Страница:
– Пойдемте, – пролепетала я беспомощно, – я согласна. Я уже сама себе казалась наивной и маленькой, настоящим ребенком, сопоставляя опыт Тьерри, приобретенный при дворе, и свою крошечную жизнь, не столь богатую событиями.
– Можно, я будут называть вас Сюзанной?
– А так принято? – спросила я краснея. – При дворе?
– Ну, разумеется! Это принято среди молодежи. Знаете, Сюзанна, если именовать друг друга только сударынями да сударями, жизнь будет слишком холодной.
Что ж, он уже начал обращаться ко мне по имени, и я не стала возражать.
Смеркалось. Мы с другими молодыми парами долго играли в волан – так долго, пока белые платья девушек не стали выделяться в темноте светлыми пятнами, а на небе не засияли первые осенние звезды. Со стороны дворца доносились громкая музыка и смех. Ближе к полуночи ожидался фейерверк. Но молодежь не тянулась к взрослым. Игра в волан кончилась, лишь когда Люсиль подвернула ногу, и другие барышни стали опасаться того же. Но вот в воздухе стало витать ощущение легкого флирта. Юные кавалеры нежно сжимали девушкам пальцы, скользили руками по талии, заставляли их вскрикивать и дуться. Приличия оставались незыблемыми, однако парочки медленно разбредались по осенне-золотому парку, кое-где украшенному иллюминацией.
Трещали цикады. Дубовые листья ласково шуршали под ногами. По обе стороны аллеи в кустах жасмина сверкали светлячки. Рука Тьерри мягко скользнула на мою талию, и от этого тысячи томных волн разошлись по всему телу. Словно сквозь туман, вспомнила я поучения матери Элодии и, превозмогая себя, решительно отстранилась.
– Что это с вами, сударь? – спросила я строго. Он рассмеялся.
– Ничего. Сколько вам лет, Сюзанна?
– Пятнадцать, – сказала я, набавив себе год. – Ну и что?
– Скоро вы будете при дворе, а я уеду. Меня отсылают в Вест-Индию.
– О мадонна, неужели так далеко? – Я вспомнила Антонио. Он тоже уехал туда.
– Не печальтесь, – ласково сказал он, сжимая мою ладонь в своей горячей руке. – Вы и так осчастливили меня. Ни один дворянин на сегодняшнем празднике не был кавалером такой красивой дамы.
– А как же маркиза де Бельер? – спросила я, вспыхнув. Это первый услышанный мною комплимент.
– Но ведь вы такая молоденькая. Сядем! – умоляюще произнес он, увлекая меня к скамейке. – Сядем, прошу вас, Сюзанна!
Спотыкаясь в темноте и чувствуя, как в легкие туфли набиваются камешки, я дала себя увлечь куда-то, где смутно белел абрис беседки. Было свежо, и я почти продрогла. Рука Тьерри, опустившаяся на мое полуобнаженное плечо, обожгла меня огнем. Я стала вырываться.
– Сюзанна, ну, я прошу вас! – молил он, удерживая меня. – Клянусь, я не сделаю вам ничего дурного. И пальцем не пошевельну без вашего разрешения…
Я успокоилась, слыша этот умоляющий тон и не чувствуя укоров стыдливости. Тьерри был так послушен и любезен. Закрыв глаза, я слушала рассказы юноши о его жизни в Париже, которые он шептал мне просто в ухо, щекоча губами шею и завитки волос.
– Хотите, я вас поцелую? – спросил он вдруг. Я глубоко вздохнула, обдумывая это предложение, но не произнося ни слова. Мне пришло в голову, как чудесно будет похвастаться в монастыре таким приобретенным опытом. Все девчонки будут завидовать…
Мое молчание было воспринято как согласие, и мой кавалер, не раздумывая долго, повернул мое лицо за подбородок к себе и припал губами к моим губам.
«Отвратительно», – вот была моя единственная мысль. Этот мокрый поцелуй просто мерзок. Я вырвалась, вытирая губы рукой.
– Прекратите это, Тьерри д'Альзак! – закричала я разгневанно, топая ногами. – Вы просто чудовище! Да, чудовище!
Мой гнев был прерван громким залпом. Я подняла глаза и вскрикнула от восхищения. На бархатном фоне темного неба вспыхнули тысячи светящихся комет, мириады сверкающих вспышек – настоящий звездопад! Розовые, голубые, желтые и белые огненные звезды устремились в небо, расцветая там в гигантские яркие цветы, которые росли, освещая сад, описывали блестящую дугу и с шипением таяли в ночной темноте.
– Это так красиво, – прошептала я, опираясь на руку Тьерри.
Зрелище фейерверка было великолепным. Казалось, что я еще никогда не видела ничего подобного.
– Это сделано с помощью нашего полковника, – не без гордости произнес Тьерри.
Он довел меня до дворца и откланялся, еще раз попросив прощения. Отец, увидев меня, сразу приказал идти спать.
– Никаких танцев! – твердо и сурово заявил он на мои просьбы. – Что еще за танцы в вашем возрасте? Извольте отправляться спать! Завтра утром вас отвезут в монастырь.
Я тяжело вздохнула. Вот так всегда. Черт бы побрал этот монастырь! И как можно спать в то время, когда десятки пар кружатся в изящном котильоне под блистательную музыку Перголезе. Я легко узнавала даже звучащие арии – «Ночь, бесконечная ночь» и «Глубокие бездны Тенара» из оперы-балета Рамо. А танцевала я так хорошо, словно моим учителем был сам Марсель. И с такими познаниями мне приходилось идти спать!
Эти два дня, проведенных в Бель-Этуаль на свадьбе Терезы, были призваны целых два года служить пищей для воспоминаний в монастыре. Тысячи раз я рассказывала о своей поездке монастырским воспитанницам. А обитель святой Екатерины опостылела мне настолько, что я почти забросила занятия, за что монахини были вынуждены меня наказывать – не давать сладкого к обеду.
Я знала, что в монастыре мне предстоит пробыть еще два года – так сказал отец. До тех пор, пока мне не исполнится шестнадцать. А там мне найдут жениха и представят меня ко двору.
Но тогда мне казалось, что два эти года никогда не пройдут.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Белокурые волосы посветлели и стали ярко-платиновыми с золотым отливом. Они все так же вились и этим причиняли мне немало беспокойства, выбиваясь из прически. Не изменились только глаза – остались такими же агатово-черными с загадочной янтарной золотинкой, и кожа – она нисколько не посветлела и была матово-смуглой, словно светящейся изнутри. Я удивлялась, глядя в зеркало, такому сочетанию: светлые волосы и словно опаленная солнцем кожа.
Я была довольна своим сложением: не нужен был корсет, талия составляла всего двадцать дюймов. Мне не приходилось пришивать к лифу оборки и рюши, чтобы зрительно увеличить грудь: две прелестные выпуклости и так хорошо облегались тканью платья. Форму моих рук даже настоятельница монастыря находила восхитительной. У меня была гибкая талия, маленький размер ноги и легкая походка… Эти качества удовлетворяли даже мое избалованное тщеславие. И вместе с тем я была слишком нежна и совсем не подготовлена к жизни – настоящее тепличное растение. Что ж, как говорится, la verginella ? simile alla rosa [38]и не всегда ? in si bel corpo pi? cara venia. [39]
Нельзя сказать, что я стыдилась своей прошлой жизни. За шесть лет в монастыре мне сумели внушить уважение совсем к другим вещам – благородству, изысканности, аристократизму. Я стала другой, и все мои надежды отныне были связаны с той средой, где вращался мой отец.
После Мари у меня не было настоящих подруг. Наша дружба с Терезой основывалась лишь на дружбе наших родителей. К тому же она уже была замужем и имела ребенка. Мы с ней изредка переписывались. Что касается Мари, то я получила от нее лишь одно письмо: она писала, что стала актрисой «Комеди Итальенн» и учит итальянской язык. Вообще, письмо было грустным. А после она замолчала.
В последний год пребывания в монастыре меня уже не донимали занятиями и чистописанием; я занималась в основном музыкой и танцами, а свободное время проводила за книгами, потому что в город нас выводили крайне редко. Монахини даже не ведали, какие богопротивные сочинения хранятся у них в библиотеке. Сестра Урсула, в обязанности которой входила слежка за чтением монастырских воспитанниц, с трудом прочла «Фландрские войны» кардинала Бентивольо и «Историю Рима» Тита Ливия; к остальным книгам она не прикасалась, и мы читали все, что нам заблагорассудится. Надо сказать, что такого количества непристойных романов мне не приходилось встречать нигде, кроме как в обители святой Екатерины: гривуазные сочинения Кребильона, изображающего любовные приключения Людовика XV, «Монастырский привратник» аббата Латуша, до такой степени насыщенный эротикой, что у юных воспитанниц краснели уши; чувственная поэзия Дора, непристойные сонеты и картинки Аретино, скабрезности «Комического романа» Поля Скаррона, поэма Роббе де Бовезе, посвященная сифилису, любовные рассказы маркизы де Тансен, удивлявшие еще и тем, что их автор в прошлом была монахиней, и многое, многое другое… Ни в каком ином месте монастырские воспитанницы не прошли бы такой школы чувственности, нигде бы их сознание не развратилось так рано и так мощно. Мы ходили в белоснежных платьях, символизирующих девичью чистоту, опускали глаза и легко заливались стыдливым румянцем, но душой ни одна из нас уже не была невинна; все разговоры по ночам, все мечты и шутки были отмечены печатью сильного и раннего интереса к мужчинам и тайнам будущего замужества.
Но монахини, позволив нам развратиться душевно, зорко следили за тем, чтобы мы остались чистыми физически. То место, через которое можно было удрать в город, заметили, и был нанят сторож, следивший за тем, чтобы никто не перелез через стену; все письма, приходившие в монастырь, тщательно прочитывались, и, в случае обнаружения там чего-то нескромного, виновница сурово наказывалась. Нам не разрешались свидания ни с кем, кроме родителей и братьев, да и эти свидания чаще происходили через прутья решетки. Среди нас были девушки, уже помолвленные с молодыми людьми, но даже им не разрешалось свидание. Монахини получали много денег за обучение и хотели, чтобы у их заведения была хорошая репутация. Но даже эти строгости не всегда помогали. Однажды нас поразила весть о том, что хорошенькая рыженькая Констанс де Ронфи-Кедиссак, которую прочили в жены графу де Лораге и которой едва исполнилось пятнадцать, во время каникул забеременела и была увезена отцом в деревню для сокрытия позора.
Впрочем, в монастырской библиотеке было достаточно и моралистических сочинений Люкло и Ларошфуко, вполне приличных любовных романов вроде Шодерло де Лакло «Опасные связи» и «Манон Леско» аббата Прево… Были и тягучие, размеренные сочинения Ричардсона, живописавшего прелести семейной жизни, основанной на долге и добродетели, и более живые «Письма мисс Фанни Бетлер» Риккобони. Свободно лежало еретическое сочинение аббата Дюлорана «Жизнь и приключения кума Матье», антикатолические эскапады Вольтера, откровения Руссо и Дидро.
Но, как бы там ни было, монастырь святой Екатерины надоел мне безумно. Я выезжала отсюда только дважды – и это за шесть лет! Мне хотелось на свободу, в свет, в люди. Я была привлекательна, и хотела, чтобы это оценили юноши. Наконец, перед Сюзанной де ла Тремуйль, дочерью генерала королевской лейб-гвардии принца де Тальмона, простирались необозримые возможности, и ока не могла оставаться к ним равнодушной.
Мой шестилетний плен в монастыре закончился, и я могла, наконец, бросить в сторону противное белое платье с фолетте из собственноручно вывязанных кружев. Теперь я могла носить что угодно, делать любую прическу, примерять любые драгоценности, и неожиданно обнаружила, что я необычайно богата: и нарядов, и бриллиантов у меня было пропасть.
Но не роскошь, а свобода в буквальном смысле вскружила мне голову. Отныне никто надо мной не стоял, и мать Элодия не была для меня начальницей. Мадам де л'Атур везла меня из монастыря в Париж, к отцу. Еще во время пребывания в монастыре мне подарили чудесную белую лошадь; я назвала ее Стрелой ч теперь отправилась в Париж верхом. Вокруг цвела весна… Весь воздух был пропитан весенними ароматами цветущей примулы и жимолости, под голубыми соснами раскинулся пышный ковер черники, по влажным берегам ручьев зеленел донник, и расцветал красивым сиренево-розовым цветом игольчатый вереск. Над алыми, розовыми, изумрудными и травяно-зелеными коврами весны пронзительно голубело небо…
Я была молчалива и погружена в себя. Впервые в жизни у меня появилось ощущение, что все вокруг – деревья, небо, сама земля – что-то требовательно шепчут мне, и этот шепот проникает в кровь, в каждую пору тела… Трепетное волнение завладело мной. Я томно вздрагивала при каждом резком оклике, мой сон стал беспокойным, и под глазами залегли тени. Совершенно неожиданно в памяти всплывали полузабытые картины детства: рука незнакомого синьора на талии матери, Аполлония в объятиях Антонио… Прочитанные непристойные романы заставляли меня стыдиться этого, замечать в своих сокровенных мечтах черты испорченности, греховности. Я мечтала о любви, об ее тайнах, и не могла не признать, что такие мечты приятны. В снах, в грезах я часто видела человека, которого могла бы полюбить, – то ли юношу, то ли мужчину; он представлялся мне в образе сильного мужественного аристократа с иссиня-черными кудрями до плеч и – непременно – синими глазами… Правда, его лица я не могла представить четко, но была уверена, что, встретив его в жизни, тотчас узнаю.
Маркиза де л'Атур не могла понять, что со мной; да я и сама вряд ли это понимала. Вероятно, это был голос материнской крови, которой во мне, безусловно, было больше, чем крови отца; эта кровь будила меня к любви раньше, чем это, возможно, следовало бы, будила настойчиво и круто, как когда-то разбудила и юное тело Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
В Париже мы остановились в гостинице «Парнас», так как наш особняк был еще не до конца подготовлен. В гостинице я должна была встретиться с отцом и его женой, мадам Сесилией. Теперь я прекрасно понимала, почему меня увезли из Тосканы: у принца была жена, но не было детей, и я показалась наиболее подходящей кандидатурой на место наследницы. А наследница была очень нужна, чтобы необозримые владения принцев де Тальмонов после смерти последнего из них не перешли к королевскому домену. Уже давно, без моего участия, были оформлены бумаги об удочерении.
Отец долго разглядывал меня, а потом с улыбкой заметил: то, что он видит, превзошло все его ожидания. В ответ на мою радостную кокетливую улыбку он с изяществом придворного кавалера поцеловал мне руку, похвалил мои манеры и сказал, что решил представить меня ко двору лишь в ноябре, когда начнется зимний сезон. В виде подарка ко дню рождения в мое распоряжение были отданы бело-красный замок Сент-Элуа и куча платьев, сшитых у самой Розы Бертен, а в придачу – горничная для услуг. Мое тщеславие было полностью удовлетворено, и я решила уехать из Парижа, чтобы побыть в замке.
– Весьма правильное решение, Сюзанна, – заметил отец, – побудьте там несколько месяцев; свежий воздух сделает ваш цвет лица еще лучше, и вы будете самая красивая.
Правда, из любопытства я решила остаться в столице еще на несколько дней, ведь раньше я никогда не бывала в Париже и, признаться, долго не могла уловить его прелести. Шумные, грязные улицы, бесчисленные экипажи, запруженные народом бульвары производили на меня не совсем приятное впечатление. Сама застройка города казалась мне беспорядочной; вспоминая восхитительную гармонию, царившую в природе Тосканы, и суровую симметрию монастыря, я не сразу могла понять своеобразную красоту Парижа. Помнится, даже воздух города показался мне ужасным, а Сена – грязной, как сточная канава.
Что меня радовало, так это то, что здесь было очень много привлекательных молодых людей. Я замечала, что многие из них оглядываются и провожают взглядом наш экипаж, и мне это казалось забавным, хотя, вполне возможно, они интересовались не мной, а гербом де ла Тремуйлей де Тальмонов, сиявшим на дверце кареты. Тем не менее каждое утро я тщательно одевалась и занималась своим туалетом, стараясь всякий раз менять платья: сегодня – изумрудно-зеленое, отделанное брабантскими кружевами, завтра – бледно-лавандовое из тафты с голубыми разводами, послезавтра – платье из бархата цвета опавших листьев с атласными аппликациями по подолу… Мне хотелось нравиться, хотелось, чтобы все находили меня хорошенькой, но я помнила, что буду представлена ко двору лишь в ноябре, и старалась вести себя сдержанно.
К счастью, ко мне была приставлена горничная, полностью удовлетворявшая мое любопытство. Ее звали Маргарита Дюпюи. Она долго служила моей мачехе, часто бывала в Версале и знала все без исключения версальские сплетни. Маргарита часами могла рассказывать мне о том, каков из себя король, чем увлекается королева и сколько у нее было любовников, как ведут себя дамы при дворе и правда ли то, что адюльтер в Версале считается обычным делом.
Я легко и на удивление быстро привязалась к Маргарите. Ей было пятьдесят два года; плотная, дородная, румяная, она тем не менее знала толк в нарядах и модах и обладала хорошими познаниями насчет того, как молодым аристократкам следует вести себя в обществе. Что мне особенно нравилось, так это то, что она не была ханжой и мое легкомыслие и кокетство только приветствовала. Из разговоров с ней я могла почерпнуть истинные сведения о жизни в Версале – не те замшелые догмы, которыми меня пичкали в монастыре. Возможно, отец, приставляя ее ко мне, именно на это и надеялся; не думаю, что он хотел, чтобы в свете я показалась наивной и набожной дурочкой.
В Париже у меня не было знакомых; кучер возил меня просто так, для прогулки: например, вдоль набережной Сен-Поль мимо казармы Слестэн и Собора Парижской Богоматери, потом через мост Дамьетт на другой берег Сены и вдоль набережной Сен-Луи и отеля «Ламбер», затем через Иерусалимскую улицу на Змеиную… Потом назад на набережную, через нее – на площадь Шатлэ и улицу Сен-Дени. Этот маршрут я изучила прекрасно и, можно сказать, уже начала узнавать Париж.
Был конец мая 1786 года, Франция ожидала разрешения королевы от бремени. Я слышала, что в связи с этим обстоятельством слегка приутихли версальские грандиозные празднества. И мне было особенно приятно, что, когда я вернусь в Париж, они вспыхнут с новой силой и, таким образом, я увижу их во всей красе.
Париж удивил меня не только своим обликом и воздухом. 31 мая, проезжая с отцом и маркизой де Бельер мимо ворот тюрьмы Консьержери, я была удивлена собравшейся толпой и, потянув за шнур, приказала кучеру остановиться. Отец, любезничая с маркизой, даже не заметил этого. Я с неприязнью оглядела эту парочку: и в моем обществе не считают нужным скрывать свои отношения!
– Да вы посмотрите, что здесь происходит! – воскликнула я.
Отец оторвался от белоснежной ручки маркизы и выглянул в окно.
– Великолепно, – пробормотал он, – авантюристка взошла на эшафот. Взгляните, Соланж, эту Ламотт секут розгами.
Маркиза с любопытством выглянула в окно. Толпа приветствовала казнь громкими криками.
– А к чему ее приговорили?
– К наказанию розгами и клеймению… Ну, а потом, разумеется, к пожизненному заключению в Сальпетриере.
– Ах, – воскликнула я, – неужели это та самая авантюристка, что замешана в истории с ожерельем королевы?
Эту историю знала вся Франция. Каждый толковал ее по-своему. Еще в монастыре я слышала, что некая Ламотт и знаменитый маг Калиостро задумали присвоить ожерелье, сделанное еще Людовиком XV своей любовнице графине Дюбарри. Для своего мошенничества они избрали глупца и простофилю, кардинала де Рогана. Пользуясь тем, что он страстно желал заслужить любовь королевы, они якобы пообещали ему устроить это дело. Ламотт прикинулась ближайшей подругой Марии Антуанетты, хотя на самом деле и в глаза ее не видела, передавала кардиналу фальшивые письма королевы, а один раз даже устроила ему с ней «свидание». Кардинал был счастлив, особенно тогда, когда мнимая королева попросила его на свое имя купить ей фантастическое ожерелье – с тем, чтобы она постепенно вернула долг… Он выполнил все, что у него просили… Когда мошенничество открылось, ожерелье уже было разобрано на камни и продано в Англии. Тем не менее жулики оказались в тюрьме, Калиостро выслан из Франции, а к ничего не подозревавшей королеве прилип шлейф выдумок и сплетен…
– Да, – отозвалась маркиза, – это та самая Ламотт.
– А правда ли то, что она из королевского рода Валуа? [40]Принц откинулся на подушки, равнодушно пожал плечами.
– Дорогая, как вы можете верить подобной чепухе? В конце концов, если двести лет назад король Карл IX и оставил какое-то потомство, то нынче это не имеет никакого значения…
Со смешанным чувством сострадания и любопытства я вглядывалась в глубь двора Консьержери, слышала душераздирающие женские визги и стоны. Женщина что-то кричала, кого-то обвиняла… Я с ужасом заметила, что, когда палач в красной маске нагнулся над осужденной, держа в руке раскаленное железо для клеймения, женщина вдруг рванулась в сторону, выгнулась дугой в руках подручных палача, и железо с размаху опустилось не на ее плечо, а на грудь.
– Туанетта тоже в этом замешана, – уверенно произнесла маркиза. – Вот увидите, Ламотт просто покрывает ее грешки. Вскоре этой авантюристке устроят побег, в Сальпетриере она просидит недолго, будьте уверены.
– Как знать, дорогая Соланж, как знать, – проговорил отец, целуя руку маркизы.
Я лишь спустя некоторое время поняла, что Туанеттой она называет королеву.
На Марсовом поле, напротив военной академии, отец вышел из экипажа, оставив нас с маркизой наедине. Я долго украдкой разглядывала эту двадцативосьмилетнюю красавицу, такую ослепительную в своем сиреневом, расшитом розами платье, пока она не заметила это и не улыбнулась мне:
– Вы так милы, дорогая, в своей детской непосредственности.
– О, я уже не ребенок, – сказала я недовольно. – Но надо признать, что когда я была ребенком, то очень хотела быть похожей на вас.
– Вы стали лучше меня, дорогая, – все так же улыбаясь, сказала Соланж де Бельер.
– А вы не изменились. Вы все так же рядом с моим отцом.
– Я замечала, что это вам не нравится. Почему, Сюзанна?
– Потому что он мой отец. И еще… он старый для вас, мадам!
Она пожала плечами, ничуть не шокированная моей откровенностью.
– Если бы во Франции был король-мужчина, я бы стала его фавориткой. Но поскольку сейчас на троне человек, не увлекающийся женщинами, поневоле приходится выбирать любовников из первых вельмож королевства – а ваш отец именно такой, можете не сомневаться. Надеюсь, дорогая, своими словами я не оскорбила вашу стыдливость?
Я презрительно фыркнула, обиженная тем, что она все еще считает меня ребенком. Во всяком случае, в монастыре мне случалось слышать кое-что и похлеще…
Впрочем, спустя несколько дней, уже собравшись уезжать, я поняла, что у моего отца также были причины иметь любовниц. Это случилось тогда, когда проводить меня в дорогу пришла моя мачеха, принцесса Сесилия де ла Тремуйль де Тальмон, урожденная де л'Атур.
– Я очень рада за вас, Сюзанна, – сдержанно сказала мне принцесса, слегка касаясь губами моей щеки. – Мы постараемся навестить вас в августе. Надеюсь, вы столь же гостеприимны, сколь красивы?
О ней явно нельзя было сказать то же самое. На вид – лет тридцать семь. Не слишком стройная фигура, но платье из перламутрового бархата сшито изящно. Волосы бесцветны, сильно напудрены и высоко подобраны. Глаза большие, но неопределенного цвета – не то зеленые, не то карие – и слишком светлые. Полнейшая невыразительность – ни блеска, ни обаяния. О каком сравнении с маркизой может идти речь?
– Благодарю вас, мадам, – проговорила я. Больше мне нечего было сказать.
– Сюзанна, – обратился ко мне принц, усаживая меня в карету, – мне кажется, вы оправдаете мои ожидания. В вас я найду достойную принцессу де ла Тремуйль.
– А что такое? – беспечно спросила я. Вид у меня был самый безмятежный.
– Вам уже подыскана подходящая партия, моя дорогая. Замужество? Я ничего не имела против. Мне даже в голову не пришло возмутиться, что в этом деле я не принимала участия. Так уж повелось – все выходят замуж…
– И кто же он? – спросила я с любопытством.
– Вас это не должно беспокоить, – отвечал принц, целуя мою руку. – Можете быть уверены: он довольно молод и отнюдь не уродлив.
Подобная характеристика мне не очень-то понравилась. Карета тронулась. Отец, все еще удерживая мою руку, сказал напоследок:
– В Бретани ведите себя прилично. Помните, что благоразумие – лучшее украшение девушки.
Что он хотел этим сказать? Я задернула занавески и откинулась на подушки. Париж меня уже мало интересовал, мыслями я вся была в Бретани и в грезах видела бело-красный замок с двумя башнями под золотой черепицей. Проехав заставу Сен-Жак, лошади побежали быстрее, ибо людей на дороге стало мало, и я только тогда вспомнила, что забыла серьезно расспросить принца о судьбе Джакомо и Розарио.
«Ах, попробую написать об этом в письме», – подумала я. Мысли мои были заняты совершенно другим.
Дождь начался совершенно некстати: до Сент-Элуа оставалось чуть больше пяти лье, а мы не могли сдвинуться с места, ибо дорогу размыло так, что мы застряли бы в грязи.
– Можно, я будут называть вас Сюзанной?
– А так принято? – спросила я краснея. – При дворе?
– Ну, разумеется! Это принято среди молодежи. Знаете, Сюзанна, если именовать друг друга только сударынями да сударями, жизнь будет слишком холодной.
Что ж, он уже начал обращаться ко мне по имени, и я не стала возражать.
Смеркалось. Мы с другими молодыми парами долго играли в волан – так долго, пока белые платья девушек не стали выделяться в темноте светлыми пятнами, а на небе не засияли первые осенние звезды. Со стороны дворца доносились громкая музыка и смех. Ближе к полуночи ожидался фейерверк. Но молодежь не тянулась к взрослым. Игра в волан кончилась, лишь когда Люсиль подвернула ногу, и другие барышни стали опасаться того же. Но вот в воздухе стало витать ощущение легкого флирта. Юные кавалеры нежно сжимали девушкам пальцы, скользили руками по талии, заставляли их вскрикивать и дуться. Приличия оставались незыблемыми, однако парочки медленно разбредались по осенне-золотому парку, кое-где украшенному иллюминацией.
Трещали цикады. Дубовые листья ласково шуршали под ногами. По обе стороны аллеи в кустах жасмина сверкали светлячки. Рука Тьерри мягко скользнула на мою талию, и от этого тысячи томных волн разошлись по всему телу. Словно сквозь туман, вспомнила я поучения матери Элодии и, превозмогая себя, решительно отстранилась.
– Что это с вами, сударь? – спросила я строго. Он рассмеялся.
– Ничего. Сколько вам лет, Сюзанна?
– Пятнадцать, – сказала я, набавив себе год. – Ну и что?
– Скоро вы будете при дворе, а я уеду. Меня отсылают в Вест-Индию.
– О мадонна, неужели так далеко? – Я вспомнила Антонио. Он тоже уехал туда.
– Не печальтесь, – ласково сказал он, сжимая мою ладонь в своей горячей руке. – Вы и так осчастливили меня. Ни один дворянин на сегодняшнем празднике не был кавалером такой красивой дамы.
– А как же маркиза де Бельер? – спросила я, вспыхнув. Это первый услышанный мною комплимент.
– Но ведь вы такая молоденькая. Сядем! – умоляюще произнес он, увлекая меня к скамейке. – Сядем, прошу вас, Сюзанна!
Спотыкаясь в темноте и чувствуя, как в легкие туфли набиваются камешки, я дала себя увлечь куда-то, где смутно белел абрис беседки. Было свежо, и я почти продрогла. Рука Тьерри, опустившаяся на мое полуобнаженное плечо, обожгла меня огнем. Я стала вырываться.
– Сюзанна, ну, я прошу вас! – молил он, удерживая меня. – Клянусь, я не сделаю вам ничего дурного. И пальцем не пошевельну без вашего разрешения…
Я успокоилась, слыша этот умоляющий тон и не чувствуя укоров стыдливости. Тьерри был так послушен и любезен. Закрыв глаза, я слушала рассказы юноши о его жизни в Париже, которые он шептал мне просто в ухо, щекоча губами шею и завитки волос.
– Хотите, я вас поцелую? – спросил он вдруг. Я глубоко вздохнула, обдумывая это предложение, но не произнося ни слова. Мне пришло в голову, как чудесно будет похвастаться в монастыре таким приобретенным опытом. Все девчонки будут завидовать…
Мое молчание было воспринято как согласие, и мой кавалер, не раздумывая долго, повернул мое лицо за подбородок к себе и припал губами к моим губам.
«Отвратительно», – вот была моя единственная мысль. Этот мокрый поцелуй просто мерзок. Я вырвалась, вытирая губы рукой.
– Прекратите это, Тьерри д'Альзак! – закричала я разгневанно, топая ногами. – Вы просто чудовище! Да, чудовище!
Мой гнев был прерван громким залпом. Я подняла глаза и вскрикнула от восхищения. На бархатном фоне темного неба вспыхнули тысячи светящихся комет, мириады сверкающих вспышек – настоящий звездопад! Розовые, голубые, желтые и белые огненные звезды устремились в небо, расцветая там в гигантские яркие цветы, которые росли, освещая сад, описывали блестящую дугу и с шипением таяли в ночной темноте.
– Это так красиво, – прошептала я, опираясь на руку Тьерри.
Зрелище фейерверка было великолепным. Казалось, что я еще никогда не видела ничего подобного.
– Это сделано с помощью нашего полковника, – не без гордости произнес Тьерри.
Он довел меня до дворца и откланялся, еще раз попросив прощения. Отец, увидев меня, сразу приказал идти спать.
– Никаких танцев! – твердо и сурово заявил он на мои просьбы. – Что еще за танцы в вашем возрасте? Извольте отправляться спать! Завтра утром вас отвезут в монастырь.
Я тяжело вздохнула. Вот так всегда. Черт бы побрал этот монастырь! И как можно спать в то время, когда десятки пар кружатся в изящном котильоне под блистательную музыку Перголезе. Я легко узнавала даже звучащие арии – «Ночь, бесконечная ночь» и «Глубокие бездны Тенара» из оперы-балета Рамо. А танцевала я так хорошо, словно моим учителем был сам Марсель. И с такими познаниями мне приходилось идти спать!
Эти два дня, проведенных в Бель-Этуаль на свадьбе Терезы, были призваны целых два года служить пищей для воспоминаний в монастыре. Тысячи раз я рассказывала о своей поездке монастырским воспитанницам. А обитель святой Екатерины опостылела мне настолько, что я почти забросила занятия, за что монахини были вынуждены меня наказывать – не давать сладкого к обеду.
Я знала, что в монастыре мне предстоит пробыть еще два года – так сказал отец. До тех пор, пока мне не исполнится шестнадцать. А там мне найдут жениха и представят меня ко двору.
Но тогда мне казалось, что два эти года никогда не пройдут.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
БРЕТОНСКАЯ ПОМОЛВКА
1
Первого мая 1786 года мне исполнилось шестнадцать лет. Я стала взрослой девушкой, которой уже пора думать о замужестве и появляться в свете.Белокурые волосы посветлели и стали ярко-платиновыми с золотым отливом. Они все так же вились и этим причиняли мне немало беспокойства, выбиваясь из прически. Не изменились только глаза – остались такими же агатово-черными с загадочной янтарной золотинкой, и кожа – она нисколько не посветлела и была матово-смуглой, словно светящейся изнутри. Я удивлялась, глядя в зеркало, такому сочетанию: светлые волосы и словно опаленная солнцем кожа.
Я была довольна своим сложением: не нужен был корсет, талия составляла всего двадцать дюймов. Мне не приходилось пришивать к лифу оборки и рюши, чтобы зрительно увеличить грудь: две прелестные выпуклости и так хорошо облегались тканью платья. Форму моих рук даже настоятельница монастыря находила восхитительной. У меня была гибкая талия, маленький размер ноги и легкая походка… Эти качества удовлетворяли даже мое избалованное тщеславие. И вместе с тем я была слишком нежна и совсем не подготовлена к жизни – настоящее тепличное растение. Что ж, как говорится, la verginella ? simile alla rosa [38]и не всегда ? in si bel corpo pi? cara venia. [39]
Нельзя сказать, что я стыдилась своей прошлой жизни. За шесть лет в монастыре мне сумели внушить уважение совсем к другим вещам – благородству, изысканности, аристократизму. Я стала другой, и все мои надежды отныне были связаны с той средой, где вращался мой отец.
После Мари у меня не было настоящих подруг. Наша дружба с Терезой основывалась лишь на дружбе наших родителей. К тому же она уже была замужем и имела ребенка. Мы с ней изредка переписывались. Что касается Мари, то я получила от нее лишь одно письмо: она писала, что стала актрисой «Комеди Итальенн» и учит итальянской язык. Вообще, письмо было грустным. А после она замолчала.
В последний год пребывания в монастыре меня уже не донимали занятиями и чистописанием; я занималась в основном музыкой и танцами, а свободное время проводила за книгами, потому что в город нас выводили крайне редко. Монахини даже не ведали, какие богопротивные сочинения хранятся у них в библиотеке. Сестра Урсула, в обязанности которой входила слежка за чтением монастырских воспитанниц, с трудом прочла «Фландрские войны» кардинала Бентивольо и «Историю Рима» Тита Ливия; к остальным книгам она не прикасалась, и мы читали все, что нам заблагорассудится. Надо сказать, что такого количества непристойных романов мне не приходилось встречать нигде, кроме как в обители святой Екатерины: гривуазные сочинения Кребильона, изображающего любовные приключения Людовика XV, «Монастырский привратник» аббата Латуша, до такой степени насыщенный эротикой, что у юных воспитанниц краснели уши; чувственная поэзия Дора, непристойные сонеты и картинки Аретино, скабрезности «Комического романа» Поля Скаррона, поэма Роббе де Бовезе, посвященная сифилису, любовные рассказы маркизы де Тансен, удивлявшие еще и тем, что их автор в прошлом была монахиней, и многое, многое другое… Ни в каком ином месте монастырские воспитанницы не прошли бы такой школы чувственности, нигде бы их сознание не развратилось так рано и так мощно. Мы ходили в белоснежных платьях, символизирующих девичью чистоту, опускали глаза и легко заливались стыдливым румянцем, но душой ни одна из нас уже не была невинна; все разговоры по ночам, все мечты и шутки были отмечены печатью сильного и раннего интереса к мужчинам и тайнам будущего замужества.
Но монахини, позволив нам развратиться душевно, зорко следили за тем, чтобы мы остались чистыми физически. То место, через которое можно было удрать в город, заметили, и был нанят сторож, следивший за тем, чтобы никто не перелез через стену; все письма, приходившие в монастырь, тщательно прочитывались, и, в случае обнаружения там чего-то нескромного, виновница сурово наказывалась. Нам не разрешались свидания ни с кем, кроме родителей и братьев, да и эти свидания чаще происходили через прутья решетки. Среди нас были девушки, уже помолвленные с молодыми людьми, но даже им не разрешалось свидание. Монахини получали много денег за обучение и хотели, чтобы у их заведения была хорошая репутация. Но даже эти строгости не всегда помогали. Однажды нас поразила весть о том, что хорошенькая рыженькая Констанс де Ронфи-Кедиссак, которую прочили в жены графу де Лораге и которой едва исполнилось пятнадцать, во время каникул забеременела и была увезена отцом в деревню для сокрытия позора.
Впрочем, в монастырской библиотеке было достаточно и моралистических сочинений Люкло и Ларошфуко, вполне приличных любовных романов вроде Шодерло де Лакло «Опасные связи» и «Манон Леско» аббата Прево… Были и тягучие, размеренные сочинения Ричардсона, живописавшего прелести семейной жизни, основанной на долге и добродетели, и более живые «Письма мисс Фанни Бетлер» Риккобони. Свободно лежало еретическое сочинение аббата Дюлорана «Жизнь и приключения кума Матье», антикатолические эскапады Вольтера, откровения Руссо и Дидро.
Но, как бы там ни было, монастырь святой Екатерины надоел мне безумно. Я выезжала отсюда только дважды – и это за шесть лет! Мне хотелось на свободу, в свет, в люди. Я была привлекательна, и хотела, чтобы это оценили юноши. Наконец, перед Сюзанной де ла Тремуйль, дочерью генерала королевской лейб-гвардии принца де Тальмона, простирались необозримые возможности, и ока не могла оставаться к ним равнодушной.
Мой шестилетний плен в монастыре закончился, и я могла, наконец, бросить в сторону противное белое платье с фолетте из собственноручно вывязанных кружев. Теперь я могла носить что угодно, делать любую прическу, примерять любые драгоценности, и неожиданно обнаружила, что я необычайно богата: и нарядов, и бриллиантов у меня было пропасть.
Но не роскошь, а свобода в буквальном смысле вскружила мне голову. Отныне никто надо мной не стоял, и мать Элодия не была для меня начальницей. Мадам де л'Атур везла меня из монастыря в Париж, к отцу. Еще во время пребывания в монастыре мне подарили чудесную белую лошадь; я назвала ее Стрелой ч теперь отправилась в Париж верхом. Вокруг цвела весна… Весь воздух был пропитан весенними ароматами цветущей примулы и жимолости, под голубыми соснами раскинулся пышный ковер черники, по влажным берегам ручьев зеленел донник, и расцветал красивым сиренево-розовым цветом игольчатый вереск. Над алыми, розовыми, изумрудными и травяно-зелеными коврами весны пронзительно голубело небо…
Я была молчалива и погружена в себя. Впервые в жизни у меня появилось ощущение, что все вокруг – деревья, небо, сама земля – что-то требовательно шепчут мне, и этот шепот проникает в кровь, в каждую пору тела… Трепетное волнение завладело мной. Я томно вздрагивала при каждом резком оклике, мой сон стал беспокойным, и под глазами залегли тени. Совершенно неожиданно в памяти всплывали полузабытые картины детства: рука незнакомого синьора на талии матери, Аполлония в объятиях Антонио… Прочитанные непристойные романы заставляли меня стыдиться этого, замечать в своих сокровенных мечтах черты испорченности, греховности. Я мечтала о любви, об ее тайнах, и не могла не признать, что такие мечты приятны. В снах, в грезах я часто видела человека, которого могла бы полюбить, – то ли юношу, то ли мужчину; он представлялся мне в образе сильного мужественного аристократа с иссиня-черными кудрями до плеч и – непременно – синими глазами… Правда, его лица я не могла представить четко, но была уверена, что, встретив его в жизни, тотчас узнаю.
Маркиза де л'Атур не могла понять, что со мной; да я и сама вряд ли это понимала. Вероятно, это был голос материнской крови, которой во мне, безусловно, было больше, чем крови отца; эта кровь будила меня к любви раньше, чем это, возможно, следовало бы, будила настойчиво и круто, как когда-то разбудила и юное тело Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
В Париже мы остановились в гостинице «Парнас», так как наш особняк был еще не до конца подготовлен. В гостинице я должна была встретиться с отцом и его женой, мадам Сесилией. Теперь я прекрасно понимала, почему меня увезли из Тосканы: у принца была жена, но не было детей, и я показалась наиболее подходящей кандидатурой на место наследницы. А наследница была очень нужна, чтобы необозримые владения принцев де Тальмонов после смерти последнего из них не перешли к королевскому домену. Уже давно, без моего участия, были оформлены бумаги об удочерении.
Отец долго разглядывал меня, а потом с улыбкой заметил: то, что он видит, превзошло все его ожидания. В ответ на мою радостную кокетливую улыбку он с изяществом придворного кавалера поцеловал мне руку, похвалил мои манеры и сказал, что решил представить меня ко двору лишь в ноябре, когда начнется зимний сезон. В виде подарка ко дню рождения в мое распоряжение были отданы бело-красный замок Сент-Элуа и куча платьев, сшитых у самой Розы Бертен, а в придачу – горничная для услуг. Мое тщеславие было полностью удовлетворено, и я решила уехать из Парижа, чтобы побыть в замке.
– Весьма правильное решение, Сюзанна, – заметил отец, – побудьте там несколько месяцев; свежий воздух сделает ваш цвет лица еще лучше, и вы будете самая красивая.
Правда, из любопытства я решила остаться в столице еще на несколько дней, ведь раньше я никогда не бывала в Париже и, признаться, долго не могла уловить его прелести. Шумные, грязные улицы, бесчисленные экипажи, запруженные народом бульвары производили на меня не совсем приятное впечатление. Сама застройка города казалась мне беспорядочной; вспоминая восхитительную гармонию, царившую в природе Тосканы, и суровую симметрию монастыря, я не сразу могла понять своеобразную красоту Парижа. Помнится, даже воздух города показался мне ужасным, а Сена – грязной, как сточная канава.
Что меня радовало, так это то, что здесь было очень много привлекательных молодых людей. Я замечала, что многие из них оглядываются и провожают взглядом наш экипаж, и мне это казалось забавным, хотя, вполне возможно, они интересовались не мной, а гербом де ла Тремуйлей де Тальмонов, сиявшим на дверце кареты. Тем не менее каждое утро я тщательно одевалась и занималась своим туалетом, стараясь всякий раз менять платья: сегодня – изумрудно-зеленое, отделанное брабантскими кружевами, завтра – бледно-лавандовое из тафты с голубыми разводами, послезавтра – платье из бархата цвета опавших листьев с атласными аппликациями по подолу… Мне хотелось нравиться, хотелось, чтобы все находили меня хорошенькой, но я помнила, что буду представлена ко двору лишь в ноябре, и старалась вести себя сдержанно.
К счастью, ко мне была приставлена горничная, полностью удовлетворявшая мое любопытство. Ее звали Маргарита Дюпюи. Она долго служила моей мачехе, часто бывала в Версале и знала все без исключения версальские сплетни. Маргарита часами могла рассказывать мне о том, каков из себя король, чем увлекается королева и сколько у нее было любовников, как ведут себя дамы при дворе и правда ли то, что адюльтер в Версале считается обычным делом.
Я легко и на удивление быстро привязалась к Маргарите. Ей было пятьдесят два года; плотная, дородная, румяная, она тем не менее знала толк в нарядах и модах и обладала хорошими познаниями насчет того, как молодым аристократкам следует вести себя в обществе. Что мне особенно нравилось, так это то, что она не была ханжой и мое легкомыслие и кокетство только приветствовала. Из разговоров с ней я могла почерпнуть истинные сведения о жизни в Версале – не те замшелые догмы, которыми меня пичкали в монастыре. Возможно, отец, приставляя ее ко мне, именно на это и надеялся; не думаю, что он хотел, чтобы в свете я показалась наивной и набожной дурочкой.
В Париже у меня не было знакомых; кучер возил меня просто так, для прогулки: например, вдоль набережной Сен-Поль мимо казармы Слестэн и Собора Парижской Богоматери, потом через мост Дамьетт на другой берег Сены и вдоль набережной Сен-Луи и отеля «Ламбер», затем через Иерусалимскую улицу на Змеиную… Потом назад на набережную, через нее – на площадь Шатлэ и улицу Сен-Дени. Этот маршрут я изучила прекрасно и, можно сказать, уже начала узнавать Париж.
Был конец мая 1786 года, Франция ожидала разрешения королевы от бремени. Я слышала, что в связи с этим обстоятельством слегка приутихли версальские грандиозные празднества. И мне было особенно приятно, что, когда я вернусь в Париж, они вспыхнут с новой силой и, таким образом, я увижу их во всей красе.
Париж удивил меня не только своим обликом и воздухом. 31 мая, проезжая с отцом и маркизой де Бельер мимо ворот тюрьмы Консьержери, я была удивлена собравшейся толпой и, потянув за шнур, приказала кучеру остановиться. Отец, любезничая с маркизой, даже не заметил этого. Я с неприязнью оглядела эту парочку: и в моем обществе не считают нужным скрывать свои отношения!
– Да вы посмотрите, что здесь происходит! – воскликнула я.
Отец оторвался от белоснежной ручки маркизы и выглянул в окно.
– Великолепно, – пробормотал он, – авантюристка взошла на эшафот. Взгляните, Соланж, эту Ламотт секут розгами.
Маркиза с любопытством выглянула в окно. Толпа приветствовала казнь громкими криками.
– А к чему ее приговорили?
– К наказанию розгами и клеймению… Ну, а потом, разумеется, к пожизненному заключению в Сальпетриере.
– Ах, – воскликнула я, – неужели это та самая авантюристка, что замешана в истории с ожерельем королевы?
Эту историю знала вся Франция. Каждый толковал ее по-своему. Еще в монастыре я слышала, что некая Ламотт и знаменитый маг Калиостро задумали присвоить ожерелье, сделанное еще Людовиком XV своей любовнице графине Дюбарри. Для своего мошенничества они избрали глупца и простофилю, кардинала де Рогана. Пользуясь тем, что он страстно желал заслужить любовь королевы, они якобы пообещали ему устроить это дело. Ламотт прикинулась ближайшей подругой Марии Антуанетты, хотя на самом деле и в глаза ее не видела, передавала кардиналу фальшивые письма королевы, а один раз даже устроила ему с ней «свидание». Кардинал был счастлив, особенно тогда, когда мнимая королева попросила его на свое имя купить ей фантастическое ожерелье – с тем, чтобы она постепенно вернула долг… Он выполнил все, что у него просили… Когда мошенничество открылось, ожерелье уже было разобрано на камни и продано в Англии. Тем не менее жулики оказались в тюрьме, Калиостро выслан из Франции, а к ничего не подозревавшей королеве прилип шлейф выдумок и сплетен…
– Да, – отозвалась маркиза, – это та самая Ламотт.
– А правда ли то, что она из королевского рода Валуа? [40]Принц откинулся на подушки, равнодушно пожал плечами.
– Дорогая, как вы можете верить подобной чепухе? В конце концов, если двести лет назад король Карл IX и оставил какое-то потомство, то нынче это не имеет никакого значения…
Со смешанным чувством сострадания и любопытства я вглядывалась в глубь двора Консьержери, слышала душераздирающие женские визги и стоны. Женщина что-то кричала, кого-то обвиняла… Я с ужасом заметила, что, когда палач в красной маске нагнулся над осужденной, держа в руке раскаленное железо для клеймения, женщина вдруг рванулась в сторону, выгнулась дугой в руках подручных палача, и железо с размаху опустилось не на ее плечо, а на грудь.
– Туанетта тоже в этом замешана, – уверенно произнесла маркиза. – Вот увидите, Ламотт просто покрывает ее грешки. Вскоре этой авантюристке устроят побег, в Сальпетриере она просидит недолго, будьте уверены.
– Как знать, дорогая Соланж, как знать, – проговорил отец, целуя руку маркизы.
Я лишь спустя некоторое время поняла, что Туанеттой она называет королеву.
На Марсовом поле, напротив военной академии, отец вышел из экипажа, оставив нас с маркизой наедине. Я долго украдкой разглядывала эту двадцативосьмилетнюю красавицу, такую ослепительную в своем сиреневом, расшитом розами платье, пока она не заметила это и не улыбнулась мне:
– Вы так милы, дорогая, в своей детской непосредственности.
– О, я уже не ребенок, – сказала я недовольно. – Но надо признать, что когда я была ребенком, то очень хотела быть похожей на вас.
– Вы стали лучше меня, дорогая, – все так же улыбаясь, сказала Соланж де Бельер.
– А вы не изменились. Вы все так же рядом с моим отцом.
– Я замечала, что это вам не нравится. Почему, Сюзанна?
– Потому что он мой отец. И еще… он старый для вас, мадам!
Она пожала плечами, ничуть не шокированная моей откровенностью.
– Если бы во Франции был король-мужчина, я бы стала его фавориткой. Но поскольку сейчас на троне человек, не увлекающийся женщинами, поневоле приходится выбирать любовников из первых вельмож королевства – а ваш отец именно такой, можете не сомневаться. Надеюсь, дорогая, своими словами я не оскорбила вашу стыдливость?
Я презрительно фыркнула, обиженная тем, что она все еще считает меня ребенком. Во всяком случае, в монастыре мне случалось слышать кое-что и похлеще…
Впрочем, спустя несколько дней, уже собравшись уезжать, я поняла, что у моего отца также были причины иметь любовниц. Это случилось тогда, когда проводить меня в дорогу пришла моя мачеха, принцесса Сесилия де ла Тремуйль де Тальмон, урожденная де л'Атур.
– Я очень рада за вас, Сюзанна, – сдержанно сказала мне принцесса, слегка касаясь губами моей щеки. – Мы постараемся навестить вас в августе. Надеюсь, вы столь же гостеприимны, сколь красивы?
О ней явно нельзя было сказать то же самое. На вид – лет тридцать семь. Не слишком стройная фигура, но платье из перламутрового бархата сшито изящно. Волосы бесцветны, сильно напудрены и высоко подобраны. Глаза большие, но неопределенного цвета – не то зеленые, не то карие – и слишком светлые. Полнейшая невыразительность – ни блеска, ни обаяния. О каком сравнении с маркизой может идти речь?
– Благодарю вас, мадам, – проговорила я. Больше мне нечего было сказать.
– Сюзанна, – обратился ко мне принц, усаживая меня в карету, – мне кажется, вы оправдаете мои ожидания. В вас я найду достойную принцессу де ла Тремуйль.
– А что такое? – беспечно спросила я. Вид у меня был самый безмятежный.
– Вам уже подыскана подходящая партия, моя дорогая. Замужество? Я ничего не имела против. Мне даже в голову не пришло возмутиться, что в этом деле я не принимала участия. Так уж повелось – все выходят замуж…
– И кто же он? – спросила я с любопытством.
– Вас это не должно беспокоить, – отвечал принц, целуя мою руку. – Можете быть уверены: он довольно молод и отнюдь не уродлив.
Подобная характеристика мне не очень-то понравилась. Карета тронулась. Отец, все еще удерживая мою руку, сказал напоследок:
– В Бретани ведите себя прилично. Помните, что благоразумие – лучшее украшение девушки.
Что он хотел этим сказать? Я задернула занавески и откинулась на подушки. Париж меня уже мало интересовал, мыслями я вся была в Бретани и в грезах видела бело-красный замок с двумя башнями под золотой черепицей. Проехав заставу Сен-Жак, лошади побежали быстрее, ибо людей на дороге стало мало, и я только тогда вспомнила, что забыла серьезно расспросить принца о судьбе Джакомо и Розарио.
«Ах, попробую написать об этом в письме», – подумала я. Мысли мои были заняты совершенно другим.
2
Дождь глухо барабанил по стеклу. Я тоскливо глядела на размытую дорогу из щебня и красной глины – мы сидели в захудалом придорожном трактире вот уже более суток.Дождь начался совершенно некстати: до Сент-Элуа оставалось чуть больше пяти лье, а мы не могли сдвинуться с места, ибо дорогу размыло так, что мы застряли бы в грязи.