Гайдуков Сергей. Великолепная пятерка

   Согласно инструкциям, полученным в Александровском саду, Борис не должен был поворачиваться и обнаруживать таким образом свой контакт с человеком на скамейке. Однако долгое напряженное ожидание и брошенная незнакомцем невзначай фраза дали в совокупности совсем иной результат — Борис вздрогнул, едва не уронил опознавательный брелок и обернулся.
   — Стаю быть, умирать приехали?
   — Чего?!
   — Из Москвы?
   — Ну.
   — Следы заметать?
   — Допустим, — осторожно сказал Борис, вспомнив все предостережения и запоздало отворачиваясь от мужчины в кепке, пытаясь придать при этом лицу равнодушное выражение.
   — Лучший способ замести следы — это помереть, — авторитетно заявил незнакомец, допил кефир и поставил пустой пакет на землю.
   — Это что — юмор? — спросил Борис.
   — Я сюда не юмор шутить приехал, — неожиданно серьезно ответил ему мужик. — У меня бизнес.
   — Да ну? — усмехнулся Борис.
   — Не хочешь, не верь. Только я сейчас встану и пойду. Вон туда, направо. Ты за мной не иди. Выжди минут пять и двигай вон по той аллее. Прямо до конца. Там будет беседка. Войдешь в нее и сядешь на скамейку, что посредине. Усек?
   — И что будет? — недоверчиво спросил Борис, но мужчина в кепке уже встал и пошел, как и обещал — направо. Попутно заглядывая в урны и иногда выуживая оттуда пустые пивные бутылки.
   — Мама моя родная, — в тихом отчаянии прошептал Борис. — Да что ж я такой болван-то?! Да что ж меня обувают как последнего лоха...
   Он ущипнул себя за запястье. Жаль, но дивное видение не исчезло — пустой пакет из-под кефира и удаляющийся мужик, исследующий мусорные урны. Чтобы увидеть это, стоило ехать из Москвы черт знает куда, да еще и на общественном транспорте, да еще и с пересадками... Стоп. А в чем смысл? Если все это лажа, то зачем? Зачем было вытаскивать его в эту глушь?
   Борис резко вскочил, обернулся, инстинктивно приняв защитную стойку. Нет, показалось. Никто не выскочил из кустов, чтобы оглушить Бориса ударом по черепу и забрать... А что забрать? Деньги? Хм. Тот хмырь по телефону вполне конкретно сказал: «Деньги в Рязань тащить не надо. Позже, когда окончательно все определится, когда станет ясно, сколько вы нам должны, — тогда уже будем заниматься деньгами». Поэтому в карманах у Бориса сейчас было не больше полутора тысяч рублей. Из-за этого тоже убивают, конечно, когда не хватает на бутылку или на дозу героина — но уж слишком все тогда сложно получается. Борис вздохнул и двинулся по аллее. Даже если все это глупость, ее нужно довести до логического конца.
   Пол беседки был усеян битым стеклом, обрывками старых газет и окурками. Борис не без опаски уселся, вслушиваясь в тонкий скрип просевших под его телом досок.
   — Устраивайтесь поудобнее, — сказали ему любезно. Борис завертел головой, но никого не увидел. Он сидел в глубине беседки, окруженный с трех сторон проволочным каркасом, облепленным пожелтевшими листьями. С четвертой стороны был вход в беседку. Борис сидел к нему лицом и мог отлично наблюдать почти всю аллею, по которой пришел.
   — Сидите спокойно, — снова раздался голос. Кажется, говорил тот же самый мужчина, что подсаживался на скамейку, но Борис не был уверен. — Сидите спокойно, смотрите перед собой. Я здесь, рядом. Я буду спрашивать, вы отвечайте, лады?
   — Ол райт, — рассеянно сказал Борис. Все это было как-то... Мягко говоря, странновато. Борис почувствовал себя словно в исповедальне — сидишь в полутемном помещении, лица собеседника не видишь, слышишь только голос, и этому незнакомому голосу признаешься в самых своих тайных и сокровенных замыслах. Сам Борис в исповедальнях никогда не был, только в кино видел. Не было ему нужды ходить исповедоваться. У него на работе роль исповедника играла Служба безопасности, СБ. Это они выискивали грешников, заставляли каяться в грехах... Н-да. Много еще чем занималась СБ.
   — Обязательно было весь этот цирк устраивать? — спросил Борис, распихивая носками ботинок мусор перед собой.
   — Вы сами сказали — стопроцентная конфиденциальность. Вы сами сказали, что за вами возможна слежка, возможно прослушивание телефонов. Вот мы и постарались все сделать по высшему классу. Сейчас в парке еще три моих человека, они полностью контролируют ситуацию.
   — А за мной действительно велась слежка? — спросил Борис.
   — Это уже неважно — была, не была... Главное, что в данный момент все чисто. Давайте решать наши вопросы. Насколько я знаю, вы хотите исчезнуть. Так?
   — Так, — после секундной заминки согласился Борис. Еще один шаг по дороге, которая может привести совсем не туда, куда он замыслил. Еще один шаг. И если Борис принял неверное решение, если...
   — Вы хотите исчезнуть из Москвы или вообще из страны? — деловито уточнил некто за желтыми листьями клена и зелеными прутьями беседки.
   — Из страны. И чем дальше, тем лучше.
   — Со сменой фамилии?
   — Да, — решительно кивнул Борис. Он бы и лицо поменял, если бы эта процедура не была такой долгой... А времени у него не было. Так он считал.
   — Вы будете один?
   — В каком смысле?
   — Исчезаете один? С девушкой?
   — Э-э... С женой и дочерью, — сказал Борис и по воцарившейся тишине понял: что-то не так.
   — Это, конечно, ваше личное дело, — ожил через несколько мгновений голос за листьями. — Но поймите... То, что вы задумали, это хороший шанс изменить свою жизнь.
   — Я понимаю, — сказал Борис.
   — Совсем ее изменить, — сказал голос тоном змея-искусителя. — Вот вы линяете от бандитов или там от милиции — это неважно. Почему бы заодно не слинять и от жены? Поедете в Бразилию, например, и оцените, насколько верен был мой совет.
   Борис в этот момент представил не пляжи Бразилии. Он представил совсем иное. И с невесть откуда взявшейся дрожью в голосе произнес:
   — С женой и дочерью. Тебе там что, плохо слышно?
   — Слышимость в норме, — чуть удивленно ответил голос. — С женой так с женой. С дочерью так с дочерью. Только ведь у нас не туристическая фирма, скидок на детские путевки у нас не бывает.
   — Я догадывался, — сказал Борис.
   — Ну и хорошо, — миролюбиво ответил собеседник. — Тогда я снова порекомендую вам в качестве лучшего способа ухода в новую жизнь — смерть. Качественная инсценировка по доступным ценам. Вас больше никто никогда не будет искать. Вас с почестями похоронят... Ну, то есть не вас, а кого-нибудь с вашими документами и зубными протезами.
   — Инсценировка для всех троих?
   — А что вас смущает? Да хоть для десятерых. Вот мы тут недавно на Пушкинской... Хотя, ладно, не буду хвастаться. Берете этот вариант?
   — Хм... — Голос из-за листьев говорил такое, что Борис не мог адекватно это воспринимать. Вместо делового разговора Бориса тянуло куда-то не туда. — А... А откуда вы возьмете трупы для инсценировки? И... Там же труп ребенка будет нужен. Откуда?
   — От верблюда. Это уже наша забота. Я же не спрашиваю вас, откуда вы возьмете сто пятьдесят тысяч долларов.
   — Сколько?! — Борис вздрогнул.
   — Сто пятьдесят. Тысяч. Долларов США. Это за все про все.
   Борис посмотрел на пустую аллею перед собой. Он подумал, что голос из-за листьев был очень любезен, когда не спросил его, откуда Борис достанет сто пятьдесят тысяч долларов.
   Потому что Борис и сам не знал, откуда он их достанет.

Боярыня Морозова: в темпе вальса

   За двадцать минут до отправления поезда Морозова стояла в женском туалете Ленинградского вокзала и с отвращением рассматривала в зеркале собственное отражение. Ей провели «коррекцию визуального образа» — так заковыристо обозвал результат своей работы гример Сева. Теперь Морозова выглядела не то чтобы моложе, не то чтобы обаятельнее или однозначно лучше — теперь она выглядела женщиной иного характера, иного склада ума и иного поведения. Теперь она просто выглядела другим человеком. Настоящая Морозова даже вне работы одевалась преимущественно в черное или темно-синее, простые немаркие цвета, которые помогали затеряться в толпе. Морозова предпочитала носить ботинки, темные джинсы, свитера и мешковатые куртки, скрывавшие силуэт, но зато оснащенные множеством карманов, которые потом можно было набить до отказа хитрыми штуками, необходимыми для работы. Морозова не признавала всяких там кейсов, потому что для их переноски нужно было занять одну или две руки, а свободой рук она весьма и весьма дорожила. Поэтому в ее гардеробе преобладали многокарманные куртки, а из сумок признавались лишь дорожные, на ремне через плечо. А еще у куртки непременно должен быть капюшон, чтобы скрыть со стопроцентной гарантией наушник спецсвязи, ну и лицо — само собой. Морозова уже забыла, когда носила волосы длиннее плеч, а из бижутерии лишь иногда прихватывала небольшой изящный кастет, позаимствованный некогда у невезучего киллера-вьетнамца. Вьетнамец среди своих считался громилой, и его кастет пришелся как раз на морозовские пальцы. Дровосек такую штуку смог бы использовать разве что в качестве брелка для ключей.
   То, что Морозова сейчас видела перед собой, было существом совсем иного рода. Женщина в зеркале, без сомнения, была обречена на то, чтобы привлекать к себе внимание в самой густой толпе. Яркие губы, надменно-тяжелые ресницы, тяжелые вычурные серьги, оттягивающие мочки ушей, какая-то ювелирная дрянь на шее... Женщина в зеркале явно напрашивалась на то, чтобы ее заметили, шарахнули по башке и ограбили: так это выглядело с морозов-ской точки зрения. Вероятно, с мужской точки зрения тут открывались иные перспективы.
   Не сочетались с обновленным визуальным образом лишь глаза, но Морозова надела темные очки, в оглобельку которых был вмонтирован наушник, и все стало совсем хорошо.
   Морозова одернула дурацкий розовый костюмчик и еще раз удивилась собственной невесть откуда агрессивно выпятившейся груди. Со свитерами и куртками наличие этой части тела обычно подзабывалось. Юбка была такой же неприличной и по длине, и по тесноте, с которой она обтягивала бедра. Зрелище для Морозовой было не только неприличное, но еще и непривычное, поскольку юбок последние годы она не носила совершенно и со своими голыми коленками встречалась лишь в душе да сидя на унитазе. Теперь эта интимная часть тела выставлялась на обозрение всему народу. Странно все это было, странно и непривычно. К тому же, когда она с помощью Севы едва натянула малопристойную юбку, обнаружились следы профессиональных травм, под джинсами незаметные — недавние кровоподтеки, старые царапины и прочие детали, несоответствующие облику дорогой и достаточно ухоженной женщины, которая пешком больше ходит по своей квартире, нежели вне квартиры. И уж совершенно точно эта женщина не карабкается через заборы, не лазает по пожарной лестнице, не прыгает из движущегося автомобиля и не ломает позвоночник питбулю, повисшему у нее на икре. И, уж само собой, не берет у киллера-вьетнамца на память кастет ручной работы, предварительно перерезав горло хозяину кастета.
   Сева поохал, поохал, но свою часть работы сделал. И притащил еще колготки потемнее. Теперь ноги выглядели более-менее прилично. Чтобы прилично выглядело то, что повыше ног, Сева сделал вставки под юбку, из-за чего у Морозовой не проходило ощущение, что юбка вот-вот треснет.
   Но в зеркале все выглядело хорошо. В смысле — так как и должно было выглядеть. «Видела бы меня сейчас моя мама», — без особой радости подумала Морозова, хотя для ее мамы, вероятно, примерно так и представлялось женское счастье, завоеванное в тяжкой борьбе со скупыми и неблагодарными мужиками. Мама, мама. Туфли на высоких каблуках, классный макияж, сумочка из натуральной кожи, а в сумочке чего только нет... Оружия там нет. Оружие — это забота Монгола, это он должен обеспечить наличие оружия в том купе, где поедет Морозова. Хотя в том-то и вся фишка, что оружие сегодня не должно понадобиться.
   — Я выхожу, — сказала Морозова негромко, но достаточно, чтобы это услышали четыре человека в разных частях вокзала.
   — Выходи, — отозвался в оглобле очков Монгол. — Все спокойно. Объект в поле зрения. Покупает журналы на лотке. Чемодан при нем.
   — Отлично, — Морозова бросила последний взгляд на себя в зеркале, скрипнула зубами и подхватила с пола объемистый полиэтиленовый пакет, нагруженный коробками. На коробках красовались фирменные лейблы. Коробки Дровосек собирал по бутикам, а вот содержимым он разжился на ближайшем оптовом рынке, набрав копеечных азиатских подделок. Предполагалось, что Морозова, таща этот пакет по платформе, должна светиться от гордости и свысока поглядывать на окружающее быдло. Морозова сказала тогда, что будет по-настоящему свысока поглядывать на толпу, если вещи будет нести кто-нибудь другой, изображая носильщика, а она гордо и независимо...
   — Не будет такого, — мимоходом бросил Шеф. В отличие от Морозовой, он знал начало и конец, а она знала только середину, и наполненный знанием важных вещей Шеф считал уже все решенным и не подлежащим переделке. — Не будет такого. Прогуляешься по платформе одна, так ЕМУ спокойнее будет. Кто знает, как ОН среагирует на носильщика? Представь ЕГО состояние. Ну? ОН же на взводе, ОН же на нервах. Может сорваться. Нам это надо? — спросил сам себя Шеф и сам себе убежденно ответил: — Нет, нам этого не надо. Все делаем мягко и плавно. Как нож в масло.
   — Как вилку в розетку, — брякнул технически подкованный Монгол.
   — Как хрен в... — начал было грубый Дровосек, но тут Шеф поднял на него усталые, словно инфракрасно просвечивающие зрачки, и Дровосек заткнулся.
   — Не надо, — тихо прогнусавил Шеф. — Вот так, как ты сказал, не надо. Это очень чувствительно и негигиенично. Мадам? — Шеф не посмотрел, а просто повернул череп в сторону Морозовой. — Ваше сравнение?
   — А, — махнула рукой Морозова. — Пока мы тут сидим, все гладко, а на деле все выйдет как обычно — голым задом по стекловате.
   — У мадам, как обычно, оригинальные идеи, — сказал Шеф. Он и сам оригинальничал: называл Морозову «мадам», в то время как все остальные за глаза говорили «Боярыня Морозова». Или просто «боярыня». — Мадам постоянно стремится быть вне коллектива. Мадам в курсе, что индивидуальная деятельность не поощряется?
   Шеф, как всегда, тихой сапой перешел от пустяков к разбору полетов. Видать, накопилось. Или он сильно переживал за грядущую операцию.
   — Это у меня с детского сада, — сказала Морозова. — Нестыковочки с коллективом. Все спать, а я есть. Все есть, а я на горшок. И ничего с собой не могу поделать. Но я стараюсь.
   — За те деньги, что ты получаешь, — сварливо заметил Шеф, — ты просто обязана стараться. Без всякой там стекловаты.
   Ну вот она и старалась. Мама, мама, видела бы ты свою дочу... До отправления поезда оставалось пятнадцать минут.
   — Объект садится в вагон, — сказал Монгол. Интонация была нейтральной, но Морозова считала подтекст: «Пора».
   — Его ведут? — спросила Морозова. На этот запрос ответил уже не Монгол, а Дровосек. Это он отвечал за прикрытие.
   — Не-а, — пробасил Дровосек. — Все чисто.
   — Плохо смотришь, — процедила Морозова. — Его должны вести. Его не могли пустить просто так, самоходом...
   — Я не слепой, — прорвалось напряжение у Дровосе-" ка. — Я все вижу. Его не ведут. Да не боись ты...
   — Кирсан? — перебила Морозова.
   — Уже в поезде, — снова вступил Монгол. — И вообще. Все идет в ритме вальса. Не психуй.
   Морозовой хотелось сказать: «Вот одеть бы тебя в розовый костюмчик с подкладками на заднице — посмотрела бы я на тебя, спокойного и непсихующего! Вот бы...» Но Морозова сдержалась и не стала засорять эфир.
   Пять минут спустя Морозова прошла билетный контроль, одарив проводниц сдержанной улыбкой и сиянием превосходных вставных зубов, подошла к своему купе, остановилась и — совершенно естественно — уронила свой грандиозный пакет.
   — Ох! — громко сказала Морозова и нагнулась за пакетом, но тут с плеча у нее сорвалась сумочка. — Ох! — снова сказала она. И снова: — Ох!
   Морозова успела подумать о деградации современных мужчин, о стремительном вымирании настоящих джентльменов и еще кое о чем, но на четвертом «Ох!» дверь купе плавно — как нож в масле — отъехала в сторону. Появилась пара мужских рук, которые помогли Морозовой разобраться с поклажей.
   — Большое спасибо, — сказала Морозова, не поднимая глаз и чувствуя учащенное сердцебиение.
   Несколько минут спустя поезд тронулся.

Борис Романов: задолго до часа X

   И снова не было ему покоя, хотя вроде бы все складывалось хорошо — на обратном пути улучшилась погода, автобусы ходили точно по расписанию, времени на изъятие машины со стоянки ушло минимум, пробок по дороге домой не было, а дома жена и дочь вели себя на удивление мирно, не пытаясь довести друг друга до нервного срыва. И главное, из-за чего был устроен весь этот турпоход в Рязань, было сделано. И времени еще оставалось достаточно, чтобы отдохнуть, вздремнуть на диване или посражаться в какую-нибудь новую компьютерную игру...
   Но покоя не было, потому что покоя не было уже несколько месяцев, а теперь это слово можно было смело вычеркивать из словаря. Все, он сделал ЭТО. Он сжег мосты, перешел Рубикон, назвался груздем, показал свое истинное нутро и... Короче говоря, оказалось, что за прошедшие несколько часов он сделал очень много. Едва ли не больше, чем за последние несколько лет. А самое главное, что сегодняшние часы перечеркивали и уничтожали вчерашние годы.
   Сознавать это было тяжко, и вся тяжесть ложилась исключительно на плечи Бориса, он не делился ею ни с кем: ни с женой, ни с дочерью. Это был его выбор, и теперь уже было неважно, верен этот выбор или ложен. Мосты горели, и запах гари чувствовался только Борисом.
   Он повесил куртку, снял ботинки и выключил свет в прихожей. Дочь из своей комнаты крикнула «Привет!». Борис ответил.
   — Нормально съездил? — спросила жена. Он сказал, что нормально. Других вопросов жена задавать не стала. Борис знал, что так и будет: Марину мало интересовали его родственники, особенно дальние, особенно некстати приболевшие. Именно таким было придуманное им объяснение воскресной поездки за город без жены и дочери — в Можайск, к заболевшему родственнику. Жена, услышав эту ложь, слегка поморщилась, но приняла, даже не уточнив степень родства и не спросив имени заболевшего. Бориса это тогда даже не покоробило — напротив, Марина сократила количество лжи, произносимой им.
   — Будешь ужинать?
   — Конечно... — сказал он и, следуя железному правилу хорошего вранья, разбавил ложь правдой: — Я заехал там в одно кафе... Перекусил по-быстрому... Но это было слишком давно...
   Если бы его спросили, он сказал бы и название кафе, и примерное количество посадочных мест, и вспомнил бы свой заказ и во сколько ему это обошлось... Потому что это было правдой — Борис честно промчался по Можайскому шоссе, пересек МКАД и ехал дальше, пока не наткнулся на это самое кафе. Там он совершил ритуальный прием пищи — ритуальный, потому что целью было не насытиться, а отметиться, запасть в память официанткам. Борис сделал это элементарно просто — он попытался расплатиться пятисотрублевой купюрой, сдачу с которой ему дружно собирали всем коллективом кафе. А вот дальше по Минскому шоссе он не поехал, он свернул влево, доверяясь уже не собственным познаниям в географии Московской области, а сведениям, сообщенным ему на «стрелке» в Александровском саду.
   Его не обманули — вскоре Борис въехал в небольшой поселок с бензоколонкой на окраине. Он спросил у человека в лукойловской униформе, может ли он оставить до вечера машину, и ему ответили утвердительно, назвав вполне приемлемую цену. Борис не без сомнений вылез из «Ауди», но взглянул на часы, и сомнения исчезли — время поджимало. Он бросился бежать так, как много лет уже не бегал, он бежал, как будто от результатов этого забега зависела его жизнь... Хотя — почему «как будто»?
   Борис выскочил на шоссе как раз в тот момент, когда рейсовый автобус до Рязани с пыхтением тормозил у обочины. Немолодые женщины с ведрами и корзинами долго забирались внутрь, и Борис успел. Он пробрался в конец салона, втиснулся на свободную половинку сиденья и надвинул бейсболку на глаза, изображая глубокий сон. На самом деле он был чертовски далек от того, чтобы отключиться — сердце бухало о грудную клетку, словно кузнечный пресс, спина покрылась липким потом, колени дрожали... До Рязани Борис едва пришел в себя.
   А когда пришел в себя, то пора уже было действовать дальше — высаживаться из автобуса на самой окраине Рязани и садиться в другой, уже городской, автобус, чтобы оказаться в конце концов в запущенном старом парке... Чтобы сесть на вторую от начала аллеи скамейку, повернуться в сторону, противоположную входу в парк, и ждать, ждать, ждать... Не забывая при этом поигрывать время от времени брелоком.
   — Нормально?
   — Что? — запоздало и удивленно поднял он голову.
   — Я про мясо, — сказала жена. — Это какой-то корейский рецепт, поэтому много лука и моркови. Я же помню, что ты не любишь, когда слишком много моркови... Просто это такой рецепт.
   — Нормально, — сказал Борис, только сейчас уловив вкус поглощаемой пищи. Оказывается, это мясо с перцем, морковью и луком. Оказывается, это корейский рецепт. Надо же... Кто бы мог подумать.
   — Выпьешь что-нибудь?
   — М-м-м... — Борис задумался. С одной стороны, после всего сегодняшнего безумия лучшим завершением дня было бы хлопнуть сто пятьдесят граммов и уснуть. С другой стороны, ничего теперь Борис не боялся больше, чем потерять контроль над собой. А алкоголь — верная к тому дорога. Можно ведь просто уснуть, а потом разговориться во с не. И говорить он будет наверняка о том, что мучает и волнует его в последние недели. О том, что сводит его с ума. О том, что медленно и подспудно убивает его, заставляет совершать такие поступки, на которые он никогда бы прежде не решился. О хитром звере, который сидит внутри. Выпустить этого зверя наружу?
   — Нет, — сказал Борис. — Лучше воздержусь... Не хочу являться завтра на работу с головной болью.
   — А если просто красного вина?
   — Нет, — решительно сказал он. — Лучше кофе. И покрепче.
   Жена не стала настаивать. Она понимала, что Борис вымотан. Она думала, что вымотан он дорогой, но на самом деле дорога была простейшим из всех его испытаний. Физические нагрузки забываются, как только перестают болеть мышцы, а вот страдания моральные если и уходят, то лишь затем, чтобы вернуться в виде ночных кошмаров.
   Борис смотрел на черный кружок кофе в своей чашке, и страшная в своей простоте мысль стучалась у него в висках: «Ведь это только начало... Ведь это только начало...»
   — У тебя все в порядке? На работе, я имею в виду? — Жена осторожно тронула его за плечо, но Борис вздрогнул, будто она выскочила из-за угла с черным чулком на голове и с топором в руках.
   — Все в порядке, — сказал Борис. — Я просто устал.
   — Ляжешь пораньше?
   — Не знаю...
   — Ложись, отдохни. И так угробил выходной этой поездкой...
   «Главное, чтобы я не угробил тебя. Тебя и Олеську», — подумал Борис. Себя он почему-то в расчет не брал. Тяжесть, взваленная на плечи, заставляла думать о неизбежных потерях, и Борис заранее наметил на эту вакантную должность себя.
   Такая мрачная перспектива явилась к нему не в кошмарном сне и не в результате долгих мучительных размышлений. Она пришла к нему внезапно, с экрана телевизора «Сони».
   С чего, собственно, все и началось.

Боярыня Морозова: сосед по купе

   Шеф Морозовой знал начало и конец, сама она знала середину, а ОН вообще ничего не знал. Не ведал ни сном ни духом. ОН был морозовским соседом по купе, и Морозову особенно забавляло, что сосед поглядывал на нее с кривой усмешкой, грозившей прорваться убийственной иронией. Морозова знала, на чем основывается такое самоуверенное поведение молодого человека в сливочного цвета пиджаке. Морозова также знала, где и за сколько куплен этот пиджак. Больше молодой человек ничего не успел приобрести и домой отправился в новом пиджаке, старых линялых джинсах и потрепанных жизнью кроссовках. Обновка выглядела на общем фоне чужеродным, словно сворованным предметом, и молодому человеку стало гораздо проще, когда пиджак был повешен на крючок.
   Звали молодого человека Тёма, и в данный промежуток времени он был слишком доволен собой и жизнью, чтобы замечать во взглядах своей соседки что-либо еще, кроме игривой легкомысленности. Тём более что эти вторые планы прорывались у Морозовой ультракороткими вспышками, и потом перед Тёмой снова сидела развеселая, хорошо упакованная тетка, хвастающаяся покупками в московских бутиках. Тёма сидел, слушал, кивал головой, усмехался и иногда облизывал губы, будто собирался что-то сказать, но в последний момент сдерживался. Морозова знала, что Тёма держит большую фигу в кармане и что тянет его сказать нечто вроде: «А знаешь, ты, балаболка, что я могу купить тебя с потрохами? И с твоими коробками от Версаче и от Гуччи, и с твоим самоварным золотом в ушах, и с твоими кольцами...» Морозова также знала, что, если бы Тёма такое сказал, это было бы правдой.
   Но если Тёма держал в кармане большую фигу, то у Морозовой в кармане была фига размером с атомную подводную лодку. Морозова тоже улыбалась, но во взгляде ее проскальзывало холодное хищное выражение, с которым, должно быть, удав разглядывает намеченного для пищеварения кролика. Морозова знала, что ее сосед по купе — один из ведущих независимых программистов Питера и что он только что поставил пакет защитных программ собственного изготовления людям из компании «Рослав». Тёма возвращался домой и вез с собой в чемодане не облагаемый налогами гонорар за работу. Чемодан лежал в нише под полкой, и, вероятно, Тёму очень прикалывало сидеть на двадцати тысячах долларов (в рублях по курсу ММВБ на день подписания окончательного варианта договора). Морозова знала, сколько Тёме лет, где он живет в Питере, где учился и где работал. Морозова знала его предпочтения в еде, выпивке и сексе. Последнее, между прочим, исчерпывалось пятью-шестью адресами порносайтов в Сети, на большее у Тёмы не хватало времени.