Страница:
---------------------------------------------------------------
Перевод: М.Энгельгардт
OCR: Alexander D.Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Мечтам безумным сердца
Я властелин отныне,
С горящим копьем и воздушным конем
Скитаюсь я в пустыне.
Песня Тома из Бедлама
Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, в этом городе
представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением. Там
произошло нечто столь неожиданное, столь новое, столь несогласное с
установившимися взглядами, что в непродолжительном времени, - я в этом не
сомневаюсь, - будет взбудоражена вся Европа, естествоиспытатели всполошатся
и в среде астрономов и натуралистов начнется смятение, невиданное до сих
пор.
Произошло следующее. Такого-то числа и такого-то месяца (я не могу
сообщить точной даты) огромная толпа почему-то собралась на Биржевой площади
благоустроенного города Роттердама. День был теплый - совсем не по времени
года, - без малейшего ветерка; и благодушное настроение толпы ничуть не
омрачалось оттого, что иногда ее спрыскивал мгновенный легкий дождичек из
огромных белых облаков, в изобилии разбросанных по голубому небосводу. Тем
не менее около полудня в толпе почувствовалось легкое, но необычайное
беспокойство: десять тысяч языков забормотали разом; спустя мгновение десять
тысяч трубок, словно по приказу, вылетели из десяти тысяч ртов и
продолжительный, громкий, дикий вопль, который можно сравнить только с ревом
Ниагары, раскатился по улицам и окрестностям Роттердама.
Причина этой суматохи вскоре выяснилась. Из-за резко очерченной массы
огромного облака медленно выступил и обрисовался на ясной лазури какой-то
странный, весьма пестрый, но, по-видимому, плотный предмет такой курьезной
формы и из такого замысловатого материала, что толпа крепкоголовых бюргеров,
стоявшая внизу разинув рты, могла только дивиться, ничего не понимая. Что же
это такое? Ради всех чертей роттердамских, что бы это могло означать? Никто
не знал, никто даже вообразить не мог, никто - даже сам бургомистр мингер
Супербус ван Ундердук - не обладал ключом к этой тайне; и так как ничего
более разумного нельзя было придумать, то в конце концов каждый из бюргеров
сунул трубку обратно в угол рта и, не спуская глаз с загадочного явления,
выпустил клуб дыма, приостановился, переступил с ноги на ногу, значительно
хмыкнул - затем снова переступня с ноги на ногу, хмыкнул, приостановился и
выпустил клуб дыма.
Тем временем объект столь усиленного любопытства и причина столь
многочисленных затяжек спускался все ниже и ниже над этим прекрасным
городом. Через несколько минут его можно было рассмотреть в подробностях.
Казалось, это был... нет, это действительно был воздушный шар; но, без
сомнения, такого шара еще не видывали в Роттердаме. Кто же, позвольте вас
спросить, слыхал когда-нибудь о воздушном шаре, склеенном из старых газет? В
Голландии - никто, могу вас уверить; тем не менее в настоящую минуту под
самым носом у собравшихся, или, точнее сказать, над носом, колыхалась на
некоторой высоте именно эта самая штука, сделанная, по сообщению вполне
авторитетного лица, из упомянутого материала, как всем известно, никогда
дотоле не употреблявшегося для подобных целей, и этим наносилось жестокое
оскорбление здравому смыслу роттердамских бюргеров. Форма "шара" оказалась
еще обиднее. Он имел вид огромного дурацкого колпака, опрокинутого верхушкой
вниз. Это сходство ничуть не уменьшилось, когда, при более внимательном
осмотре, толпа заметила огромную кисть, подвешенную к его заостренному
концу, а вокруг верхнего края, или основания конуса, - ряд маленьких
инструментов вроде бубенчиков, которые весело позванивали. Мало того, к этой
фантастической машине была привешена вместо гондолы огромная темная
касторовая шляпа с широчайшими полями и обвитая вокруг тульи черной лентой с
серебряной пряжкой. Но странное дело: многие из роттердамских граждан готовы
были побожиться, что им уже не раз случалось видеть эту самую шляпу, да и
все сборище смотрело на нее, как на старую знакомую, а фрау Греттель Пфааль,
испустив радостное восклицание, объявила, что это собственная шляпа ее
дорогого муженька. Необходимо заметить, что лет пять тому назад Пфааль с
тремя товарищами исчез из Роттердама самым неожиданным и необычным образом,
и с тех пор не было о нем ни слуху ни духу. Позднее в глухом закоулке на
восточной окраине города была обнаружена куча костей, по-видимому
человеческих, вперемешку с какими-то странными тряпками и обломками, и
некоторые из граждан даже вообразили, что здесь совершилось кровавое
злодеяние, жертвой которого пали Ганс Пфааль и его товарищи. Но вернемся к
происшествию.
Воздушный шар (так как это был несомненно воздушный шар) находился
теперь на высоте какой-нибудь сотни футов, и публика могла свободно
рассмотреть его пассажира. Правду сказать, это было очень странное создание.
Рост его не превышал двух футов; но и при таком маленьком росте он легко мог
потерять равновесие и кувырнуться за борт своей удивительной гондолы, если
бы не обруч, помещенный на высоте его груди и прикрепленный к шару
веревками. Толщина человечка совершенно не соответствовала росту и придавала
всей его фигуре чрезвычайно нелепый шарообразный вид. Ног его, разумеется,
не было видно. Руки отличались громадными размерами. Седые волосы были
собраны на затылке и заплетены в косу. У него был красный, непомерно
длинный, крючковатый нос, блестящие пронзительные глаза, морщинистые и
вместе с тем пухлые щеки, но ни малейшего признака ушей где-либо на голове;
странный старичок был одет в просторный атласный камзол небесно-голубого
цвета и такого же цвета короткие панталоны в обтяжку, с серебряными пряжками
у колен. Кроме того, на нем был жилет из какой-то ярко-желтой материи,
мягкая белая шляпа, молодцевато сдвинутая набекрень, и кроваво-красный
шелковый шейный платок, завязанный огромным бантом, концы которого
франтовато спадали на грудь.
Когда оставалось, как уже сказано, каких-нибудь сто футов до земли,
старичок внезапно засуетился, по-видимому не желая приближаться еще более к
terra firma [твердой земле (лат.).]. С большим усилием подняв полотняный
мешок, он отсыпал из него немного песку, и шар на мгновение остановился в
воздухе. Затем старичок торопливо вытащил из бокового кармана большую
записную книжку в сафьяновом переплете и подозрительно взвесил в руке, глядя
на нее с величайшим изумлением, очевидно пораженный ее тяжестью. Потом
открыл книжку и, достав из нее пакет, запечатанный сургучом и тщательно
перевязанный красною тесемкой, бросил его прямо к ногам бургомистра
Супербуса ван Ундердука. Его превосходительство нагнулся, чтобы поднять
пакет. Но аэронавт, по-прежнему в сильнейшем волнении и, очевидно, считая
свои дела в Роттердаме поконченными, начал в ту самую минуту готовиться к
отлету. Для этого потребовалось облегчить гондолу, и вот с полдюжины мешков,
которые он выбросил, не потрудившись предварительно опорожнить их, один за
другим шлепнулись на спину бургомистра и заставили этого сановника столько
же раз перекувырнуться на глазах у всего города. Не следует думать, однако,
что великий Ундердук оставил безнаказанной наглую выходку старикашки.
Напротив, рассказывают, будто он, падая, каждый раз выпускал не менее
полдюжины огромных и яростных клубов из своей трубки, которую все время
крепко держал в зубах и намерен был держать (с божьей помощью) до последнего
своего вздоха.
Тем временем воздушный шар взвился, точно жаворонок, на громадную
высоту и вскоре, исчезнув за облаком, в точности похожим на то, из-за
которого он так неожиданно выплыл, скрылся навеки от изумленных взоров
добрых роттердамцев. Внимание всех устремилось теперь на письмо, падение
которого и последовавшие затем происшествия оказались столь оскорбительными
для персоны и персонального достоинства его превосходительства ван
Ундердука. Тем не менее этот сановник во время своих коловращений не упускал
из вида письмо, которое, как оказалось при ближайшем рассмотрении, попало в
надлежащие руки, будучи адресовано ему и профессору Рубадубу как президенту
и вице-президенту Роттердамского астрономического общества. Итак, названные
сановники распечатали письмо тут же на месте и нашли в нем следующее
необычное и весьма важное сообщение:
"Их превосходительствам господину ван Ундердуку и господину Рубадубу,
президенту и вице-президенту Астрономического общества в городе Роттердаме.
Быть может, ваши превосходительства соблаговолят припомнить Ганса
Пфааля, скромного ремесленника, занимавшегося починкой мехов для раздувания
огня, - который вместе с тремя другими обывателями исчез из города
Роттердама около пяти лет тому назад при обстоятельствах, можно сказать,
чрезвычайных. Как бы то ни было, с позволения ваших превосходительств, я,
автор настоящего сообщения, и есть тот самый Ганс Пфааль. Большинству моих
сограждан известно, что в течение сорока лет я занимал небольшой кирпичный
дом в конце переулка, именуемого переулком Кислой Капусты, где проживал
вплоть до дня моего исчезновения. Предки мои с незапамятных времен обитали
там же, подвизаясь на том же почетном и весьма прибыльном поприще починки
мехов для раздувания огня. Ибо, говоря откровенно, до последних лет, когда
весь народ прямо помешался на политике, ни один честный роттердамский
гражданин не мог бы пожелать или заслужить право на лучшую профессию. Я
пользовался широким кредитом, в работе никогда не было недостатка - словом,
и денег и заказов было вдоволь. Но, как я уже сказал, мы скоро
почувствовали, к чему ведет пресловутая свобода, бесконечные речи,
радикализм и тому подобные штуки. Людям, которые раньше являлись нашими
лучшими клиентами, теперь некогда было и подумать о нас, грешных. Они только
и знали, что читать о революциях, следить за успехами человеческой мысли и
приспосабливаться к духу времени. Если требовалось растопить очаг, огонь
раздували газетой; я не сомневаюсь, что, по мере того как правительство
становилось слабее, железо и кожа выигрывали в прочности, так как в самое
короткое время во всем Роттердаме не осталось и пары мехов, которые
требовали бы помощи иглы или молотка. Словом, положение сделалось
невыносимым. Вскоре я уже был беден как мышь, а надо было кормить жену и
детей. В конце концов мне стало просто невтерпеж, и я проводил целые часы,
обдумывая, каким бы способом лишить себя жизни; но кредиторы не оставляли
мне времени для размышлений. Мой дом буквально подвергался осаде с утра и до
вечера. Трое заимодавцев особенно допекали меня, часами подстерегая у дверей
и грозя судом. Я поклялся жестоко отомстить им, если только когда-нибудь они
попадутся мне в лапы, и думаю, что лишь предвкушение этой мести помешало мне
немедленно привести в исполнение мой план покончить с жизнью и раздробить
себе череп выстрелом из мушкетона. Как бы то ни было, я счел за лучшее
затаить свою злобу и умасливать их ласковыми словами и обещаниями, пока
благоприятный оборот судьбы не доставит мне случая для мести.
Однажды, ускользнув от них и чувствуя себя более чем когда-либо в
угнетенном настроении, я бесцельно бродил по самым глухим улицам, пока не
завернул случайно в лавочку букиниста. Увидев стул, приготовленный для
посетителей, я угрюмо опустился на него и машинально раскрыл первую
попавшуюся книгу. Это оказался небольшой полемический трактат по
теоретической астрономии, сочинение не то берлинского профессора Энке, не то
француза с такой же фамилией. Я немножко маракую в астрономии и вскоре
совершенно углубился в чтение; я прочел книгу дважды, прежде чем сообразил,
где я и что я. Тем временем стемнело, и пора было идти домой. Но книжка (в
связи с новым открытием по части пневматики, тайну которого сообщил мне
недавно один мой родственник из Нанта) произвела на меня неизгладимое
впечатление, и, блуждая по темным улицам, я размышлял о странных и не всегда
понятных рассуждениях автора. Некоторые места особенно поразили мое
воображение. Чем больше я раздумывал над ними, тем сильнее они занимали
меня. Недостаточность моего образования и, в частности, отсутствие знаний по
естественным наукам отнюдь не внушали мне недоверия к моей способности
понять прочтенное или к тем смутным сведениям, которые явились результатом
чтения, - все это только пуще разжигало мое воображение. Я был настолько
безрассуден или настолько рассудителен, что спрашивал себя: точно ли нелепы
фантастические идеи, возникающие в причудливых умах, и не обладают ли они в
ряде случаев силой, реальностью и другими свойствами, присущими инстинкту
или вдохновению?
Я пришел домой поздно и тотчас лег в постель. Но голова моя была
слишком взбудоражена, и я целую ночь провел в размышлениях. Поднявшись
спозаранку, я поспешил в книжную лавку и купил несколько трактатов по
механике и практической астрономии, истратив на них всю имевшуюся у меня
скудную наличность. Затем, благополучно вернувшись домой с приобретенными
книгами, я стал посвящать чтению каждую свободную минуту и вскоре достиг
знаний, которые счел достаточными для того, чтобы привести в исполнение
план, внушенный мне дьяволом или моим добрым гением. В то же время я всеми
силами старался умаслить трех кредиторов, столь жестоко донимавших меня. В
конце концов я преуспел в этом, уплатив половину долга из денег, вырученных
от продажи кое-каких домашних вещей, и обещав уплатить остальное, когда
приведу в исполнение один проектец, в осуществлении которого они (люди
совершенно невежественные) согласились мне помочь.
Уладив таким образом свои дела, я при помощи жены и с соблюдением
строжайшей тайны постарался сбыть свое остальное имущество и собрал
порядочную сумму денег, занимая по мелочам, где придется, под разными
предлогами и (со стыдом должен сознаться) не имея притом никаких надежд
возвратить эти долги в будущем. На деньги, добытые таким путем, я помаленьку
накупил: очень тонкого кембрикового муслина, кусками по двенадцати ярдов
каждый, веревок, каучукового лака, широкую и глубокую плетеную корзину,
сделанную по заказу, и разных других материалов, необходимых для сооружения
и оснастки воздушного шара огромных размеров. Изготовление шара я поручил
жене, дав ей надлежащие указания, и просил окончить работу как можно скорее;
сам же тем временем сплел сетку, снабдив ее обручами и крепкими веревками, и
приобрел множество инструментов и материалов для опытов в верхних слоях
атмосферы. Далее, я перевез ночью в глухой закоулок на восточной окраине
Роттердама пять бочек, обитых железными обручами, вместимостью в пятьдесят
галлонов каждая, и шестую побольше, полдюжины жестяных труб в десять футов
длиной и в три дюйма диаметром, запас особого металлического вещества, или
полуметалла, название которого я не могу открыть, и двенадцать бутылей самой
обыкновенной кислоты. Газа, получаемого с помощью этих материалов, еще
никто, кроме меня, не добывал - или, по крайней мере, он никогда не
применялся для подобной цели. Я могу только сообщить, что он является
составной частью азота, так долго считавшегося неразложимым, и что плотность
его в 37,4 раза меньше плотности водорода. Он не имеет вкуса, но обладает
запахом; очищенный - горит зеленоватым пламенем и безусловно смертелен для
всякого живого существа. Я мог бы описать его во всех подробностях, но, как
уже намекнул выше, право на это открытие принадлежит по справедливости
одному нантскому гражданину, который поделился со мною своей тайной на
известных условиях. Он же сообщил мне, ничего не зная о моих намерениях,
способ изготовления воздушных шаров из кожи одного животного, сквозь которую
газ почти не проникает. Я, однако, нашел этот способ слишком дорогим и
решил, что в конце концов кембриковый муслин, покрытый слоем каучука, ничуть
не хуже. Упоминаю об этом, так как считаю весьма возможным, что мой нантский
родственник попытается сделать воздушный шар с помощью нового газа и
материала, о котором я говорил выше, - и отнюдь не желаю отнимать у него
честь столь замечательного открытия.
На тех местах, где во время наполнения шара должны были находиться
бочки поменьше, я выкопал небольшие ямы, так что они образовали круг
диаметром в двадцать пять футов. В центре этого круга была вырыта яма
поглубже, над которой я намеревался поставить большую бочку. Затем я опустил
в каждую из пяти маленьких ям ящик с порохом, по пятидесяти фунтов в каждом,
а в большую - бочонок со ста пятьюдесятью фунтами пушечного пороха. Соединив
бочонок и ящики подземными проводами и приспособив к одному из ящиков фитиль
в четыре фута длиною, я прикрыл его бочкой, так что конец фитиля высовывался
из-под нее только на дюйм; потом засыпал остальные ямы и установил над ними
бочки в надлежащем положении.
Кроме перечисленных выше приспособлений, я припрятал в своей мастерской
аппарат господина Гримма для сгущения атмосферного воздуха. Впрочем, эта
машина, чтобы удовлетворить моим целям, потребовала значительных изменений.
Но путем упорного труда и неутомимой настойчивости мне удалось преодолеть
все эти трудности. Вскоре мой шар был готов. Он вмещал более сорока тысяч
кубических футов газа и легко мог поднять меня, мои запасы и сто семьдесят
пять фунтов балласта. Шар был покрыт тройным слоем лака, и я убедился, что
кембриковый муслин ничуть не уступает шелку, так же прочен, но гораздо
дешевле.
Когда все было готово, я взял со своей жены клятву хранить в тайне все
мои действия с того дня, когда я в первый раз посетил книжную лавку; затем,
обещав вернуться, как только позволят обстоятельства, я отдал ей оставшиеся
у меня деньги и распростился с нею. Мне нечего было беспокоиться на ее счет.
Моя жена, что называется, ловкая баба и сумеет прожить на свете без моей
помощи. Говоря откровенно, мне сдается, что она всегда считала меня лентяем,
дармоедом, способным только строить воздушные замки, и была очень рада
отделаться от меня. Итак, простившись с ней в одну темную ночь, я захватил с
собой в качестве адъютантов трех кредиторов, доставивших мне столько
неприятностей, и мы потащили шар, корзину и прочие принадлежности окольным
путем к месту отправки, где уже были заготовлены все остальные материалы.
Все оказалось в порядке, и я немедленно приступил, к делу.
Было первое апреля. Как я уже сказал, ночь стояла темная, на небе ни
звездочки; моросил мелкий дождь, по милости которого мы чувствовали себя
весьма скверно. Но пуще всего меня беспокоил шар, который, хотя и был покрыт
лаком, однако сильно отяжелел от сырости; да и порох мог подмокнуть. Итак, я
попросил моих трех кредиторов приняться за работу и как можно ретивее:
толочь лед около большой бочки и размешивать кислоту в остальных. Однако они
смертельно надоедали мне вопросами - к чему все эти приготовления, и страшно
злились на тяжелую работу, которую я заставил их делать. Какой прок,
говорили они, выйдет из того, что они промокнут до костей, принимая участие
в таком ужасном колдовстве? Я начинал чувствовать себя очень неловко и
работал изо всех сил, так как эти дураки, видимо, действительно вообразили,
будто я заключил договор с дьяволом. Я ужасно боялся, что они совсем уйдут
от меня. Как бы то ни было, я старался уговорить их, обещая расплатиться
полностью, лишь только мы доведем мое предприятие до конца. Без сомнения,
они по-своему истолковали эти слова, решив, что я должен получить изрядную
сумму чистоганом; а до моей души им, конечно, не было никакого дела, - лишь
бы я уплатил долг да прибавил малую толику за услуги.
Через четыре с половиной часа шар был в достаточной степени наполнен. Я
привязал корзину и положил в нее мой багаж: зрительную трубку, высотомер с
некоторыми важными усовершенствованиями, термометр, электрометр, компас,
циркуль, секундные часы, колокольчик, рупор и прочее и прочее; кроме того,
тщательно закупоренный пробкой стеклянный шар, из которого был выкачан
воздух, аппарат для сгущения воздуха, запас негашеной извести, кусок воска и
обильный запас воды и съестных припасов, главным образом пеммикана, который
содержит много питательных веществ при сравнительно небольшом объеме. Я
захватил также пару голубей и кошку,
Рассвет был близок, и я решил, что пора лететь. Уронив, словно
нечаянно, сигару, я воспользовался этим предлогом и, поднимая ее, зажег
кончик фитиля, высовывавшийся, как было описано выше, из-под одной бочки
меньшего размера. Этот маневр остался совершенно не замеченным моими
кредиторами. Затем я вскочил в корзину, одним махом перерезал веревку,
прикреплявшую шар к земле, и с удовольствием убедился, что поднимаюсь с
головокружительной быстротой, унося с собою сто семьдесят пять фунтов
балласта (а мог бы унести вдвое больше). В минуту взлета высотомер показывал
тридцать дюймов, а термометр - 19ь.
Но едва я поднялся на высоту пятидесяти ярдов, как вдогонку мне взвился
с ужаснейшим ревом и свистом такой страшный вихрь огня, песку, горящих
обломков, расплавленного металла, растерзанных тел, что сердце мое замерло,
и я повалился на дно корзины, дрожа от страха. Мне стало ясно, что я
переусердствовал и что главные последствия толчка еще впереди. И точно, не
прошло секунды, как вся моя кровь хлынула к вискам, и тотчас раздался взрыв,
которого я никогда не забуду. Казалось, рушится самый небосвод.
Впоследствии, размышляя над этим приключением, я понял, что причиной столь
непомерной силы взрыва было положение моего шара как раз на линии
сильнейшего действия этого взрыва. Но в ту минуту я думал только о спасении
жизни. Сначала шар съежился, потом завертелся с ужасающей быстротой и,
наконец, крутясь и шатаясь, точно пьяный, выбросил меня из корзины, так что
я повис на страшной высоте вниз головой на тонкой бечевке фута в три длиною,
случайно проскользнувшей в отверстие близ дна корзины и каким-то чудом
обмотавшейся вокруг моей левой ноги. Невозможно, решительно невозможно
изобразить ужас моего положения. Я задыхался, дрожь, точно при лихорадке,
сотрясала каждый нерв, каждый мускул моего тела, я чувствовал, что глаза мои
вылезают из орбит, отвратительная тошнота подступала к горлу, - и наконец я
лишился чувств.
Долго ли я провисел в таком положении, решительно не знаю. Должно быть,
немало времени, ибо, когда я начал приходить в сознание, утро уже наступило,
шар несся на чудовищной высоте над безбрежным океаном, и ни признака земли
не было видно по всему широкому кругу горизонта. Я, однако, вовсе не
испытывал такого отчаяния, как можно было ожидать. В самом деле, было что-то
безумное в том спокойствии, с каким я принялся обсуждать свое положение. Я
поднес к глазам одну руку, потом другую и удивился, отчего это вены на них
налились кровью я ногти так страшно посинели. Затем тщательно исследовал
голову, несколько раз тряхнул ею, ощупал очень подробно и наконец убедился,
к своему удовольствию, что она отнюдь не больше воздушного шара, как мне
сначала представилось. Потом я ощупал карманы брюк и, не найдя в них
записной книжки и футлярчика с зубочистками, долго старался объяснить себе,
куда они девались, но, не успев в этом, почувствовал невыразимое огорчение.
Тут я ощутил крайнюю неловкость в левой лодыжке, и у меня явилось смутное
сознание моего положения. Но странное дело - я не был удивлен и не
ужаснулся. Напротив, я чувствовал какое-то острое удовольствие при мысли о
том, что так ловко выпутаюсь из стоявшей передо мной дилеммы, и ни на
секунду не сомневался в том, что не погибну. В течение нескольких минут я
предавался глубокому раздумью. Совершенно отчетливо помню, что я поджимал
губы, приставлял палец к носу и делал другие жесты и гримасы, как это в
обычае у людей, когда они, спокойно сидя в своем кресле, размышляют над
запутанными или сугубо важными вопросами. Наконец, собравшись с мыслями, я
очень спокойно и осторожно засунул руки за спину и снял с ремня,
стягивавшего мои панталоны, большую железную пряжку. На ней было три зубца,
несколько заржавевшие и потому с трудом повертывавшиеся вокруг своей оси.
Тем не менее мне удалось поставить их под прямым углом к пряжке, и я с
удовольствием убедился, что они держатся в этом положении очень прочно.
Затем, взяв в зубы пряжку, я постарался развязать галстук, что мне удалось
не сразу, но в конце концов удалось. К одному концу галстука я прикрепил
пряжку, а другой крепко обвязал вокруг запястья. Затем со страшным усилием
мускулов качнулся вперед и забросил ее в корзину, где, как я и ожидал, она
застряла в петлях плетения.
Теперь мое тело по отношению к краю корзины образовало угол градусов в
сорок пять. Но это вовсе не значит, что оно только на сорок пять градусов
отклонялось от вертикальной линии. Напротив, я лежал почти горизонтально,
так как, переменив положение, заставил корзину сильно накрениться, и мне
по-прежнему угрожала большая опасность. Но если бы, вылетев из корзины, я
повис лицом к шару, а не наружу, если бы веревка, за которую я зацепился,
перекинулась через край корзины, а не выскользнула в отверстие на дне, мне
не удалось бы даже то немногое, что удалось теперь, и мои открытия были бы
Перевод: М.Энгельгардт
OCR: Alexander D.Jurinsson
---------------------------------------------------------------
Мечтам безумным сердца
Я властелин отныне,
С горящим копьем и воздушным конем
Скитаюсь я в пустыне.
Песня Тома из Бедлама
Согласно последним известиям, полученным из Роттердама, в этом городе
представители научно-философской мысли охвачены сильнейшим волнением. Там
произошло нечто столь неожиданное, столь новое, столь несогласное с
установившимися взглядами, что в непродолжительном времени, - я в этом не
сомневаюсь, - будет взбудоражена вся Европа, естествоиспытатели всполошатся
и в среде астрономов и натуралистов начнется смятение, невиданное до сих
пор.
Произошло следующее. Такого-то числа и такого-то месяца (я не могу
сообщить точной даты) огромная толпа почему-то собралась на Биржевой площади
благоустроенного города Роттердама. День был теплый - совсем не по времени
года, - без малейшего ветерка; и благодушное настроение толпы ничуть не
омрачалось оттого, что иногда ее спрыскивал мгновенный легкий дождичек из
огромных белых облаков, в изобилии разбросанных по голубому небосводу. Тем
не менее около полудня в толпе почувствовалось легкое, но необычайное
беспокойство: десять тысяч языков забормотали разом; спустя мгновение десять
тысяч трубок, словно по приказу, вылетели из десяти тысяч ртов и
продолжительный, громкий, дикий вопль, который можно сравнить только с ревом
Ниагары, раскатился по улицам и окрестностям Роттердама.
Причина этой суматохи вскоре выяснилась. Из-за резко очерченной массы
огромного облака медленно выступил и обрисовался на ясной лазури какой-то
странный, весьма пестрый, но, по-видимому, плотный предмет такой курьезной
формы и из такого замысловатого материала, что толпа крепкоголовых бюргеров,
стоявшая внизу разинув рты, могла только дивиться, ничего не понимая. Что же
это такое? Ради всех чертей роттердамских, что бы это могло означать? Никто
не знал, никто даже вообразить не мог, никто - даже сам бургомистр мингер
Супербус ван Ундердук - не обладал ключом к этой тайне; и так как ничего
более разумного нельзя было придумать, то в конце концов каждый из бюргеров
сунул трубку обратно в угол рта и, не спуская глаз с загадочного явления,
выпустил клуб дыма, приостановился, переступил с ноги на ногу, значительно
хмыкнул - затем снова переступня с ноги на ногу, хмыкнул, приостановился и
выпустил клуб дыма.
Тем временем объект столь усиленного любопытства и причина столь
многочисленных затяжек спускался все ниже и ниже над этим прекрасным
городом. Через несколько минут его можно было рассмотреть в подробностях.
Казалось, это был... нет, это действительно был воздушный шар; но, без
сомнения, такого шара еще не видывали в Роттердаме. Кто же, позвольте вас
спросить, слыхал когда-нибудь о воздушном шаре, склеенном из старых газет? В
Голландии - никто, могу вас уверить; тем не менее в настоящую минуту под
самым носом у собравшихся, или, точнее сказать, над носом, колыхалась на
некоторой высоте именно эта самая штука, сделанная, по сообщению вполне
авторитетного лица, из упомянутого материала, как всем известно, никогда
дотоле не употреблявшегося для подобных целей, и этим наносилось жестокое
оскорбление здравому смыслу роттердамских бюргеров. Форма "шара" оказалась
еще обиднее. Он имел вид огромного дурацкого колпака, опрокинутого верхушкой
вниз. Это сходство ничуть не уменьшилось, когда, при более внимательном
осмотре, толпа заметила огромную кисть, подвешенную к его заостренному
концу, а вокруг верхнего края, или основания конуса, - ряд маленьких
инструментов вроде бубенчиков, которые весело позванивали. Мало того, к этой
фантастической машине была привешена вместо гондолы огромная темная
касторовая шляпа с широчайшими полями и обвитая вокруг тульи черной лентой с
серебряной пряжкой. Но странное дело: многие из роттердамских граждан готовы
были побожиться, что им уже не раз случалось видеть эту самую шляпу, да и
все сборище смотрело на нее, как на старую знакомую, а фрау Греттель Пфааль,
испустив радостное восклицание, объявила, что это собственная шляпа ее
дорогого муженька. Необходимо заметить, что лет пять тому назад Пфааль с
тремя товарищами исчез из Роттердама самым неожиданным и необычным образом,
и с тех пор не было о нем ни слуху ни духу. Позднее в глухом закоулке на
восточной окраине города была обнаружена куча костей, по-видимому
человеческих, вперемешку с какими-то странными тряпками и обломками, и
некоторые из граждан даже вообразили, что здесь совершилось кровавое
злодеяние, жертвой которого пали Ганс Пфааль и его товарищи. Но вернемся к
происшествию.
Воздушный шар (так как это был несомненно воздушный шар) находился
теперь на высоте какой-нибудь сотни футов, и публика могла свободно
рассмотреть его пассажира. Правду сказать, это было очень странное создание.
Рост его не превышал двух футов; но и при таком маленьком росте он легко мог
потерять равновесие и кувырнуться за борт своей удивительной гондолы, если
бы не обруч, помещенный на высоте его груди и прикрепленный к шару
веревками. Толщина человечка совершенно не соответствовала росту и придавала
всей его фигуре чрезвычайно нелепый шарообразный вид. Ног его, разумеется,
не было видно. Руки отличались громадными размерами. Седые волосы были
собраны на затылке и заплетены в косу. У него был красный, непомерно
длинный, крючковатый нос, блестящие пронзительные глаза, морщинистые и
вместе с тем пухлые щеки, но ни малейшего признака ушей где-либо на голове;
странный старичок был одет в просторный атласный камзол небесно-голубого
цвета и такого же цвета короткие панталоны в обтяжку, с серебряными пряжками
у колен. Кроме того, на нем был жилет из какой-то ярко-желтой материи,
мягкая белая шляпа, молодцевато сдвинутая набекрень, и кроваво-красный
шелковый шейный платок, завязанный огромным бантом, концы которого
франтовато спадали на грудь.
Когда оставалось, как уже сказано, каких-нибудь сто футов до земли,
старичок внезапно засуетился, по-видимому не желая приближаться еще более к
terra firma [твердой земле (лат.).]. С большим усилием подняв полотняный
мешок, он отсыпал из него немного песку, и шар на мгновение остановился в
воздухе. Затем старичок торопливо вытащил из бокового кармана большую
записную книжку в сафьяновом переплете и подозрительно взвесил в руке, глядя
на нее с величайшим изумлением, очевидно пораженный ее тяжестью. Потом
открыл книжку и, достав из нее пакет, запечатанный сургучом и тщательно
перевязанный красною тесемкой, бросил его прямо к ногам бургомистра
Супербуса ван Ундердука. Его превосходительство нагнулся, чтобы поднять
пакет. Но аэронавт, по-прежнему в сильнейшем волнении и, очевидно, считая
свои дела в Роттердаме поконченными, начал в ту самую минуту готовиться к
отлету. Для этого потребовалось облегчить гондолу, и вот с полдюжины мешков,
которые он выбросил, не потрудившись предварительно опорожнить их, один за
другим шлепнулись на спину бургомистра и заставили этого сановника столько
же раз перекувырнуться на глазах у всего города. Не следует думать, однако,
что великий Ундердук оставил безнаказанной наглую выходку старикашки.
Напротив, рассказывают, будто он, падая, каждый раз выпускал не менее
полдюжины огромных и яростных клубов из своей трубки, которую все время
крепко держал в зубах и намерен был держать (с божьей помощью) до последнего
своего вздоха.
Тем временем воздушный шар взвился, точно жаворонок, на громадную
высоту и вскоре, исчезнув за облаком, в точности похожим на то, из-за
которого он так неожиданно выплыл, скрылся навеки от изумленных взоров
добрых роттердамцев. Внимание всех устремилось теперь на письмо, падение
которого и последовавшие затем происшествия оказались столь оскорбительными
для персоны и персонального достоинства его превосходительства ван
Ундердука. Тем не менее этот сановник во время своих коловращений не упускал
из вида письмо, которое, как оказалось при ближайшем рассмотрении, попало в
надлежащие руки, будучи адресовано ему и профессору Рубадубу как президенту
и вице-президенту Роттердамского астрономического общества. Итак, названные
сановники распечатали письмо тут же на месте и нашли в нем следующее
необычное и весьма важное сообщение:
"Их превосходительствам господину ван Ундердуку и господину Рубадубу,
президенту и вице-президенту Астрономического общества в городе Роттердаме.
Быть может, ваши превосходительства соблаговолят припомнить Ганса
Пфааля, скромного ремесленника, занимавшегося починкой мехов для раздувания
огня, - который вместе с тремя другими обывателями исчез из города
Роттердама около пяти лет тому назад при обстоятельствах, можно сказать,
чрезвычайных. Как бы то ни было, с позволения ваших превосходительств, я,
автор настоящего сообщения, и есть тот самый Ганс Пфааль. Большинству моих
сограждан известно, что в течение сорока лет я занимал небольшой кирпичный
дом в конце переулка, именуемого переулком Кислой Капусты, где проживал
вплоть до дня моего исчезновения. Предки мои с незапамятных времен обитали
там же, подвизаясь на том же почетном и весьма прибыльном поприще починки
мехов для раздувания огня. Ибо, говоря откровенно, до последних лет, когда
весь народ прямо помешался на политике, ни один честный роттердамский
гражданин не мог бы пожелать или заслужить право на лучшую профессию. Я
пользовался широким кредитом, в работе никогда не было недостатка - словом,
и денег и заказов было вдоволь. Но, как я уже сказал, мы скоро
почувствовали, к чему ведет пресловутая свобода, бесконечные речи,
радикализм и тому подобные штуки. Людям, которые раньше являлись нашими
лучшими клиентами, теперь некогда было и подумать о нас, грешных. Они только
и знали, что читать о революциях, следить за успехами человеческой мысли и
приспосабливаться к духу времени. Если требовалось растопить очаг, огонь
раздували газетой; я не сомневаюсь, что, по мере того как правительство
становилось слабее, железо и кожа выигрывали в прочности, так как в самое
короткое время во всем Роттердаме не осталось и пары мехов, которые
требовали бы помощи иглы или молотка. Словом, положение сделалось
невыносимым. Вскоре я уже был беден как мышь, а надо было кормить жену и
детей. В конце концов мне стало просто невтерпеж, и я проводил целые часы,
обдумывая, каким бы способом лишить себя жизни; но кредиторы не оставляли
мне времени для размышлений. Мой дом буквально подвергался осаде с утра и до
вечера. Трое заимодавцев особенно допекали меня, часами подстерегая у дверей
и грозя судом. Я поклялся жестоко отомстить им, если только когда-нибудь они
попадутся мне в лапы, и думаю, что лишь предвкушение этой мести помешало мне
немедленно привести в исполнение мой план покончить с жизнью и раздробить
себе череп выстрелом из мушкетона. Как бы то ни было, я счел за лучшее
затаить свою злобу и умасливать их ласковыми словами и обещаниями, пока
благоприятный оборот судьбы не доставит мне случая для мести.
Однажды, ускользнув от них и чувствуя себя более чем когда-либо в
угнетенном настроении, я бесцельно бродил по самым глухим улицам, пока не
завернул случайно в лавочку букиниста. Увидев стул, приготовленный для
посетителей, я угрюмо опустился на него и машинально раскрыл первую
попавшуюся книгу. Это оказался небольшой полемический трактат по
теоретической астрономии, сочинение не то берлинского профессора Энке, не то
француза с такой же фамилией. Я немножко маракую в астрономии и вскоре
совершенно углубился в чтение; я прочел книгу дважды, прежде чем сообразил,
где я и что я. Тем временем стемнело, и пора было идти домой. Но книжка (в
связи с новым открытием по части пневматики, тайну которого сообщил мне
недавно один мой родственник из Нанта) произвела на меня неизгладимое
впечатление, и, блуждая по темным улицам, я размышлял о странных и не всегда
понятных рассуждениях автора. Некоторые места особенно поразили мое
воображение. Чем больше я раздумывал над ними, тем сильнее они занимали
меня. Недостаточность моего образования и, в частности, отсутствие знаний по
естественным наукам отнюдь не внушали мне недоверия к моей способности
понять прочтенное или к тем смутным сведениям, которые явились результатом
чтения, - все это только пуще разжигало мое воображение. Я был настолько
безрассуден или настолько рассудителен, что спрашивал себя: точно ли нелепы
фантастические идеи, возникающие в причудливых умах, и не обладают ли они в
ряде случаев силой, реальностью и другими свойствами, присущими инстинкту
или вдохновению?
Я пришел домой поздно и тотчас лег в постель. Но голова моя была
слишком взбудоражена, и я целую ночь провел в размышлениях. Поднявшись
спозаранку, я поспешил в книжную лавку и купил несколько трактатов по
механике и практической астрономии, истратив на них всю имевшуюся у меня
скудную наличность. Затем, благополучно вернувшись домой с приобретенными
книгами, я стал посвящать чтению каждую свободную минуту и вскоре достиг
знаний, которые счел достаточными для того, чтобы привести в исполнение
план, внушенный мне дьяволом или моим добрым гением. В то же время я всеми
силами старался умаслить трех кредиторов, столь жестоко донимавших меня. В
конце концов я преуспел в этом, уплатив половину долга из денег, вырученных
от продажи кое-каких домашних вещей, и обещав уплатить остальное, когда
приведу в исполнение один проектец, в осуществлении которого они (люди
совершенно невежественные) согласились мне помочь.
Уладив таким образом свои дела, я при помощи жены и с соблюдением
строжайшей тайны постарался сбыть свое остальное имущество и собрал
порядочную сумму денег, занимая по мелочам, где придется, под разными
предлогами и (со стыдом должен сознаться) не имея притом никаких надежд
возвратить эти долги в будущем. На деньги, добытые таким путем, я помаленьку
накупил: очень тонкого кембрикового муслина, кусками по двенадцати ярдов
каждый, веревок, каучукового лака, широкую и глубокую плетеную корзину,
сделанную по заказу, и разных других материалов, необходимых для сооружения
и оснастки воздушного шара огромных размеров. Изготовление шара я поручил
жене, дав ей надлежащие указания, и просил окончить работу как можно скорее;
сам же тем временем сплел сетку, снабдив ее обручами и крепкими веревками, и
приобрел множество инструментов и материалов для опытов в верхних слоях
атмосферы. Далее, я перевез ночью в глухой закоулок на восточной окраине
Роттердама пять бочек, обитых железными обручами, вместимостью в пятьдесят
галлонов каждая, и шестую побольше, полдюжины жестяных труб в десять футов
длиной и в три дюйма диаметром, запас особого металлического вещества, или
полуметалла, название которого я не могу открыть, и двенадцать бутылей самой
обыкновенной кислоты. Газа, получаемого с помощью этих материалов, еще
никто, кроме меня, не добывал - или, по крайней мере, он никогда не
применялся для подобной цели. Я могу только сообщить, что он является
составной частью азота, так долго считавшегося неразложимым, и что плотность
его в 37,4 раза меньше плотности водорода. Он не имеет вкуса, но обладает
запахом; очищенный - горит зеленоватым пламенем и безусловно смертелен для
всякого живого существа. Я мог бы описать его во всех подробностях, но, как
уже намекнул выше, право на это открытие принадлежит по справедливости
одному нантскому гражданину, который поделился со мною своей тайной на
известных условиях. Он же сообщил мне, ничего не зная о моих намерениях,
способ изготовления воздушных шаров из кожи одного животного, сквозь которую
газ почти не проникает. Я, однако, нашел этот способ слишком дорогим и
решил, что в конце концов кембриковый муслин, покрытый слоем каучука, ничуть
не хуже. Упоминаю об этом, так как считаю весьма возможным, что мой нантский
родственник попытается сделать воздушный шар с помощью нового газа и
материала, о котором я говорил выше, - и отнюдь не желаю отнимать у него
честь столь замечательного открытия.
На тех местах, где во время наполнения шара должны были находиться
бочки поменьше, я выкопал небольшие ямы, так что они образовали круг
диаметром в двадцать пять футов. В центре этого круга была вырыта яма
поглубже, над которой я намеревался поставить большую бочку. Затем я опустил
в каждую из пяти маленьких ям ящик с порохом, по пятидесяти фунтов в каждом,
а в большую - бочонок со ста пятьюдесятью фунтами пушечного пороха. Соединив
бочонок и ящики подземными проводами и приспособив к одному из ящиков фитиль
в четыре фута длиною, я прикрыл его бочкой, так что конец фитиля высовывался
из-под нее только на дюйм; потом засыпал остальные ямы и установил над ними
бочки в надлежащем положении.
Кроме перечисленных выше приспособлений, я припрятал в своей мастерской
аппарат господина Гримма для сгущения атмосферного воздуха. Впрочем, эта
машина, чтобы удовлетворить моим целям, потребовала значительных изменений.
Но путем упорного труда и неутомимой настойчивости мне удалось преодолеть
все эти трудности. Вскоре мой шар был готов. Он вмещал более сорока тысяч
кубических футов газа и легко мог поднять меня, мои запасы и сто семьдесят
пять фунтов балласта. Шар был покрыт тройным слоем лака, и я убедился, что
кембриковый муслин ничуть не уступает шелку, так же прочен, но гораздо
дешевле.
Когда все было готово, я взял со своей жены клятву хранить в тайне все
мои действия с того дня, когда я в первый раз посетил книжную лавку; затем,
обещав вернуться, как только позволят обстоятельства, я отдал ей оставшиеся
у меня деньги и распростился с нею. Мне нечего было беспокоиться на ее счет.
Моя жена, что называется, ловкая баба и сумеет прожить на свете без моей
помощи. Говоря откровенно, мне сдается, что она всегда считала меня лентяем,
дармоедом, способным только строить воздушные замки, и была очень рада
отделаться от меня. Итак, простившись с ней в одну темную ночь, я захватил с
собой в качестве адъютантов трех кредиторов, доставивших мне столько
неприятностей, и мы потащили шар, корзину и прочие принадлежности окольным
путем к месту отправки, где уже были заготовлены все остальные материалы.
Все оказалось в порядке, и я немедленно приступил, к делу.
Было первое апреля. Как я уже сказал, ночь стояла темная, на небе ни
звездочки; моросил мелкий дождь, по милости которого мы чувствовали себя
весьма скверно. Но пуще всего меня беспокоил шар, который, хотя и был покрыт
лаком, однако сильно отяжелел от сырости; да и порох мог подмокнуть. Итак, я
попросил моих трех кредиторов приняться за работу и как можно ретивее:
толочь лед около большой бочки и размешивать кислоту в остальных. Однако они
смертельно надоедали мне вопросами - к чему все эти приготовления, и страшно
злились на тяжелую работу, которую я заставил их делать. Какой прок,
говорили они, выйдет из того, что они промокнут до костей, принимая участие
в таком ужасном колдовстве? Я начинал чувствовать себя очень неловко и
работал изо всех сил, так как эти дураки, видимо, действительно вообразили,
будто я заключил договор с дьяволом. Я ужасно боялся, что они совсем уйдут
от меня. Как бы то ни было, я старался уговорить их, обещая расплатиться
полностью, лишь только мы доведем мое предприятие до конца. Без сомнения,
они по-своему истолковали эти слова, решив, что я должен получить изрядную
сумму чистоганом; а до моей души им, конечно, не было никакого дела, - лишь
бы я уплатил долг да прибавил малую толику за услуги.
Через четыре с половиной часа шар был в достаточной степени наполнен. Я
привязал корзину и положил в нее мой багаж: зрительную трубку, высотомер с
некоторыми важными усовершенствованиями, термометр, электрометр, компас,
циркуль, секундные часы, колокольчик, рупор и прочее и прочее; кроме того,
тщательно закупоренный пробкой стеклянный шар, из которого был выкачан
воздух, аппарат для сгущения воздуха, запас негашеной извести, кусок воска и
обильный запас воды и съестных припасов, главным образом пеммикана, который
содержит много питательных веществ при сравнительно небольшом объеме. Я
захватил также пару голубей и кошку,
Рассвет был близок, и я решил, что пора лететь. Уронив, словно
нечаянно, сигару, я воспользовался этим предлогом и, поднимая ее, зажег
кончик фитиля, высовывавшийся, как было описано выше, из-под одной бочки
меньшего размера. Этот маневр остался совершенно не замеченным моими
кредиторами. Затем я вскочил в корзину, одним махом перерезал веревку,
прикреплявшую шар к земле, и с удовольствием убедился, что поднимаюсь с
головокружительной быстротой, унося с собою сто семьдесят пять фунтов
балласта (а мог бы унести вдвое больше). В минуту взлета высотомер показывал
тридцать дюймов, а термометр - 19ь.
Но едва я поднялся на высоту пятидесяти ярдов, как вдогонку мне взвился
с ужаснейшим ревом и свистом такой страшный вихрь огня, песку, горящих
обломков, расплавленного металла, растерзанных тел, что сердце мое замерло,
и я повалился на дно корзины, дрожа от страха. Мне стало ясно, что я
переусердствовал и что главные последствия толчка еще впереди. И точно, не
прошло секунды, как вся моя кровь хлынула к вискам, и тотчас раздался взрыв,
которого я никогда не забуду. Казалось, рушится самый небосвод.
Впоследствии, размышляя над этим приключением, я понял, что причиной столь
непомерной силы взрыва было положение моего шара как раз на линии
сильнейшего действия этого взрыва. Но в ту минуту я думал только о спасении
жизни. Сначала шар съежился, потом завертелся с ужасающей быстротой и,
наконец, крутясь и шатаясь, точно пьяный, выбросил меня из корзины, так что
я повис на страшной высоте вниз головой на тонкой бечевке фута в три длиною,
случайно проскользнувшей в отверстие близ дна корзины и каким-то чудом
обмотавшейся вокруг моей левой ноги. Невозможно, решительно невозможно
изобразить ужас моего положения. Я задыхался, дрожь, точно при лихорадке,
сотрясала каждый нерв, каждый мускул моего тела, я чувствовал, что глаза мои
вылезают из орбит, отвратительная тошнота подступала к горлу, - и наконец я
лишился чувств.
Долго ли я провисел в таком положении, решительно не знаю. Должно быть,
немало времени, ибо, когда я начал приходить в сознание, утро уже наступило,
шар несся на чудовищной высоте над безбрежным океаном, и ни признака земли
не было видно по всему широкому кругу горизонта. Я, однако, вовсе не
испытывал такого отчаяния, как можно было ожидать. В самом деле, было что-то
безумное в том спокойствии, с каким я принялся обсуждать свое положение. Я
поднес к глазам одну руку, потом другую и удивился, отчего это вены на них
налились кровью я ногти так страшно посинели. Затем тщательно исследовал
голову, несколько раз тряхнул ею, ощупал очень подробно и наконец убедился,
к своему удовольствию, что она отнюдь не больше воздушного шара, как мне
сначала представилось. Потом я ощупал карманы брюк и, не найдя в них
записной книжки и футлярчика с зубочистками, долго старался объяснить себе,
куда они девались, но, не успев в этом, почувствовал невыразимое огорчение.
Тут я ощутил крайнюю неловкость в левой лодыжке, и у меня явилось смутное
сознание моего положения. Но странное дело - я не был удивлен и не
ужаснулся. Напротив, я чувствовал какое-то острое удовольствие при мысли о
том, что так ловко выпутаюсь из стоявшей передо мной дилеммы, и ни на
секунду не сомневался в том, что не погибну. В течение нескольких минут я
предавался глубокому раздумью. Совершенно отчетливо помню, что я поджимал
губы, приставлял палец к носу и делал другие жесты и гримасы, как это в
обычае у людей, когда они, спокойно сидя в своем кресле, размышляют над
запутанными или сугубо важными вопросами. Наконец, собравшись с мыслями, я
очень спокойно и осторожно засунул руки за спину и снял с ремня,
стягивавшего мои панталоны, большую железную пряжку. На ней было три зубца,
несколько заржавевшие и потому с трудом повертывавшиеся вокруг своей оси.
Тем не менее мне удалось поставить их под прямым углом к пряжке, и я с
удовольствием убедился, что они держатся в этом положении очень прочно.
Затем, взяв в зубы пряжку, я постарался развязать галстук, что мне удалось
не сразу, но в конце концов удалось. К одному концу галстука я прикрепил
пряжку, а другой крепко обвязал вокруг запястья. Затем со страшным усилием
мускулов качнулся вперед и забросил ее в корзину, где, как я и ожидал, она
застряла в петлях плетения.
Теперь мое тело по отношению к краю корзины образовало угол градусов в
сорок пять. Но это вовсе не значит, что оно только на сорок пять градусов
отклонялось от вертикальной линии. Напротив, я лежал почти горизонтально,
так как, переменив положение, заставил корзину сильно накрениться, и мне
по-прежнему угрожала большая опасность. Но если бы, вылетев из корзины, я
повис лицом к шару, а не наружу, если бы веревка, за которую я зацепился,
перекинулась через край корзины, а не выскользнула в отверстие на дне, мне
не удалось бы даже то немногое, что удалось теперь, и мои открытия были бы