Гай Гэвриел Кей. Поднебесная

   Он слышал, и видел, и почти чувствовал его запахи, как запомнившейся хаос и какофонию души. Потом отогнал их от себя в лунном свете, снова прислушался к призракам снаружи, к их плачу, с которым ему пришлось научиться жить здесь, чтобы не сойти с ума.
   В серебряном свете он посмотрел на низкий письменный столик, на палочку туши и бумагу, на плетеный коврик перед ним. Его мечи стояли у стены рядом. Аромат сосен влетал в открытые окна с ночным ветром. Дуэтом с мертвецами звенели цикады.
   Он приехал к Куала Нору, под влиянием душевного порыва, чтобы почтить печаль отца. Он оставался здесь также и для себя – работал каждый день для того, чтобы принести то облегчение, какое только мог, каким бы малым ни было число оставшихся не погребенными. Труд одного человека, не бессметного, не святого.
   Прошло два года, менялись сезоны и звезды на небе. Он не знал, как будет чувствовать себя в толчее и сутолоке столицы. Это была честная мысль.
   Он не знал, по каким людям скучает. И видел одну из них мысленным взором, почти слышал ее голос, слишком живо, чтобы сон вернулся к нему, вспоминал последний раз, когда лежал с ней.
   – А если один человек возьмет меня отсюда, когда ты уедешь? Если один человек попросит меня… предложит мне стать его личной куртизанкой, или даже наложницей?
   Тай знал, конечно, кто такой этот «один человек».
   Тогда он взял ее руку с длинными, позолоченными ногтями на пальцах, унизанных кольцами с драгоценными камнями, и положил на свою обнаженную грудь, чтобы она почувствовала биение его сердца.
   Она рассмеялась, с легкой горечью:
   – Нет! Ты всегда так делаешь, Тай. Твое сердце никогда не меняет свой ритм. Оно мне ни о чем не говорит.
   В Северном квартале, где они находились – комната наверху в павильоне Лунного света дома удовольствий – ее звали Весенняя Капель. Он не знал ее настоящего имени. Настоящих имен никто не спрашивал. Это считалось неучтивым.
   Медленно произнося слова, потому что ему было трудно, он сказал:
   – Два года – большой срок, Капель. Я это знаю. Многое произойдет в жизни мужчины или женщины. Это…
   Он поняла руку и зажала ему рот, не слишком нежно. Она никогда не была с ним нежной.
   – Нет, опять. Послушай меня, Тай. Если ты заговоришь снова о Пути, или об уравновешенной мудрости долгого течения жизни, я возьму фруктовый нож и отрежу тебе мужское достоинство. Я подумала, что тебе следует знать об этом раньше, чем ты продолжишь.
   Он помнил шелк ее голоса, его потрясающую сладость, когда она произносила подобные вещи. Он поцеловал ее ладонь, прижатую к его губам, а потом тихо ответил, когда она слегка отодвинулась:
   – Ты должна поступать так, как считаешь лучше для своей жизни. Я не хочу, чтобы ты была одной из тех женщин, которые ждут у окна над мраморной лестницей по ночам. Пусть кто-нибудь другой проживает эти стихи. Я собираюсь вернуться в поместье моей семьи, совершить обряды в память об отце, потом вернуться. Это я могу тебе сказать наверняка.
   Он не лгал. Такими были его намерения.
   Но все сложилось иначе. Какой человек дерзнет поверить, что все, что он планирует, может осуществиться? Даже император, получивший полномочия от богов, не осмелится на подобное.
   Он представления не имел, что с ней произошло, действительно ли «один человек» забрал ее из квартала куртизанок и сделал своей собственностью за каменными стенами особняка в городе аристократов, что наверняка было для нее лучшей жизнью. Никакие письма не приходили в эти места к западу от перевала Железные Ворота, потому что и он не писал никаких писем.
   Не обязательно должна быть та или иная из крайностей, подумал он, наконец: Синань против этого одиночества за всеми границами. Долгая история мудрости Пути учит равновесию, не так ли? Две половинки души человека, его внутренней жизни. Ты уравновешиваешь двустишья в официальных стихах, отдельные элементы – в картине: река, утес, цапля, лодка рыбака, мазки толстой и тонкой кисти – в каллиграфии, камни, деревья и воду в саду, меняющиеся узоры своих собственных дней…
   Тай мог бы вернуться домой, к их речке, например, а не в столицу, когда покинет это место. Мог бы жить там и писать, жениться на той, которую выберут для него мать и Вторая мать, растить свой сад, цветник – весенние цветы, летние фрукты, – принимать гостей и наносить визиты, состариться, отрастить седую бороду в покое, но не в одиночестве. Смотреть на падающие листья павловнии, на золотых рыбок в пруду. Он помнил, как это делал его отец. Мог бы даже когда-нибудь прослыть мудрецом. Эта мысль при свете луны вызвала у него улыбку.
   Он мог бы совершить путешествие, на восток, вниз по течению реки Вай или самой Большой реки, через ущелья к морю, а потом обратно. Там, где лодочники отталкивались шестами против течения или тянули свои суда на запад толстыми веревками по скользким тропам, пробитым в скалах, когда снова подходили к бурным теснинам.
   Он мог бы отправиться еще дальше на юг, где империя становится другой, странной: на тех землях рис выращивают в воде, там есть слоны, гиббоны и мандрилы, и тигры с желтыми глазами убивают людей в темных джунглях. Там леса розовых и камфорных деревьев, а море дарит жемчужины тем, кто способен их добывать.
   Наконец, он родом из уважаемой семьи. Имя генерала Шэня открывало двери, в которые Тай мог войти и встретить радушный прием у префектов и сборщиков налогов, и даже у военных губернаторов по всему Катаю. По правде говоря, имя первого брата могло теперь быть даже более полезным, хотя тут имелись свои сложности.
   Но все это было возможно. Тай мог путешествовать, размышлять и писать, посещать храмы и павильоны, пагоды на вершинах туманных гор и гробницы в их толще. Он мог бы делать это точно так же, как тот прославленный поэт, с чьими строчками на губах он проснулся. Возможно, он и сейчас это делает. Хотя честность (и ирония) навевали дополнительные мысли о том, что Сыма Цянь в годы своих путешествий на кораблях и по дорогам, в горах, в храмах и в бамбуковых рощах, наверное, уделял выпивке не меньше внимания, чем всему остальному.
   Это тоже было, не так ли? Хорошее вино, дружеская компания поздней ночью. Музыка. Этого не следует избегать или презирать.
   Тай уснул с этой мыслью и с неожиданно горячей надеждой, что тагуры не забудут привезти вина. Он почти допил то, что ему привезли его соотечественники две недели назад. Долгие летние сумерки оставляли больше времени на выпивку перед тем, как отправиться спать вместе с солнцем.
   Он спал и видел во сне женщину, в ту последнюю ночь положившую руку ему на грудь, а потом на его губы. Ее оформленные и накрашенные брови-мотыльки, зеленые глаза, алый рот, огоньки свечей, нефритовые шпильки, вынутые медленно, одна за другой, из золотых волос, и аромат ее духов…
 
   Его разбудили птицы с дальнего конца озера.
   Несколько ночей назад он попытался написать стихотворение из шести строчек по всем правилам, сравнивая их пронзительное утреннее пение с шумом открывающихся утром базаров Синана, но не сумел сохранить параллельную рифму в последней строфе. Возможно, его поэтическая техника выше среднего уровня, и вполне достаточная, чтобы сдать стихотворную часть экзамена, но, по его собственному мнению, он вряд ли способен создать стихи, которые проживут долго.
   Одним из результатов двух лет одиночества стала эта мысль, часто посещавшая его.
   Тай оделся и развел огонь. Пока кипятилась вода для чая, он умылся и стянул сзади волосы. Взглянул в бронзовое зеркало, которое ему подарили, и подумал, не побрить ли щеки и подбородок, но решил поберечь себя этим утром. Тагуры переживут, что он небрит. Нет даже веской причины подвязывать волосы, но он чувствовал себя степным варваром, когда оставлял их рассыпанными по плечам. У него на этот счет были воспоминания.
   Пока заваривались чайные листья, перед тем как поесть и попить, он встал у восточного окна и произнес молитву духу отца, обратившись в сторону восходящего солнца.
   Каждый раз, когда Тай делал это, он вызывал и удерживал воспоминание о Шэнь Гао, кормящем хлебом диких уток в их речке. Он не понимал, почему ему так запомнился именно этот образ, но это было так. Возможно, из-за ощущения покоя в той жизни, где покоя не было.
   Он приготовил и выпил свой чай, съел немного высушенного с солью мяса и смолотого зерна, размоченного в горячей воде с медом из клевера, потом снял с гвоздя у двери крестьянскую соломенную шляпу и натянул сапоги. Летние сапоги, почти новые – подарок от солдат из крепости у Железных Ворот, на смену прежней изношенной паре.
   Они это заметили. Они пристально наблюдали за ним каждый раз, когда появлялись, как потом понял Тай. И еще он осознал, в первую, самую тяжелую зиму, что почти наверняка умер бы здесь без помощи от двух фортов. Можно прожить совсем одному в некоторых горах в некоторые времена года – это было легендарной мечтой поэта-отшельника, – но только не у Куала Нора зимой, не так высоко и вдали от всех, когда выпадает снег и дует северный ветер.
   Припасы, неизменно поставляемые в новолуние и в полнолуние, сохранили ему жизнь. Несколько раз их доставка потребовала колоссальных усилий, когда страшные снежные бури слетали с гор на замерзший луг и озеро.
   Он подоил двух коз, внес ведро в хижину и накрыл его, оставив на потом. Взял оба меча и снова вышел наружу, где проделал свои обычные каньлиньские упражнения.
   Убрал мечи, потом снова вышел, постоял несколько мгновений под лучами почти летнего солнца, слушая пронзительный птичий гомон. Глядя, как они кружат с криками над озером, синим и прекрасным в утреннем свете, на котором не было ни намека на зимний лед и на то, сколько покойников лежит вокруг, на его берегах… Пока не отведешь глаз от птиц и воды и не посмотришь на высокую траву луга. И тогда ясно видны кости, повсюду. Тай видел свои курганы, в которых он их хоронил, к западу от хижины и к северу, на фоне сосен. Уже три длинных ряда глубоких могил.
   Он повернулся, чтобы снова взять лопату и приступить к работе. Именно за этим он здесь.
   Его привлек какой-то блеск на юге: солнце отразилось от доспехов на половине дороги у последнего поворота последнего идущего вниз склона. Приглядевшись, он увидел, что тагуры сегодня пришли рано, или – Тай снова проверил по солнцу – он сам промедлил после бессонной ночи под белой луной.
   Он смотрел, как они спускаются с волами и телегой на тяжелых колесах, думая о том, сам ли Бицан сегодня возглавляет караван с припасами. И обнаружил, что надеется на это.
   Правильно ли ждать появления человека, чьи солдаты могли изнасиловать его сестру и обеих матерей и весело разграбить и сжечь фамильное поместье во время любого вторжения в Катай?
   Люди меняются во время войн и конфликтов, иногда – до неузнаваемости. Тай убедился в этом на собственном примере, в степях за Длинной стеной, среди кочевников. Люди менялись, и не всегда так, что об этом приятно вспоминать, хотя мужество, которое он там видел, стоило запомнить.
   Тай не думал, что Бицан может превратиться в жестокого варвара, но кто знает? И он легко мог представить себе такими некоторых тагуров, которые приезжали сюда за эти два года, в доспехах и с оружием, словно по зову боевых барабанов на поле боя, а не с целью доставить припасы одинокому глупцу.
   Встречи с воинами Империи Плато, когда они спускались к нему, не были простыми, в них было нелегко разобраться.
   Когда тагуры добрались до луга и начали огибать озеро, он увидел, что это действительно Бицан. Командир ехал рысью на своем гнедом сардийском жеребце. Животное было настолько великолепное, что просто дух захватывало. Они все были такими, эти кони с далекого востока. Во всем отряде тагуров такой конь был только у командира. В стране Тая их называли «божественными конями». Легенды гласили, что они потеют кровью.
   Тагуры выменивали их в Сардии, за пределами тех краев, где раздельные дороги Шелкового пути вновь сливались в одну на западе, за пустынями. Там, после нескольких трудных горных перевалов, лежали глубокие, пышные долины, где разводили этих коней, и народ Тая желал их так страстно, что это веками оказывало влияние на имперскую политику, войны и поэзию.
   Кони значили очень много. Они были причиной того, почему император, Светлейший повелитель пяти добродетелей и пяти Священных Гор, постоянно поддерживал отношения с кочевниками богю, оказывал помощь отдельным вождям обитателей юрт, пьющих кумыс, к северу от Стены, в обмен на поставки их коней, как бы сильно они ни уступали коням из Сардии. Ни покрытая лёссом почва Северного Катая, ни джунгли и рисовые поля юга не позволяли пасти и разводить по-настоящему качественных лошадей.
   Это было трагедией Катая уже тысячу лет.
   Многое привозили в Синань по охраняемым дорогам Шелкового пути во времена Девятой династии, несказанно обогащая ее, но среди всего этого не было коней из Сардии. Они не выдерживали долгого путешествия по пустыне. На восток приезжали женщины, музыканты и танцовщицы. Привозили нефрит, алебастр и драгоценные камни, янтарь, ароматические вещества, порошок из рога носорога для алхимиков. Говорящих птиц, пряности и еду, мечи и слоновую кость, и многое другое. Но только не «божественных коней».
   Поэтому Катаю приходилось находить другие способы доставать лучших коней. Ведь можно выиграть войну, имея кавалерию, при прочих равных условиях, а когда у тагуров слишком много таких коней (теперь они жили в мире с Сардией и торговали с ней), условия не равны.
   Когда Бицан натянул повод, Тай дважды поклонился в знак приветствия, держа правый кулак в левой ладони. У него были знакомые – в том числе старший брат, – которые сочли бы это унижением, увидев, что он так учтиво поклонился тагуру. С другой стороны, их жизнь не оберегал и не поддерживал этот человек, постоянно привозя припасы каждую полную луну в течение почти двух лет.
   При солнечном свете на обеих щеках и на левой стороне шеи над воротом туники Бицана были видны синие татуировки. Он спешился, поклонился – тоже дважды, сжатый кулак в ладони, – повторяя катайский жест. На его лице промелькнула улыбка:
   – Прежде чем ты задашь вопрос: да, я привез вино.
   Он говорил по-катайски, как и большинство тагуров. Это был язык торговли во всех направлениях, теперь, когда люди больше не убивают друг друга. В Катае считалось, что боги говорят на катайском языке на девяти небесах, что они научили ему первого Отца Императоров, когда он стоял, склонив голову, на Драконьей Горе в прошлом-оставшемся-позади.
   – Ты знал, что я задам этот вопрос? – Тай огорчился, почувствовал себя беззащитным.
   – Сумерки стали длиннее. Что еще делать мужчине? Чаша – наш товарищ, как у нас поется. Дела идут хорошо?
   – Дела идут хорошо. Лунный свет не давал мне уснуть. Я задержался с началом работы сегодня утром.
   Вопрос не был праздным: они знали его распорядок дня.
   – Только луна?
   Соотечественники Тая тоже задавали этот вопрос в разных вариантах каждый раз, когда приезжали. Любопытство и страх. Очень храбрые люди, в том числе и этот человек, прямо говорили ему, что не могли бы сделать то, что он делал здесь, где мертвые не преданы земле и разгневаны.
   Тай кивнул:
   – Луна. И воспоминания.
   Он взглянул мимо командира и увидел, что к ним подъехал молодой солдат в полных доспехах. Не из тех, кого он уже знал. Это человек не спешился, он в упор смотрел на Тая. У него была только одна татуировка, на нем был шлем, – без необходимости, – и он не улыбался.
   – Гнам, возьми у хижины топор и помоги Адару наколоть дров.
   – Почему?
   Тай моргнул. Посмотрел на командира тагуров.
   Выражение лица Бицана не изменилось, и он не оглянулся на конного солдата у себя за спиной.
   – Потому что именно это мы здесь делаем. И потому, что если ты этого не сделаешь, я отберу у тебя коня и оружие, сниму с тебя сапоги и отправлю обратно через перевалы одного, среди горных котов.
   Это было сказано тихо. Воцарилось молчание. Тай с некоторым отчаянием осознал, как он отвык от таких стычек, от внезапно возникшего напряжения. «Так устроен мир, – сказал он себе. – Узнай его снова. Начни сейчас. Ты столкнешься с этим, когда вернешься».
   Как бы случайно, чтобы не поставить в неловкое положение командира и молодого солдата, он отвернулся и смотрел через озеро на птиц. Серые цапли, крачки, золотистый орел в вышине…
   Молодой воин – высокий, хорошо сложенный, – все еще сидел на коне. Он сказал:
   – Этот человек не может рубить дрова?
   – Думаю, может, раз копает могилы для наших мертвецов уже два года.
   – Для наших, или для своих? А кости наших солдат выбрасывает?
   Бицан рассмеялся.
   Тай быстро обернулся, не сумев сдержаться. Он почувствовал, как что-то возвращается к нему, после долгого отсутствия, и узнал это чувство: гнев был частью его характера столько, сколько он себя помнил, и всегда наготове. Участь второго брата? Некоторые скажут, что дело в этом.
   Он произнес, стараясь говорить ровным голосом:
   – Я был бы тебе признателен, если бы ты оглянулся вокруг и сказал мне, которая из этих костей принадлежит вашим? На тот случай, если у меня возникнет желание отбросить ее.
   Молчание, уже другое. Есть много видов тишины, подумал Тай неожиданно.
   – Гнам, ты большой глупец. Бери топор и руби дрова. Сделай это сейчас же.
   На этот раз Бицан все-таки посмотрел на солдата, и на этот раз солдат спрыгнул с коня, – он не спешил, но все-таки повиновался.
   Волы подтащили телегу к хижине. В ней сидели еще четыре человека. Тай знал трех из них, и поэтому обменялся кивком.
   Тот, которого звали Адар, одетый в темно-красную тунику с ремнем поверх свободных штанов, без доспехов, пошел вместе с Гнамом к хижине, лошадей они вели за собой. Другие, знакомые со своими обычными здешними обязанностями, подвели телегу поближе и начали заносить припасы в хижину. Они двигались быстро, они всегда так работали. Разгрузить, сложить, сделать что-нибудь еще, в том числе вычистить маленькое стойло, снова подняться на склон и уехать.
   Страх оказаться здесь после наступления темноты…
   – Осторожно с вином! – крикнул Бицан. – Я не хочу слышать его плач. Слишком неприятные звуки.
   Тай криво усмехнулся, солдаты рассмеялись.
   Стук топоров со стороны боковой стенки хижины разносился в горном воздухе. Бицан махнул рукой. Тай пошел за ним. Они шли по высокой траве, по костям и вокруг них. Тай обогнул череп, уже инстинктивно.
   Бабочки всех цветов порхали повсюду, кузнечики прыгали у ног, высоко подлетая и уносясь в разные стороны. Они слышали жужжание пчел в луговых цветах. Тут и там виднелся металл ржавого клинка, даже на сером песке у края воды. Нужно было ступать осторожно. В песке попадались розовые камни. Птицы галдели, кружась и пикируя над водой, ныряли в озеро за рыбой.
   – Вода еще холодная? – спустя минуту спросил Бицан.
   Они стояли у озера. Воздух был очень прозрачный, они видели утесы на горах, журавлей на острове, в разрушенной крепости.
   – Всегда.
   – Пять ночей назад была буря на перевале. А здесь, внизу?
   Тай покачал головой:
   – Небольшой дождь. Наверное, ее снесло к востоку.
   Бицан нагнулся и, подняв пригоршню камней, начал швырять их в птиц.
   – Солнце припекает, – в конце концов произнес он. – Я понимаю, почему ты носишь на голове эту штуку, хотя ты в ней похож на старика и на крестьянина.
   – На обоих?
   Тагур усмехнулся:
   – На обоих. – Он бросил еще один камешек. Потом спросил: – Ты уедешь?
   – Скоро. В луну середины лета заканчивается наш траур.
   Бицан кивнул:
   – Так я им и написал.
   – Написал им?
   – Нашему двору. В Ригиал.
   Тай уставился на него.
   – Они обо мне знают?
   Бицан снова кивнул:
   – Знают от меня. Конечно, знают.
   Тай поразмыслил на эту тему.
   – Не думаю, что из крепости у Железных Ворот сообщили в столицу, что кто-то занимается захоронением мертвых у Куала Нора, но я могу ошибаться.
   Его собеседник пожал плечами:
   – Возможно, ты ошибался. За всем в наши дни следят и всё взвешивают. Мирное время – это время для расчетливых людей, при любом дворе. Некоторые в Ригиале считали твой приезд сюда наглостью. Хотели убить тебя.
   Этого Тай тоже не знал.
   – Как тот парень у хижины?
   Два топора мерно рубили дрова, каждый звучал вдалеке высоким, чистым звоном.
   – Гнам? Он просто еще молод. Хочет сделать себе имя.
   – Убить врага сразу?
   – Пережить это. Как с первой женщиной.
   Они обменялись быстрой улыбкой. Оба они пока были сравнительно молоды. Но ни один себя не чувствовал молодым.
   Через несколько секунд Бицан сказал:
   – Мне приказано не позволить убить тебя.
   Тай фыркнул:
   – Рад это слышать.
   Бицан прочистил горло. Он вдруг явно смутился:
   – Вместо этого прислали подарок, в знак признательности.
   Тай снова уставился на него:
   – Подарок? От тагурского двора?
   – Нет, от кролика на луне, – поморщился Бицан. – Да, конечно, от двора. Ну, от одного человека при дворе. Разрешение получено.
   – Разрешение?
   Гримаса превратилась в улыбку. Тагур был загорелым мужчиной с квадратной челюстью, один из нижних зубов у него отсутствовал.
   – Ты сегодня утром медленно соображаешь.
   – Это неожиданно, вот и все, – возразил Тай. – Кто этот человек?
   – Сам посмотри. У меня письмо.
   Бицан сунул руку в карман туники и достал бледно-желтый свиток. Тай увидел королевскую печать Тагура: голова льва на красном фоне.
   Он сломал печать, развернул письмо и прочел его, благо, оно было недлинное. И из него узнал, что ему дарят и что для него делают в награду за время, проведенное им здесь, среди мертвых.
   Почему-то ему стало трудно дышать.
   Мысли начали возникать в голове слишком быстро – беспорядочные, несвязные, подобные песчаным вихрям в бурю. Это могло определить его жизнь или стать причиной его смерти: его убьют раньше, чем он доберется до дома, в семейное поместье, не то что до Синаня.
   Тай с трудом сглотнул. Перевел взгляд на горы, громоздящиеся вокруг них, поднимающиеся все выше и выше, величественно окаймляющие синее озеро. В учении о Пути горы означают сострадание, вода – мудрость. Вершины не меняются, подумал Тай. А вот то, что делают люди под их пристальным взглядом, может меняться так быстро, что человеку нечего и пытаться это понять.
   Он так и сказал:
   – Я не понимаю.
   Бицан ничего не ответил. Тай опустил взгляд на письмо и еще раз прочел подпись внизу.
   «Один человек. Разрешение получено».
   Один человек. Чэнь-Вань, принцесса Белый Нефрит, семнадцатая дочь августейшего императора Тайцзу, отправленная на запад в чужую страну двадцать лет назад из своего собственного яркого, блистающего мира. Отправленная вместе со своей пипой и флейтой, горсткой слуг, охраной и с почетным караулом из тагуров, чтобы стать первой невестой из семьи императора, отданной Катаем Тагуру в жены Льву Санграме, в его высокий, священный город Ригиал.
   Она была частью договора, заключенного по завершении последней кампании здесь, у Куала Нора. Ее юная персона (ей в тот год было четырнадцать лет) символизировала то, каким яростным – и неокончательным – было то сражение и как важно было прекратить его. Стройный, грациозный залог прочного мира между двумя империями. Как будто мир мог продлиться, как будто это когда-нибудь получалось, как будто тело и жизнь одной девушки могли обеспечить его.
   В ту осень в Катае случился листопад из стихов, подобных лепесткам цветов, жалеющих ее в параллельных строчках и рифмах: выдана замуж за далекий горизонт, упавшая с небес, потерянная для цивилизованного мира (параллельных строчек и рифм) за заснеженными горными барьерами, среди варваров на их суровом плато.
   В то время это вошло в моду в литературе, легкая тема. Так продолжалось до тех пор, пока одного поэта не арестовали и не побили тяжелой палкой на площади перед дворцом – он едва не умер – за стих, в котором высказывалась мысль, что принцесса не просто достойна жалости, но с ней поступили жестоко.
   Такого нельзя говорить.
   Печаль – это одно. Вежливое, культурное сожаление о перемене в юной жизни, покинувшей славный мир. Но нельзя даже предполагать, что поступки дворца Да-Мин могут быть ошибочными. Это означало бы сомнение в законном и правильно исполняемом мандате небес. Принцессы были разменной монетой в этом мире, чем еще они могут быть? Как еще могут послужить империи, оправдать свое рождение?
   Тай все еще смотрел на слова, написанные на бледно-желтой бумаге, стараясь привести вихрем кружащиеся мысли в некое подобие порядка. Бицан молчал, давая ему время справиться с этим, или хотя бы попытаться.
   Человеку дарят одного из сардийских коней, чтобы щедро наградить его. Ему дарят четыре или пять этих чудесных животных, чтобы возвысить его над равными ему, подтолкнуть к высокому рангу, – и обеспечить ему зависть, может быть, смертельно опасную, тех, кто ездит на худших степных лошадях.
   Принцесса Чэн-Вань, наложница правителя Тагура все двадцать мирных лет, только что подарила ему, получив разрешение, двести пятьдесят коней-драконов.
   Такой была эта цифра. Тай еще раз прочел ее.
   Так было написано в свитке, который он держал в руке. Написано на катайском языке тонкой, но аккуратной тагурской каллиграфией. Двести пятьдесят «божественных коней». Отданных в полную собственность лично ему, и больше никому. Не в дар дворцу Да-Мин, императору. Нет. В дар Шэнь Таю, второму сыну генерала Шэнь Гао, некогда Командующему левым флангом на Усмиренном Западе.