который «сейчас болеет за скотину», человек, привыкший разрубать гордиев узел охотничьим ножом, более доступен здравому смыслу? Может ли статься, что с отцом дочь ближе, чем с матерью? Но она сказала, что они с Маккинстри встретятся на вырубке. И в самом деле — вон он скачет галопом.
ГЛАВА III
ГЛАВА IV
Лицо ее матери посветлело. Кресси вышла с учителем во двор и пошла впереди него к воротам. Здесь она остановилась и обернулась.
— Что вам мать говорила насчет того, что вы меня видели?
— Я тебя не понимаю.
— Ну, насчет того, что вы меня видели с Джо Мастерсом на тропе?
— Ничего не говорила.
Кресси озадаченно хмыкнула.
— А что вы ей рассказали про это?
— Ничего.
— Значит, вы нас вовсе и не видели?
— Нет, я видел тебя с кем-то, но не заметил, кто это был.
— И ничего не сказали?
— Ничего. Это не мое дело.
Он сразу же понял, как это утверждение не вяжется с целью его прихода на ранчо Маккинстри. Но сказанного не воротишь. Кресси глядела на него с довольным, но каким-то странным выражением.
— Этот Джо Мастерс воображает, что ему все можно. Я ему так и сказала, что вы наверняка заметите все его глупости.
— Вот как?
Мистер Форд толкнул ворота. Кресси все еще медлила у него на пути, и ему пришлось придержать створку ворот.
— Мать никак в толк не может взять, что вы не пьете. Она думает, вы такой же, как и все здесь. В этом-то она и ошибается. И все ошибаются. Вот.
— Я думаю, она просто волнуется за твоего отца и, наверно, надеется, что я потороплюсь, — ответил учитель.
— Ничего, с отцом все будет в порядке, — лукаво возразила Кресси. — Вы встретите его вон там, на вырубке. Ну и вид у вас с ружьем, просто загляденье! Оно вам к лицу. Вам всегда надо с ружьем ходить.
Учитель слегка улыбнулся, сказал «всего доброго» и расстался с девушкой, но не расстался с ее взглядом, который долго еще следовал за ним. Даже когда, дойдя до поворота, он еще раз обернулся, она стояла у ворот, поставив одну ногу на нижнюю перекладину забора и опершись подбородком на ладонь. Она сделала какой-то жест рукой, не вполне ясный на расстоянии: то ли шутливо изобразила, как он вскинул дробовик за плечо, то ли послала ему воздушный поцелуй.
Учитель продолжал путь, не очень довольный собой. Он не раскаивался, что занял место Кресси в качестве поставщика смертоносного оружия воюющим сторонам, хотя и понимал, что тем самым он оказался замешанным в чужую ссору, и совершенно напрасно. Ведь дети Харрисонов действительно ходят в школу, и этот поступок, продиктованный простой вежливостью, теперь, когда страсти противников так разыгрались, мог быть истолкован самым неприятным образом. Но ему гораздо досаднее было, что разговор с миссис Маккинстри оказался совершенно бесплодным. Странные взаимоотношения между матерью и дочерью могли, очевидно, многое объяснить в характере девушки, но не сулили никакой надежды на его исправление. Окажется ли отец, человек, который «сейчас болеет за скотину», человек, привыкший разрубать гордиев узел охотничьим ножом, более доступен здравому смыслу? Может ли статься, что с отцом дочь ближе, чем с матерью? Но она сказала, что они с Маккинстри встретятся на вырубке. И в самом деле — вон он скачет галопом.
ГЛАВА III
В десяти шагах от учителя, почти не осаживая мустанга, Маккинстри спрыгнул на землю и, хлестнув коня по крупу своей риатой, пустил во весь опор одного к видневшемуся под горой ранчо. А сам, глубоко засунув руки в карманы широкой полотняной куртки, медленно зашагал, позвякивая шпорами, навстречу молодому человеку. Это был коренастый, невысокого роста мужчина, густо обросший рыжей бородой, со светло-голубыми, в тяжелых веках глазами, которые один раз устало, с дремотной болью взглянули на учителя, а затем все время смотрели куда-то в сторону.
— Ваша жена хотела послать вам навстречу Кресси с ружьем, — сказал учитель, — но я вызвался передать его сам, так как считаю такое поручение едва ли подходящим для молодой девицы. Вот, пожалуйста. Надеюсь, у вас не было в нем нужды и теперь не будет, — добавил он ровным голосом.
Мистер Маккинстри взял дробовик одной рукой, недоуменно вздернув брови, и вскинул на плечо, затем той же рукой, не вынимая второй руки из кармана, снял с головы фетровую шляпу и показал учителю дыру от пули, лениво проговорив:
— Опоздало на полчаса, да только эти Харрисоны не подозревали, что я без дробовика, и со страху не могли прицелиться толком.
Обстоятельства явно не благоприятствовали разговору, но учитель решил не отступаться. Он замялся, не зная, с чего начать, и в это время его флегматичный собеседник, по-своему тоже слегка смущенный, в рассеянности вытащил из кармана правую руку, кое-как обмотанную окровавленной повязкой, и машинально попробовал поскрести в затылке онемевшими пальцами.
— Вы… вы ранены, — потрясенный, сказал учитель, — а я вас тут задерживаю…
— Я как раз руку поднял, вот так, — медлительно пояснил Маккинстри, — и пуля оторвала мне мизинец, как прошла через шляпу. Но я не для этого вас остановил. Я, правда, не совсем еще успокоился, — извинился он совершенно спокойно, — себя не помню, — пояснил он с полным самообладанием. — Я думал спросить вас, — он дружески положил окровавленную руку на плечо учителю, — Кресси-то была нынче в школе?
— Была, — ответил учитель. — Но, может быть, мне проводить вас до дому? Мы могли бы поговорить, когда вашу рану промоют и забинтуют.
— И как — правда, красавица? — продолжал мистер Маккинстри, не двигаясь с места.
— Безусловно.
— И верно, хороши эти ее новые платья?
— Да, — сказал учитель. — Возможно, даже слишком хороши для школы, знаете ли, — прибавил он нерешительно, — и…
— Для кого-нибудь, может, и слишком, но не для нее, — перебил Маккинстри. — У нее их будет сколько угодно! Уж вы не сомневайтесь, у Хайрама Маккинстри она будет ходить во всем что ни на есть самом лучшем.
Мистер Форд безнадежно поглядел на уродливое ранчо под горой, на небо над головой, на тропу под ногами; потом его взгляд упал на забинтованную руку, все еще лежавшую у него на плече, и он сделал последнее усилие:
— Как-нибудь в другой раз я хотел бы обстоятельно побеседовать с вами о вашей дочери, мистер Маккинстри.
— Говорите сейчас, — сказал Маккинстри, беря его под руку раненой рукой. — Мне вас слушать — одно удовольствие. Вы человек спокойный, и мне от вас вроде бы передается спокой.
Тем не менее учитель ощутил, что рука его собеседника гораздо тверже его собственной. Впрочем, отступать было уже поздно, и он как можно тактичнее изложил Маккинстри то, ради чего пришел. Обращаясь вбок к окровавленной повязке, он говорил о прежнем поведении Кресси в школе, о том, что это может повториться, о необходимости придать ее положению в школе полную ясность и, может быть, даже определить ее в другую школу, для более взрослых учениц, под опеку более опытного педагога-женщины.
— Все это я хотел объяснить сегодня миссис Маккинстри, — заключил он, — но она адресовала меня к вам.
— Верно, верно, — кивнул Маккинстри. — Она женщина хорошая, в хозяйстве там, и на ранчо, и во всяком таком деле, — он неопределенно махнул раненой рукой, — лучше ее не найдешь, хоть, может, и не пристало собственную жену хвалить. Она дочь старого Блэра Ролинса: она да ее брат Клэй только и остались в живых, как они там двадцать лет провоевали с Макентисами в Кентукки. Но вот в девочках она не разбирается, как, скажем, мы с вами. Я, конечно, и сам не бог весть что, спокою мне не хватает в характере. Но старуха это все точно сказала: помолвка Кресси не ее рук дело. Это точно. Да уж если на то пошло, и не мое это дело, и не Сета Дэвиса, и не Кресси. — Он помолчал и, во второй раз подняв на учителя свои припухшие глаза, задумчиво сказал: — Вы уж не сочтите за обиду, но скажу вам как мужчина мужчине, знаете ли, что единственно, из-за кого эта помолвка затеялась, а потом расстроилась, это из-за вас.
— Из-за меня? — отпрянув, в полной растерянности переспросил учитель.
— Из-за вас, — мирно повторил Маккинстри, снова беря его под руку. — Конечно, вы и сами того не ведали. Но вы. Хотите меня послушать и прогуляться еще немного, я вам объясню, что и как. Я не против пройти чуть-чуть в вашу сторону, потому что если мы станем спускаться к ранчо, собаки меня учуют и подымут лай, старуха тут же и выскочит, и тогда прощай разговор по душам и с глазу на глаз. Да и спокойней мне здесь.
Он медленно пошел по тропе, все еще доверительно держа Форда под руку, так что казалось, будто своей раненой рукой он не опирается, а ведет и поддерживает учителя.
— Когда вы приехали в Индейцев Ключ, — начал он, — Сет и Кресси просто ходили в школу — и все. Знали друг друга с колыбели; Дэвисы жили возле нас в Кентукки, и сюда мы вместе приехали из Сент-Джо. Мог бы он со временем ей приглянуться, а она — ему, могли бы и пожениться, если бы охота пришла, между нашими семьями ничего не стоит, что бы им помешало. Но ни о чем таком и речи пока не было, никакой помолвки, никакого сговора.
— Но мой предшественник, мистер Мартин, — поспешил перебить его учитель, — определенно говорил мне, что они жених и невеста, и притом с вашего согласия!
— Это все получилось просто потому, что вы обратили на них внимание в первый день, как пришли с Мартином осматривать школу. Кресси мне тогда говорит. «Па, — говорит она, — этот новый учитель, знаешь, какой умный, все замечает, и на меня с Сетом так глядит, что ты уж лучше объяви, что мы помолвлены». «А разве ты с ним помолвилась?» — говорю. А она мне: «Все равно этим кончится. И раз этот учитель приехал к нам с Севера со своими понятиями, как и что полагается в обществе, надо ему показать, что и у нас в Индейцевом Ключе не медведи живут». Ну, я и согласился, вот Мартин и сказал вам, что все в порядке, они помолвлены и вам не о чем беспокоиться. А вы тут вдруг возьми и на дыбы, что, мол, не можете такого позволить, что ухаживать в школе нельзя, даже если объявлена помолвка.
Учитель с опаской посмотрел в лицо отцу Кресси. Оно было сосредоточенно, но бесстрастно.
— Теперь дело прошлое, можно вам рассказать. Моя беда, мистер Форд, что я человек неспокойный; вы вот человек спокойный, тут я против вас ничего не могу. Я тогда как узнал, что вы сказали, сразу вскочил на мустанга — и галопом в школу. Решил: дам пять минут на сборы — и чтоб духу вашего не было в Индейцевом Ключе. Вы вот не знаю, помните ли тот день. Я рассчитал встретить вас, как вы из школы будете выходить, да рановато подъехал. Покрутился поблизости, потом привязал коня, подошел и в окно этак осторожно заглянул, рассмотреть вас хотел хорошенько. А там тихо так, спокойно. По крыше белки скачут, шмели да пчелы гудят, и все такое сонное вокруг, а наверху сойки стрекочут, будто меня и нет рядом. А вы ходите среди этих девчушек и мальчуганов, с одним поговорите, другому что покажете, и все так тихо, мирно, будто вы и сами такой, как они. И им тоже так хорошо, покойно. Один раз — вы-то, может, и не помните — вы к окну подошли, руки за спиной и глядите так спокойно и вроде бы далеко куда-то, будто все, кроме школы, бог весть в какой дали от вас. Тут мне и подумалось: вот бы старухе моей на вас посмотреть. Подумалось мне, мистер Форд, что мне у вас там совсем не место, и еще подумалось — и вроде бы обидно так стало, — что и для Кресси моей нету места в вашей школе. Ну, и ускакал я оттуда, никого не потревожил, ни вас, ни белок с птицами. А вечером рассказываю Кресси, а она говорит, что у вас этак в школе каждый день и что с ней вы как со всеми, по-хорошему. Мы и уговорились, что она поедет в Сакраменто, накупит, что там положено к свадьбе, и поженятся они с Сетом через месяц, а вас и школу вашу больше уже не побеспокоят. Нет, вы погодите мистер Форд, покуда я не кончу, — добавил он, когда учитель сделал протестующий жест. — Ну вот, дал я согласие. Но она пожила в Сакраменто, накупила всего, а потом пишет письмо, что, мол, обдумала еще раз это дело и рассудила, что они с Сетом пока молоды жениться, так что лучше помолвку расторгнуть. Вот я ее и расторг.
— Но как? — с недоумением спросил учитель.
— Да ружьем, верней всего будет сказать, — ответил Маккинстри, шевельнув плечом, на котором держал дробовик. — Неспокойный ведь я. Сказал отцу Сета, что если увижу еще его сыночка вместе с Кресси, то застрелю, и вся недолга. Ну, тут между семьями вроде бы как охлаждение произошло, подлым этим Харрисонам на радость. Но отцовские права даже закон признает, верно я говорю? И теперь Кресси правильно говорит: раз Сет уж больше не помеха, почему же ей не вернуться в школу и не закончить свое образование? По-моему, это верно. Мы с ней так порешили: раз она бросала школу, чтобы накупить все эти наряды, теперь по справедливости должна в школу только в них и ходить.
Дело приняло совсем безнадежный оборот. Учитель понимал, что если его собеседнику снова будут перечить, он едва ли перенесет это с прежней кротостью. Но, может быть, именно поэтому теперь, когда он ясно видел перед собой опасность, чувство долга заговорило в нем особенно властно и гордость его возмутилась угрозой, быть может, содержащейся в задушевных признаниях Маккинстри. Впрочем, начал он очень осторожно:
— Но уверены ли вы, что вам не лучше, воспользовавшись этой помолвкой и новыми туалетами вашей дочери, определить ее в какой-нибудь пансион для девиц в Сакраменто или Сан-Франциско? Не покажется ли ей скучно с детьми, когда она уже изведала удовольствие, — он хотел было сказать «иметь поклонников», но спохватился и заключил, — вести независимую жизнь взрослой девушки?
— Мистер Форд, — медленно проговорил Маккинстри, с упорством однодума держась за свою мысль, — когда я вам говорил, что не увидел в этой вашей тихой школе места для моей Кресси, то не потому я тогда так подумал, что Кресси в этом не нуждается. Мирной детской жизни не было у нее сызмальства в родном доме, ни в каком пансионе для взрослых девиц этого ей не найти. Я иной раз думаю, что эту самую детскую резвость вытряхнуло из нашего фургона, когда мы катились через прерии, а не то, может, в Сент-Джо мы ее позабыли. Кресси стала взрослой, а детства узнать не успела. И парни за ней бегали, а она еще и в куклы не играла. Дочка Блэра Ролинса ничему другому и не могла научить свою собственную дочь, это я вам прямо скажу, хоть она всегда была мне доброй помощницей. Так что, если вы не против, мистер Форд, не будем больше говорить о пансионе для девиц. Пусть Кресси еще побудет девочкой с другими детьми. Мне бы куда спокойнее было ездить в стада или воевать с Харрисонами, знай я, что она сидит там с детишками, с птицами да пчелами и слушает, что вы ей говорите. Может, слишком много драк видела она на ранчо с малолетства, может, надо ей увидеть других мужчин, не только тех, кто увивается за ней или дерется за нее.
Учитель молчал. Неужели этот заскорузлый, узколобый житель Дальнего Запада сумел понять истину, которая ему, человеку куда более образованному, даже в голову не приходила? Возможно ли, что этот дикий и грубый скотовод, у которого сейчас в прямом смысле слова руки в крови, слепым отцовским инстинктом угадал могущество доброты и постиг душу своей дочери глубже, чем он, учитель? Может ли это быть? Но тут он вспомнил, как Кресси любезничала с Джо Мастерсом и как беспокоилась, чтобы об этом не узнала мать. А отец? Его она тоже обманывает? А может быть, отец сам обманывает его, выставляя напоказ то силу свою, то слабость, действуя то лаской, то угрозой? О хитрости здешних жителей он слыхал и раньше. И со слабодушием циника он подверг сомнению то хорошее в своем собеседнике, что не поддавалось его скептическому пониманию. Впрочем, одного взгляда искоса на медлительного дикаря, который вел его под руку, на его окровавленную лапу было ему достаточно, чтобы умолчать о своем недоверии. Он прибег к другому утешению слабых натур — добродушному безразличию.
— Что ж, отлично, — сказал он. — Возможно, вы правы. Но вы уверены, что дойдете домой один? Может быть, мне все-таки лучше вас проводить? — И когда Маккинстри неопределенным, но решительным жестом отклонил это предложение, равнодушно добавил, заключая разговор: — Если хотите, я буду время от времени сообщать вам, как идут дела.
— Пожалуйста, но только мне лично, — сказал Маккинстри. — А не там, на ранчо. Но, может, вы позволите, чтобы я сам иной раз заехал к вам да заглянул в окно? Понимаю, нельзя. — И щеки его впервые за весь разговор чуть-чуть зарделись. — Ну, пусть будет так.
— Видите ли, это может отвлечь детей от занятий, — мягко объяснил учитель, представив себе на минуту, сколько восторга вызовет в юной груди Джонни Филджи появление в окне бессмысленно-свирепого лица Маккинстри.
— Ладно, чего там, — медленно проговорил Маккинстри. — Может, зайдем в салун, выпьем по стаканчику с сахаром или с лимоном?
— Нет, что вы! Я должен немедленно отпустить вас к миссис Маккинстри, — ответил учитель, снова покосившись на раненую руку собеседника. — Спасибо за приглашение. Всего доброго.
Они обменялись рукопожатием, для чего Маккинстри должен был зажать дробовик под мышкой и протянуть здоровую левую руку. Затем он медленно зашагал под гору. Учитель постоял, посмотрел ему вслед, потом повернулся и с приятным сознанием, что выполнил дело, которое еще повлечет за собой, быть может, важные последствия, повернул к школе. Мысли его были так заняты, что, только выходя из лесу, он вспомнил про дядю Бена. Припомнив странное признание Маккинстри, он обошел школу, держась кустов на опушке, и бесшумно подкрался к открытому окну. Но храм науки вовсе не был погружен в мирное безмолвие, так растрогавшее темную душу Маккинстри. Наоборот, на всю школу раздавался возмущенный детский голос. Учитель с изумлением прислушался к тому, что говорил ничего не подозревавший Руперт Филджи:
— Можешь мне своими Добеллами и Джонсами зубы не заговаривать, слышишь? Много ты в них понимаешь! Ты погляди на свои прописи. Да если бы Джонни мне такое нацарапал, я б ему задал трепку. Ну, еще бы, перо виновато, а не твои корявые пальцы, ясное дело! Может тебе за эти деньги приносить еще по коробке золотых перьев к каждому уроку? Откажусь я от тебя, ей-богу! Опять перо сломал. Разве тебе перо нужно? С твоим нежным почерком тебе всего лучше подойдет гвоздь и зажим для белья, вот что я тебе скажу.
Учитель, никем не замеченный, заглянул в окно. Красавец Руперт в соответствии со своими собственными педагогическими принципами усадил великовозрастного ученика прямо на пол перед самой низенькой партой, быть может, как раз той, за которой сидел утром его маленький брат, и бедный дядя Бен, который, правда, мог в этом положении сколько угодно выворачивать локти по обычаю всех начинающих писцов, глядел снизу вверх на своего юного наставника, то и дело налетавшего на него, подобно задиристому петушку. Однако мистер Форд ясно видел, что дядя Бен не только не тяготится своим униженным положением и учиняемым ему разносом, но взирает на своего ругателя с неистощимым добродушием и прямым восторгом и никак не склонен соглашаться на разрыв контракта.
— Ну, ну, не ершись, Руп, — говорил он восхищенно. — Ведь и ты был когда-то маленьким, а? Ясное дело, все расходы за мой счет. Тут нужно немало пороху, чтобы взорвать целый пласт и добраться до коренной породы. В другой раз принесу свои перья.
— Приноси. Из старой Добелловской школы. Бронированные, на резиновой прокладке, — сурово сказал язвительный Руперт.
— Ладно уж, — миролюбиво отозвался дядя Бен. — Взгляни лучше на эту строчку. Какие «пе», а? Красота!
Он прикусил перо, медленно встал во весь рост и, приставив к глазам ладонь козырьком, с высоты своих шести футов залюбовался собственным произведением. Руперт, держа руки в карманах, скептически присоединился к осмотру.
— А это что за дохлый червяк внизу страницы? — поинтересовался он.
— Ну, что, по-твоему? — сияя, спросил дядя Бен.
— По-моему, похоже на корень лебеды с комком грязи на конце, — критически провозгласил Руперт.
— Это моя подпись.
Оба стояли рядом, склонив головы набок.
— А знаешь, это у тебя не так плохо получилось, как все остальное, — сказал Руперт, быть может, придя к мысли, что время от времени учеников следует поощрять. — Пожалуй, и вправду похоже на подпись. Во всяком случае, больше ни на что не похоже. Ладно, со временем у тебя дело пойдет. Только зачем тебе это? — неожиданно спросил он.
— Что — «это»?
— Да вот, ходить в школу, когда никто не заставляет и сам не обязан. Ведь ты взрослый.
Краска залила лицо дяди Бена по самые уши.
— Непременно хочешь знать, Руп? Может, я рассчитываю напасть на жилу и это… вращаться в обществе, а? Может, я и хочу для этого случая быть не хуже прочих? Знаешь там, стих в разговор ввернуть, романы читать и все такое.
Взгляд Руперта исполнился глубочайшим, невыразимым презрением.
— Только-то? Так вот что я тебе скажу, — проговорил он медленно и уничтожающе. — Знаю я, зачем ты сюда ходишь и ради чего!
— Ради чего же?
— Ради какой-нибудь девчонки!
Дядя Бен разразился бурным хохотом, от которого сотрясалась крыша, топал ногами и бил себя по коленкам так, что ветхий пол ходил ходуном. Но в эту минуту учитель поднялся на крыльцо и своим молчаливым появлением положил конец непринужденному веселью.
— Ваша жена хотела послать вам навстречу Кресси с ружьем, — сказал учитель, — но я вызвался передать его сам, так как считаю такое поручение едва ли подходящим для молодой девицы. Вот, пожалуйста. Надеюсь, у вас не было в нем нужды и теперь не будет, — добавил он ровным голосом.
Мистер Маккинстри взял дробовик одной рукой, недоуменно вздернув брови, и вскинул на плечо, затем той же рукой, не вынимая второй руки из кармана, снял с головы фетровую шляпу и показал учителю дыру от пули, лениво проговорив:
— Опоздало на полчаса, да только эти Харрисоны не подозревали, что я без дробовика, и со страху не могли прицелиться толком.
Обстоятельства явно не благоприятствовали разговору, но учитель решил не отступаться. Он замялся, не зная, с чего начать, и в это время его флегматичный собеседник, по-своему тоже слегка смущенный, в рассеянности вытащил из кармана правую руку, кое-как обмотанную окровавленной повязкой, и машинально попробовал поскрести в затылке онемевшими пальцами.
— Вы… вы ранены, — потрясенный, сказал учитель, — а я вас тут задерживаю…
— Я как раз руку поднял, вот так, — медлительно пояснил Маккинстри, — и пуля оторвала мне мизинец, как прошла через шляпу. Но я не для этого вас остановил. Я, правда, не совсем еще успокоился, — извинился он совершенно спокойно, — себя не помню, — пояснил он с полным самообладанием. — Я думал спросить вас, — он дружески положил окровавленную руку на плечо учителю, — Кресси-то была нынче в школе?
— Была, — ответил учитель. — Но, может быть, мне проводить вас до дому? Мы могли бы поговорить, когда вашу рану промоют и забинтуют.
— И как — правда, красавица? — продолжал мистер Маккинстри, не двигаясь с места.
— Безусловно.
— И верно, хороши эти ее новые платья?
— Да, — сказал учитель. — Возможно, даже слишком хороши для школы, знаете ли, — прибавил он нерешительно, — и…
— Для кого-нибудь, может, и слишком, но не для нее, — перебил Маккинстри. — У нее их будет сколько угодно! Уж вы не сомневайтесь, у Хайрама Маккинстри она будет ходить во всем что ни на есть самом лучшем.
Мистер Форд безнадежно поглядел на уродливое ранчо под горой, на небо над головой, на тропу под ногами; потом его взгляд упал на забинтованную руку, все еще лежавшую у него на плече, и он сделал последнее усилие:
— Как-нибудь в другой раз я хотел бы обстоятельно побеседовать с вами о вашей дочери, мистер Маккинстри.
— Говорите сейчас, — сказал Маккинстри, беря его под руку раненой рукой. — Мне вас слушать — одно удовольствие. Вы человек спокойный, и мне от вас вроде бы передается спокой.
Тем не менее учитель ощутил, что рука его собеседника гораздо тверже его собственной. Впрочем, отступать было уже поздно, и он как можно тактичнее изложил Маккинстри то, ради чего пришел. Обращаясь вбок к окровавленной повязке, он говорил о прежнем поведении Кресси в школе, о том, что это может повториться, о необходимости придать ее положению в школе полную ясность и, может быть, даже определить ее в другую школу, для более взрослых учениц, под опеку более опытного педагога-женщины.
— Все это я хотел объяснить сегодня миссис Маккинстри, — заключил он, — но она адресовала меня к вам.
— Верно, верно, — кивнул Маккинстри. — Она женщина хорошая, в хозяйстве там, и на ранчо, и во всяком таком деле, — он неопределенно махнул раненой рукой, — лучше ее не найдешь, хоть, может, и не пристало собственную жену хвалить. Она дочь старого Блэра Ролинса: она да ее брат Клэй только и остались в живых, как они там двадцать лет провоевали с Макентисами в Кентукки. Но вот в девочках она не разбирается, как, скажем, мы с вами. Я, конечно, и сам не бог весть что, спокою мне не хватает в характере. Но старуха это все точно сказала: помолвка Кресси не ее рук дело. Это точно. Да уж если на то пошло, и не мое это дело, и не Сета Дэвиса, и не Кресси. — Он помолчал и, во второй раз подняв на учителя свои припухшие глаза, задумчиво сказал: — Вы уж не сочтите за обиду, но скажу вам как мужчина мужчине, знаете ли, что единственно, из-за кого эта помолвка затеялась, а потом расстроилась, это из-за вас.
— Из-за меня? — отпрянув, в полной растерянности переспросил учитель.
— Из-за вас, — мирно повторил Маккинстри, снова беря его под руку. — Конечно, вы и сами того не ведали. Но вы. Хотите меня послушать и прогуляться еще немного, я вам объясню, что и как. Я не против пройти чуть-чуть в вашу сторону, потому что если мы станем спускаться к ранчо, собаки меня учуют и подымут лай, старуха тут же и выскочит, и тогда прощай разговор по душам и с глазу на глаз. Да и спокойней мне здесь.
Он медленно пошел по тропе, все еще доверительно держа Форда под руку, так что казалось, будто своей раненой рукой он не опирается, а ведет и поддерживает учителя.
— Когда вы приехали в Индейцев Ключ, — начал он, — Сет и Кресси просто ходили в школу — и все. Знали друг друга с колыбели; Дэвисы жили возле нас в Кентукки, и сюда мы вместе приехали из Сент-Джо. Мог бы он со временем ей приглянуться, а она — ему, могли бы и пожениться, если бы охота пришла, между нашими семьями ничего не стоит, что бы им помешало. Но ни о чем таком и речи пока не было, никакой помолвки, никакого сговора.
— Но мой предшественник, мистер Мартин, — поспешил перебить его учитель, — определенно говорил мне, что они жених и невеста, и притом с вашего согласия!
— Это все получилось просто потому, что вы обратили на них внимание в первый день, как пришли с Мартином осматривать школу. Кресси мне тогда говорит. «Па, — говорит она, — этот новый учитель, знаешь, какой умный, все замечает, и на меня с Сетом так глядит, что ты уж лучше объяви, что мы помолвлены». «А разве ты с ним помолвилась?» — говорю. А она мне: «Все равно этим кончится. И раз этот учитель приехал к нам с Севера со своими понятиями, как и что полагается в обществе, надо ему показать, что и у нас в Индейцевом Ключе не медведи живут». Ну, я и согласился, вот Мартин и сказал вам, что все в порядке, они помолвлены и вам не о чем беспокоиться. А вы тут вдруг возьми и на дыбы, что, мол, не можете такого позволить, что ухаживать в школе нельзя, даже если объявлена помолвка.
Учитель с опаской посмотрел в лицо отцу Кресси. Оно было сосредоточенно, но бесстрастно.
— Теперь дело прошлое, можно вам рассказать. Моя беда, мистер Форд, что я человек неспокойный; вы вот человек спокойный, тут я против вас ничего не могу. Я тогда как узнал, что вы сказали, сразу вскочил на мустанга — и галопом в школу. Решил: дам пять минут на сборы — и чтоб духу вашего не было в Индейцевом Ключе. Вы вот не знаю, помните ли тот день. Я рассчитал встретить вас, как вы из школы будете выходить, да рановато подъехал. Покрутился поблизости, потом привязал коня, подошел и в окно этак осторожно заглянул, рассмотреть вас хотел хорошенько. А там тихо так, спокойно. По крыше белки скачут, шмели да пчелы гудят, и все такое сонное вокруг, а наверху сойки стрекочут, будто меня и нет рядом. А вы ходите среди этих девчушек и мальчуганов, с одним поговорите, другому что покажете, и все так тихо, мирно, будто вы и сами такой, как они. И им тоже так хорошо, покойно. Один раз — вы-то, может, и не помните — вы к окну подошли, руки за спиной и глядите так спокойно и вроде бы далеко куда-то, будто все, кроме школы, бог весть в какой дали от вас. Тут мне и подумалось: вот бы старухе моей на вас посмотреть. Подумалось мне, мистер Форд, что мне у вас там совсем не место, и еще подумалось — и вроде бы обидно так стало, — что и для Кресси моей нету места в вашей школе. Ну, и ускакал я оттуда, никого не потревожил, ни вас, ни белок с птицами. А вечером рассказываю Кресси, а она говорит, что у вас этак в школе каждый день и что с ней вы как со всеми, по-хорошему. Мы и уговорились, что она поедет в Сакраменто, накупит, что там положено к свадьбе, и поженятся они с Сетом через месяц, а вас и школу вашу больше уже не побеспокоят. Нет, вы погодите мистер Форд, покуда я не кончу, — добавил он, когда учитель сделал протестующий жест. — Ну вот, дал я согласие. Но она пожила в Сакраменто, накупила всего, а потом пишет письмо, что, мол, обдумала еще раз это дело и рассудила, что они с Сетом пока молоды жениться, так что лучше помолвку расторгнуть. Вот я ее и расторг.
— Но как? — с недоумением спросил учитель.
— Да ружьем, верней всего будет сказать, — ответил Маккинстри, шевельнув плечом, на котором держал дробовик. — Неспокойный ведь я. Сказал отцу Сета, что если увижу еще его сыночка вместе с Кресси, то застрелю, и вся недолга. Ну, тут между семьями вроде бы как охлаждение произошло, подлым этим Харрисонам на радость. Но отцовские права даже закон признает, верно я говорю? И теперь Кресси правильно говорит: раз Сет уж больше не помеха, почему же ей не вернуться в школу и не закончить свое образование? По-моему, это верно. Мы с ней так порешили: раз она бросала школу, чтобы накупить все эти наряды, теперь по справедливости должна в школу только в них и ходить.
Дело приняло совсем безнадежный оборот. Учитель понимал, что если его собеседнику снова будут перечить, он едва ли перенесет это с прежней кротостью. Но, может быть, именно поэтому теперь, когда он ясно видел перед собой опасность, чувство долга заговорило в нем особенно властно и гордость его возмутилась угрозой, быть может, содержащейся в задушевных признаниях Маккинстри. Впрочем, начал он очень осторожно:
— Но уверены ли вы, что вам не лучше, воспользовавшись этой помолвкой и новыми туалетами вашей дочери, определить ее в какой-нибудь пансион для девиц в Сакраменто или Сан-Франциско? Не покажется ли ей скучно с детьми, когда она уже изведала удовольствие, — он хотел было сказать «иметь поклонников», но спохватился и заключил, — вести независимую жизнь взрослой девушки?
— Мистер Форд, — медленно проговорил Маккинстри, с упорством однодума держась за свою мысль, — когда я вам говорил, что не увидел в этой вашей тихой школе места для моей Кресси, то не потому я тогда так подумал, что Кресси в этом не нуждается. Мирной детской жизни не было у нее сызмальства в родном доме, ни в каком пансионе для взрослых девиц этого ей не найти. Я иной раз думаю, что эту самую детскую резвость вытряхнуло из нашего фургона, когда мы катились через прерии, а не то, может, в Сент-Джо мы ее позабыли. Кресси стала взрослой, а детства узнать не успела. И парни за ней бегали, а она еще и в куклы не играла. Дочка Блэра Ролинса ничему другому и не могла научить свою собственную дочь, это я вам прямо скажу, хоть она всегда была мне доброй помощницей. Так что, если вы не против, мистер Форд, не будем больше говорить о пансионе для девиц. Пусть Кресси еще побудет девочкой с другими детьми. Мне бы куда спокойнее было ездить в стада или воевать с Харрисонами, знай я, что она сидит там с детишками, с птицами да пчелами и слушает, что вы ей говорите. Может, слишком много драк видела она на ранчо с малолетства, может, надо ей увидеть других мужчин, не только тех, кто увивается за ней или дерется за нее.
Учитель молчал. Неужели этот заскорузлый, узколобый житель Дальнего Запада сумел понять истину, которая ему, человеку куда более образованному, даже в голову не приходила? Возможно ли, что этот дикий и грубый скотовод, у которого сейчас в прямом смысле слова руки в крови, слепым отцовским инстинктом угадал могущество доброты и постиг душу своей дочери глубже, чем он, учитель? Может ли это быть? Но тут он вспомнил, как Кресси любезничала с Джо Мастерсом и как беспокоилась, чтобы об этом не узнала мать. А отец? Его она тоже обманывает? А может быть, отец сам обманывает его, выставляя напоказ то силу свою, то слабость, действуя то лаской, то угрозой? О хитрости здешних жителей он слыхал и раньше. И со слабодушием циника он подверг сомнению то хорошее в своем собеседнике, что не поддавалось его скептическому пониманию. Впрочем, одного взгляда искоса на медлительного дикаря, который вел его под руку, на его окровавленную лапу было ему достаточно, чтобы умолчать о своем недоверии. Он прибег к другому утешению слабых натур — добродушному безразличию.
— Что ж, отлично, — сказал он. — Возможно, вы правы. Но вы уверены, что дойдете домой один? Может быть, мне все-таки лучше вас проводить? — И когда Маккинстри неопределенным, но решительным жестом отклонил это предложение, равнодушно добавил, заключая разговор: — Если хотите, я буду время от времени сообщать вам, как идут дела.
— Пожалуйста, но только мне лично, — сказал Маккинстри. — А не там, на ранчо. Но, может, вы позволите, чтобы я сам иной раз заехал к вам да заглянул в окно? Понимаю, нельзя. — И щеки его впервые за весь разговор чуть-чуть зарделись. — Ну, пусть будет так.
— Видите ли, это может отвлечь детей от занятий, — мягко объяснил учитель, представив себе на минуту, сколько восторга вызовет в юной груди Джонни Филджи появление в окне бессмысленно-свирепого лица Маккинстри.
— Ладно, чего там, — медленно проговорил Маккинстри. — Может, зайдем в салун, выпьем по стаканчику с сахаром или с лимоном?
— Нет, что вы! Я должен немедленно отпустить вас к миссис Маккинстри, — ответил учитель, снова покосившись на раненую руку собеседника. — Спасибо за приглашение. Всего доброго.
Они обменялись рукопожатием, для чего Маккинстри должен был зажать дробовик под мышкой и протянуть здоровую левую руку. Затем он медленно зашагал под гору. Учитель постоял, посмотрел ему вслед, потом повернулся и с приятным сознанием, что выполнил дело, которое еще повлечет за собой, быть может, важные последствия, повернул к школе. Мысли его были так заняты, что, только выходя из лесу, он вспомнил про дядю Бена. Припомнив странное признание Маккинстри, он обошел школу, держась кустов на опушке, и бесшумно подкрался к открытому окну. Но храм науки вовсе не был погружен в мирное безмолвие, так растрогавшее темную душу Маккинстри. Наоборот, на всю школу раздавался возмущенный детский голос. Учитель с изумлением прислушался к тому, что говорил ничего не подозревавший Руперт Филджи:
— Можешь мне своими Добеллами и Джонсами зубы не заговаривать, слышишь? Много ты в них понимаешь! Ты погляди на свои прописи. Да если бы Джонни мне такое нацарапал, я б ему задал трепку. Ну, еще бы, перо виновато, а не твои корявые пальцы, ясное дело! Может тебе за эти деньги приносить еще по коробке золотых перьев к каждому уроку? Откажусь я от тебя, ей-богу! Опять перо сломал. Разве тебе перо нужно? С твоим нежным почерком тебе всего лучше подойдет гвоздь и зажим для белья, вот что я тебе скажу.
Учитель, никем не замеченный, заглянул в окно. Красавец Руперт в соответствии со своими собственными педагогическими принципами усадил великовозрастного ученика прямо на пол перед самой низенькой партой, быть может, как раз той, за которой сидел утром его маленький брат, и бедный дядя Бен, который, правда, мог в этом положении сколько угодно выворачивать локти по обычаю всех начинающих писцов, глядел снизу вверх на своего юного наставника, то и дело налетавшего на него, подобно задиристому петушку. Однако мистер Форд ясно видел, что дядя Бен не только не тяготится своим униженным положением и учиняемым ему разносом, но взирает на своего ругателя с неистощимым добродушием и прямым восторгом и никак не склонен соглашаться на разрыв контракта.
— Ну, ну, не ершись, Руп, — говорил он восхищенно. — Ведь и ты был когда-то маленьким, а? Ясное дело, все расходы за мой счет. Тут нужно немало пороху, чтобы взорвать целый пласт и добраться до коренной породы. В другой раз принесу свои перья.
— Приноси. Из старой Добелловской школы. Бронированные, на резиновой прокладке, — сурово сказал язвительный Руперт.
— Ладно уж, — миролюбиво отозвался дядя Бен. — Взгляни лучше на эту строчку. Какие «пе», а? Красота!
Он прикусил перо, медленно встал во весь рост и, приставив к глазам ладонь козырьком, с высоты своих шести футов залюбовался собственным произведением. Руперт, держа руки в карманах, скептически присоединился к осмотру.
— А это что за дохлый червяк внизу страницы? — поинтересовался он.
— Ну, что, по-твоему? — сияя, спросил дядя Бен.
— По-моему, похоже на корень лебеды с комком грязи на конце, — критически провозгласил Руперт.
— Это моя подпись.
Оба стояли рядом, склонив головы набок.
— А знаешь, это у тебя не так плохо получилось, как все остальное, — сказал Руперт, быть может, придя к мысли, что время от времени учеников следует поощрять. — Пожалуй, и вправду похоже на подпись. Во всяком случае, больше ни на что не похоже. Ладно, со временем у тебя дело пойдет. Только зачем тебе это? — неожиданно спросил он.
— Что — «это»?
— Да вот, ходить в школу, когда никто не заставляет и сам не обязан. Ведь ты взрослый.
Краска залила лицо дяди Бена по самые уши.
— Непременно хочешь знать, Руп? Может, я рассчитываю напасть на жилу и это… вращаться в обществе, а? Может, я и хочу для этого случая быть не хуже прочих? Знаешь там, стих в разговор ввернуть, романы читать и все такое.
Взгляд Руперта исполнился глубочайшим, невыразимым презрением.
— Только-то? Так вот что я тебе скажу, — проговорил он медленно и уничтожающе. — Знаю я, зачем ты сюда ходишь и ради чего!
— Ради чего же?
— Ради какой-нибудь девчонки!
Дядя Бен разразился бурным хохотом, от которого сотрясалась крыша, топал ногами и бил себя по коленкам так, что ветхий пол ходил ходуном. Но в эту минуту учитель поднялся на крыльцо и своим молчаливым появлением положил конец непринужденному веселью.
ГЛАВА IV
Возвращение мисс Крессиды Маккинстри в Индейцев Ключ к своим прерванным занятиям было событием не только школьной жизни. Во всем поселке о ее возвращении в лоно школы говорили гораздо больше, чем о таком пустяковом деле, как расторгнутая помолвка. Некоторые зловредные женщины не первой молодости, которые благодаря неоспоримой принадлежности к слабому полу могли не опасаться ружья мистера Маккинстри, намекали, будто ее просто не приняли в Сакраментскую школу. Но большинство местных патриотов усмотрело в ее возвращении дань неоспоримым преимуществам образовательной системы Индейцева Ключа. Туолумнская «Звезда» с красноречием и размахом, находящимися в трогательном несоответствии с ее собственными размерами и качеством шрифта и бумаги, писала о том, как «в Индейцевом Ключе подымается новый сад Академа, под зелеными, задумчивыми сводами которого предаются размышлениям будущие мудрецы и государственные мужи», так что учителю просто неловко было читать. В течение нескольких дней тропу между ранчо Маккинстри и школой патрулировали восторженные молодые люди, жаждущие полюбоваться юной Крессидой, освобожденной из-под грозного надзора клики Дэвиса — Маккинстри. Впрочем, сама героиня, продолжавшая, к неудовольствию учителя, каждый день исправно являться в школу в новом наряде, не отваживалась приводить своих изнывающих поклонников дальше школьного забора.
Учитель с удивлением заметил, что Индейцев Ключ нимало не озабочен его собственным выгодным положением в непосредственной близости от местной красавицы; молодые люди не испытывали к нему ревности, солидные матроны не находили ничего предосудительного в том, что взрослая девушка, да еще «с прошлым», поручена попечению учителя чуть ли не одних с нею лет. Этот комплимент его мнимым монашеским наклонностям был мистеру Форду почти так же неприятен, как и неумеренные панегирики «Звезды», так что ему понадобилось припомнить кое-какие грехи своей молодости, чтобы стать выше этих попыток местной молвы представить его в виде некоего аскета.
Выполняя данное Маккинстри обещание, он выписал для Кресси кое-какие учебники, достаточно, впрочем, несложные, чтобы подходить для школьницы, при этом отнюдь не продвинутой. Еще через несколько недель он сделал следующий шаг и назначил ее «старостой» над младшими девочками, поделив эту должность между нею и Рупертом Филджи, чье обращение с ветреными представительницами слабого пола, откровенно именуемого им «безмозглым», отличалось, пожалуй, чересчур уж резкой и презрительной неприязнью. Кресси приняла новые обязанности с тем же снисходительным добродушием, что и новые учебные предметы, и с тем же безмятежным непониманием их абстрактного или морального смысла, которое нередко ставило его в тупик. «Какой в этом прок?» — обычно спрашивала она учителя, поднимая на него глаза, и мистер Форд, теряясь под ее взглядом, откровенно изучавшим его лицо под предлогом любого вопроса, в конце концов давал ей какой-нибудь строго деловой, практичный ответ. Однако если предмет неожиданно вызывал ее прихотливый интерес, она овладевала им с легкостью. Так, один разговор пробудил у нее на некоторое время склонность к изучению ботаники. Учитель, считая дисциплину эту весьма подходящей для молодой девицы, завел о ней речь на перемене и услышал неизменный вопрос: «Какой в этом прок?»
— Ну, предположим, — хитро ответил учитель, — что кто-нибудь, неизвестно кто, прислал тебе цветы.
— Женишок! — сипло вставил ехидный Джонни Филджи.
Учитель обошел молчанием эту реплику, а также тычок, которым Руперт Филджи выразил брату свое неудовольствие; он продолжал:
— Разве тебе не интересно было бы узнать по крайней мере, что это за цветы и где они растут?
— Она у нас может спросить, — возразил ему хор детских голосов.
Учитель не сразу нашелся что сказать. Его окружили десятки зорких круглых глаз, от которых природе еще никогда не удавалось запрятать свои тайны, — эти глаза высматривали и замечали, когда распускается самый ранний цветок; эти пальцы-коротышки, быть может, еще ни разу не листавшие книгу, знали, где разрыть прошлогоднюю листву над первым анемоном, умели раздвинуть упрямые колючие ветки, чтобы добраться до скромного, затаившегося шиповника; эти маленькие ноги сами находили дорогу на дальний южный склон косогора, где можно нарвать диких тюльпанов, и безошибочно выбегали на берег, где в камышовых зарослях цвели болотные ирисы. Почувствовав, что здесь он с ними состязаться бессилен, учитель прибег к нечестному приему:
Учитель с удивлением заметил, что Индейцев Ключ нимало не озабочен его собственным выгодным положением в непосредственной близости от местной красавицы; молодые люди не испытывали к нему ревности, солидные матроны не находили ничего предосудительного в том, что взрослая девушка, да еще «с прошлым», поручена попечению учителя чуть ли не одних с нею лет. Этот комплимент его мнимым монашеским наклонностям был мистеру Форду почти так же неприятен, как и неумеренные панегирики «Звезды», так что ему понадобилось припомнить кое-какие грехи своей молодости, чтобы стать выше этих попыток местной молвы представить его в виде некоего аскета.
Выполняя данное Маккинстри обещание, он выписал для Кресси кое-какие учебники, достаточно, впрочем, несложные, чтобы подходить для школьницы, при этом отнюдь не продвинутой. Еще через несколько недель он сделал следующий шаг и назначил ее «старостой» над младшими девочками, поделив эту должность между нею и Рупертом Филджи, чье обращение с ветреными представительницами слабого пола, откровенно именуемого им «безмозглым», отличалось, пожалуй, чересчур уж резкой и презрительной неприязнью. Кресси приняла новые обязанности с тем же снисходительным добродушием, что и новые учебные предметы, и с тем же безмятежным непониманием их абстрактного или морального смысла, которое нередко ставило его в тупик. «Какой в этом прок?» — обычно спрашивала она учителя, поднимая на него глаза, и мистер Форд, теряясь под ее взглядом, откровенно изучавшим его лицо под предлогом любого вопроса, в конце концов давал ей какой-нибудь строго деловой, практичный ответ. Однако если предмет неожиданно вызывал ее прихотливый интерес, она овладевала им с легкостью. Так, один разговор пробудил у нее на некоторое время склонность к изучению ботаники. Учитель, считая дисциплину эту весьма подходящей для молодой девицы, завел о ней речь на перемене и услышал неизменный вопрос: «Какой в этом прок?»
— Ну, предположим, — хитро ответил учитель, — что кто-нибудь, неизвестно кто, прислал тебе цветы.
— Женишок! — сипло вставил ехидный Джонни Филджи.
Учитель обошел молчанием эту реплику, а также тычок, которым Руперт Филджи выразил брату свое неудовольствие; он продолжал:
— Разве тебе не интересно было бы узнать по крайней мере, что это за цветы и где они растут?
— Она у нас может спросить, — возразил ему хор детских голосов.
Учитель не сразу нашелся что сказать. Его окружили десятки зорких круглых глаз, от которых природе еще никогда не удавалось запрятать свои тайны, — эти глаза высматривали и замечали, когда распускается самый ранний цветок; эти пальцы-коротышки, быть может, еще ни разу не листавшие книгу, знали, где разрыть прошлогоднюю листву над первым анемоном, умели раздвинуть упрямые колючие ветки, чтобы добраться до скромного, затаившегося шиповника; эти маленькие ноги сами находили дорогу на дальний южный склон косогора, где можно нарвать диких тюльпанов, и безошибочно выбегали на берег, где в камышовых зарослях цвели болотные ирисы. Почувствовав, что здесь он с ними состязаться бессилен, учитель прибег к нечестному приему: