Страница:
утрачены для потомства. Итак, я имел все основания благодарить судьбу.
Впрочем, в эту минуту я все еще был слишком ошеломлен, чтобы испытывать
какие-либо чувства, и с добрые четверть часа провисел совершенно спокойно, в
бессмысленно-радостном настроении. Вскоре, однако, это настроение сменилось
ужасом и отчаянием. Я понял всю меру своей беспомощности и близости к
гибели. Дело в том, что кровь, застоявшаяся так долго в сосудах головы и
гортани и доведшая мой мозг почти до бреда, мало-помалу отхлынула, и
прояснившееся сознание, раскрыв передо мною весь ужас положения, в котором я
очутился, только лишило меня самообладания и мужества. К счастью, этот
припадок слабости не был продолжителен. На помощь мне явилось отчаяние: с
яростным криком, судорожно извиваясь и раскачиваясь, я стал метаться, как
безумный, пока наконец, уцепившись, точно клещами, за край корзины, не
перекинулся через него и, весь дрожа, не свалился на дно.
Лишь спустя некоторое время я опомнился настолько, что мог приняться за
осмотр воздушного шара. К моей великой радости, он оказался неповрежденным.
Все мои запасы уцелели; я не потерял ни провизии, ни балласта. Впрочем, я
уложил их так тщательно, что это и не могло случиться. Часы показывали
шесть. Я все еще быстро поднимался; высотомер показывал высоту в три и три
четверти мили. Как раз подо мною, на океане, виднелся маленький черный
предмет - продолговатый, величиной с косточку домино, да и всем видом
напоминавший ее. Направив на него зрительную трубку, я убедился, что это
девяносточетырехпушечный, тяжело нагруженный английский корабль, - он
медленно шел в направлении вест-зюйд-вест. Кроме него, я видел только море,
небо и солнце, которое давно уже взошло.
Но пора мне объяснить вашим превосходительствам цель моего путешествия.
Ваши превосходительства соблаговолят припомнить, что расстроенные
обстоятельства в конце концов заставили меня прийти к мысли о самоубийстве.
Это не значит, однако, что жизнь сама по себе мне опротивела, - нет, мне
стало только невтерпеж мое бедственное положение. В этом-то состоянии, желая
жить и в то же время измученный жизнью, я случайно прочел книжку, которая, в
связи с открытием моего нантского родственника, доставила обильную пищу
моему воображению. И тут я наконец нашел выход. Я решил исчезнуть с лица
земли, оставшись тем не менее в живых; покинуть этот мир, продолжая
существовать, - одним словом, я решил во что бы то ни стало добраться до
луны. Чтобы не показаться совсем сумасшедшим, я теперь постараюсь изложить,
как умею, соображения, в силу которых считал это предприятие - бесспорно
трудное и опасное - все же не совсем безнадежным для человека отважного.
Прежде всего, конечно, возник вопрос о расстоянии луны от земли.
Известно, что среднее расстояние между центрами этих двух небесных тел равно
59,9643 экваториальных радиусов земного шара, что составляет всего 237 000
миль. Я говорю о среднем расстоянии; но так как орбита луны представляет
собой эллипс, эксцентриситет которого достигает в длину не менее 0,05484
большой полуоси самого эллипса, а земля расположена в фокусе последнего, -
то, если бы мне удалось встретить луну в перигелии, вышеуказанное расстояние
сократилось бы весьма значительно. Но, даже оставив в стороне эту
возможность, достаточно вычесть из этого расстояния радиус земли, то есть
4000, и радиус луны, то есть 1080, а всего 5080 миль, и окажется, что
средняя длина пути при обыкновенных условиях составит 231920 миль.
Расстояние это не представляет собой ничего чрезвычайного. Путешествия на
земле сплошь и рядом совершаются со средней скоростью шестьдесят миль в час,
и, без сомнения, есть полная возможность увеличить эту скорость. Но даже
если ограничиться ею, то, чтобы достичь луны, потребуется не более 161 дня.
Однако различные соображения заставляли меня думать, что средняя скорость
моего путешествия намного превзойдет шестьдесят миль в час, и так как эти
соображения оказали глубокое воздействие на мой ум, то я изложу их
подробнее.
Прежде всего остановлюсь на следующем весьма важном пункте. Показания
приборов при полетах говорят нам, что на высоте 1000 футов над поверхностью
земли мы оставляем под собой около одной тридцатой части всей массы
атмосферного воздуха, на высоте 10 600 футов - около трети, а на высоте 18
000 футов, то есть почти на высоте Котопакси, под нами остается половина, -
по крайней мере, половина весомой массы воздуха, облекающего нашу планету.
Вычислено также, что на высоте, не превосходящей одну сотую земного
диаметра, то есть не более восьмидесяти миль, атмосфера разрежена до такой
степени, что самые чувствительные приборы не могут обнаружить ее
присутствия, и жизнь животного организма становится невозможной. Но я знал,
что все эти расчеты основаны на опытном изучении свойств воздуха и законов
его расширения и сжатия в непосредственном соседстве с землей, причем
считается доказанным, что свойства животного организма не могут меняться ни
на каком расстоянии от земной поверхности. Между тем выводы, основанные на
таких данных, без сомнения проблематичны. Наибольшая высота, на которую
когда-либо поднимался человек, достигнута аэронавтами гг. Гей-Люссаком и
Био, поднявшимися на 25000 футов. Высота очень незначительная, даже в
сравнении с упомянутыми восемьюдесятью милями. Стало быть, рассуждал я, тут
останется мне немало места для сомнений и полный простор для догадок.
Кроме того, количество весомой атмосферы, которую шар оставляет за
собою при подъеме, отнюдь не находится в прямой пропорции к высоте, а {как
видно из вышеприведенных данных) в постоянно убывающем ratio [здесь: порядке
(лат.).]. Отсюда ясно, что, на какую бы высоту мы ни поднялись, мы никогда
не достигнем такой границы, выше которой вовсе не существует атмосферы. Она
должна существовать, рассуждал я, хотя, быть может, в состоянии бесконечного
разрежения.
С другой стороны, мне было известно, что есть достаточно оснований
допускать существование реальной определенной границы атмосферы, выше
которой воздуха безусловно нет. Но одно обстоятельство, упущенное из виду
защитниками этой точки зрения, заставляло меня сомневаться в ее
справедливости и во всяком случае считать необходимой серьезную проверку.
Если сравнить интервалы между регулярными появлениями кометы Энке в ее
перигелии, принимая в расчет возмущающее действие притяжения планет, то
окажется, что эти интервалы постепенно уменьшаются, то есть главная ось
орбиты становится все короче. Так и должно быть, если допустить
существование чрезвычайно разреженной эфирной среды, сквозь которую проходит
орбита кометы. Ибо сопротивление подобной среды, замедляя движение кометы,
очевидно, должно увеличивать ее центростремительную силу, уменьшая
центробежную. Иными словами, действие солнечного притяжения постоянно
усиливается, и комета с каждым периодом приближается к солнцу. Другого
объяснения этому изменению орбиты не придумаешь. Кроме того, замечено, что
поперечник кометы быстро уменьшается с приближением к солнцу и столь же
быстро принимает прежнюю величину при возвращении кометы в афелий. И разве
это кажущееся уменьшение объема кометы нельзя объяснить, вместе с господином
Вальцом, сгущением вышеупомянутой эфирной среды, плотность которой
увеличивается по мере приближения к солнцу? Явление, известное под именем
зодиакального света, также заслуживает внимания. Чаще всего оно наблюдается
под тропиками и не имеет ничего общего со светом, излучаемым метеорами. Это
светлые полосы, тянущиеся от горизонта наискось и вверх, по направлению
солнечного экватора. Они, несомненно, имеют связь не только с разреженной
атмосферой, простирающейся от солнца по меньшей мере до орбиты Венеры, а по
моему мнению, и гораздо дальше [Этот зодиакальный свет, по всей вероятности,
то же самое, что древние называли "огненными столбами": Emicant Trabes quos
docos vocant.. См.: Плиний, II, 26.]. В самом деле, я не могу допустить,
чтобы эта среда ограничивалась орбитой кометы или пространством,
непосредственно примыкающим к солнцу. Напротив, гораздо легче предположить,
что она наполняет всю нашу планетную систему, сгущаясь поблизости от планет
и образуя то, что мы называем атмосферными оболочками, которые, быть может,
также изменялись под влиянием геологических факторов, то есть смешивались с
испарениями, выделявшимися той или другой планетой.
Остановившись на этой точке зрения, я больше не стал колебаться.
Предполагая, что всюду на своем пути найду атмосферу, в основных чертах
сходную с земной, я надеялся, что мне удастся с помощью остроумного аппарата
господина Гримма сгустить ее в достаточной степени, чтобы дышать. Таким
образом, главное препятствие для полета на луну устранялось. Я затратил
немало труда и изрядную сумму денег на покупку и усовершенствование аппарата
и не сомневался, что он успешно выполнит свое назначение, лишь бы
путешествие не затянулось. Это соображение заставляет меня вернуться к
вопросу о возможной скорости такого путешествия.
Известно, что воздушные шары в первые минуты взлета поднимаются
сравнительно медленно. Быстрота подъема всецело зависит от разницы между
плотностью атмосферного воздуха и газа, наполняющего шар. Если принять в
расчет это обстоятельство, то покажется совершенно невероятным, чтобы
скорость восхождения могла увеличиться в верхних слоях атмосферы, плотность
которых быстро уменьшается. С другой стороны, я не знаю ни одного отчета о
воздушном путешествии, в котором бы сообщалось об уменьшении скорости но
мере подъема; а между тем она, несомненно, должна бы была уменьшаться - хотя
бы вследствие просачиванья газа сквозь оболочку шара, покрытую обыкновенным
лаком, - не говоря о других причинах. Одна эта потеря газа должна бы
тормозить ускорение, возникающее в результате удаления шара от центра земли.
Имея в виду все эти обстоятельства, я полагал, что если только найду на моем
пути среду, о которой упоминал выше, и если эта среда в основных своих
свойствах будет представлять собой то самое, что мы называем атмосферным
воздухом, то степень ее разрежения не окажет особого влияния - то есть не
отразится на быстроте моего взлета, - так как по мере разрежения среды
станет соответственно разрежаться и газ внутри шара (для предотвращения
разрыва оболочки я могу выпускать его по мере надобности с помощью клапана);
в то же время, оставаясь тем, что он есть, газ всегда окажется относительно
легче, чем какая бы то ни была смесь азота с кислородом. Таким образом, я
имел основание надеяться - даже, собственно говоря, быть почти уверенным, -
что ни в какой момент моего взлета мне не придется достигнуть пункта, в
котором вес моего огромного шара, заключенного в нем газа, корзины и ее
содержимого превзойдет вес вытесняемого ими воздуха. А только это последнее
обстоятельство могло бы остановить мое восхождение. Но если даже я и
достигну такого пункта, то могу выбросить около трехсот фунтов балласта и
других материалов. Тем временем сила тяготения будет непрерывно уменьшаться
пропорционально квадратам расстояний, а скорость полета увеличиваться в
чудовищной прогрессии, так что в конце концов я попаду в сферу, где земное
притяжение уступит место притяжению луны.
Еще одно обстоятельство несколько смущало меня. Замечено, что при
подъеме воздушного шара на значительную высоту воздухоплаватель испытывает,
помимо затрудненного дыхания, ряд болезненных ощущений, сопровождающихся
кровотечением из носа и другими тревожными признаками, которые усиливаются
по мере подъема [После опубликования отчета Ганса Пфааля я узнал, что
известный аэронавт мистер Грин и другие позднейшие воздухоплаватели
опровергают мнение Гумбольдта об этом предмете и говорят об уменьшении
болезненных явлений, - вполне согласно с изложенной здесь теорией.]. Это
обстоятельство наводило на размышления весьма неприятного свойства. Что,
если эти болезненные явления будут все усиливаться и окончатся смертью?
Однако я решил, что этого вряд ли следует опасаться. Ведь их причина
заключается в постепенном уменьшении обычного атмосферного давления на
поверхность тела и в соответственном расширении поверхностных кровяных
сосудов - а не в расстройстве органической системы, как при затрудненном
дыхании, вызванном тем, что разреженный воздух по своему химическому составу
недостаточен для обновления крови в желудочках сердца. Оставив в стороне это
недостаточное обновление крови, я не вижу, почему бы жизнь не могла
продолжаться даже в вакууме, так как расширение и сжатие груди, называемое
обычно дыханием, есть чисто мышечное явление и вовсе не следствие, а причина
дыхания. Словом, я рассудил, что когда тело привыкнет к недостаточному
атмосферному давлению, болезненные ощущения постепенно уменьшатся, а я пока
что уж как-нибудь перетерплю, здоровье у меня железное.
Таким образом, я, с позволения ваших превосходительств, подробно
изложил некоторые - хотя далеко не все - соображения, которые легли в основу
моего плана путешествия на луну. А теперь возвращусь к описанию результатов
моей попытки - с виду столь безрассудной и, во всяком случае, единственной в
летописях человечества.
Достигнув уже упомянутой высоты в три и три четверти мили, я выбросил
из корзины горсть перьев и убедился, что шар мой продолжает подниматься с
достаточной быстротой и, следовательно, пока нет надобности выбрасывать
балласт. Я был очень доволен этим обстоятельством, так как хотел сохранить
как можно больше тяжести, не зная наверняка, какова степень притяжения луны
и плотность лунной атмосферы. Пока я не испытывал никаких болезненных
ощущений, дышал вполне свободно и не чувствовал ни малейшей головной боли.
Кошка расположилась на моем пальто, которое я снял, и с напускным
равнодушием поглядывала на голубей. Голуби, которых я привязал за ноги,
чтобы они не улетели, деловито клевали зерна риса, насыпанные на дно
корзины. В двадцать минут седьмого высотомер показал высоту в 26400 футов,
то есть пять с лишним миль. Простор, открывавшийся подо мною, казался
безграничным. На самом деле, с помощью сферической тригонометрии нетрудно
вычислить, какую часть земной поверхности я мог охватить взглядом. Ведь
выпуклая поверхность сегмента шара относится ко всей его поверхности, как
обращенный синус сегмента к диаметру шара. В данном случае обращенный синус
- то есть, иными словами, толщина сегмента, находившегося подо мною, почти
равнялась расстоянию, на котором я находился от земли, или высоте пункта
наблюдения; следовательно, часть земной поверхности, доступная моему взору,
выражалась отношением пяти миль к восьми тысячам. Иными словами, я видел
одну тысячешестисотую часть всей земной поверхности. Море казалось гладким,
как зеркало, хотя в зрительную трубку я мог убедиться, что волнение на нем
очень сильное. Корабль давно исчез в восточном направлении. Теперь я по
временам испытывал жестокую головную боль, в особенности за ушами, хотя
дышал довольно свободно. Кошка и голуби чувствовали себя, по-видимому, как
нельзя лучше.
Без двадцати минут семь мой шар попал в слой густых облаков, которые
причинили мне немало неприятностей, повредив сгущающий аппарат и промочив
меня до костей. Это была, без сомнения, весьма странная встреча: я никак не
ожидал, что подобные облака могут быть на такой огромной высоте. Все же я
счел за лучшее выбросить два пятифунтовых мешка с балластом, оставив про
запас сто шестьдесят пять фунтов. После этого я быстро выбрался из облаков и
убедился, что скорость подъема значительно возросла. Спустя несколько секунд
после того, как я оставил под собой облако, молния прорезала его с одного
конца до другого, и все оно вспыхнуло, точно груда раскаленного угля.
Напомню, что это происходило при ясном дневном свете. Никакая фантазия не в
силах представить себе великолепие подобного явления; случись оно ночью, оно
было бы точной картиной ада. Даже теперь волосы поднялись дыбом на моей
голове, когда я смотрел в глубь этих зияющих бездн и мое воображение
блуждало среди огненных зал с причудливыми сводами, развалин и пропастей,
озаренных багровым, нездешним светом. Я едва избежал опасности. Если бы шар
помедлил еще немного внутри облака - иными словами, если бы сырость не
заставила меня выбросить два мешка с балластом - последствием могла быть - и
была бы, по всей вероятности, - моя гибель. Такие случайности для воздушного
шара, может быть, опаснее всего, хотя их обычно не принимают в расчет. Тем
временем я оказался уже на достаточной высоте, чтобы считать себя
застрахованным от дальнейших приключений в том же роде.
Я продолжал быстро подниматься, и к семи часам высотомер показал высоту
не менее девяти с половиной миль. Мне уже становилось трудно дышать, голова
мучительно болела, с некоторых пор я чувствовал какую-то влагу на щеках и
вскоре убедился, что из ушей у меня течет кровь. Глаза тоже болели; когда я
провел по ним рукой, мне показалось, что они вылезли из орбит; все предметы
в корзине и самый шар приняли уродливые очертания. Эти болезненные симптомы
оказались сильнее, чем я ожидал, и не на шутку встревожили меня.
Расстроенный, хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делаю, я совершил
нечто в высшей степени неблагоразумное: выбросил из корзины три пятифунтовых
мешка с балластом. Шар рванулся и перенес меня сразу в столь разреженный
слой атмосферы, что результат едва не оказался роковым для меня и моего
предприятия. Я внезапно почувствовал припадок удушья, продолжавшийся не
менее пяти минут; даже когда он прекратился, я не мог вздохнуть как следует.
Кровь струилась у меня из носа, из ушей и даже из глаз. Голуби отчаянно
бились, стараясь вырваться на волю; кошка жалобно мяукала и, высунув язык,
металась туда и сюда, точно проглотила отраву. Слишком поздно поняв свою
ошибку, я пришел в отчаяние. Я ожидал неминуемой и близкой смерти.
Физические страдания почти лишили меня способности предпринять что-либо для
спасения своей жизни, мозг почти отказывался работать, а головная боль
усиливалась с каждой минутой. Чувствуя близость обморока, я хотел было
дернуть веревку, соединенную с клапаном, чтобы спуститься на землю, - как
вдруг вспомнил о том, что я проделал с кредиторами, и о вероятных
последствиях, ожидающих меня в случае возвращения на землю. Это воспоминание
остановило меня. Я лег на дно корзины и постарался собраться с мыслями. Это
удалось мне настолько, что я решил пустить себе кровь. За неимением ланцета
я произвел эту операцию, открыв вену на левой руке с помощью перочинного
ножа. Как только потекла кровь, я почувствовал большое облегчение, а когда
вышло с полчашки, худшие из болезненных симптомов совершенно исчезли. Все ж
я не решился встать и, кое-как забинтовав руку, пролежал еще о четверть
часа. Наконец я поднялся; оказалось, что все болезненные ощущения,
преследовавшие меня в течение последнего часа, исчезли. Только дыхание было
по-прежнему затруднено, и я понял, что вскоре придется прибегнуть к
конденсатору. Случайно взглянув на кошку, которая снова улеглась на пальто,
я увидел, к своему крайнему изумлению, что во время моего припадка она
разрешилась тремя котятами. Этого прибавления пассажиров я отнюдь не ожидал,
но был им очень доволен: оно давало мне возможность проверить гипотезу,
которая более чем что-либо другое повлияла на мое решение. Я объяснял
болезненные явления, испытываемые воздухоплавателем на известной высоте,
привычкой к определенному давлению атмосферы около земной поверхности. Если
котята будут страдать в такой же степени, как мать, то моя теория, видимо,
ошибочна, если же нет - она вполне подтвердится.
К восьми часам я достиг семнадцати миль над поверхностью земли.
Очевидно, скорость подъема возрастала, и если бы даже я не выбросил
балласта, то заметил бы это ускорение, хотя, конечно, оно не совершилось бы
так быстро. Жестокая боль в голове и ушах по временам возвращалась; иногда
текла из носа кровь; но, в общем, страдания мои были гораздо незначительнее,
чем я ожидал. Только дышать становилось все труднее, и каждый вздох
сопровождался мучительными спазмами в груди. Я распаковал аппарат для
конденсации воздуха и принялся налаживать его.
С этой высоты на землю открывался великолепный вид. К западу, к северу
и к югу, насколько мог охватить глаз, расстилалась бесконечная гладь океана,
приобретавшая с каждой минутой все более яркий голубой оттенок. Вдали, на
востоке, вырисовывалась Великобритания, все атлантическое побережье Франции
и Испании и часть северной окраины Африканского материка. Подробностей,
разумеется, не было видно, и самые пышные города точно исчезли с лица земли.
Больше всего удивила меня кажущаяся вогнутость земной поверхности. Я,
напротив, ожидал, что по мере подъема она будет представать мне все более
выпуклой; но, подумав немного, сообразил, что этого не могло быть.
Перпендикуляр, опущенный из пункта моего наблюдения к земной поверхности,
представлял бы собой один из катетов прямоугольного треугольника, основание
которого простиралось до горизонта, а гипотенуза - от горизонта к моему
шару. Но высота, на которой я находился, была ничтожна сравнительно с
пространством, которое я мог обозреть. Иными словами, основание и гипотенуза
упомянутого треугольника были бы так велики сравнительно с высотою, что
могли бы считаться почти параллельными линиями. Поэтому горизонт для
аэронавта остается всегда на одном уровне с корзиной. Но точка, находящаяся
под ним внизу, кажется отстоящей и действительно отстоит на огромное
расстояние - следовательно, ниже горизонта. Отсюда - впечатление вогнутости,
которое и останется до тех пор, пока высота не достигнет такого отношения к
диаметру видимого пространства, при котором кажущаяся параллельность
основания и гипотенузы исчезнет.
Так как голуби все время жестоко страдали, я решил выпустить их.
Сначала я отвязал одного - серого крапчатого красавца - и посадил на обруч
сетки. Он очень забеспокоился, жалобно поглядывал кругом, хлопал крыльями,
ворковал, но не решался вылететь из корзины. Тогда я взял его и отбросил
ярдов на пять-шесть от шара. Однако он не полетел вниз, как я ожидал, а изо
всех сил устремился обратно к шару, издавая резкие, пронзительные крики.
Наконец ему удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч,
он уронил головку на грудь и упал мертвым в корзину. Другой был счастливее.
Чтобы предупредить его возвращение, я изо всех сил швырнул его вниз и с
радостью увидел, что он продолжает спускаться, быстро, легко и свободно
взмахивая крыльями. Вскоре он исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно
добрался до земли. Кошка, по-видимому, оправившаяся от своего припадка, с
аппетитом съела мертвого голубя и улеглась спать. Котята были живы и не
обнаруживали пока ни малейших признаков заболевания.
В четверть девятого, испытывая почти невыносимые страдания при каждом
затрудненном вздохе, я стал прилаживать к корзине аппарат, составлявший
часть конденсатора. Он требует, однако, более подробного описания. Ваши
превосходительства благоволят заметить, что целью моею было защитить себя и
корзину как бы барьером от разреженного воздуха, который теперь окружал
меня, с тем чтобы ввести внутрь корзины нужный для дыхания конденсированный
воздух. С этой целью я заготовил плотную, совершенно непроницаемую, но
достаточно эластичную каучуковую камеру в виде мешка. В этот мешок
поместилась вся моя корзина, то есть он охватывал ее дно и края до верхнего
обруча, к которому была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края
наверху, над обручем, то есть просунуть эти края между обручем и сеткой. Но
если отделить сетку от обруча, чтобы пропустить края мешка, - на чем будет
держаться корзина? Я разрешил это затруднение следующим образом: сетка не
была наглухо соединена с обручем, а прикреплена посредством петель. Я снял
несколько петель, предоставив корзине держаться на остальных, просунул край
мешка над обручем и снова пристегнул петли, - не к обручу, разумеется,
оттого что он находился под мешком, а к пуговицам на мешке,
соответствовавшим петлям и пришитым фута на три ниже края; затем отстегнул
еще несколько петель, просунул еще часть мешка и снова пристегнул петли к
пуговицам. Таким образом, мне мало-помалу удалось пропустить весь верхний
край мешка между обручем и сеткой. Понятно, что обруч опустился в корзину,
которая со всем содержимым держалась теперь только на пуговицах. На первый
взгляд это грозило опасностью - но лишь на первый взгляд: пуговицы были не
только очень прочны сами по себе, но и посажены так тесно, что на каждую
приходилась лишь незначительная часть всей тяжести. Если бы корзина с ее
содержимым была даже втрое тяжелее, меня это ничуть бы не беспокоило. Я
снова приподнял обруч и прикрепил его почти на прежней высоте с помощью трех
заранее приготовленных перекладин. Это я сделал для того, чтобы мешок
оставался наверху растянутым и нижняя часть сетки не изменила своего
положения. Теперь оставалось только закрыть мешок, что я и сделал без труда,
Впрочем, в эту минуту я все еще был слишком ошеломлен, чтобы испытывать
какие-либо чувства, и с добрые четверть часа провисел совершенно спокойно, в
бессмысленно-радостном настроении. Вскоре, однако, это настроение сменилось
ужасом и отчаянием. Я понял всю меру своей беспомощности и близости к
гибели. Дело в том, что кровь, застоявшаяся так долго в сосудах головы и
гортани и доведшая мой мозг почти до бреда, мало-помалу отхлынула, и
прояснившееся сознание, раскрыв передо мною весь ужас положения, в котором я
очутился, только лишило меня самообладания и мужества. К счастью, этот
припадок слабости не был продолжителен. На помощь мне явилось отчаяние: с
яростным криком, судорожно извиваясь и раскачиваясь, я стал метаться, как
безумный, пока наконец, уцепившись, точно клещами, за край корзины, не
перекинулся через него и, весь дрожа, не свалился на дно.
Лишь спустя некоторое время я опомнился настолько, что мог приняться за
осмотр воздушного шара. К моей великой радости, он оказался неповрежденным.
Все мои запасы уцелели; я не потерял ни провизии, ни балласта. Впрочем, я
уложил их так тщательно, что это и не могло случиться. Часы показывали
шесть. Я все еще быстро поднимался; высотомер показывал высоту в три и три
четверти мили. Как раз подо мною, на океане, виднелся маленький черный
предмет - продолговатый, величиной с косточку домино, да и всем видом
напоминавший ее. Направив на него зрительную трубку, я убедился, что это
девяносточетырехпушечный, тяжело нагруженный английский корабль, - он
медленно шел в направлении вест-зюйд-вест. Кроме него, я видел только море,
небо и солнце, которое давно уже взошло.
Но пора мне объяснить вашим превосходительствам цель моего путешествия.
Ваши превосходительства соблаговолят припомнить, что расстроенные
обстоятельства в конце концов заставили меня прийти к мысли о самоубийстве.
Это не значит, однако, что жизнь сама по себе мне опротивела, - нет, мне
стало только невтерпеж мое бедственное положение. В этом-то состоянии, желая
жить и в то же время измученный жизнью, я случайно прочел книжку, которая, в
связи с открытием моего нантского родственника, доставила обильную пищу
моему воображению. И тут я наконец нашел выход. Я решил исчезнуть с лица
земли, оставшись тем не менее в живых; покинуть этот мир, продолжая
существовать, - одним словом, я решил во что бы то ни стало добраться до
луны. Чтобы не показаться совсем сумасшедшим, я теперь постараюсь изложить,
как умею, соображения, в силу которых считал это предприятие - бесспорно
трудное и опасное - все же не совсем безнадежным для человека отважного.
Прежде всего, конечно, возник вопрос о расстоянии луны от земли.
Известно, что среднее расстояние между центрами этих двух небесных тел равно
59,9643 экваториальных радиусов земного шара, что составляет всего 237 000
миль. Я говорю о среднем расстоянии; но так как орбита луны представляет
собой эллипс, эксцентриситет которого достигает в длину не менее 0,05484
большой полуоси самого эллипса, а земля расположена в фокусе последнего, -
то, если бы мне удалось встретить луну в перигелии, вышеуказанное расстояние
сократилось бы весьма значительно. Но, даже оставив в стороне эту
возможность, достаточно вычесть из этого расстояния радиус земли, то есть
4000, и радиус луны, то есть 1080, а всего 5080 миль, и окажется, что
средняя длина пути при обыкновенных условиях составит 231920 миль.
Расстояние это не представляет собой ничего чрезвычайного. Путешествия на
земле сплошь и рядом совершаются со средней скоростью шестьдесят миль в час,
и, без сомнения, есть полная возможность увеличить эту скорость. Но даже
если ограничиться ею, то, чтобы достичь луны, потребуется не более 161 дня.
Однако различные соображения заставляли меня думать, что средняя скорость
моего путешествия намного превзойдет шестьдесят миль в час, и так как эти
соображения оказали глубокое воздействие на мой ум, то я изложу их
подробнее.
Прежде всего остановлюсь на следующем весьма важном пункте. Показания
приборов при полетах говорят нам, что на высоте 1000 футов над поверхностью
земли мы оставляем под собой около одной тридцатой части всей массы
атмосферного воздуха, на высоте 10 600 футов - около трети, а на высоте 18
000 футов, то есть почти на высоте Котопакси, под нами остается половина, -
по крайней мере, половина весомой массы воздуха, облекающего нашу планету.
Вычислено также, что на высоте, не превосходящей одну сотую земного
диаметра, то есть не более восьмидесяти миль, атмосфера разрежена до такой
степени, что самые чувствительные приборы не могут обнаружить ее
присутствия, и жизнь животного организма становится невозможной. Но я знал,
что все эти расчеты основаны на опытном изучении свойств воздуха и законов
его расширения и сжатия в непосредственном соседстве с землей, причем
считается доказанным, что свойства животного организма не могут меняться ни
на каком расстоянии от земной поверхности. Между тем выводы, основанные на
таких данных, без сомнения проблематичны. Наибольшая высота, на которую
когда-либо поднимался человек, достигнута аэронавтами гг. Гей-Люссаком и
Био, поднявшимися на 25000 футов. Высота очень незначительная, даже в
сравнении с упомянутыми восемьюдесятью милями. Стало быть, рассуждал я, тут
останется мне немало места для сомнений и полный простор для догадок.
Кроме того, количество весомой атмосферы, которую шар оставляет за
собою при подъеме, отнюдь не находится в прямой пропорции к высоте, а {как
видно из вышеприведенных данных) в постоянно убывающем ratio [здесь: порядке
(лат.).]. Отсюда ясно, что, на какую бы высоту мы ни поднялись, мы никогда
не достигнем такой границы, выше которой вовсе не существует атмосферы. Она
должна существовать, рассуждал я, хотя, быть может, в состоянии бесконечного
разрежения.
С другой стороны, мне было известно, что есть достаточно оснований
допускать существование реальной определенной границы атмосферы, выше
которой воздуха безусловно нет. Но одно обстоятельство, упущенное из виду
защитниками этой точки зрения, заставляло меня сомневаться в ее
справедливости и во всяком случае считать необходимой серьезную проверку.
Если сравнить интервалы между регулярными появлениями кометы Энке в ее
перигелии, принимая в расчет возмущающее действие притяжения планет, то
окажется, что эти интервалы постепенно уменьшаются, то есть главная ось
орбиты становится все короче. Так и должно быть, если допустить
существование чрезвычайно разреженной эфирной среды, сквозь которую проходит
орбита кометы. Ибо сопротивление подобной среды, замедляя движение кометы,
очевидно, должно увеличивать ее центростремительную силу, уменьшая
центробежную. Иными словами, действие солнечного притяжения постоянно
усиливается, и комета с каждым периодом приближается к солнцу. Другого
объяснения этому изменению орбиты не придумаешь. Кроме того, замечено, что
поперечник кометы быстро уменьшается с приближением к солнцу и столь же
быстро принимает прежнюю величину при возвращении кометы в афелий. И разве
это кажущееся уменьшение объема кометы нельзя объяснить, вместе с господином
Вальцом, сгущением вышеупомянутой эфирной среды, плотность которой
увеличивается по мере приближения к солнцу? Явление, известное под именем
зодиакального света, также заслуживает внимания. Чаще всего оно наблюдается
под тропиками и не имеет ничего общего со светом, излучаемым метеорами. Это
светлые полосы, тянущиеся от горизонта наискось и вверх, по направлению
солнечного экватора. Они, несомненно, имеют связь не только с разреженной
атмосферой, простирающейся от солнца по меньшей мере до орбиты Венеры, а по
моему мнению, и гораздо дальше [Этот зодиакальный свет, по всей вероятности,
то же самое, что древние называли "огненными столбами": Emicant Trabes quos
docos vocant.. См.: Плиний, II, 26.]. В самом деле, я не могу допустить,
чтобы эта среда ограничивалась орбитой кометы или пространством,
непосредственно примыкающим к солнцу. Напротив, гораздо легче предположить,
что она наполняет всю нашу планетную систему, сгущаясь поблизости от планет
и образуя то, что мы называем атмосферными оболочками, которые, быть может,
также изменялись под влиянием геологических факторов, то есть смешивались с
испарениями, выделявшимися той или другой планетой.
Остановившись на этой точке зрения, я больше не стал колебаться.
Предполагая, что всюду на своем пути найду атмосферу, в основных чертах
сходную с земной, я надеялся, что мне удастся с помощью остроумного аппарата
господина Гримма сгустить ее в достаточной степени, чтобы дышать. Таким
образом, главное препятствие для полета на луну устранялось. Я затратил
немало труда и изрядную сумму денег на покупку и усовершенствование аппарата
и не сомневался, что он успешно выполнит свое назначение, лишь бы
путешествие не затянулось. Это соображение заставляет меня вернуться к
вопросу о возможной скорости такого путешествия.
Известно, что воздушные шары в первые минуты взлета поднимаются
сравнительно медленно. Быстрота подъема всецело зависит от разницы между
плотностью атмосферного воздуха и газа, наполняющего шар. Если принять в
расчет это обстоятельство, то покажется совершенно невероятным, чтобы
скорость восхождения могла увеличиться в верхних слоях атмосферы, плотность
которых быстро уменьшается. С другой стороны, я не знаю ни одного отчета о
воздушном путешествии, в котором бы сообщалось об уменьшении скорости но
мере подъема; а между тем она, несомненно, должна бы была уменьшаться - хотя
бы вследствие просачиванья газа сквозь оболочку шара, покрытую обыкновенным
лаком, - не говоря о других причинах. Одна эта потеря газа должна бы
тормозить ускорение, возникающее в результате удаления шара от центра земли.
Имея в виду все эти обстоятельства, я полагал, что если только найду на моем
пути среду, о которой упоминал выше, и если эта среда в основных своих
свойствах будет представлять собой то самое, что мы называем атмосферным
воздухом, то степень ее разрежения не окажет особого влияния - то есть не
отразится на быстроте моего взлета, - так как по мере разрежения среды
станет соответственно разрежаться и газ внутри шара (для предотвращения
разрыва оболочки я могу выпускать его по мере надобности с помощью клапана);
в то же время, оставаясь тем, что он есть, газ всегда окажется относительно
легче, чем какая бы то ни была смесь азота с кислородом. Таким образом, я
имел основание надеяться - даже, собственно говоря, быть почти уверенным, -
что ни в какой момент моего взлета мне не придется достигнуть пункта, в
котором вес моего огромного шара, заключенного в нем газа, корзины и ее
содержимого превзойдет вес вытесняемого ими воздуха. А только это последнее
обстоятельство могло бы остановить мое восхождение. Но если даже я и
достигну такого пункта, то могу выбросить около трехсот фунтов балласта и
других материалов. Тем временем сила тяготения будет непрерывно уменьшаться
пропорционально квадратам расстояний, а скорость полета увеличиваться в
чудовищной прогрессии, так что в конце концов я попаду в сферу, где земное
притяжение уступит место притяжению луны.
Еще одно обстоятельство несколько смущало меня. Замечено, что при
подъеме воздушного шара на значительную высоту воздухоплаватель испытывает,
помимо затрудненного дыхания, ряд болезненных ощущений, сопровождающихся
кровотечением из носа и другими тревожными признаками, которые усиливаются
по мере подъема [После опубликования отчета Ганса Пфааля я узнал, что
известный аэронавт мистер Грин и другие позднейшие воздухоплаватели
опровергают мнение Гумбольдта об этом предмете и говорят об уменьшении
болезненных явлений, - вполне согласно с изложенной здесь теорией.]. Это
обстоятельство наводило на размышления весьма неприятного свойства. Что,
если эти болезненные явления будут все усиливаться и окончатся смертью?
Однако я решил, что этого вряд ли следует опасаться. Ведь их причина
заключается в постепенном уменьшении обычного атмосферного давления на
поверхность тела и в соответственном расширении поверхностных кровяных
сосудов - а не в расстройстве органической системы, как при затрудненном
дыхании, вызванном тем, что разреженный воздух по своему химическому составу
недостаточен для обновления крови в желудочках сердца. Оставив в стороне это
недостаточное обновление крови, я не вижу, почему бы жизнь не могла
продолжаться даже в вакууме, так как расширение и сжатие груди, называемое
обычно дыханием, есть чисто мышечное явление и вовсе не следствие, а причина
дыхания. Словом, я рассудил, что когда тело привыкнет к недостаточному
атмосферному давлению, болезненные ощущения постепенно уменьшатся, а я пока
что уж как-нибудь перетерплю, здоровье у меня железное.
Таким образом, я, с позволения ваших превосходительств, подробно
изложил некоторые - хотя далеко не все - соображения, которые легли в основу
моего плана путешествия на луну. А теперь возвращусь к описанию результатов
моей попытки - с виду столь безрассудной и, во всяком случае, единственной в
летописях человечества.
Достигнув уже упомянутой высоты в три и три четверти мили, я выбросил
из корзины горсть перьев и убедился, что шар мой продолжает подниматься с
достаточной быстротой и, следовательно, пока нет надобности выбрасывать
балласт. Я был очень доволен этим обстоятельством, так как хотел сохранить
как можно больше тяжести, не зная наверняка, какова степень притяжения луны
и плотность лунной атмосферы. Пока я не испытывал никаких болезненных
ощущений, дышал вполне свободно и не чувствовал ни малейшей головной боли.
Кошка расположилась на моем пальто, которое я снял, и с напускным
равнодушием поглядывала на голубей. Голуби, которых я привязал за ноги,
чтобы они не улетели, деловито клевали зерна риса, насыпанные на дно
корзины. В двадцать минут седьмого высотомер показал высоту в 26400 футов,
то есть пять с лишним миль. Простор, открывавшийся подо мною, казался
безграничным. На самом деле, с помощью сферической тригонометрии нетрудно
вычислить, какую часть земной поверхности я мог охватить взглядом. Ведь
выпуклая поверхность сегмента шара относится ко всей его поверхности, как
обращенный синус сегмента к диаметру шара. В данном случае обращенный синус
- то есть, иными словами, толщина сегмента, находившегося подо мною, почти
равнялась расстоянию, на котором я находился от земли, или высоте пункта
наблюдения; следовательно, часть земной поверхности, доступная моему взору,
выражалась отношением пяти миль к восьми тысячам. Иными словами, я видел
одну тысячешестисотую часть всей земной поверхности. Море казалось гладким,
как зеркало, хотя в зрительную трубку я мог убедиться, что волнение на нем
очень сильное. Корабль давно исчез в восточном направлении. Теперь я по
временам испытывал жестокую головную боль, в особенности за ушами, хотя
дышал довольно свободно. Кошка и голуби чувствовали себя, по-видимому, как
нельзя лучше.
Без двадцати минут семь мой шар попал в слой густых облаков, которые
причинили мне немало неприятностей, повредив сгущающий аппарат и промочив
меня до костей. Это была, без сомнения, весьма странная встреча: я никак не
ожидал, что подобные облака могут быть на такой огромной высоте. Все же я
счел за лучшее выбросить два пятифунтовых мешка с балластом, оставив про
запас сто шестьдесят пять фунтов. После этого я быстро выбрался из облаков и
убедился, что скорость подъема значительно возросла. Спустя несколько секунд
после того, как я оставил под собой облако, молния прорезала его с одного
конца до другого, и все оно вспыхнуло, точно груда раскаленного угля.
Напомню, что это происходило при ясном дневном свете. Никакая фантазия не в
силах представить себе великолепие подобного явления; случись оно ночью, оно
было бы точной картиной ада. Даже теперь волосы поднялись дыбом на моей
голове, когда я смотрел в глубь этих зияющих бездн и мое воображение
блуждало среди огненных зал с причудливыми сводами, развалин и пропастей,
озаренных багровым, нездешним светом. Я едва избежал опасности. Если бы шар
помедлил еще немного внутри облака - иными словами, если бы сырость не
заставила меня выбросить два мешка с балластом - последствием могла быть - и
была бы, по всей вероятности, - моя гибель. Такие случайности для воздушного
шара, может быть, опаснее всего, хотя их обычно не принимают в расчет. Тем
временем я оказался уже на достаточной высоте, чтобы считать себя
застрахованным от дальнейших приключений в том же роде.
Я продолжал быстро подниматься, и к семи часам высотомер показал высоту
не менее девяти с половиной миль. Мне уже становилось трудно дышать, голова
мучительно болела, с некоторых пор я чувствовал какую-то влагу на щеках и
вскоре убедился, что из ушей у меня течет кровь. Глаза тоже болели; когда я
провел по ним рукой, мне показалось, что они вылезли из орбит; все предметы
в корзине и самый шар приняли уродливые очертания. Эти болезненные симптомы
оказались сильнее, чем я ожидал, и не на шутку встревожили меня.
Расстроенный, хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делаю, я совершил
нечто в высшей степени неблагоразумное: выбросил из корзины три пятифунтовых
мешка с балластом. Шар рванулся и перенес меня сразу в столь разреженный
слой атмосферы, что результат едва не оказался роковым для меня и моего
предприятия. Я внезапно почувствовал припадок удушья, продолжавшийся не
менее пяти минут; даже когда он прекратился, я не мог вздохнуть как следует.
Кровь струилась у меня из носа, из ушей и даже из глаз. Голуби отчаянно
бились, стараясь вырваться на волю; кошка жалобно мяукала и, высунув язык,
металась туда и сюда, точно проглотила отраву. Слишком поздно поняв свою
ошибку, я пришел в отчаяние. Я ожидал неминуемой и близкой смерти.
Физические страдания почти лишили меня способности предпринять что-либо для
спасения своей жизни, мозг почти отказывался работать, а головная боль
усиливалась с каждой минутой. Чувствуя близость обморока, я хотел было
дернуть веревку, соединенную с клапаном, чтобы спуститься на землю, - как
вдруг вспомнил о том, что я проделал с кредиторами, и о вероятных
последствиях, ожидающих меня в случае возвращения на землю. Это воспоминание
остановило меня. Я лег на дно корзины и постарался собраться с мыслями. Это
удалось мне настолько, что я решил пустить себе кровь. За неимением ланцета
я произвел эту операцию, открыв вену на левой руке с помощью перочинного
ножа. Как только потекла кровь, я почувствовал большое облегчение, а когда
вышло с полчашки, худшие из болезненных симптомов совершенно исчезли. Все ж
я не решился встать и, кое-как забинтовав руку, пролежал еще о четверть
часа. Наконец я поднялся; оказалось, что все болезненные ощущения,
преследовавшие меня в течение последнего часа, исчезли. Только дыхание было
по-прежнему затруднено, и я понял, что вскоре придется прибегнуть к
конденсатору. Случайно взглянув на кошку, которая снова улеглась на пальто,
я увидел, к своему крайнему изумлению, что во время моего припадка она
разрешилась тремя котятами. Этого прибавления пассажиров я отнюдь не ожидал,
но был им очень доволен: оно давало мне возможность проверить гипотезу,
которая более чем что-либо другое повлияла на мое решение. Я объяснял
болезненные явления, испытываемые воздухоплавателем на известной высоте,
привычкой к определенному давлению атмосферы около земной поверхности. Если
котята будут страдать в такой же степени, как мать, то моя теория, видимо,
ошибочна, если же нет - она вполне подтвердится.
К восьми часам я достиг семнадцати миль над поверхностью земли.
Очевидно, скорость подъема возрастала, и если бы даже я не выбросил
балласта, то заметил бы это ускорение, хотя, конечно, оно не совершилось бы
так быстро. Жестокая боль в голове и ушах по временам возвращалась; иногда
текла из носа кровь; но, в общем, страдания мои были гораздо незначительнее,
чем я ожидал. Только дышать становилось все труднее, и каждый вздох
сопровождался мучительными спазмами в груди. Я распаковал аппарат для
конденсации воздуха и принялся налаживать его.
С этой высоты на землю открывался великолепный вид. К западу, к северу
и к югу, насколько мог охватить глаз, расстилалась бесконечная гладь океана,
приобретавшая с каждой минутой все более яркий голубой оттенок. Вдали, на
востоке, вырисовывалась Великобритания, все атлантическое побережье Франции
и Испании и часть северной окраины Африканского материка. Подробностей,
разумеется, не было видно, и самые пышные города точно исчезли с лица земли.
Больше всего удивила меня кажущаяся вогнутость земной поверхности. Я,
напротив, ожидал, что по мере подъема она будет представать мне все более
выпуклой; но, подумав немного, сообразил, что этого не могло быть.
Перпендикуляр, опущенный из пункта моего наблюдения к земной поверхности,
представлял бы собой один из катетов прямоугольного треугольника, основание
которого простиралось до горизонта, а гипотенуза - от горизонта к моему
шару. Но высота, на которой я находился, была ничтожна сравнительно с
пространством, которое я мог обозреть. Иными словами, основание и гипотенуза
упомянутого треугольника были бы так велики сравнительно с высотою, что
могли бы считаться почти параллельными линиями. Поэтому горизонт для
аэронавта остается всегда на одном уровне с корзиной. Но точка, находящаяся
под ним внизу, кажется отстоящей и действительно отстоит на огромное
расстояние - следовательно, ниже горизонта. Отсюда - впечатление вогнутости,
которое и останется до тех пор, пока высота не достигнет такого отношения к
диаметру видимого пространства, при котором кажущаяся параллельность
основания и гипотенузы исчезнет.
Так как голуби все время жестоко страдали, я решил выпустить их.
Сначала я отвязал одного - серого крапчатого красавца - и посадил на обруч
сетки. Он очень забеспокоился, жалобно поглядывал кругом, хлопал крыльями,
ворковал, но не решался вылететь из корзины. Тогда я взял его и отбросил
ярдов на пять-шесть от шара. Однако он не полетел вниз, как я ожидал, а изо
всех сил устремился обратно к шару, издавая резкие, пронзительные крики.
Наконец ему удалось вернуться на старое место, но, едва усевшись на обруч,
он уронил головку на грудь и упал мертвым в корзину. Другой был счастливее.
Чтобы предупредить его возвращение, я изо всех сил швырнул его вниз и с
радостью увидел, что он продолжает спускаться, быстро, легко и свободно
взмахивая крыльями. Вскоре он исчез из вида и, не сомневаюсь, благополучно
добрался до земли. Кошка, по-видимому, оправившаяся от своего припадка, с
аппетитом съела мертвого голубя и улеглась спать. Котята были живы и не
обнаруживали пока ни малейших признаков заболевания.
В четверть девятого, испытывая почти невыносимые страдания при каждом
затрудненном вздохе, я стал прилаживать к корзине аппарат, составлявший
часть конденсатора. Он требует, однако, более подробного описания. Ваши
превосходительства благоволят заметить, что целью моею было защитить себя и
корзину как бы барьером от разреженного воздуха, который теперь окружал
меня, с тем чтобы ввести внутрь корзины нужный для дыхания конденсированный
воздух. С этой целью я заготовил плотную, совершенно непроницаемую, но
достаточно эластичную каучуковую камеру в виде мешка. В этот мешок
поместилась вся моя корзина, то есть он охватывал ее дно и края до верхнего
обруча, к которому была прикреплена сетка. Оставалось только стянуть края
наверху, над обручем, то есть просунуть эти края между обручем и сеткой. Но
если отделить сетку от обруча, чтобы пропустить края мешка, - на чем будет
держаться корзина? Я разрешил это затруднение следующим образом: сетка не
была наглухо соединена с обручем, а прикреплена посредством петель. Я снял
несколько петель, предоставив корзине держаться на остальных, просунул край
мешка над обручем и снова пристегнул петли, - не к обручу, разумеется,
оттого что он находился под мешком, а к пуговицам на мешке,
соответствовавшим петлям и пришитым фута на три ниже края; затем отстегнул
еще несколько петель, просунул еще часть мешка и снова пристегнул петли к
пуговицам. Таким образом, мне мало-помалу удалось пропустить весь верхний
край мешка между обручем и сеткой. Понятно, что обруч опустился в корзину,
которая со всем содержимым держалась теперь только на пуговицах. На первый
взгляд это грозило опасностью - но лишь на первый взгляд: пуговицы были не
только очень прочны сами по себе, но и посажены так тесно, что на каждую
приходилась лишь незначительная часть всей тяжести. Если бы корзина с ее
содержимым была даже втрое тяжелее, меня это ничуть бы не беспокоило. Я
снова приподнял обруч и прикрепил его почти на прежней высоте с помощью трех
заранее приготовленных перекладин. Это я сделал для того, чтобы мешок
оставался наверху растянутым и нижняя часть сетки не изменила своего
положения. Теперь оставалось только закрыть мешок, что я и сделал без труда,