Страница:
Бабушке, у которой Вера вновь остановилась, лишь с превеликим трудом удалось утихомирить внучку, когда та, ликуя, принялась рассказывать об экзаменаторе, с готовностью бросившемся ей на помощь, которому она, судя по всему, и обязана поступлением в училище. Бабушка сказала, что Вера, на ее взгляд, прирожденная балерина. А когда Вера описала услужливого экзаменатора, бабушка припомнила, что вроде бы видела его когда-то танцовщиком на сцене Большого. Фамилия у него Горский, и непременно надо обратить внимание на букву «с» между «р» и «к», чтобы не путать его с новомодным писателем Горьким. Бабушке доводилось слышать, что этот Горский, прибыв некоторое время назад в Москву, подвизается в Большом не только танцовщиком, но и хореографом – и буквально из кожи вон лезет, чтобы поставить там все с ног на голову. Строго говоря, она сама в этом не больно-то разбирается, потому что предпочитает балету оперу. Трепеща от радости, Вера слушала эти рассказы вполуха – утренний успех на экзамене все еще не отпускал ее. Но успех успехом, а ей по-прежнему казался чуть ли не чудом тот факт, что она сама отныне вошла в число избранных; вошла вопреки всему – начиная с нелепого искривления позвоночника, заставившего ее всего полгода назад прервать учебу на отделении актерского мастерства. Надежда умирает последней! И Вера, приплясывая, обошла всю квартиру и бросилась в объятия к бабушке.
Но кто же этот Горский, которого Вера, узнав о результате экзамена, была готова обнять так же пылко, как бабушку, – и обняла бы, не постесняйся она остальных экзаменаторов и девочек-абитуриенток? Может быть, он станет ее наставником? Вере хотелось этого; она не без содрогания вспоминала мучительные уроки Хлюстина, который смотрел на нее свысока и обращался с нею, как с собачонкой, от которой требуют, чтобы она вновь и вновь «служила», перескакивала через горизонтально выставленную трость или прыгала в обруч.
Александр Горский родился в 1871 году в Петербурге, закончил хореографическое училище и обратил на себя серьезное внимание уже своей дипломной работой – балетом «Хлоринда», оригинальной и дерзкой музыкальной интерпретацией одной из сказок Ханса Кристиана Андерсена. Его артистическая карьера началась в Мариинском театре и развивалась довольно успешно; а после того, как он составил себе имя в качестве характерного танцовщика, склонного к гротеску, – произошло это в постановках его бывшего учителя Мариуса Петипа (а этот француз воистину царил на петербургской балетной сцене), – балетмейстером предложили стать и самому Горскому. Находясь по-прежнему под сильным творческим влиянием Петипа, стремившегося вдохнуть новую жизнь в петербургский классический балет, исторически сориентированный на итальянские и французские образцы, Горский со всею изобретательностью бросился на поиски нового, неожиданного, оригинального. Как и следовало ожидать, консервативная часть столичной публики, и прежде всего Дирекция императорских театров, отнеслась к этому без восторга. В конце концов экспериментатору было предписано сменить поле поисков, перебравшись в Москву, которую по тем временам считали (и может быть, не совсем безосновательно) балетным захолустьем. Однако вынужденный переезд обернулся удачей как для самого Горского, так и для московского балета в целом. Перед прибытием нового балетмейстера здешний балет (несмотря на наличие нескольких одаренных танцовщиков и балерин) пребывал в упадке, и ничто, казалось, не могло привести его в соответствие с веяниями времени. Однако именно это и развязало руки буквально вулканирующему новыми идеями опальному балетмейстеру. Начав с повторения нескольких балетных спектаклей Петипа, которые он практически без изменений перенес с петербургской сцены на московскую, Горский – все в том же Большом театре – приступил к их постепенной переработке в соответствии с собственными замыслами и намерениями. Он, можно сказать, принялся освобождать балетные постановки от корсета классической традиции. Прорывом стала постановка «Дон-Кихота» по роману Сервантеса, принесшая оглушительный успех и ознаменовавшая начало новой эры на балетной площадке Большого. В краткое время Горский превратился в подлинную звезду Большого театра – пусть по-прежнему критически обсуждаемую, но на самом деле для критики уже неуязвимую. И еще с большим усердием, чем в Петербурге, преподавал он на балетном отделении московского театрального училища, готовя новых балерин и танцовщиков, изрядной части которых впоследствии предстояло покорить своим искусством Россию, Западную Европу да и весь мир тоже.
Хотя на балетном отделении наряду с преподавателями прочих предметов имелось и несколько хореографов, между которыми и предстояло распределить вчерашних абитуриенток (например, Василий Тихомиров – танцовщик и балетмейстер, чья известность едва ли уступала нарастающей славе Горского), тот факт, что Вера попала в балетный класс к Горскому, наверняка не был случайным. Решающую роль в этом сыграла не одаренность девочки – ощутимая, но еще явно не развитая, – а ее внешность, ее исключительная красота, дополненная к тому же редкой аурой (мать Веры называла эту ауру сиянием). И красоту, и ауру Горский заметил (и отметил) уже на вступительном экзамене. Для юной Веры Каралли началась тем самым новая эра: о лучшем наставнике нечего было и мечтать! И хотя она, подобно другим ученицам, позволяла себе порой втайне посмеиваться над экстравагантностью своего учителя, ей с самого начала было ясно, с какой серьезностью подходит он к тому, что стремится передать своим студенткам. Балет, объявил им Горский уже на первом занятии, – это античный миф, а лучше сказать, древняя вера, которой надо предаться душой и телом, потому что в противоположном случае танцовщику не поможет никакая техника и танец превратится в механическое нагромождение телодвижений.
Вера слушала наставника и впрямь чуть ли не с религиозным благоговением, она стремилась полностью соответствовать предъявляемым им требованиям, хотя получалось это у нее поначалу далеко не всегда, что она и замечала первой – замечала по огорченному лицу своего учителя раньше, чем он делал ей соответствующее внушение. Она относилась к нему с таким же обожанием, с каким иные гимназистки влюбляются в своего учителя, – и когда ей особенно удавалось одно из тех хитрых па (французские названия которых она прилежно записывала к себе в тетрадочку, с тем чтобы заучить их наизусть и впоследствии щеголять профессиональными словечками в разговоре) и наставник одобрительно кивал, Вера испытывала прилив радости и чуть ли не счастье. Только бы поскорее забыть о том, как она ошибочно перевела французское слово «фуэте» русским «дурочка» – и Горский весело расхохотался над этим!
Само собой разумеется, что это ощущение блаженства не могло длиться вечно – порой всего мгновенье в изнурительном репетиционном процессе. Но всякий раз оставалось послевкусие, помогавшее ей не только выдерживать – день за днем и неделю за неделей – всё возрастающие нагрузки в репетиционном зале, но и сохранять неколебимую уверенность в том, что все трудности, с которыми ей предстоит столкнуться в ближайшие месяцы и годы, послужат одной-единственной цели: осуществлению ее заветной мечты о сцене. Порой она уже размышляла над тем, что ждет ее по окончании училища, прогуливаясь после занятий по площади перед театром и глядя на фронтон Большого, на портике которого четверкой лошадей правит бог Аполлон. Ей казалось, что чертами лица Аполлон напоминал балетмейстера Горского, а квадригой лошадей представлялись Вере она сама с подругами – ученицами хореографического отделения. Горский уже рассказывал им и о покровителе муз, и обо всем древнегреческом пантеоне, рассказывал об Элладе, на древней земле которой и проросли первые ростки балетного искусства, по-настоящему расцветшего лишь много позже, тысячелетия спустя, в абсолютистской Франции. Вере поневоле вспомнились месяцы, проведенные в любительской балетной студии, когда Горский, захваченный собственным рассказом, принялся показывать ужимки и прыжки некоего воображаемого французского короля. Так, должно быть, выглядели первые подступы к балету, из которых впоследствии развился менуэт и прочие танцы более позднего времени. Схватив Веру за руку, Горский показал сложное балетное движение, которым, по его словам, по-прежнему безупречно владеет восьмидесятилетний Мариус Петипа. Да, уже в то время от будущей балерины требовалось и «разогреться», и выполнить движение, и постоянными повторениями закрепить освоенное – в наши дни это называется экзерсис, – Горский мучил Веру подобными упражнениями и собирался мучить еще долго. Прежде чем она научится, выйдя на подмостки, надлежащим образом приблизиться к танцовщику, исполняющему партию короля Франции.
Горскому нравилось уснащать теоретические лекции наглядными примерами – он сам исполнял танцевальные номера и рисовал мелом на грифельной доске схемы. И пусть, когда требовалось, он мог быть и строгим, и даже безжалостным учителем, не прощающим юным танцовщицам (в том числе и Вере) ни малейшей промашки, – все же у нее создавалось впечатление, будто она в некотором роде является его любимицей. Однако не исключено, что это была не более чем жалость, с которой ей доводилось сталкиваться и в общении с остальными педагогами, знавшими историю с искривлением позвоночника. А ей не хотелось, чтобы ее жалели – ни Горский, ни кто бы то ни было другой. Ей хотелось быть точно такой же, как прочие студентки, разве что самую малость лучше их, изящнее и искуснее. Закусив губу, она перемогала возвращающуюся порой боль в спине, когда ей приходилось работать в репетиционном зале на станке, – да, может быть, эта боль и вовсе была фантомной и возвращалась к ней из тех времен, когда она с ужасом полагала, что с театральной карьерой раз и навсегда покончено. Что ж, с тем большим усердием (да и удовольствием) занималась она экзерсисами (Горский это модное слово уже освоил), училась владеть телом, конечностями, кистями рук и ступнями ног, пока все члены ее не начинали словно бы автоматически воспроизводить требуемые от них движения, обороты и прыжки в темпе и ритме, заданными аккомпаниатором. Но вот однажды ей наконец удалось подняться без поддержки на пуанты и самостоятельно сделать несколько па. Правда, к этому времени она уже не была тою неофиткой, которую Горский называл Верочкой; теперь он обращался к ней (как и ко всем остальным ученицам, независимо от возраста) по имени-отчеству (позднее он вновь вернется к прежнему обращению) и нахваливал как самую прилежную студентку во всей группе. И дело заключалось не только в уважении к личности и столь очевидной целеустремленности его ученицы. Должно быть, этой показной церемонностью Горский пытался скрыть нарастающую симпатию к юной барышне, о чем уже, посмеиваясь, поговаривали в училище, потому что и его, завзятого эстета, завораживала красота Веры, гибкость ее тела, плавность движений, да и все ее, отнюдь не лишенное кокетства, существо; и в этом отношении он ничем не отличался от московских друзей Алексея Каралли, которые, наезжая к нему в Ярославль, буквально пожирали глазами тогда еще совсем юную Веру. Кокетство же ее, при всей неискушенности (а неискушенной она оставалась еще долго), словно бы врожденное, девочка, а затем и барышня пускала в ход весьма умело. Чувства же самой Веры по отношению к Горскому были смешанными. С одной стороны, она просто боготворила его и испытывала к учителю (более чем вдвое старше себя) нечто вроде влюбленности; с другой – он, нервный и порывистый, по-прежнему напоминал ей чертика в бутылке, которого она в детстве видела на ярославской ярмарке. «Гении именно таковы!» – сказала Вере одна из соучениц, когда они стояли на галерке Большого театра, наблюдая за тем, как ведет на сцене свою партию Горский, – ведь он, преподавая в училище и ставя балетные спектакли, не спешил оставить музыкальную сцену. Арлекина Горский исполнял эксцентрично и сложно, можно даже сказать, многослойно, и Вера видела на сцене только его, ему одному рукоплескала и втайне надеялась, что он каким-то образом сумеет это заметить. Однако на следующее утро в репетиционном зале он вновь превратился в того же требовательного и придирчивого педагога, то и дело прерывающего танец хлопком в ладоши или выкликом «Фуэте!» (или «Антраша!»), а порой и неодобрительно покачивающего головой, если ему вдруг начинало казаться, что половина учениц начисто забыла о том, что он твердил им всего лишь накануне: «Упражнения, барышни, упражнения! Вам же не хочется в оперетту? Или вовсе на ярмарку? Чтобы попасть туда, совершенно не обязательно у меня учиться!»
Он и сам был сложным и даже многослойным человеком, этот Александр Горский – никого хотя бы отдаленно похожего на него Вера еще не встречала. И не исключено, что он и впрямь был гением – по меньшей мере, на ее взгляд, – или, если угодно, волшебником, умеющим магическими пассами изменять все вокруг себя. Вера чувствовала это магическое воздействие на себе – и порой ей казалось, что он Пигмалион из древнегреческого мифа, а она сама – статуя, в которую он вдыхает жизнь (собственную!). Кажется, он сумел подчинить себе само время, так что Вера вместе с другими «балетными крысами» (как их насмешливо называли учащиеся на отделении драматического искусства) не замечали, как проходят месяцы, – и вот уже пролетел целый год. Первый курс. Про который Вера заранее знала, что он будет для нее самым трудным. Знала заранее – и все равно ошиблась. Чем лучше она осваивалась в училище и набиралась уверенности в своих силах, тем острее осознавала, сколь многому ей еще предстоит научиться, потому что находится она только в самом начале пути к желанной цели – и дорога туда будет еще долгой и трудной. Бывали периоды полного отчаяния, когда Вера горькими слезами оплакивала собственную творческую несостоятельность. Ведь тогда она казалась себе именно несостоятельной. Но теперь на выручку ей в таких ситуациях приходил не только Горский: нет, она сама, стоически преодолевая боль, которой то и дело оборачивались все новые и все более сложные экзерсисы, научилась рассматривать ее как пусть тяжкую, но неизбежную плату за осуществление гордой мечты о будущей великой балерине Вере Каралли. Но что значит «будущей», где оно, это будущее? Ей только что исполнилось шестнадцать лет, но ведь и великая Анна Павлова, осыпаемая цветами и овациями на балетной сцене петербургского Мариинского театра, была всего восемью годами старше. Время летит быстро. Правда, в юности этого, как правило, не замечаешь.
Вера, можно сказать, не замечала ни смены времен года, ни деталей повседневного московского быта, даже если речь шла о небольшом пятачке от бабушкиной квартиры до хореографического училища, по которому она проходила каждое утро. Лишь изредка останавливалась она на Тверском бульваре перед витринами больших магазинов с яркими зазывными вывесками: манекены и чучела, бутафорские окорока и корзины с дарами сада, изготовленные искусными ремесленниками, порой вызывали у нее впечатление, будто она очутилась за кулисами театра, и весь бульвар – с дребезжащими дрожками (и бранящимися кучерами), с элегантно, а порой и вычурно разодетыми господами, с одноногим шарманщиком на углу перед входом в театр – представляет собой одну-единственную, однако вечно варьируемую по прихоти незримого режиссера театральную сцену, разыгрываемую в ставших уже привычными декорациях. Однажды, растерявшись в двери-вертушке, прямо под ноги Вере упал какой-то пьяный. Упал – и тут же вновь вскочил на ноги и принялся отплясывать безумный танец, за которым барышня следила сначала с отвращением, но в конце концов с истинным наслаждением. Руки плясуна жалко болтались в воздухе, ноги подгибались и заплетались – Вера смотрела, тщательно запоминая каждое неловкое движение и нелепый жест, а придя в репетиционный зал, воспроизвела эту пляску по памяти на забаву соученицам. Очнулась Вера, лишь обнаружив, что наряду со сверстницами за ней наблюдает и Горский, сидя со скрещенными на груди руками на каком-то случайно подвернувшемся ему сундучке. Дождавшись, пока смолкнет смех юных зрительниц, балетмейстер сказал: если представить себе, будто Вера танцевала сейчас босиком и в древнегреческой тунике, это было бы несколько – да, вот именно, лишь несколько – похоже на то, что выделывает сейчас в Петербурге американская танцовщица Айседора Дункан. Которая, кстати, после произведенного там фурора собирается выступить и в Москве. Однако то, чем на самом деле занимается эта Дункан, вовсе не является бездумным выплеском в танце голых эмоций; напротив, речь идет о тщательно продуманном и (Горский вынужден отдать ей должное) в целом удавшемся полном разрыве с традициями классического балета – теми самыми традициями, дорогие мои, которые вам еще только предстоит впитать в плоть и кровь, прежде чем самим осмелиться на поиски балетных новаций. Так или иначе, Вере удалось подсмотреть, наблюдая за пляской пьяного на Тверском бульваре, кое-что из того, над чем с некоторого времени размышляет и он сам, Горский. Как привнести в классический балет фольклорное начало, как передать в танце живой дух русского национального характера, начиная с плясок простонародья в сельской местности? Но об этом – как-нибудь в другой раз. Он, Горский, еще приведет им примеры того, как сложно воссоздать на балетной сцене не только образ веселого пьяницы, что только что продемонстрировала им Вера, но и любой мало-мальски гротескный персонаж.
Эта импровизированная лекция (как большинство выступлений Горского) завершилась веселым смехом студенток, но на этот раз, раздраженно подумала Вера, они потешаются надо мной! Впредь она решила больше не предоставлять такого повода. Да и времени в любом случае оставалось уже совсем немного. На хореографическом отделении шли последние приготовления к великому дню выпускного экзамена, когда ученицам Горского придется, впервые выступив по-настоящему перед целой комиссией (сформированной не только из москвичей, но и из петербуржцев), продемонстрировать – и желательно в лучшем виде – плоды четырехлетних занятий в стенах училища. В последние недели перед выпуском (а ведь от выступления на экзамене в существенной мере зависит вся предстоящая карьера, все грядущее артистическое поприще) Горский работал с выпускницами особенно интенсивно; он то и дело заходил в репетиционный зал со все новыми записями, схемами и рисунками. Все задания, которые могли быть предложены выпускницам, он на своих рисунках буквально разложил по полочкам, имея в виду прежде всего помочь барышням устранить или, по меньшей мере, смикшировать те или иные недоработки, имеющиеся у каждой из них. Кроме того, он старался не передать выпускницам собственной нервозности – вполне понятной, если учесть, что по результатам экзамена оценят не только их, но и его самого, а возглавит комиссию не кто иной, как директор Императорских российских театров В. А. Теляковский, практически безграничному влиянию которого Горский был обязан своей «ссылкой» из Петербурга в Москву. Особенно тревожило наставника то, что на суд этого человека попадет и Вера – еще, увы, имеющиеся недостатки в ее балетной подготовке были известны самому Горскому как никому другому.
Дебют
Но кто же этот Горский, которого Вера, узнав о результате экзамена, была готова обнять так же пылко, как бабушку, – и обняла бы, не постесняйся она остальных экзаменаторов и девочек-абитуриенток? Может быть, он станет ее наставником? Вере хотелось этого; она не без содрогания вспоминала мучительные уроки Хлюстина, который смотрел на нее свысока и обращался с нею, как с собачонкой, от которой требуют, чтобы она вновь и вновь «служила», перескакивала через горизонтально выставленную трость или прыгала в обруч.
Александр Горский родился в 1871 году в Петербурге, закончил хореографическое училище и обратил на себя серьезное внимание уже своей дипломной работой – балетом «Хлоринда», оригинальной и дерзкой музыкальной интерпретацией одной из сказок Ханса Кристиана Андерсена. Его артистическая карьера началась в Мариинском театре и развивалась довольно успешно; а после того, как он составил себе имя в качестве характерного танцовщика, склонного к гротеску, – произошло это в постановках его бывшего учителя Мариуса Петипа (а этот француз воистину царил на петербургской балетной сцене), – балетмейстером предложили стать и самому Горскому. Находясь по-прежнему под сильным творческим влиянием Петипа, стремившегося вдохнуть новую жизнь в петербургский классический балет, исторически сориентированный на итальянские и французские образцы, Горский со всею изобретательностью бросился на поиски нового, неожиданного, оригинального. Как и следовало ожидать, консервативная часть столичной публики, и прежде всего Дирекция императорских театров, отнеслась к этому без восторга. В конце концов экспериментатору было предписано сменить поле поисков, перебравшись в Москву, которую по тем временам считали (и может быть, не совсем безосновательно) балетным захолустьем. Однако вынужденный переезд обернулся удачей как для самого Горского, так и для московского балета в целом. Перед прибытием нового балетмейстера здешний балет (несмотря на наличие нескольких одаренных танцовщиков и балерин) пребывал в упадке, и ничто, казалось, не могло привести его в соответствие с веяниями времени. Однако именно это и развязало руки буквально вулканирующему новыми идеями опальному балетмейстеру. Начав с повторения нескольких балетных спектаклей Петипа, которые он практически без изменений перенес с петербургской сцены на московскую, Горский – все в том же Большом театре – приступил к их постепенной переработке в соответствии с собственными замыслами и намерениями. Он, можно сказать, принялся освобождать балетные постановки от корсета классической традиции. Прорывом стала постановка «Дон-Кихота» по роману Сервантеса, принесшая оглушительный успех и ознаменовавшая начало новой эры на балетной площадке Большого. В краткое время Горский превратился в подлинную звезду Большого театра – пусть по-прежнему критически обсуждаемую, но на самом деле для критики уже неуязвимую. И еще с большим усердием, чем в Петербурге, преподавал он на балетном отделении московского театрального училища, готовя новых балерин и танцовщиков, изрядной части которых впоследствии предстояло покорить своим искусством Россию, Западную Европу да и весь мир тоже.
Хотя на балетном отделении наряду с преподавателями прочих предметов имелось и несколько хореографов, между которыми и предстояло распределить вчерашних абитуриенток (например, Василий Тихомиров – танцовщик и балетмейстер, чья известность едва ли уступала нарастающей славе Горского), тот факт, что Вера попала в балетный класс к Горскому, наверняка не был случайным. Решающую роль в этом сыграла не одаренность девочки – ощутимая, но еще явно не развитая, – а ее внешность, ее исключительная красота, дополненная к тому же редкой аурой (мать Веры называла эту ауру сиянием). И красоту, и ауру Горский заметил (и отметил) уже на вступительном экзамене. Для юной Веры Каралли началась тем самым новая эра: о лучшем наставнике нечего было и мечтать! И хотя она, подобно другим ученицам, позволяла себе порой втайне посмеиваться над экстравагантностью своего учителя, ей с самого начала было ясно, с какой серьезностью подходит он к тому, что стремится передать своим студенткам. Балет, объявил им Горский уже на первом занятии, – это античный миф, а лучше сказать, древняя вера, которой надо предаться душой и телом, потому что в противоположном случае танцовщику не поможет никакая техника и танец превратится в механическое нагромождение телодвижений.
Вера слушала наставника и впрямь чуть ли не с религиозным благоговением, она стремилась полностью соответствовать предъявляемым им требованиям, хотя получалось это у нее поначалу далеко не всегда, что она и замечала первой – замечала по огорченному лицу своего учителя раньше, чем он делал ей соответствующее внушение. Она относилась к нему с таким же обожанием, с каким иные гимназистки влюбляются в своего учителя, – и когда ей особенно удавалось одно из тех хитрых па (французские названия которых она прилежно записывала к себе в тетрадочку, с тем чтобы заучить их наизусть и впоследствии щеголять профессиональными словечками в разговоре) и наставник одобрительно кивал, Вера испытывала прилив радости и чуть ли не счастье. Только бы поскорее забыть о том, как она ошибочно перевела французское слово «фуэте» русским «дурочка» – и Горский весело расхохотался над этим!
Само собой разумеется, что это ощущение блаженства не могло длиться вечно – порой всего мгновенье в изнурительном репетиционном процессе. Но всякий раз оставалось послевкусие, помогавшее ей не только выдерживать – день за днем и неделю за неделей – всё возрастающие нагрузки в репетиционном зале, но и сохранять неколебимую уверенность в том, что все трудности, с которыми ей предстоит столкнуться в ближайшие месяцы и годы, послужат одной-единственной цели: осуществлению ее заветной мечты о сцене. Порой она уже размышляла над тем, что ждет ее по окончании училища, прогуливаясь после занятий по площади перед театром и глядя на фронтон Большого, на портике которого четверкой лошадей правит бог Аполлон. Ей казалось, что чертами лица Аполлон напоминал балетмейстера Горского, а квадригой лошадей представлялись Вере она сама с подругами – ученицами хореографического отделения. Горский уже рассказывал им и о покровителе муз, и обо всем древнегреческом пантеоне, рассказывал об Элладе, на древней земле которой и проросли первые ростки балетного искусства, по-настоящему расцветшего лишь много позже, тысячелетия спустя, в абсолютистской Франции. Вере поневоле вспомнились месяцы, проведенные в любительской балетной студии, когда Горский, захваченный собственным рассказом, принялся показывать ужимки и прыжки некоего воображаемого французского короля. Так, должно быть, выглядели первые подступы к балету, из которых впоследствии развился менуэт и прочие танцы более позднего времени. Схватив Веру за руку, Горский показал сложное балетное движение, которым, по его словам, по-прежнему безупречно владеет восьмидесятилетний Мариус Петипа. Да, уже в то время от будущей балерины требовалось и «разогреться», и выполнить движение, и постоянными повторениями закрепить освоенное – в наши дни это называется экзерсис, – Горский мучил Веру подобными упражнениями и собирался мучить еще долго. Прежде чем она научится, выйдя на подмостки, надлежащим образом приблизиться к танцовщику, исполняющему партию короля Франции.
Горскому нравилось уснащать теоретические лекции наглядными примерами – он сам исполнял танцевальные номера и рисовал мелом на грифельной доске схемы. И пусть, когда требовалось, он мог быть и строгим, и даже безжалостным учителем, не прощающим юным танцовщицам (в том числе и Вере) ни малейшей промашки, – все же у нее создавалось впечатление, будто она в некотором роде является его любимицей. Однако не исключено, что это была не более чем жалость, с которой ей доводилось сталкиваться и в общении с остальными педагогами, знавшими историю с искривлением позвоночника. А ей не хотелось, чтобы ее жалели – ни Горский, ни кто бы то ни было другой. Ей хотелось быть точно такой же, как прочие студентки, разве что самую малость лучше их, изящнее и искуснее. Закусив губу, она перемогала возвращающуюся порой боль в спине, когда ей приходилось работать в репетиционном зале на станке, – да, может быть, эта боль и вовсе была фантомной и возвращалась к ней из тех времен, когда она с ужасом полагала, что с театральной карьерой раз и навсегда покончено. Что ж, с тем большим усердием (да и удовольствием) занималась она экзерсисами (Горский это модное слово уже освоил), училась владеть телом, конечностями, кистями рук и ступнями ног, пока все члены ее не начинали словно бы автоматически воспроизводить требуемые от них движения, обороты и прыжки в темпе и ритме, заданными аккомпаниатором. Но вот однажды ей наконец удалось подняться без поддержки на пуанты и самостоятельно сделать несколько па. Правда, к этому времени она уже не была тою неофиткой, которую Горский называл Верочкой; теперь он обращался к ней (как и ко всем остальным ученицам, независимо от возраста) по имени-отчеству (позднее он вновь вернется к прежнему обращению) и нахваливал как самую прилежную студентку во всей группе. И дело заключалось не только в уважении к личности и столь очевидной целеустремленности его ученицы. Должно быть, этой показной церемонностью Горский пытался скрыть нарастающую симпатию к юной барышне, о чем уже, посмеиваясь, поговаривали в училище, потому что и его, завзятого эстета, завораживала красота Веры, гибкость ее тела, плавность движений, да и все ее, отнюдь не лишенное кокетства, существо; и в этом отношении он ничем не отличался от московских друзей Алексея Каралли, которые, наезжая к нему в Ярославль, буквально пожирали глазами тогда еще совсем юную Веру. Кокетство же ее, при всей неискушенности (а неискушенной она оставалась еще долго), словно бы врожденное, девочка, а затем и барышня пускала в ход весьма умело. Чувства же самой Веры по отношению к Горскому были смешанными. С одной стороны, она просто боготворила его и испытывала к учителю (более чем вдвое старше себя) нечто вроде влюбленности; с другой – он, нервный и порывистый, по-прежнему напоминал ей чертика в бутылке, которого она в детстве видела на ярославской ярмарке. «Гении именно таковы!» – сказала Вере одна из соучениц, когда они стояли на галерке Большого театра, наблюдая за тем, как ведет на сцене свою партию Горский, – ведь он, преподавая в училище и ставя балетные спектакли, не спешил оставить музыкальную сцену. Арлекина Горский исполнял эксцентрично и сложно, можно даже сказать, многослойно, и Вера видела на сцене только его, ему одному рукоплескала и втайне надеялась, что он каким-то образом сумеет это заметить. Однако на следующее утро в репетиционном зале он вновь превратился в того же требовательного и придирчивого педагога, то и дело прерывающего танец хлопком в ладоши или выкликом «Фуэте!» (или «Антраша!»), а порой и неодобрительно покачивающего головой, если ему вдруг начинало казаться, что половина учениц начисто забыла о том, что он твердил им всего лишь накануне: «Упражнения, барышни, упражнения! Вам же не хочется в оперетту? Или вовсе на ярмарку? Чтобы попасть туда, совершенно не обязательно у меня учиться!»
Он и сам был сложным и даже многослойным человеком, этот Александр Горский – никого хотя бы отдаленно похожего на него Вера еще не встречала. И не исключено, что он и впрямь был гением – по меньшей мере, на ее взгляд, – или, если угодно, волшебником, умеющим магическими пассами изменять все вокруг себя. Вера чувствовала это магическое воздействие на себе – и порой ей казалось, что он Пигмалион из древнегреческого мифа, а она сама – статуя, в которую он вдыхает жизнь (собственную!). Кажется, он сумел подчинить себе само время, так что Вера вместе с другими «балетными крысами» (как их насмешливо называли учащиеся на отделении драматического искусства) не замечали, как проходят месяцы, – и вот уже пролетел целый год. Первый курс. Про который Вера заранее знала, что он будет для нее самым трудным. Знала заранее – и все равно ошиблась. Чем лучше она осваивалась в училище и набиралась уверенности в своих силах, тем острее осознавала, сколь многому ей еще предстоит научиться, потому что находится она только в самом начале пути к желанной цели – и дорога туда будет еще долгой и трудной. Бывали периоды полного отчаяния, когда Вера горькими слезами оплакивала собственную творческую несостоятельность. Ведь тогда она казалась себе именно несостоятельной. Но теперь на выручку ей в таких ситуациях приходил не только Горский: нет, она сама, стоически преодолевая боль, которой то и дело оборачивались все новые и все более сложные экзерсисы, научилась рассматривать ее как пусть тяжкую, но неизбежную плату за осуществление гордой мечты о будущей великой балерине Вере Каралли. Но что значит «будущей», где оно, это будущее? Ей только что исполнилось шестнадцать лет, но ведь и великая Анна Павлова, осыпаемая цветами и овациями на балетной сцене петербургского Мариинского театра, была всего восемью годами старше. Время летит быстро. Правда, в юности этого, как правило, не замечаешь.
Вера, можно сказать, не замечала ни смены времен года, ни деталей повседневного московского быта, даже если речь шла о небольшом пятачке от бабушкиной квартиры до хореографического училища, по которому она проходила каждое утро. Лишь изредка останавливалась она на Тверском бульваре перед витринами больших магазинов с яркими зазывными вывесками: манекены и чучела, бутафорские окорока и корзины с дарами сада, изготовленные искусными ремесленниками, порой вызывали у нее впечатление, будто она очутилась за кулисами театра, и весь бульвар – с дребезжащими дрожками (и бранящимися кучерами), с элегантно, а порой и вычурно разодетыми господами, с одноногим шарманщиком на углу перед входом в театр – представляет собой одну-единственную, однако вечно варьируемую по прихоти незримого режиссера театральную сцену, разыгрываемую в ставших уже привычными декорациях. Однажды, растерявшись в двери-вертушке, прямо под ноги Вере упал какой-то пьяный. Упал – и тут же вновь вскочил на ноги и принялся отплясывать безумный танец, за которым барышня следила сначала с отвращением, но в конце концов с истинным наслаждением. Руки плясуна жалко болтались в воздухе, ноги подгибались и заплетались – Вера смотрела, тщательно запоминая каждое неловкое движение и нелепый жест, а придя в репетиционный зал, воспроизвела эту пляску по памяти на забаву соученицам. Очнулась Вера, лишь обнаружив, что наряду со сверстницами за ней наблюдает и Горский, сидя со скрещенными на груди руками на каком-то случайно подвернувшемся ему сундучке. Дождавшись, пока смолкнет смех юных зрительниц, балетмейстер сказал: если представить себе, будто Вера танцевала сейчас босиком и в древнегреческой тунике, это было бы несколько – да, вот именно, лишь несколько – похоже на то, что выделывает сейчас в Петербурге американская танцовщица Айседора Дункан. Которая, кстати, после произведенного там фурора собирается выступить и в Москве. Однако то, чем на самом деле занимается эта Дункан, вовсе не является бездумным выплеском в танце голых эмоций; напротив, речь идет о тщательно продуманном и (Горский вынужден отдать ей должное) в целом удавшемся полном разрыве с традициями классического балета – теми самыми традициями, дорогие мои, которые вам еще только предстоит впитать в плоть и кровь, прежде чем самим осмелиться на поиски балетных новаций. Так или иначе, Вере удалось подсмотреть, наблюдая за пляской пьяного на Тверском бульваре, кое-что из того, над чем с некоторого времени размышляет и он сам, Горский. Как привнести в классический балет фольклорное начало, как передать в танце живой дух русского национального характера, начиная с плясок простонародья в сельской местности? Но об этом – как-нибудь в другой раз. Он, Горский, еще приведет им примеры того, как сложно воссоздать на балетной сцене не только образ веселого пьяницы, что только что продемонстрировала им Вера, но и любой мало-мальски гротескный персонаж.
Эта импровизированная лекция (как большинство выступлений Горского) завершилась веселым смехом студенток, но на этот раз, раздраженно подумала Вера, они потешаются надо мной! Впредь она решила больше не предоставлять такого повода. Да и времени в любом случае оставалось уже совсем немного. На хореографическом отделении шли последние приготовления к великому дню выпускного экзамена, когда ученицам Горского придется, впервые выступив по-настоящему перед целой комиссией (сформированной не только из москвичей, но и из петербуржцев), продемонстрировать – и желательно в лучшем виде – плоды четырехлетних занятий в стенах училища. В последние недели перед выпуском (а ведь от выступления на экзамене в существенной мере зависит вся предстоящая карьера, все грядущее артистическое поприще) Горский работал с выпускницами особенно интенсивно; он то и дело заходил в репетиционный зал со все новыми записями, схемами и рисунками. Все задания, которые могли быть предложены выпускницам, он на своих рисунках буквально разложил по полочкам, имея в виду прежде всего помочь барышням устранить или, по меньшей мере, смикшировать те или иные недоработки, имеющиеся у каждой из них. Кроме того, он старался не передать выпускницам собственной нервозности – вполне понятной, если учесть, что по результатам экзамена оценят не только их, но и его самого, а возглавит комиссию не кто иной, как директор Императорских российских театров В. А. Теляковский, практически безграничному влиянию которого Горский был обязан своей «ссылкой» из Петербурга в Москву. Особенно тревожило наставника то, что на суд этого человека попадет и Вера – еще, увы, имеющиеся недостатки в ее балетной подготовке были известны самому Горскому как никому другому.
Дебют
Неудержимое волнение, охватившее учениц, странным образом миновало Веру. При этом она отнюдь не была уверена в том, что сумеет перед приемной комиссией безукоризненно продемонстрировать все, чему научил ее Горский. Ступать надо широко и свободно, внушал он ей; к выпускной комиссии нужно выйти тем же шагом, что и на сцену, на встречу с переполненным публикой залом. От этого зависит первое впечатление, а в конечном счете и – существенным образом – окончательный результат. Прежде чем показать, как она умеет танцевать, балерина обязана продемонстрировать, как она ходит, вернее, как она выходит, – это-то и должно запомниться публике, – и тогда она станет наполовину твоей еще до пируэтов и прыжков. Вере, однако же, требовалось отнюдь не половинчатое признание. Все или ничего, сказала она себе, но на возможности ничего не задержалась мыслью ни на мгновенье. Я должна произвести впечатление, внушала она себе, должна показать все, что могу и умею, должна, не в последнюю очередь, показать и то, чем меня наделила природа. Выпускная комиссия наверняка состоит по преимуществу из мужчин, скорее всего пожилых мужчин, вроде тех, с которыми Вера ежедневно сталкивалась на Тверском бульваре и на Театральной площади и взгляды которых – когда снисходительно благожелательные, а когда и откровенно алчные – уже научилась истолковывать единственно возможным образом… Тем не менее готовилась она к экзамену упорно и тщательно.
Представ перед экзаменационной комиссией и выйдя к ней (как показалось самой Вере) отнюдь не широким и свободным шагом, выпускница, однако же, волновалась, хотя сама этого и не замечала. Прямо наоборот. Волнение приняло форму предельной сосредоточенности, с которой Вера и приступила к выполнению экзаменационного задания, а ближе к концу практически безупречно исполнила то, что Горский на занятиях называл глубоким реверансом. Правда, Вера не опустила голову (как того требовал регламент), а вместо этого чуть ли не с вызовом посмотрела на экзаменаторов, в числе которых, кстати, и впрямь были только две дамы, причем одна из них смотрела на дерзкую дебютантку в лорнет.
Совещание, на которое удалились члены комиссии, тянулось, по ощущениям Веры, бесконечно долго. Уже наступил вечер, когда Теляковский приступил наконец к оглашению результатов экзамена. Все выпускницы выдержали экзамен. А что же Вера? Довольно долго поговорив с Горским, председатель комиссии отозвал ее в сторонку и, судя по всему, находясь под сильным впечатлением от ее выступления, объявил, что в новом сезоне ей для начала (именно так он и выразился) дозволено дебютировать на сцене Большого во втором акте «Лебединого озера».
Еще не будучи в силах поверить этому и вместе с тем бесконечно счастливая, вышла Вера из стен училища на улицы вечереющей Москвы. Ей все удалось! С каким наслаждением она выкрикнула бы это вслух – да так, чтобы ветер донес ее слова до Арбата и далее, до неблизкого парка Сокольники! Но как-никак ей было уже не двенадцать лет, и за годы в балетной школе она научилась не давать волю чувствам. Вообразила подобный порыв – и достаточно. Расчувствоваться она позволила себе лишь дома, у бабушки; этой ночью Вера легла спать куда позже обычного и все равно еще долго не могла заснуть, предаваясь фантастическим мечтаниям, в которых она уже превратилась в приму – и ее уже осыпали цветами, как ее родную мать в роли Офелии на сцене ярославского театра или как прославленную Павлову в Мариинском театре, о которой как раз тогда говорили как об отважной исполнительнице замысла ее хореографа Михаила Фокина в партии лебедя из танцевальной сюиты Камиля Сен-Санса «Карнавал животных». Вера не знала ни этой сюиты, ни этого композитора. Да и о хореографе Фокине ей было известно лишь то, что он слывет новой яркой звездой на петербургском балетном небосклоне. В том, что он задумал и осуществил вместе с Павловой, наверняка должна быть какая-то изюминка. Сама себе Вера, думая о предстоящем дебюте, казалась сейчас едва ли не полным ничтожеством. Знаменитая петербургская балерина стала для нее чем-то вроде иконы – но разве не нужен каждому, кто стремится к заветной цели, высокий образец для подражания, к которому относишься с молитвенным благоговением? И разве сама Павлова не была когда-то юной и никому не известной, разве не дебютировала она лишь после того, как на нее обратил внимание петербургский балетный бог Петипа, а вслед за ним и Фокин, – точно так же, как сама Вера заинтересовала вначале Горского, а несколько лет спустя и Теляковского? Партия во втором акте. Наверняка маленькая партия. Но в «Лебедином озере»! И в Большом театре!
Вера еще не знала, что восторг, в котором она пребывает, еще не достиг апогея. Она уже пригласила нескольких соучениц, чтобы совместно отпраздновать успешное окончание училища, когда Горский ошарашил ее еще одной новостью, показавшейся в первое мгновение совершенно невероятной. На ежегодном августовском собрании в Большом театре было решено, что Вера дебютирует не в следующем сезоне, как предполагалось вначале, а в текущем. Причем получит она не эпизод во втором акте «Лебединого озера», а партию на весь спектакль. Балерина, исполнявшая до сих пор обе главные партии в «Лебедином озере», внезапно занемогла – и заменить ее теперь предлагалось Вере! Это беспримерное, на его взгляд, решение, пояснил Горский; еще ни разу до сих пор юную балерину прямо со школьной скамьи не отдавали, так сказать, на заклание придирчивой московской публике; поэтому он хочет предоставить право выбора – принять неслыханное предложение или отклонить его – самой Вере. Так или иначе, не следует забывать, что речь идет о совершенно исключительной возможности. Прежде чем согласиться, Вере нужно, однако же, узнать еще кое-что. На подготовку и репетиции ей отведут всего-навсего две недели. Что, конечно же, смехотворно мало. Горский не сказал дебютантке, что и сам сомневается в том, созрела ли Вера для исполнения надежд, которыми по ее поводу проникся Теляковский, и что он поделился этими сомнениями с директором Императорских театров, а тот пренебрежительно отверг их как ничем не обоснованные. И разумеется, возможность молниеносно вывести собственную ученицу, причем любимую ученицу, на сцену Большого представляла собой серьезный вызов его педагогическому тщеславию.
Представ перед экзаменационной комиссией и выйдя к ней (как показалось самой Вере) отнюдь не широким и свободным шагом, выпускница, однако же, волновалась, хотя сама этого и не замечала. Прямо наоборот. Волнение приняло форму предельной сосредоточенности, с которой Вера и приступила к выполнению экзаменационного задания, а ближе к концу практически безупречно исполнила то, что Горский на занятиях называл глубоким реверансом. Правда, Вера не опустила голову (как того требовал регламент), а вместо этого чуть ли не с вызовом посмотрела на экзаменаторов, в числе которых, кстати, и впрямь были только две дамы, причем одна из них смотрела на дерзкую дебютантку в лорнет.
Совещание, на которое удалились члены комиссии, тянулось, по ощущениям Веры, бесконечно долго. Уже наступил вечер, когда Теляковский приступил наконец к оглашению результатов экзамена. Все выпускницы выдержали экзамен. А что же Вера? Довольно долго поговорив с Горским, председатель комиссии отозвал ее в сторонку и, судя по всему, находясь под сильным впечатлением от ее выступления, объявил, что в новом сезоне ей для начала (именно так он и выразился) дозволено дебютировать на сцене Большого во втором акте «Лебединого озера».
Еще не будучи в силах поверить этому и вместе с тем бесконечно счастливая, вышла Вера из стен училища на улицы вечереющей Москвы. Ей все удалось! С каким наслаждением она выкрикнула бы это вслух – да так, чтобы ветер донес ее слова до Арбата и далее, до неблизкого парка Сокольники! Но как-никак ей было уже не двенадцать лет, и за годы в балетной школе она научилась не давать волю чувствам. Вообразила подобный порыв – и достаточно. Расчувствоваться она позволила себе лишь дома, у бабушки; этой ночью Вера легла спать куда позже обычного и все равно еще долго не могла заснуть, предаваясь фантастическим мечтаниям, в которых она уже превратилась в приму – и ее уже осыпали цветами, как ее родную мать в роли Офелии на сцене ярославского театра или как прославленную Павлову в Мариинском театре, о которой как раз тогда говорили как об отважной исполнительнице замысла ее хореографа Михаила Фокина в партии лебедя из танцевальной сюиты Камиля Сен-Санса «Карнавал животных». Вера не знала ни этой сюиты, ни этого композитора. Да и о хореографе Фокине ей было известно лишь то, что он слывет новой яркой звездой на петербургском балетном небосклоне. В том, что он задумал и осуществил вместе с Павловой, наверняка должна быть какая-то изюминка. Сама себе Вера, думая о предстоящем дебюте, казалась сейчас едва ли не полным ничтожеством. Знаменитая петербургская балерина стала для нее чем-то вроде иконы – но разве не нужен каждому, кто стремится к заветной цели, высокий образец для подражания, к которому относишься с молитвенным благоговением? И разве сама Павлова не была когда-то юной и никому не известной, разве не дебютировала она лишь после того, как на нее обратил внимание петербургский балетный бог Петипа, а вслед за ним и Фокин, – точно так же, как сама Вера заинтересовала вначале Горского, а несколько лет спустя и Теляковского? Партия во втором акте. Наверняка маленькая партия. Но в «Лебедином озере»! И в Большом театре!
Вера еще не знала, что восторг, в котором она пребывает, еще не достиг апогея. Она уже пригласила нескольких соучениц, чтобы совместно отпраздновать успешное окончание училища, когда Горский ошарашил ее еще одной новостью, показавшейся в первое мгновение совершенно невероятной. На ежегодном августовском собрании в Большом театре было решено, что Вера дебютирует не в следующем сезоне, как предполагалось вначале, а в текущем. Причем получит она не эпизод во втором акте «Лебединого озера», а партию на весь спектакль. Балерина, исполнявшая до сих пор обе главные партии в «Лебедином озере», внезапно занемогла – и заменить ее теперь предлагалось Вере! Это беспримерное, на его взгляд, решение, пояснил Горский; еще ни разу до сих пор юную балерину прямо со школьной скамьи не отдавали, так сказать, на заклание придирчивой московской публике; поэтому он хочет предоставить право выбора – принять неслыханное предложение или отклонить его – самой Вере. Так или иначе, не следует забывать, что речь идет о совершенно исключительной возможности. Прежде чем согласиться, Вере нужно, однако же, узнать еще кое-что. На подготовку и репетиции ей отведут всего-навсего две недели. Что, конечно же, смехотворно мало. Горский не сказал дебютантке, что и сам сомневается в том, созрела ли Вера для исполнения надежд, которыми по ее поводу проникся Теляковский, и что он поделился этими сомнениями с директором Императорских театров, а тот пренебрежительно отверг их как ничем не обоснованные. И разумеется, возможность молниеносно вывести собственную ученицу, причем любимую ученицу, на сцену Большого представляла собой серьезный вызов его педагогическому тщеславию.