Министерство торговли восклицает моими устами: «Да воздаст господь бог этому доблестному мужу!»
По выходе из магазина пенсионер Павлик не нашел брошенной им сигары.
Вы видите: все идет как по маслу.
Беседа с редактором длилась больше часа. Редактор ликовал. Такая трогательная история – и как раз в самый разгар мертвого сезона!
– Пойдет в завтрашнем же номере,– объявил редактор, прощаясь с владельцем магазина.– И я, конечно, дам полностью вашу фамилию.
После этого владелец магазина отправился в отдел объявлений и заказал там объявление в завтрашнем номере на видном месте.
В тот день его выручка была обычной.
На другой день в газете появилась статья «Таинственная мать». Три с лишним колонки. Жалостное вступление было состряпано из Марлит, а также Карлен, Шварц [96] и других слезливых писательниц семейных романов.
Далее следовали фамилия и адрес теперешнего покровителя Тонечки: торговец Вацлав Земан, ул. Каминского, д. № 18.
А на последней полосе, среди объявлений, было такое: «Вацлав Земан, торговец колониальными товарами, рекомендует вниманию почтеннейшей публики свой магазин по улице Каминского, дом № 18. Большой выбор: сыр, колбаса, мясные и рыбные консервы. Вино высших марок – красное и белое, 1 крона литр. Превосходная смесь кофе – 2 кроны 20 геллеров. Дешевый сахар. Литр рома – от 80 геллеров и выше. Всегда свежее сливочное масло».
В тот день все виноградские женщины и девушки пожелали видеть Тонечку, чтобы плакать с ней.
Плач стоял в магазине с утра до вечера.
У Тонечки в конце концов глаза пересохли, так что ей приходилось бегать в чулан нюхать лук, чтобы плакать дальше.
Приходили и старички, щипали ее за щечку. Тут нет ничего плохого: ведь ей было всего пятнадцать лет.
Среди всеобщих рыданий слышались выкрики:
– Мне кило кофе!
– Мне пять килограммов сахара!
– Литр рома!
– Бутылку вина!
Вацлав Земан не успевал обслуживать покупателей. Пришлось взять помощника. Жена тоже трудилась в поте лица. Виноградские женщины и девушки накупали продуктов на целую неделю.
Часов в десять, только стали запирать магазин, появилась еще одна заплаканная дама. Издалека, откуда-то с Модржан. Товару больше никакого не было, так что ей продали старую медную гирю.
Номер газеты со статьей «Таинственная мать» разошелся тиражом на десять тысяч экземпляров больше обычного.
Дело в том, что для постоянного раздела «Осиротевшее дитя и таинственная мать» в своей газете он уже приготовил колонку под заголовком: «Разговор с мнимой, ненастоящей матерью».
Несколько виноградских дам и барышень прислали глухонемой служанке открытки.
Прокурор потребовал привлечь глухонемую служанку к ответственности за обман властей, поскольку она не родила, между тем как, согласно рабочей книжке, должна была родить.
Глухонемая служанка, вместо того чтобы нанять адвоката, отправилась на Святую Гору, оставив дома записку, которая всех озадачила и была тотчас доставлена редактору.
В ней было написано:
«Еду исповедоваться!»
В связи с этим полицейское управление отправило по следам глухонемой служанки двух сыщиков, переодетых священниками.
Один муж, недосчитавшись у себя в кассе ста крон и заподозрив, что жена послала их Тонечке, взял бритву, побрился и пошел требовать развода.
Между тем у Тонечки скопилось в общей сложности четыреста крои, и привратница стала говорить ей: «Целую ручку, барышня».
Тонечке захотелось иметь длинное платье, и она расплакалась, когда ей не позволили.
Вскоре после этого она получила новое письмо от таинственной матери:
«Милая Тонечка!
Я знаю, что ты плачешь, но не могу тебе помочь. Надейся на бога и будь умницей. Посылаю тебе тридцать крон.
Твоя несчастная мать».
Это письмо тоже было опубликовано.
Завистники толковали:
– За четыреста крон и я согласен изображать осиротевшее дитя.
Один бывший лесник, выдавая себя за поверенного Тонечки, поместил в газетах объявление:
Пять человек, выпускающих художественные открытки, охотились за Тонечкой с фотографическими аппаратами.
Мужья стали подозревать своих жен и допрашивать их, заставляя клясться, что у них до свадьбы не было любовника.
«Олень не знает туберкулеза, так как находит в лесу траву, составляющую главный ингредиент „Лесного чая и настоя“, изготовляемого бывшим лесником Шуминским,– ул. Каминского, д. № 26. Много благодарственных писем из Америки, Австралии, Новой Зеландии, с острова Корсики, из Михле, Лондона, Парижа и Подебрад».
Писалось о том, что Тонечку хотят свести с ума. С какой целью, корреспондент не объяснял.
Наконец газета опубликовала очень серьезный материал: просьбу к таинственной матери назвать себя. Просьба была проникновенная. Ее составили, используя печальные романы и чувствительные рассказы. Заимствования делались целыми фразами.
На улицах толпился плачущий народ. Шесть человек помешались от жалости и рыданий.
Тридцать виноградских дам и девушек ослепло. Женщины плакали по всей Чехии. Матери прижимали своих сыночков и доченек к сердцу. Пять парнишек и шесть девчурок задохнулись в материнских объятиях.
Один вдохновенный поэт-песенник пустил в ход новый глупый продукт своей духовной деятельности: песенку об осиротевшем ребенке. Ее стали петь на мотив: «Голубые глаза».
Виноградские дамы и девушки пожелали, чтобы эту песенку исполнил оркестр в виноградском театре.
О таинственной матери распевали весь день. Поющие женщины избили до полусмерти человека, который слышал пение и не прослезился.
Наконец в редакцию явился поверенный Тонечки, открыватель лесного корня для оленей и людей. После этого газета опубликовала новое обращение к таинственной матери:
«Просьба явиться на квартиру к изобретателю „лесного чая“. Гарантируем полную тайну и молчание! Бывший лесник обязуется честным словом никому ничего не говорить. Таинственная мать не обязана покупать его лесной корень».
А через несколько дней появилось новое сенсационное сообщение.
Таинственная мать откликнулась на приглашение изобретателя «лесного чая» и пришла к нему на квартиру.
Полная тайна соблюдена.
В газете стояло следующее:
«Мы связаны честным словом, поэтому соблюдаем полную тайну. Можем сообщить только, что дама, являющаяся матерью Тонечки,– многодетная вдова. Не публикуем ее фамилию, так как обещали молчать. Поэтому можем только прибавить, что она имеет собственный дом в непосредственной близости от местожительства Тонечки. Мы дали честное слово соблюдать полную тайну и можем сообщить лишь то, что ей тридцать пять лет, и она намеревается снова вступить в брак. По ее словам, отец Тонечки жив; он чиновник и тоже имеет несколько детей. Вдаваться в дальнейшие подробности нам не позволяет данное нами обещание хранить полное молчание об этом деле. Можем еще добавить, что господин этот как две капли воды похож на Тонечку, портрет которой мы даем в завтрашнем номере нашего иллюстрированного приложения вместе со снимком, запечатлевшим сцену трогательного свидания матери с дочерью».
Тайна была полностью соблюдена, а номер «Вечерней газеты» разошелся в количестве шестидесяти тысяч экземпляров.
Женатые и многодетные чиновники приходили сбрить бороду или обкорнать усы.
Двести женатых и многодетных чиновников тщательно прятали от жен номер с портретом Тонечки.
Триста жен потребовали развода, ссылаясь на бросающееся в глаза сходство своих мужей с Тонечкой.
Девяносто мужей признались в отцовстве:
«Вам-то хорошо, у вас жена, на даче. А я похож на Тонечку!»
Редакция стала получать угрожающие письма.
Газета разошлась в количестве ста с лишним тысяч экземпляров.
Жена каждого чешского чиновника купила экземпляр.
Бог весть чем все это кончится. Никто не знает. Но один наборщик сказал мне, что у него заготовлены газетные заголовки такого рода:
«Отец Тонечки – в отчаянии!»
«Таинственная мать покончила жизнь самоубийством».
– На этом опять заработаем,– с улыбкой добавил наборщик.
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГРАФА КУЛДЫБУЛДЫДЕСА
[97]
Граф Кулдыбулдыдес нервничал, чем дальше, тем больше: он привык видеть лишь пышные процессии с развевающимися хоругвями; время от времени он готов был примириться еще с каким-нибудь католическим съездом. Но людей, столпившихся на улице, к сожалению, абсолютно не интересовали ни процессии, ни съезды. Граф Кулдыбулдыдес чувствовал, что этой весьма внушительной толпой владеют отнюдь не те настроения, которые пришлись бы ему по душе; среди собравшихся не было ни дворецких, ни лакеев, ни приказчиков, ни управляющих, ни прочей челяди, дрожавшей от страха, стоило только милостивому господину взглянуть на кого-нибудь немилостивым оком, вооруженным моноклем.
Прежде, где бы граф ни появлялся, он всюду видел перед собой склоненные спины и был уверен, что стоит только ему соблаговолить произнести «Meine Herren» [98] , спины эти склонятся еще ниже. Но у людей внизу спины оставались прямыми. Вот это-то граф и не мог спокойно видеть.
Он мысленно перенесся в те золотые времена, когда его предки пировали, как Сарданапал, ничуть не заботясь о том, кто будет за это платить. Там внизу, на полях, трудились холопы, к которым по мере надобности посылали нескольких сборщиков податей и надсмотрщиков – и деньги появлялись, будто по щучьему велению. А теперь, даже для знатных господ, пополнение кошелька – довольно сложная проблема; банкиры стали такими негодяями, и граф видел, что многие из его однокашников, в молодости называвшие друг друга frere et dochon [99] , ныне, бедняги, начисто разорились и живут лишь тем, что удается выкачать из своих же собратьев. Чистой, незапятнанной славы, могущества, благородства уж не сыскать, того и гляди, почтенные горожане перестанут именовать дворян почетными гражданами.
И тут граф вспомнил поразительную историю, которую ему когда-то довелось услышать. Якобы какой-то дворянин в смутную военную пору приказал забальзамировать себя под гипнозом и в состоянии оцепенения пережил несколько столетий, а затем, в мирное время, вновь восстал ото сна для лучшей, более достойной истинного дворянина жизни. Хм, недурная идея! Граф Кулдыбулдыдес охотно позволил бы себя забальзамировать, чтобы переждать это время, когда уважение к дворянским привилегиям так серьезно пошатнулось, а затем вновь воскреснуть в ту прекрасную пору, когда вместо этой черни, не предвещающей ничего хорошего для прав и привилегий дворянства, улицы заполнят толпы восторженных католиков. Тогда поедет он, вельможный граф Кулдыбулдыдес, в сопровождении высокопоставленных лиц, принимая почести от несметных толп и обращаясь ко всем как можно любезнее: Meine Herren...– и гром аплодисментов разнесется по столице, сотни тысяч уст восславят его имя, и девушки в белом будут бросать ему цветы.
Граф прямо-таки уцепился за эту мысль.
«Обождите, я вас перехитрю. Советовать мне, всесильному господину, заспиртовать себя! Ну что ж будь по-вашему, канальи, будь по-вашему! Только я обойдусь без спирта, потому что спирт по-латыни означает „дух“, а я его решительный противник. Я повелю себя забальзамировать. Мой гениальный доктор Кнёдл усыпит и забальзамирует меня, чтобы через несколько столетий я вновь проснулся омоложенный и сильный. Я всех вас растопчу и заткну ваши злоречивые глотки, я отобью у вас охоту ко всему, кроме труда на полях милостивого господина».
Пока шаги истории грохотали над миром, граф отдыхал в своем нерушимом спокойствии; но вот и для него пробил час освобождения. Доктор Кнёдл хотя и был философом и иной раз увлеченно доказывал абсолютную бесполезность дворянства,– не исключено, что сам он верил в то, что и без дворянства все равно созревала бы рожь, рождались дети, а старики умирали,– однако, видя, как почтенные горожане теряют голову из-за дворянских гербов и бывают совершенно счастливы, когда им удается хотя бы коснуться фалд графского фрака, он полагал, что дворянство, быть может, все же приносит какую-то пользу и, хотя бы ради тех добрых людей, что столь охотно чертыхаются, но еще охотнее целуют дворянские руки, его стоит сохранить.
Так минуло два столетия; все в графских покоях покрылось плесенью, лишь старый граф не заплесневел. В один прекрасный день он встал, до хруста в суставах потянулся, зевнул во весь рот и, покинув стеклянную тюрьму, по привычке, важной походкой направился на свое старое место в парламенте, словно и не было двухсотлетнего сна. Разве граф может проспать прогресс!
Но оказалось, на сей раз граф и в самом деле многое проспал. Он уже не узнавал города, не узнавал людей. Сказать по правде, ему даже не верилось, что встречные – и в самом деле люди. Он решил продемонстрировать свое аристократическое превосходство над этими невнимательными существами, поэтому, остановив ближайшего прохожего, весьма прилично и красиво одетого гражданина, представился ему как граф Кулдыбулдыдес и попросил проводить его на площадь Пяти костелов. При этом его сиятельство сурово смотрел на незнакомца в свой монокль, будучи уверен, что тот, изумившись, немедленно согнет спину под тем знакомым углом, под которым склоняются члены патриотических комитетов в ожидании какого-либо ордена. Но к немалому удивлению его сиятельства спина гражданина оставалась прямой, и графу даже показалось, что на лице этого человека промелькнуло сочувственное выражение.
Но в остальном он весьма охотно удовлетворил просьбу графа Кулдыбулдыдеса и повел его сиятельство чудесными садами, в которых то там, то сям мелькали приветливые и живописные дома.
Граф прямо-таки уцепился за эту мысль.
«Обождите, я вас перехитрю. Советовать мне, всесильному господину, заспиртовать себя! Ну что ж, будь по-вашему, канальи, будь по-вашему! Только я обойдусь без спирта, потому что спирт по– латыни означает „дух“, а я его решительный противник. Я повелю себя забальзамировать. Мой гениальный доктор Кнёдл усыпит и забальзамирует меня, чтобы через несколько столетий я вновь проснулся омоложенный и сильный. Я всех вас растопчу и заткну ваши злоречивые глотки, я отобью у вас охоту ко всему, кроме труда на полях милостивого господина».
Пока шаги истории грохотали над миром, граф отдыхал в своем нерушимом спокойствии; но вот я для него пробил час освобождения. Доктор Кнёдл хотя и был философом и иной раз увлеченно доказывал абсолютную бесполезность дворянства,– не исключено, что сам он верил в то, что и без дворянства все равно созревала бы рожь, рождались дети, а старики умирали,– однако, видя, как почтенные горожане теряют голову из-за дворянских гербов и бывают совершенно счастливы, когда им удается хотя бы коснуться фалд графского фрака, он полагал, что дворянство, быть может, все же приносит какую-то пользу и, хотя бы ради тех добрых людей, что столь охотно чертыхаются, но еще охотнее целуют дворянские руки, его стоит сохранить.
Так минуло два столетия; все в графских покоях покрылось плесенью, лишь старый граф не заплесневел. В один прекрасный день он встал, до хруста в суставах потянулся, зевнул во весь рот и, покинув стеклянную тюрьму, по привычке, важной походкой направился, на свое старое место в парламенте, словно и не было двухсотлетнего сна. Разве граф может проспать прогресс!
Но оказалось, на сей раз граф и в самом деле многое проспал. Он уже не узнавал города, не узнавал людей. Сказать по правде, ему даже не верилось, что встречные – и в самом деле люди. Он решил продемонстрировать свое аристократическое превосходство над этими невнимательными существами, поэтому, остановив ближайшего прохожего, весьма прилично и красиво одетого гражданина, представился ему как граф Кулдыбулдыдес и попросил проводить его на площадь Пяти костелов. При этом его сиятельство сурово смотрел на незнакомца в свой монокль, будучи уверен, что тот, изумившись, немедленно согнет спину под тем знакомым углом, под которым склоняются члены патриотических комитетов в ожидании какого-либо ордена. Но к немалому удивлению его сиятельства спина гражданина оставалась прямой, и графу даже показалось, что на лице этого человека промелькнуло сочувственное выражение.
Но в остальном он весьма охотно удовлетворил просьбу графа Кулдыбулдыдеса и повел его сиятельство чудесными садами, в которых то там, то сям мелькали приветливые и живописные дома.
– Это виллы богатых горожан или дворян?-, спросил граф проводника.
– Дорогой друг,– ответил тот,– видно, вы прибыли издалека, я с первого взгляда понял, что вы чужестранец. Это наши знаменитые фабрики с самым коротким рабочим днем и самыми большими успехами в изобретениях. Те, например, кто занимается повышением плодородия полей по новой системе, работают три часа в день; этого достаточно, чтобы увеличить урожайность.
– А что о том говорят ваши приказчики, управляющие? Бог мой, да как этим холопам взбрела в голову такая экономия? А что скажет граф относительно подобного ведения хозяйства? А? Откуда нам потом брать пожертвования для нашего великого братства? Что мы будем посылать в Рим, если этот сброд так беззастенчиво обворовывает нас? – распалялся граф.
– У нас, дорогой гражданин, нет ни графов, ни прочих титулов старого рабства, как они там именовались. Мне также неизвестно, чтоб подобный порядок где-нибудь еще сохранился,– сказал человек спокойно.– А деньги в Рим мы уже давно не посылаем. Насколько мне известно, там прекрасный музей, а вовсе не...
Граф в ужасе перебил проводника:
– Так что ж, никакой граф Кулдыбулдыдес не посылает денег в папскую казну? Неужто неверие и падение нравов дошло до такой степени?
– Я, собственно, даже не знаю, что такое граф и сроду не слыхал имени Кулдыбулдыдес,– ответил проводник спокойно.– Были, конечно, когда– то, как утверждает история, лет двести назад, какие– то бедняги, полагавшие, будто они рождены лишь для того, чтобы тысячи других людей на них работали; соответствующим образом они себя и вели. Но для нас это все давно в прошлом.
Граф был на грани обморока. Господи, куда он попал?
– К счастью, даже эти бедолаги, так называемые аристократы, мало-помалу взялись за ум. Они тоже убедились, что несправедливо и просто безумно требовать для себя таких богатств, которых хватит на жизнь тысяче честных семей. Некоторые из них стали художниками, другие неплохо трудятся на иных поприщах, и притом они абсолютно счастливы и довольны своей судьбой – им не нужно ни лошадей, ни собак, ни охоты, ни тому подобных развлечений. Лишь несколько последних могикан были одержимы неизлечимой, навязчивой идеей, будто на основании каких– то давних привилегий они имеют право на огромные поля, и заставляли людей работать на себя. Что нам оставалось делать с этими несчастными?
– Ужас, невероятно! – заикаясь, проговорил граф.
– Многое кажется невероятным, мой друг,– заметил спутник.– Когда триста лет назад в Америке шла речь об отмене рабства, тоже говорили, это немыслимо. И, тем не менее, вскоре так оно и случилось. То же и с наемным рабством. Что поделаешь, люди поумнели. И, в конце концов, для этих горемык, одержимых навязчивой идеей, пришлось открыть специальный приют.
– И где этот приют? – выдавил из себя граф.
– Мне жаль вас, добрый человек, должно быть, у вас там какой– нибудь родственник. Успокойтесь, они находятся под наблюдением опытных психиатров и с ними обращаются как подобает. Только здание так себе, это покинутый дом привилегированного...
Дальше граф Кулдыбулдыдес не слышал. Сильное душевное волнение, огромный переворот, которого не предвидел ни он, ни доктор Кнёдл, так потрясли его, что, законсервированный таинственным искусством доктора, граф распался в прах на глазах своего проводника в тот самый момент, когда они вступили на площадь Пяти костелов.
По выходе из магазина пенсионер Павлик не нашел брошенной им сигары.
Глава IV КОММЕРЧЕСКИЙ ПОСТУПОК КОММЕРСАНТА
Через четверть часа после получения ста крон для Тонечки владелец магазина вышел на улицу. Купил трамвайный билет и поехал в редакцию газеты, которую редактировал тот самый господин, чья служанка ходила делать покупки в магазин того владельца, который отправился теперь к этому редактору.Вы видите: все идет как по маслу.
Беседа с редактором длилась больше часа. Редактор ликовал. Такая трогательная история – и как раз в самый разгар мертвого сезона!
– Пойдет в завтрашнем же номере,– объявил редактор, прощаясь с владельцем магазина.– И я, конечно, дам полностью вашу фамилию.
После этого владелец магазина отправился в отдел объявлений и заказал там объявление в завтрашнем номере на видном месте.
В тот день его выручка была обычной.
Глава V ПОСЛЕДСТВИЯ СТАТЬИ «ТАИНСТВЕННАЯ МАТЬ»
Редактор сдержал слово.На другой день в газете появилась статья «Таинственная мать». Три с лишним колонки. Жалостное вступление было состряпано из Марлит, а также Карлен, Шварц [96] и других слезливых писательниц семейных романов.
Далее следовали фамилия и адрес теперешнего покровителя Тонечки: торговец Вацлав Земан, ул. Каминского, д. № 18.
А на последней полосе, среди объявлений, было такое: «Вацлав Земан, торговец колониальными товарами, рекомендует вниманию почтеннейшей публики свой магазин по улице Каминского, дом № 18. Большой выбор: сыр, колбаса, мясные и рыбные консервы. Вино высших марок – красное и белое, 1 крона литр. Превосходная смесь кофе – 2 кроны 20 геллеров. Дешевый сахар. Литр рома – от 80 геллеров и выше. Всегда свежее сливочное масло».
В тот день все виноградские женщины и девушки пожелали видеть Тонечку, чтобы плакать с ней.
Плач стоял в магазине с утра до вечера.
У Тонечки в конце концов глаза пересохли, так что ей приходилось бегать в чулан нюхать лук, чтобы плакать дальше.
Приходили и старички, щипали ее за щечку. Тут нет ничего плохого: ведь ей было всего пятнадцать лет.
Среди всеобщих рыданий слышались выкрики:
– Мне кило кофе!
– Мне пять килограммов сахара!
– Литр рома!
– Бутылку вина!
Вацлав Земан не успевал обслуживать покупателей. Пришлось взять помощника. Жена тоже трудилась в поте лица. Виноградские женщины и девушки накупали продуктов на целую неделю.
Часов в десять, только стали запирать магазин, появилась еще одна заплаканная дама. Издалека, откуда-то с Модржан. Товару больше никакого не было, так что ей продали старую медную гирю.
Номер газеты со статьей «Таинственная мать» разошелся тиражом на десять тысяч экземпляров больше обычного.
Глава VI ГЛУХОНЕМАЯ СЛУЖАНКА
К довершению эффекта обнаружилось, что женщина, родившая Тонечку в родильном доме, воспользовалась рабочей книжкой одной глухонемой служанки, которая при помощи жестов поклялась, что не является матерью Тонечки. Физический недостаток ее очень огорчал редактора, так как, вполне естественно, лишал всякой возможности с ней договориться.Дело в том, что для постоянного раздела «Осиротевшее дитя и таинственная мать» в своей газете он уже приготовил колонку под заголовком: «Разговор с мнимой, ненастоящей матерью».
Несколько виноградских дам и барышень прислали глухонемой служанке открытки.
Прокурор потребовал привлечь глухонемую служанку к ответственности за обман властей, поскольку она не родила, между тем как, согласно рабочей книжке, должна была родить.
Глухонемая служанка, вместо того чтобы нанять адвоката, отправилась на Святую Гору, оставив дома записку, которая всех озадачила и была тотчас доставлена редактору.
В ней было написано:
«Еду исповедоваться!»
В связи с этим полицейское управление отправило по следам глухонемой служанки двух сыщиков, переодетых священниками.
Один муж, недосчитавшись у себя в кассе ста крон и заподозрив, что жена послала их Тонечке, взял бритву, побрился и пошел требовать развода.
Между тем у Тонечки скопилось в общей сложности четыреста крои, и привратница стала говорить ей: «Целую ручку, барышня».
Тонечке захотелось иметь длинное платье, и она расплакалась, когда ей не позволили.
Вскоре после этого она получила новое письмо от таинственной матери:
«Милая Тонечка!
Я знаю, что ты плачешь, но не могу тебе помочь. Надейся на бога и будь умницей. Посылаю тебе тридцать крон.
Твоя несчастная мать».
Это письмо тоже было опубликовано.
Завистники толковали:
– За четыреста крон и я согласен изображать осиротевшее дитя.
Один бывший лесник, выдавая себя за поверенного Тонечки, поместил в газетах объявление:
Глава VII НОВЫЕ ПИСЬМА, НОВЫЕ РАЗОБЛАЧЕНИЯ И НОВЫЕ КОММЕРЧЕСКИЕ ОПЕРАЦИИ
Тонечка каждый день получала от «таинственной матери» новые письма. Вацлав Земан добросовестно относил их в редакцию, которая печатала их с приличествующими случаю вздохами.Пять человек, выпускающих художественные открытки, охотились за Тонечкой с фотографическими аппаратами.
Мужья стали подозревать своих жен и допрашивать их, заставляя клясться, что у них до свадьбы не было любовника.
«Олень не знает туберкулеза, так как находит в лесу траву, составляющую главный ингредиент „Лесного чая и настоя“, изготовляемого бывшим лесником Шуминским,– ул. Каминского, д. № 26. Много благодарственных писем из Америки, Австралии, Новой Зеландии, с острова Корсики, из Михле, Лондона, Парижа и Подебрад».
Глава VIII СОВЕТЫ И РАССУЖДЕНИЯ
В редакцию газеты с постоянным разделом «Осиротевшее дитя и таинственная мать» приходило множество писем. За две недели их набралось тысяча двести пятьдесят шесть. Одни с советами, другие с рассуждениями, напоминаниями, предостережениями.Писалось о том, что Тонечку хотят свести с ума. С какой целью, корреспондент не объяснял.
Наконец газета опубликовала очень серьезный материал: просьбу к таинственной матери назвать себя. Просьба была проникновенная. Ее составили, используя печальные романы и чувствительные рассказы. Заимствования делались целыми фразами.
На улицах толпился плачущий народ. Шесть человек помешались от жалости и рыданий.
Тридцать виноградских дам и девушек ослепло. Женщины плакали по всей Чехии. Матери прижимали своих сыночков и доченек к сердцу. Пять парнишек и шесть девчурок задохнулись в материнских объятиях.
Один вдохновенный поэт-песенник пустил в ход новый глупый продукт своей духовной деятельности: песенку об осиротевшем ребенке. Ее стали петь на мотив: «Голубые глаза».
Виноградские дамы и девушки пожелали, чтобы эту песенку исполнил оркестр в виноградском театре.
О таинственной матери распевали весь день. Поющие женщины избили до полусмерти человека, который слышал пение и не прослезился.
Наконец в редакцию явился поверенный Тонечки, открыватель лесного корня для оленей и людей. После этого газета опубликовала новое обращение к таинственной матери:
«Просьба явиться на квартиру к изобретателю „лесного чая“. Гарантируем полную тайну и молчание! Бывший лесник обязуется честным словом никому ничего не говорить. Таинственная мать не обязана покупать его лесной корень».
А через несколько дней появилось новое сенсационное сообщение.
Глава IX ТАИНСТВЕННАЯ МАТЬ ОБНАРУЖЕНА И ТАЙНА СОБЛЮДЕНА
Специальный выпуск «Вечерней газеты».Таинственная мать откликнулась на приглашение изобретателя «лесного чая» и пришла к нему на квартиру.
Полная тайна соблюдена.
В газете стояло следующее:
«Мы связаны честным словом, поэтому соблюдаем полную тайну. Можем сообщить только, что дама, являющаяся матерью Тонечки,– многодетная вдова. Не публикуем ее фамилию, так как обещали молчать. Поэтому можем только прибавить, что она имеет собственный дом в непосредственной близости от местожительства Тонечки. Мы дали честное слово соблюдать полную тайну и можем сообщить лишь то, что ей тридцать пять лет, и она намеревается снова вступить в брак. По ее словам, отец Тонечки жив; он чиновник и тоже имеет несколько детей. Вдаваться в дальнейшие подробности нам не позволяет данное нами обещание хранить полное молчание об этом деле. Можем еще добавить, что господин этот как две капли воды похож на Тонечку, портрет которой мы даем в завтрашнем номере нашего иллюстрированного приложения вместе со снимком, запечатлевшим сцену трогательного свидания матери с дочерью».
Тайна была полностью соблюдена, а номер «Вечерней газеты» разошелся в количестве шестидесяти тысяч экземпляров.
Глава Х ОТЕЦ ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПОХОЖ, НА ТОНЕЧКУ
Опубликование портрета Тонечки в «Иллюстрированном приложении» имело тот результат, что уже с утра бойко заработали парикмахерские.Женатые и многодетные чиновники приходили сбрить бороду или обкорнать усы.
Двести женатых и многодетных чиновников тщательно прятали от жен номер с портретом Тонечки.
Триста жен потребовали развода, ссылаясь на бросающееся в глаза сходство своих мужей с Тонечкой.
Девяносто мужей признались в отцовстве:
«Вам-то хорошо, у вас жена, на даче. А я похож на Тонечку!»
Редакция стала получать угрожающие письма.
Газета разошлась в количестве ста с лишним тысяч экземпляров.
Жена каждого чешского чиновника купила экземпляр.
Бог весть чем все это кончится. Никто не знает. Но один наборщик сказал мне, что у него заготовлены газетные заголовки такого рода:
«Отец Тонечки – в отчаянии!»
«Таинственная мать покончила жизнь самоубийством».
– На этом опять заработаем,– с улыбкой добавил наборщик.
УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ГРАФА КУЛДЫБУЛДЫДЕСА
[97]
I
В один прекрасный день граф Кулдыбулдыдес проснулся в прескверном настроении. Из окон своего тихого дворца он мог наблюдать огромное стечение народа; всюду, куда ни глянь, темнели человеческие фигуры. Это сильно встревожило графа: он понимал – этих людей привлек сюда отнюдь не усердный сбор средств для великого братства святого Михаила и не церемония отправки даров папе римскому.Граф Кулдыбулдыдес нервничал, чем дальше, тем больше: он привык видеть лишь пышные процессии с развевающимися хоругвями; время от времени он готов был примириться еще с каким-нибудь католическим съездом. Но людей, столпившихся на улице, к сожалению, абсолютно не интересовали ни процессии, ни съезды. Граф Кулдыбулдыдес чувствовал, что этой весьма внушительной толпой владеют отнюдь не те настроения, которые пришлись бы ему по душе; среди собравшихся не было ни дворецких, ни лакеев, ни приказчиков, ни управляющих, ни прочей челяди, дрожавшей от страха, стоило только милостивому господину взглянуть на кого-нибудь немилостивым оком, вооруженным моноклем.
Прежде, где бы граф ни появлялся, он всюду видел перед собой склоненные спины и был уверен, что стоит только ему соблаговолить произнести «Meine Herren» [98] , спины эти склонятся еще ниже. Но у людей внизу спины оставались прямыми. Вот это-то граф и не мог спокойно видеть.
Он мысленно перенесся в те золотые времена, когда его предки пировали, как Сарданапал, ничуть не заботясь о том, кто будет за это платить. Там внизу, на полях, трудились холопы, к которым по мере надобности посылали нескольких сборщиков податей и надсмотрщиков – и деньги появлялись, будто по щучьему велению. А теперь, даже для знатных господ, пополнение кошелька – довольно сложная проблема; банкиры стали такими негодяями, и граф видел, что многие из его однокашников, в молодости называвшие друг друга frere et dochon [99] , ныне, бедняги, начисто разорились и живут лишь тем, что удается выкачать из своих же собратьев. Чистой, незапятнанной славы, могущества, благородства уж не сыскать, того и гляди, почтенные горожане перестанут именовать дворян почетными гражданами.
И тут граф вспомнил поразительную историю, которую ему когда-то довелось услышать. Якобы какой-то дворянин в смутную военную пору приказал забальзамировать себя под гипнозом и в состоянии оцепенения пережил несколько столетий, а затем, в мирное время, вновь восстал ото сна для лучшей, более достойной истинного дворянина жизни. Хм, недурная идея! Граф Кулдыбулдыдес охотно позволил бы себя забальзамировать, чтобы переждать это время, когда уважение к дворянским привилегиям так серьезно пошатнулось, а затем вновь воскреснуть в ту прекрасную пору, когда вместо этой черни, не предвещающей ничего хорошего для прав и привилегий дворянства, улицы заполнят толпы восторженных католиков. Тогда поедет он, вельможный граф Кулдыбулдыдес, в сопровождении высокопоставленных лиц, принимая почести от несметных толп и обращаясь ко всем как можно любезнее: Meine Herren...– и гром аплодисментов разнесется по столице, сотни тысяч уст восславят его имя, и девушки в белом будут бросать ему цветы.
Граф прямо-таки уцепился за эту мысль.
«Обождите, я вас перехитрю. Советовать мне, всесильному господину, заспиртовать себя! Ну что ж будь по-вашему, канальи, будь по-вашему! Только я обойдусь без спирта, потому что спирт по-латыни означает „дух“, а я его решительный противник. Я повелю себя забальзамировать. Мой гениальный доктор Кнёдл усыпит и забальзамирует меня, чтобы через несколько столетий я вновь проснулся омоложенный и сильный. Я всех вас растопчу и заткну ваши злоречивые глотки, я отобью у вас охоту ко всему, кроме труда на полях милостивого господина».
II
Гениальный маневр графа Кулдыбулдыдеса был осуществлен. Для света граф умер и был похоронен. Несколько клерикальных газет поместили трогательные некрологи, в которых было высказано предположение, что у его сиятельства случился разрыв сердца от горя, поскольку он потерял свое кресло в парламенте и не мог уже там спокойно выспаться, в связи с чем и решил почить вечным сном. Однако никто не подозревал, что граф вовсе не умер и, если б мог, в душе смеялся бы над тем, какую остроумную шутку сыграл со своими бывшими друзьями и почитателями из великого братства, и над тем, как огорчился папский казначей в Риме, когда вместо милого его сердцу Кулдыбулдыдеса, щедрого и неутомимого собирателя подаяний, в отчете о пожертвованиях, весьма уменьшившихся, появилось новое имя. Граф тем временем мирно почивал в одном из отдаленных кабинетов своего дворца, приспособленном, благодаря гениальному искусству доктора Кнёдл а, на целые два столетия так, что графу не приходилось нюхать нафталин в темном ящике. Здесь был установлен стеклянный колокол, именуемый обычно в про– сторечьи «giassturc», а под ним находился граф, как две капли воды похожий на восковую фигуру из паноптикума.Пока шаги истории грохотали над миром, граф отдыхал в своем нерушимом спокойствии; но вот и для него пробил час освобождения. Доктор Кнёдл хотя и был философом и иной раз увлеченно доказывал абсолютную бесполезность дворянства,– не исключено, что сам он верил в то, что и без дворянства все равно созревала бы рожь, рождались дети, а старики умирали,– однако, видя, как почтенные горожане теряют голову из-за дворянских гербов и бывают совершенно счастливы, когда им удается хотя бы коснуться фалд графского фрака, он полагал, что дворянство, быть может, все же приносит какую-то пользу и, хотя бы ради тех добрых людей, что столь охотно чертыхаются, но еще охотнее целуют дворянские руки, его стоит сохранить.
Так минуло два столетия; все в графских покоях покрылось плесенью, лишь старый граф не заплесневел. В один прекрасный день он встал, до хруста в суставах потянулся, зевнул во весь рот и, покинув стеклянную тюрьму, по привычке, важной походкой направился на свое старое место в парламенте, словно и не было двухсотлетнего сна. Разве граф может проспать прогресс!
Но оказалось, на сей раз граф и в самом деле многое проспал. Он уже не узнавал города, не узнавал людей. Сказать по правде, ему даже не верилось, что встречные – и в самом деле люди. Он решил продемонстрировать свое аристократическое превосходство над этими невнимательными существами, поэтому, остановив ближайшего прохожего, весьма прилично и красиво одетого гражданина, представился ему как граф Кулдыбулдыдес и попросил проводить его на площадь Пяти костелов. При этом его сиятельство сурово смотрел на незнакомца в свой монокль, будучи уверен, что тот, изумившись, немедленно согнет спину под тем знакомым углом, под которым склоняются члены патриотических комитетов в ожидании какого-либо ордена. Но к немалому удивлению его сиятельства спина гражданина оставалась прямой, и графу даже показалось, что на лице этого человека промелькнуло сочувственное выражение.
Но в остальном он весьма охотно удовлетворил просьбу графа Кулдыбулдыдеса и повел его сиятельство чудесными садами, в которых то там, то сям мелькали приветливые и живописные дома.
Граф прямо-таки уцепился за эту мысль.
«Обождите, я вас перехитрю. Советовать мне, всесильному господину, заспиртовать себя! Ну что ж, будь по-вашему, канальи, будь по-вашему! Только я обойдусь без спирта, потому что спирт по– латыни означает „дух“, а я его решительный противник. Я повелю себя забальзамировать. Мой гениальный доктор Кнёдл усыпит и забальзамирует меня, чтобы через несколько столетий я вновь проснулся омоложенный и сильный. Я всех вас растопчу и заткну ваши злоречивые глотки, я отобью у вас охоту ко всему, кроме труда на полях милостивого господина».
III
Гениальный маневр графа Кулдыбулдыдеса был осуществлен. Для света граф умер и был похоронен. Несколько клерикальных газет поместили трогательные некрологи, в которых было высказано предположение, что у его сиятельства случился разрыв сердца от горя, поскольку он потерял свое кресло в парламенте и не мог уже там спокойно выспаться, в связи с чем и решил почить вечным сном. Однако никто не подозревал, что граф вовсе не умер и, если б мог, в душе смеялся бы над тем, какую остроумную шутку сыграл со своими бывшими друзьями и почитателями из великого братства, и над тем, как огорчился папский казначей в Риме, когда вместо милого его сердцу Кулдыбулдыдеса, щедрого и неутомимого собирателя подаяний, в отчете о пожертвованиях, весьма уменьшившихся, появилось новое имя, Граф тем временем мирно почивал в одном из отдаленных кабинетов своего дворца, приспособленном, благодаря гениальному искусству доктора Кнёдл а, на целые два столетия так, что графу не приходилось нюхать нафталин в темном ящике. Здесь был установлен стеклянный колокол, именуемый обычно в про– сторечьи «giassturc», а под ним находился граф, как две капли воды похожий на восковую фигуру из паноптикума.Пока шаги истории грохотали над миром, граф отдыхал в своем нерушимом спокойствии; но вот я для него пробил час освобождения. Доктор Кнёдл хотя и был философом и иной раз увлеченно доказывал абсолютную бесполезность дворянства,– не исключено, что сам он верил в то, что и без дворянства все равно созревала бы рожь, рождались дети, а старики умирали,– однако, видя, как почтенные горожане теряют голову из-за дворянских гербов и бывают совершенно счастливы, когда им удается хотя бы коснуться фалд графского фрака, он полагал, что дворянство, быть может, все же приносит какую-то пользу и, хотя бы ради тех добрых людей, что столь охотно чертыхаются, но еще охотнее целуют дворянские руки, его стоит сохранить.
Так минуло два столетия; все в графских покоях покрылось плесенью, лишь старый граф не заплесневел. В один прекрасный день он встал, до хруста в суставах потянулся, зевнул во весь рот и, покинув стеклянную тюрьму, по привычке, важной походкой направился, на свое старое место в парламенте, словно и не было двухсотлетнего сна. Разве граф может проспать прогресс!
Но оказалось, на сей раз граф и в самом деле многое проспал. Он уже не узнавал города, не узнавал людей. Сказать по правде, ему даже не верилось, что встречные – и в самом деле люди. Он решил продемонстрировать свое аристократическое превосходство над этими невнимательными существами, поэтому, остановив ближайшего прохожего, весьма прилично и красиво одетого гражданина, представился ему как граф Кулдыбулдыдес и попросил проводить его на площадь Пяти костелов. При этом его сиятельство сурово смотрел на незнакомца в свой монокль, будучи уверен, что тот, изумившись, немедленно согнет спину под тем знакомым углом, под которым склоняются члены патриотических комитетов в ожидании какого-либо ордена. Но к немалому удивлению его сиятельства спина гражданина оставалась прямой, и графу даже показалось, что на лице этого человека промелькнуло сочувственное выражение.
Но в остальном он весьма охотно удовлетворил просьбу графа Кулдыбулдыдеса и повел его сиятельство чудесными садами, в которых то там, то сям мелькали приветливые и живописные дома.
– Это виллы богатых горожан или дворян?-, спросил граф проводника.
– Дорогой друг,– ответил тот,– видно, вы прибыли издалека, я с первого взгляда понял, что вы чужестранец. Это наши знаменитые фабрики с самым коротким рабочим днем и самыми большими успехами в изобретениях. Те, например, кто занимается повышением плодородия полей по новой системе, работают три часа в день; этого достаточно, чтобы увеличить урожайность.
– А что о том говорят ваши приказчики, управляющие? Бог мой, да как этим холопам взбрела в голову такая экономия? А что скажет граф относительно подобного ведения хозяйства? А? Откуда нам потом брать пожертвования для нашего великого братства? Что мы будем посылать в Рим, если этот сброд так беззастенчиво обворовывает нас? – распалялся граф.
– У нас, дорогой гражданин, нет ни графов, ни прочих титулов старого рабства, как они там именовались. Мне также неизвестно, чтоб подобный порядок где-нибудь еще сохранился,– сказал человек спокойно.– А деньги в Рим мы уже давно не посылаем. Насколько мне известно, там прекрасный музей, а вовсе не...
Граф в ужасе перебил проводника:
– Так что ж, никакой граф Кулдыбулдыдес не посылает денег в папскую казну? Неужто неверие и падение нравов дошло до такой степени?
– Я, собственно, даже не знаю, что такое граф и сроду не слыхал имени Кулдыбулдыдес,– ответил проводник спокойно.– Были, конечно, когда– то, как утверждает история, лет двести назад, какие– то бедняги, полагавшие, будто они рождены лишь для того, чтобы тысячи других людей на них работали; соответствующим образом они себя и вели. Но для нас это все давно в прошлом.
Граф был на грани обморока. Господи, куда он попал?
– К счастью, даже эти бедолаги, так называемые аристократы, мало-помалу взялись за ум. Они тоже убедились, что несправедливо и просто безумно требовать для себя таких богатств, которых хватит на жизнь тысяче честных семей. Некоторые из них стали художниками, другие неплохо трудятся на иных поприщах, и притом они абсолютно счастливы и довольны своей судьбой – им не нужно ни лошадей, ни собак, ни охоты, ни тому подобных развлечений. Лишь несколько последних могикан были одержимы неизлечимой, навязчивой идеей, будто на основании каких– то давних привилегий они имеют право на огромные поля, и заставляли людей работать на себя. Что нам оставалось делать с этими несчастными?
– Ужас, невероятно! – заикаясь, проговорил граф.
– Многое кажется невероятным, мой друг,– заметил спутник.– Когда триста лет назад в Америке шла речь об отмене рабства, тоже говорили, это немыслимо. И, тем не менее, вскоре так оно и случилось. То же и с наемным рабством. Что поделаешь, люди поумнели. И, в конце концов, для этих горемык, одержимых навязчивой идеей, пришлось открыть специальный приют.
– И где этот приют? – выдавил из себя граф.
– Мне жаль вас, добрый человек, должно быть, у вас там какой– нибудь родственник. Успокойтесь, они находятся под наблюдением опытных психиатров и с ними обращаются как подобает. Только здание так себе, это покинутый дом привилегированного...
Дальше граф Кулдыбулдыдес не слышал. Сильное душевное волнение, огромный переворот, которого не предвидел ни он, ни доктор Кнёдл, так потрясли его, что, законсервированный таинственным искусством доктора, граф распался в прах на глазах своего проводника в тот самый момент, когда они вступили на площадь Пяти костелов.