Страница:
Собинов уселся, придвинув кресло к трюмо, и следил за тем, как Вера с помощью камеристки переодевается за ширмой. Уже уходя, он сказал, что, когда сегодня видел ее в «Лебедином озере», уже не в первый раз испытал ощущение, будто она сама является и Одеттой, и Одиллией одновременно. Рахманинов, по словам Собинова, в частной беседе указал ему на парадоксально неоднозначное двуединство этого музыкального и сценического образа. В этом, заметил композитор, есть нечто неизъяснимо притягательное, и заодно признался, что та же парадоксальная неоднозначность, то же, строго говоря, двойничество присуще и ему самому. Вот и Вера, сказал теперь Собинов, кажется ему точно такой же. Высвободив из букета розу, он вплел ее балерине в волосы.
– Я, – сказал он, – в равной мере люблю и Одетту, и Одиллию. Ты ведь никогда не оставишь меня, моя прелесть?
Вера в недоумении спросила, с чего у него вообще появились подобные подозрения. Собинов, смущенно засмеявшись, пожал плечами.
– Да так, просто пришла в голову нелепая мысль. Я зря пошел на спектакль, – неожиданно заявил он, – лучше было бы дождаться тебя по окончании спектакля у служебного выхода; именно так и надо себя вести влюбленному почитателю.
Однако за кажущейся веселостью сквозил в его словах чрезвычайно серьезный обертон, и Вера запомнила это надолго. А в данный момент просто-напросто обняла певца. Молча.
Наутро, после завтрака, Собинов развернул на столе карту России. Накануне, перед вечерним походом в театр, певец встретился с молодым импресарио Резниковым, которому он симпатизировал, и вдвоем они разработали дерзкий план, самые общие контуры которого Собинов вынашивал уже давно. Гастрольная поездка по всей России-матушке! Сначала – короткий марш-бросок на запад, в Варшаву, а потом – в Поволжье, в Сибирь и на Дальний Восток! Ему хотелось побывать повсюду, где еще ни разу не слышали его волшебного голоса. И Вера обязательно должна отправиться в турне вместе с ним!
Вера рассмеялась, сочтя это столь же сумасбродной мыслью, как вчерашний разговор с подачи Рахманинова о двуединстве Одетты и Одиллии. Такое турне затянется на долгие недели, если не на целые месяцы, возразила она, – и как же он, Собинов, себе это представляет?..
– Прекрасно представляю, – ответил певец. Речь же не идет о том, что нужно сорваться с места завтра или послезавтра. Или хотя бы через месяц. Предстоит грандиозная подготовка, причем все хлопоты берет на себя Резников. Начало будущего года – вот какая дата представляется ему, Собинову, вполне реальной.
– А я? – спросила Вера. – А как быть с Большим?
Однако Собинова было не вразумить. С карандашом в руке он прошелся по всей карте, отмечая на ней бесчисленные (как показалось Вере) города, о существовании многих из которых она даже и не слышала. Он обо всем договорится, заверил ее Собинов, в том числе и с дирекцией Большого, которая просто не посмеет ему отказать. Главное, чтобы согласилась сама Вера.
Вера поняла, что говорит он совершенно серьезно, вспомнила еще раз про букет, с которым он явился к ней в артистическую уборную накануне, и сообразила, что речь идет не о по-прежнему страшащем ее предложении руки и сердца. Еще не о нем. А о совершенно фантастическом приключении, потому что, чуточку собравшись с мыслями, Вера восприняла намеченное гастрольное турне именно так. Забавно, однако же, что он, такой самостоятельный и даже властный, с такой легкостью поддается на уговоры других людей. Или они – сначала Рахманинов, а затем и Резников – сумели затронуть в его душе уже и без того натянутую струну? Собинов скатал карту в рулон, поглядел, как через подзорную трубу, на Веру и спросил, угодно ли ей знать, что он сейчас видит в окуляр. И тут же поспешил ответить сам: он видит их двоих на пароходе, скользящем по глади Байкала, великого сибирского озера, если даже не моря. Там он будет петь столь прекрасно, как это ему еще ни разу не доводилось делать в России. И петь он будет лишь для нее. Точь-в-точь как в Лондоне и Париже. Но на этот раз его услышит вся Сибирь – и даже осетры, даже прославленные байкальские омули высунут голову из воды, чтобы послушать его пение.
Вера еще не прониклась идеей этого турне, у нее были собственные мечты и планы. Только Собинов вовсе не был бесплодным мечтателем и фантазером. Едва наметив себе какую-нибудь цель, он прокладывал к ней кратчайшую прямую дорогу. Месяцы, оставшиеся до Рождества, пролетели быстро; но и подготовка к предстоящим гастролям приобрела за это время совершенно конкретные очертания. Причем Собинов в нетерпении поторапливал и без того бойкого импресарио с организацией концертов (включающей в себя, разумеется, и предварительные переговоры). В сочельник Собинов ликуя показал Вере у себя в кабинете практически полный перечень городов, в которых ему предстояло выступить. Не хватало только Иркутска – тамошних организаторов Резникову еще только предстояло расшевелить. За окошком пускали в московское небо первые шутихи, на Тверской бульвар торжественно ниспадали россыпи разноцветных звезд. В гостиной уже собрались на праздник близкие друзья Собинова. В дверь кабинета просунул голову Рахманинов: а что это, мол, так задерживаются хозяева дома? Или они уже пакуют чемоданы?
Вера, по ее собственным ощущениям, никогда еще не праздновала начало нового года так шумно. Прибывали все новые и новые гости – знакомые и незнакомые люди сердечно поздравляли друг друга. Вере казалось, что проститься с нею и с Собиновым у них дома собралась вся Москва, хотя, строго говоря, до отъезда оставалось еще несколько недель. Рахманинов сел за рояль, а баритон Витторио Андога, которого Собинов также привлек к участию во всероссийском турне, перекрыл своим бельканто шум голосов. В какой-то момент – и на весьма недолгое время – заехал и Горский с двумя танцовщицами из кордебалета; одна из них сняла было туфельки и взобралась на крышку рояля, намереваясь на нем сплясать, однако Собинов, опасаясь за лакированную поверхность, снял балерину с инструмента и поставил на пол. Ладно, друзья, воскликнул он, уже светает! И хотя и впрямь уже взошла утренняя звезда, выпивший изрядное количество вина и водки Собинов подошел к открытому окну и запел арию Вольфрама фон Эшенбаха «Звезда вечерняя моя» из оперы Вагнера «Тангейзер». Вере еще не доводилось видеть его пьяным, да и сейчас он таковым не был. Опьянение присутствует, почувствовала она, однако качественно иное опьянение. Уже не раз в беседах о предстоящей поездке Собинов признавался ей: «Меня пьянит Россия!»
В конце февраля они выехали в Варшаву – первый пункт запланированных гастролей. Вера вновь ехала в западном направлении – однако сейчас в совершенно иных чувствах, чем на «русские сезоны» в Париж или в мимолетную поездку на концерт Собинова в Лондон. С Большим театром и Москвой ей предстояло проститься на три месяца. Рано или поздно она непременно по чему-нибудь затоскует – или по Москве, или по Большому, сказал ей на праздничном вечере Горский. Но она ему не поверила: с какой стати ей тосковать, если Собинов будет все время рядом! Они остановились в отеле «Бристоль», это была лучшая гостиница во всей Варшаве. И вот настал первый вечер в местной опере. Вера сидела в ложе на просцениуме; в ходе всего выступления они с певцом не отрывали друг от друга глаз. И хотя Вера не раз уже слышала в исполнении Собинова арию Надира из оперы Бизе «Искатели жемчуга», сейчас ей показалось, что никогда еще не звучал его голос со столь кристальной чистотой и таким глубоким чувством. Он поет, подумала она, иначе, чем в Лондоне, где его голос, доносившийся с огромной сцены, был каким-то чужим. Сейчас Вера невольно задрожала, наконец-то поняв, что значит для певца это турне, лишь вступлением к которому был первый варшавский концерт, – турне означало для него, что его великая мечта сбывается – и она, Вера, является неотъемлемой частью этой мечты!.. Публика неистовствовала. Арию Надира Собинову пришлось исполнить на бис трижды – а потом, уже в гостиничном номере, он сказал Вере, что пел так замечательно хорошо только потому, что она, Вера, находилась совсем рядом. К сожалению, триумф Собинова не оставил никаких шансов выступавшему следом за ним Андоге. Впредь, решил Собинов, баритон будет предварять своим пением его собственные выступления.
Проводить музыкантов собралась на варшавском вокзале внушительная толпа. Люди стояли на перроне и махали шляпами и платками уже отошедшему поезду. Что ж, увертюра, можно сказать, удалась, с удовлетворением констатировал Собинов и, как только Вера с его помощью устроилась в купе поудобнее, спросил у нее, счастлива ли она. Но ведь человек, только-только пустившийся в дальнюю дорогу, всегда счастлив. По меньшей мере, сам Собинов чувствовал себя именно так.
Внезапно Вера объявила, что забыла в гостинице дорожный несессер.
– Завтра в Лодзи или послезавтра в Вильне я куплю тебе новый, – с улыбкой ответил Собинов. Он был в отличном расположении духа. – А не я сам, так Резников позаботится.
Однако покупать новый несессер не потребовалось. На следующий вечер Вера обнаружила его у себя в гостиничном номере. Его прислали из Варшавы, упаковав в газеты, полные восторженных – не столько даже аполлонических, сколько дионисийских – отзывов на выступление несравненного русского тенора. Правда, на той же полосе, только в другом углу была напечатана и короткая заметка, в которой говорилось о том, что аннексия Польши Россией распространилась теперь и на оперу.
– Польские националисты пытаются измазать меня дегтем, – бегло проглядев заметку, сказал Собинов. – Неужели я должен нести ответственность за царское самодержавие? Я пою; здесь, в Польше, я пою на польском языке. Чего же им еще надо?
Однако заметка уязвила певца – и уязвила куда сильнее, чем потешили его тщеславие пространные дифирамбы. Поэтому Вера чуть ли не силой отобрала у него газету, скомкала ее и выкинула в корзину для бумаг.
– Собаки лают, караван идет, – беззаботно бросила она.
Веру никогда не волновала политика. В 1905 году, учась в хореографическом училище, она даже не расслышала выстрелов, донесшихся из Петербурга в Кровавое воскресенье, – а ведь там как-никак прямо на Дворцовой площади расстреляли безоружную толпу. Сейчас она радовалась тому, что нашелся несессер.
Из Лодзи они поехали в Вильну, потом в Ригу, в Киев – и повсюду Собинов выступал столь же триумфально, как в Варшаве. В Киеве Вере попалась на глаза афиша, извещающая о балете «Лебединое озеро» в исполнении местной труппы. Ей очень хотелось посмотреть спектакль, однако так и не удалось этого сделать. Впрочем, то же самое было и в других городах на первом этапе поездки: Вере не удавалось побывать нигде, кроме концертов Собинова. И постепенно ей становилось все труднее отличать друг от друга города, в которые они приезжали, концертные и оперные залы, в которых ему доводилось выступать. Где они были вчера, где позавчера? Пропадало и ощущение времени. Когда, собственно, выехали они из Москвы? Неделю назад – или две? С очередного вокзала в очередную гостиницу, оттуда в очередное купе очередного поезда, в котором скверно спится, потом – распаковывать чемоданы, потом – опять упаковывать, и вновь на вокзал. Совместную поездку с Собиновым Вера заранее представляла себе как-то по-другому – куда менее хлопотной, куда менее утомительной. А вот с него все было как с гуся вода. Каждый вечер в каком угодно городе он выходил на сцену с поразительной легкостью, подчиняя себе публику даже раньше, чем брал первую ноту. А потом, после концерта, испытывал всякий раз такое воодушевление, что Вере поневоле вспоминались слова, сказанные им перед самой поездкой: «Меня пьянит Россия!» И Вера вновь и вновь забывала о дорожных тяготах и возвращалась к столь же великолепному настроению, в каком она, сидя в зрительном зале, внимала его пению, адресованному ей одной.
Когда поезд уже подходил к Саратову, Собинов внезапно умолк посреди разговора, потерянно поглядел в окошко – и тут же обнял Веру и с детской непосредственностью предложил ей порадоваться вместе с ним:
– Видишь, Верочка? Вот она, матушка-Волга! Наша с тобой матушка-Волга!
Вере вспомнилось, как однажды вечером к ним зашел в гости Шаляпин – и два певца, стоя плечом к плечу, исполнили песню о Стеньке Разине, причем именно слова «матушка-Волга» они тянули, казалось, бесконечно долго. И сейчас Собинов заговорил о Волге с тем же обожанием. Вера почувствовала, что он забирается все глубже и глубже в родную Русь не только физически, но и духовно; нечто сходное происходило сейчас и с ней самой; ей вспомнилось, как мчалась она по степи на тройке во время каких-то провинциальных гастролей. И тут уж она забыла об усталости от пережитых в поездке тягот и о страхе перед предстоящими в долгом пути испытаниями.
В Саратове сцену буквально утопили в цветах, составив посередине из белых лилий могучий челн, в самый центр которого поместили приветственный адрес Собинову: «Истинному сыну матушки-Волги от любящих его братьев и сестер!» Вера поначалу решила было, что дело подстроил несколько суетливый Резников, но затем узнала, что деньги на это исключительное чествование были собраны по подписке, прошедшей во всем городе, причем основная часть поступлений была сделана сравнительно малоимущей публикой. Собинова это, разумеется, страшно растрогало. Вера подметила в нем любовь к простонародью, еще когда он беседовал с ее кормилицей.
Следующей остановкой в пути стала Самара. Потом – Казань с подлинным пиром, который задал после концерта один из друзей юности Собинова (еще по Ярославлю). Не обращая внимания на многочисленных гостей, вознамерившихся поближе познакомиться со знаменитым певцом, устроитель празднества предался с Собиновым совместным воспоминаниям и обратился к Вере не раньше, чем узнал, что она тоже из Ярославля. Тамошний театр он, конечно, помнил, а вот Вериных родителей – нет; должно быть, они прибыли в город уже после его отъезда. Собинов сообщил другу, что и сама Вера человек театра.
Не раз уже случалось такое в гастрольной поездке: пусть Собинов ничего и не замечал, но Вера чувствовала себя всего лишь довеском к нему, всего лишь спутницей, всего лишь красавицей, которую осыпают комплиментами, не узнавая в ней, однако же, известную балерину из труппы московского Большого театра, спектаклей которого здесь, в глуши, никогда не видели и, скорее всего, не увидят. Не узнавая в ней балерину, пока об этом не заговаривал сам Собинов. А тот проделывал это не без гордости и, возможно, совершенно сознательно подчеркивал, что прима Большого путешествует с ним, а вовсе не с красавчиком-баритоном Андогой. Иногда это забавляло Веру, но чаще всего раздражало: она так и оставалась в полной и абсолютной тени великого тенора, пусть он всякий раз и передаривал ей, своей музе (как он назвал ее в доверительном разговоре с другом юности), цветы, которыми его постоянно осыпали. Постепенно Вера смирилась с таким положением вещей: в конце концов, она предвидела такой поворот событий с самого начала и пошла на это совершенно осознанно – предвкушая счастливые мгновения и часы, когда она, позабыв о Большом театре и даже о парижских триумфах, превратится в любящую и любимую женщину по имени Вера.
В пути из Казани в Сибирь в воздухе неожиданно повеяло весной. Изменился и заоконный пейзаж: поезд (купе в спальном вагоне на сей раз оказались просторными и удобными) мчался теперь не по бесконечной степи, а по столь же бесконечной тайге. В купе заглянул Резников, они с Собиновым подвели предварительные финансовые итоги турне, импресарио шутливо заговорил и с Верой. Он выразил восхищение и изумление тем, что она преодолевает тяготы пути, не теряя ни грана своего неизъяснимого обаяния. Собинов горделиво посмотрел на Веру – так, словно справедливостью комплимента, сделанного Резниковым, красавица обязана прежде всего его, Собинова, постоянной заботе о ней. Как будто дело не обстояло скорее наоборот: ведь именно Вера накладывала певцу влажные компрессы, заваривала чай по особому рецепту или просто старалась не мешать, когда ему нужно было сосредоточиться перед очередным концертом. Следующее представление состоялось в городском театре Томска – университетского города, в котором Собинова сразу же по приезде посетила целая депутация студентов с просьбой о контрамарках, потому что билеты в театральных кассах были давным-давно распроданы. Собинов переадресовал студентов к Резникову, но и у того уже ничего не осталось; так что певец решил, во утешение студентам, встретиться с ними после концерта за сценой – и встреча эта затянулась до глубокой ночи, подобно многим его встречам в Москве с представителями тамошнего студенчества. Вера, несмотря на предельную усталость, оставалась с ним до самого конца, не отходя буквально ни на шаг.
– Ты не жалеешь себя, – сказала она ему по возвращении в гостиницу, но певец не принял упрека.
– Общаясь с молодежью, – сказал он, – я словно бы сам окунаюсь в свои студенческие времена.
– Но ты уже не студент, – возразила Вера, – ты первый тенор великой России.
Певец, прервав монолог балерины, схватил ее на руки и повлек в постель.
– Принадлежу я, – напомнил он, – тебе и только тебе!
Здоровье его было, похоже, несокрушимым. На дальнейшем пути в Иркутск певец разбудил Веру, бросив ей в постель снежок.
– Нас завалило снегом, – в шутку запаниковал он.
Весна, наступившая после Казани, вновь отступила! Собинов был в ватнике, которым разжился у дорожных рабочих, когда вместе с ними расчищал от снежных завалов рельсовую дорогу. И певец просто сиял от радости. Хорошая физическая нагрузка явно пошла ему на пользу. Так он сказал Вере.
– А что, наших ночей тебе уже недостаточно? – лукаво возразила она.
Он потянулся – да так, что на миг словно бы заполнил собою все пространство купе, – и назидательно отчеканил:
– Делу время, потехе час, Верочка! Не след путать одно с другим!
Меж тем наступил уже конец апреля. Иркутск остался позади, и поезд приближался к Байкалу. Озеро и впрямь оказалось поразительно синим, как Вере и пообещал еще в Москве Собинов. Не озеро – а огромный синий глаз всей Сибири. Утреннее солнце заливало серебристым сиянием гладь кристально чистых вод, линия горизонта в розовой дымке была золотистой – и там, ближе к окоему, тянулась сплошная полоса рыжеватых облаков. Собинов не мог насмотреться на это великолепие.
– Здесь нужно быть художником или поэтом, – сказал он Вере, когда они перебирались на борт парохода. Ей тут же вспомнились беспомощные, но проникнутые невероятной нежностью стихи, которые он порой в гостиничных номерах клал ей, уже спящей, на подушку, чтобы с утра, по пробуждении, они стали для нее первым приветом. Как Собинов и пообещал Вере в Москве, они с нею, тесно обнявшись, стояли сейчас на носу корабля. Только Собинов, похоже, забыл о другом своем обещании: спеть здесь так, как ему еще не доводилось делать этого во всей России. Вера не напомнила ему об этом, опасаясь, что холодный, практически морской воздух может повредить его голосу. И впервые заметила она, что длительная поездка и изнурительные концертные выступления (которым она уже давным-давно потеряла счет) не прошли бесследно и для певца. В читинском театре (это было последнее сибирское выступление, однако предстояло дать еще пять концертов на Дальнем Востоке) Вера почувствовала, что Собинов поет уже из последних сил. Но, судя по всему, она ошиблась. Усталость, которую она подмечала в Собинове, стоя с ним за сценой во время выступлений Андоги, исчезала бесследно, как только тенор выходил к публике. Может быть, в его теперешнем пении уже не было такого азарта, с каким он выступал в Варшаве или хотя бы в Казани, но зрительный зал он гипнотизировал по-прежнему; он, не щадя себя, многократно пел на бис и даже на заключительном банкете, устроенном организаторами, был исключительно весел и общителен – тем более что и здесь, в Сибири, нашлось несколько занесенных за тридевять земель москвичей, которым случалось когда-то, еще в Белокаменной, слушать его (и видеть Веру) на подмостках Большого. И здесь же, впервые за все время гастролей, с Верой заговорили о ней как о балерине в двойной партии Одетты-Одиллии; ее танец запомнился одному местному балетоману, как он выразился, навсегда. Похоже, этот поклонник присутствовал при Верином дебюте на сцене Большого. Сколько же с тех пор воды утекло… Вера была благодарна седовласому сибирскому балетоману с мужественным обветренным лицом, а он – благодарен ей.
И вновь несколько дней в поезде – увы, уже не таком комфортабельном, как на перегонах до Томска и до Иркутска, – и вновь ночевки в гостиничных номерах и вечерние концерты в Харбине, в Хабаровске, во Владивостоке… К явному облегчению Веры, ехать дальше было уже просто некуда – они уперлись в восточную границу России; о прибрежные камни здесь разбивались волны Японского моря. Вере показалось, будто морской бриз доносит до нее дыхание самой Японии; это чувство усилилось после того, как Собинов на владивостокском концерте исполнил арию Пинкертона из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй»… И на этот раз грянули бесконечные рукоплескания; они стояли в ушах даже в гостиничном номере, где певец – обессиленный, но счастливый – рухнул в кресло и с мальчишеской улыбкой во все лицо объявил:
– Ну вот, Верочка, и всё. Я окунулся в Россию. А теперь – возвращаемся в Москву!
«Жизель» и «Орфей»
– Я, – сказал он, – в равной мере люблю и Одетту, и Одиллию. Ты ведь никогда не оставишь меня, моя прелесть?
Вера в недоумении спросила, с чего у него вообще появились подобные подозрения. Собинов, смущенно засмеявшись, пожал плечами.
– Да так, просто пришла в голову нелепая мысль. Я зря пошел на спектакль, – неожиданно заявил он, – лучше было бы дождаться тебя по окончании спектакля у служебного выхода; именно так и надо себя вести влюбленному почитателю.
Однако за кажущейся веселостью сквозил в его словах чрезвычайно серьезный обертон, и Вера запомнила это надолго. А в данный момент просто-напросто обняла певца. Молча.
Наутро, после завтрака, Собинов развернул на столе карту России. Накануне, перед вечерним походом в театр, певец встретился с молодым импресарио Резниковым, которому он симпатизировал, и вдвоем они разработали дерзкий план, самые общие контуры которого Собинов вынашивал уже давно. Гастрольная поездка по всей России-матушке! Сначала – короткий марш-бросок на запад, в Варшаву, а потом – в Поволжье, в Сибирь и на Дальний Восток! Ему хотелось побывать повсюду, где еще ни разу не слышали его волшебного голоса. И Вера обязательно должна отправиться в турне вместе с ним!
Вера рассмеялась, сочтя это столь же сумасбродной мыслью, как вчерашний разговор с подачи Рахманинова о двуединстве Одетты и Одиллии. Такое турне затянется на долгие недели, если не на целые месяцы, возразила она, – и как же он, Собинов, себе это представляет?..
– Прекрасно представляю, – ответил певец. Речь же не идет о том, что нужно сорваться с места завтра или послезавтра. Или хотя бы через месяц. Предстоит грандиозная подготовка, причем все хлопоты берет на себя Резников. Начало будущего года – вот какая дата представляется ему, Собинову, вполне реальной.
– А я? – спросила Вера. – А как быть с Большим?
Однако Собинова было не вразумить. С карандашом в руке он прошелся по всей карте, отмечая на ней бесчисленные (как показалось Вере) города, о существовании многих из которых она даже и не слышала. Он обо всем договорится, заверил ее Собинов, в том числе и с дирекцией Большого, которая просто не посмеет ему отказать. Главное, чтобы согласилась сама Вера.
Вера поняла, что говорит он совершенно серьезно, вспомнила еще раз про букет, с которым он явился к ней в артистическую уборную накануне, и сообразила, что речь идет не о по-прежнему страшащем ее предложении руки и сердца. Еще не о нем. А о совершенно фантастическом приключении, потому что, чуточку собравшись с мыслями, Вера восприняла намеченное гастрольное турне именно так. Забавно, однако же, что он, такой самостоятельный и даже властный, с такой легкостью поддается на уговоры других людей. Или они – сначала Рахманинов, а затем и Резников – сумели затронуть в его душе уже и без того натянутую струну? Собинов скатал карту в рулон, поглядел, как через подзорную трубу, на Веру и спросил, угодно ли ей знать, что он сейчас видит в окуляр. И тут же поспешил ответить сам: он видит их двоих на пароходе, скользящем по глади Байкала, великого сибирского озера, если даже не моря. Там он будет петь столь прекрасно, как это ему еще ни разу не доводилось делать в России. И петь он будет лишь для нее. Точь-в-точь как в Лондоне и Париже. Но на этот раз его услышит вся Сибирь – и даже осетры, даже прославленные байкальские омули высунут голову из воды, чтобы послушать его пение.
Вера еще не прониклась идеей этого турне, у нее были собственные мечты и планы. Только Собинов вовсе не был бесплодным мечтателем и фантазером. Едва наметив себе какую-нибудь цель, он прокладывал к ней кратчайшую прямую дорогу. Месяцы, оставшиеся до Рождества, пролетели быстро; но и подготовка к предстоящим гастролям приобрела за это время совершенно конкретные очертания. Причем Собинов в нетерпении поторапливал и без того бойкого импресарио с организацией концертов (включающей в себя, разумеется, и предварительные переговоры). В сочельник Собинов ликуя показал Вере у себя в кабинете практически полный перечень городов, в которых ему предстояло выступить. Не хватало только Иркутска – тамошних организаторов Резникову еще только предстояло расшевелить. За окошком пускали в московское небо первые шутихи, на Тверской бульвар торжественно ниспадали россыпи разноцветных звезд. В гостиной уже собрались на праздник близкие друзья Собинова. В дверь кабинета просунул голову Рахманинов: а что это, мол, так задерживаются хозяева дома? Или они уже пакуют чемоданы?
Вера, по ее собственным ощущениям, никогда еще не праздновала начало нового года так шумно. Прибывали все новые и новые гости – знакомые и незнакомые люди сердечно поздравляли друг друга. Вере казалось, что проститься с нею и с Собиновым у них дома собралась вся Москва, хотя, строго говоря, до отъезда оставалось еще несколько недель. Рахманинов сел за рояль, а баритон Витторио Андога, которого Собинов также привлек к участию во всероссийском турне, перекрыл своим бельканто шум голосов. В какой-то момент – и на весьма недолгое время – заехал и Горский с двумя танцовщицами из кордебалета; одна из них сняла было туфельки и взобралась на крышку рояля, намереваясь на нем сплясать, однако Собинов, опасаясь за лакированную поверхность, снял балерину с инструмента и поставил на пол. Ладно, друзья, воскликнул он, уже светает! И хотя и впрямь уже взошла утренняя звезда, выпивший изрядное количество вина и водки Собинов подошел к открытому окну и запел арию Вольфрама фон Эшенбаха «Звезда вечерняя моя» из оперы Вагнера «Тангейзер». Вере еще не доводилось видеть его пьяным, да и сейчас он таковым не был. Опьянение присутствует, почувствовала она, однако качественно иное опьянение. Уже не раз в беседах о предстоящей поездке Собинов признавался ей: «Меня пьянит Россия!»
В конце февраля они выехали в Варшаву – первый пункт запланированных гастролей. Вера вновь ехала в западном направлении – однако сейчас в совершенно иных чувствах, чем на «русские сезоны» в Париж или в мимолетную поездку на концерт Собинова в Лондон. С Большим театром и Москвой ей предстояло проститься на три месяца. Рано или поздно она непременно по чему-нибудь затоскует – или по Москве, или по Большому, сказал ей на праздничном вечере Горский. Но она ему не поверила: с какой стати ей тосковать, если Собинов будет все время рядом! Они остановились в отеле «Бристоль», это была лучшая гостиница во всей Варшаве. И вот настал первый вечер в местной опере. Вера сидела в ложе на просцениуме; в ходе всего выступления они с певцом не отрывали друг от друга глаз. И хотя Вера не раз уже слышала в исполнении Собинова арию Надира из оперы Бизе «Искатели жемчуга», сейчас ей показалось, что никогда еще не звучал его голос со столь кристальной чистотой и таким глубоким чувством. Он поет, подумала она, иначе, чем в Лондоне, где его голос, доносившийся с огромной сцены, был каким-то чужим. Сейчас Вера невольно задрожала, наконец-то поняв, что значит для певца это турне, лишь вступлением к которому был первый варшавский концерт, – турне означало для него, что его великая мечта сбывается – и она, Вера, является неотъемлемой частью этой мечты!.. Публика неистовствовала. Арию Надира Собинову пришлось исполнить на бис трижды – а потом, уже в гостиничном номере, он сказал Вере, что пел так замечательно хорошо только потому, что она, Вера, находилась совсем рядом. К сожалению, триумф Собинова не оставил никаких шансов выступавшему следом за ним Андоге. Впредь, решил Собинов, баритон будет предварять своим пением его собственные выступления.
Проводить музыкантов собралась на варшавском вокзале внушительная толпа. Люди стояли на перроне и махали шляпами и платками уже отошедшему поезду. Что ж, увертюра, можно сказать, удалась, с удовлетворением констатировал Собинов и, как только Вера с его помощью устроилась в купе поудобнее, спросил у нее, счастлива ли она. Но ведь человек, только-только пустившийся в дальнюю дорогу, всегда счастлив. По меньшей мере, сам Собинов чувствовал себя именно так.
Внезапно Вера объявила, что забыла в гостинице дорожный несессер.
– Завтра в Лодзи или послезавтра в Вильне я куплю тебе новый, – с улыбкой ответил Собинов. Он был в отличном расположении духа. – А не я сам, так Резников позаботится.
Однако покупать новый несессер не потребовалось. На следующий вечер Вера обнаружила его у себя в гостиничном номере. Его прислали из Варшавы, упаковав в газеты, полные восторженных – не столько даже аполлонических, сколько дионисийских – отзывов на выступление несравненного русского тенора. Правда, на той же полосе, только в другом углу была напечатана и короткая заметка, в которой говорилось о том, что аннексия Польши Россией распространилась теперь и на оперу.
– Польские националисты пытаются измазать меня дегтем, – бегло проглядев заметку, сказал Собинов. – Неужели я должен нести ответственность за царское самодержавие? Я пою; здесь, в Польше, я пою на польском языке. Чего же им еще надо?
Однако заметка уязвила певца – и уязвила куда сильнее, чем потешили его тщеславие пространные дифирамбы. Поэтому Вера чуть ли не силой отобрала у него газету, скомкала ее и выкинула в корзину для бумаг.
– Собаки лают, караван идет, – беззаботно бросила она.
Веру никогда не волновала политика. В 1905 году, учась в хореографическом училище, она даже не расслышала выстрелов, донесшихся из Петербурга в Кровавое воскресенье, – а ведь там как-никак прямо на Дворцовой площади расстреляли безоружную толпу. Сейчас она радовалась тому, что нашелся несессер.
Из Лодзи они поехали в Вильну, потом в Ригу, в Киев – и повсюду Собинов выступал столь же триумфально, как в Варшаве. В Киеве Вере попалась на глаза афиша, извещающая о балете «Лебединое озеро» в исполнении местной труппы. Ей очень хотелось посмотреть спектакль, однако так и не удалось этого сделать. Впрочем, то же самое было и в других городах на первом этапе поездки: Вере не удавалось побывать нигде, кроме концертов Собинова. И постепенно ей становилось все труднее отличать друг от друга города, в которые они приезжали, концертные и оперные залы, в которых ему доводилось выступать. Где они были вчера, где позавчера? Пропадало и ощущение времени. Когда, собственно, выехали они из Москвы? Неделю назад – или две? С очередного вокзала в очередную гостиницу, оттуда в очередное купе очередного поезда, в котором скверно спится, потом – распаковывать чемоданы, потом – опять упаковывать, и вновь на вокзал. Совместную поездку с Собиновым Вера заранее представляла себе как-то по-другому – куда менее хлопотной, куда менее утомительной. А вот с него все было как с гуся вода. Каждый вечер в каком угодно городе он выходил на сцену с поразительной легкостью, подчиняя себе публику даже раньше, чем брал первую ноту. А потом, после концерта, испытывал всякий раз такое воодушевление, что Вере поневоле вспоминались слова, сказанные им перед самой поездкой: «Меня пьянит Россия!» И Вера вновь и вновь забывала о дорожных тяготах и возвращалась к столь же великолепному настроению, в каком она, сидя в зрительном зале, внимала его пению, адресованному ей одной.
Когда поезд уже подходил к Саратову, Собинов внезапно умолк посреди разговора, потерянно поглядел в окошко – и тут же обнял Веру и с детской непосредственностью предложил ей порадоваться вместе с ним:
– Видишь, Верочка? Вот она, матушка-Волга! Наша с тобой матушка-Волга!
Вере вспомнилось, как однажды вечером к ним зашел в гости Шаляпин – и два певца, стоя плечом к плечу, исполнили песню о Стеньке Разине, причем именно слова «матушка-Волга» они тянули, казалось, бесконечно долго. И сейчас Собинов заговорил о Волге с тем же обожанием. Вера почувствовала, что он забирается все глубже и глубже в родную Русь не только физически, но и духовно; нечто сходное происходило сейчас и с ней самой; ей вспомнилось, как мчалась она по степи на тройке во время каких-то провинциальных гастролей. И тут уж она забыла об усталости от пережитых в поездке тягот и о страхе перед предстоящими в долгом пути испытаниями.
В Саратове сцену буквально утопили в цветах, составив посередине из белых лилий могучий челн, в самый центр которого поместили приветственный адрес Собинову: «Истинному сыну матушки-Волги от любящих его братьев и сестер!» Вера поначалу решила было, что дело подстроил несколько суетливый Резников, но затем узнала, что деньги на это исключительное чествование были собраны по подписке, прошедшей во всем городе, причем основная часть поступлений была сделана сравнительно малоимущей публикой. Собинова это, разумеется, страшно растрогало. Вера подметила в нем любовь к простонародью, еще когда он беседовал с ее кормилицей.
Следующей остановкой в пути стала Самара. Потом – Казань с подлинным пиром, который задал после концерта один из друзей юности Собинова (еще по Ярославлю). Не обращая внимания на многочисленных гостей, вознамерившихся поближе познакомиться со знаменитым певцом, устроитель празднества предался с Собиновым совместным воспоминаниям и обратился к Вере не раньше, чем узнал, что она тоже из Ярославля. Тамошний театр он, конечно, помнил, а вот Вериных родителей – нет; должно быть, они прибыли в город уже после его отъезда. Собинов сообщил другу, что и сама Вера человек театра.
Не раз уже случалось такое в гастрольной поездке: пусть Собинов ничего и не замечал, но Вера чувствовала себя всего лишь довеском к нему, всего лишь спутницей, всего лишь красавицей, которую осыпают комплиментами, не узнавая в ней, однако же, известную балерину из труппы московского Большого театра, спектаклей которого здесь, в глуши, никогда не видели и, скорее всего, не увидят. Не узнавая в ней балерину, пока об этом не заговаривал сам Собинов. А тот проделывал это не без гордости и, возможно, совершенно сознательно подчеркивал, что прима Большого путешествует с ним, а вовсе не с красавчиком-баритоном Андогой. Иногда это забавляло Веру, но чаще всего раздражало: она так и оставалась в полной и абсолютной тени великого тенора, пусть он всякий раз и передаривал ей, своей музе (как он назвал ее в доверительном разговоре с другом юности), цветы, которыми его постоянно осыпали. Постепенно Вера смирилась с таким положением вещей: в конце концов, она предвидела такой поворот событий с самого начала и пошла на это совершенно осознанно – предвкушая счастливые мгновения и часы, когда она, позабыв о Большом театре и даже о парижских триумфах, превратится в любящую и любимую женщину по имени Вера.
В пути из Казани в Сибирь в воздухе неожиданно повеяло весной. Изменился и заоконный пейзаж: поезд (купе в спальном вагоне на сей раз оказались просторными и удобными) мчался теперь не по бесконечной степи, а по столь же бесконечной тайге. В купе заглянул Резников, они с Собиновым подвели предварительные финансовые итоги турне, импресарио шутливо заговорил и с Верой. Он выразил восхищение и изумление тем, что она преодолевает тяготы пути, не теряя ни грана своего неизъяснимого обаяния. Собинов горделиво посмотрел на Веру – так, словно справедливостью комплимента, сделанного Резниковым, красавица обязана прежде всего его, Собинова, постоянной заботе о ней. Как будто дело не обстояло скорее наоборот: ведь именно Вера накладывала певцу влажные компрессы, заваривала чай по особому рецепту или просто старалась не мешать, когда ему нужно было сосредоточиться перед очередным концертом. Следующее представление состоялось в городском театре Томска – университетского города, в котором Собинова сразу же по приезде посетила целая депутация студентов с просьбой о контрамарках, потому что билеты в театральных кассах были давным-давно распроданы. Собинов переадресовал студентов к Резникову, но и у того уже ничего не осталось; так что певец решил, во утешение студентам, встретиться с ними после концерта за сценой – и встреча эта затянулась до глубокой ночи, подобно многим его встречам в Москве с представителями тамошнего студенчества. Вера, несмотря на предельную усталость, оставалась с ним до самого конца, не отходя буквально ни на шаг.
– Ты не жалеешь себя, – сказала она ему по возвращении в гостиницу, но певец не принял упрека.
– Общаясь с молодежью, – сказал он, – я словно бы сам окунаюсь в свои студенческие времена.
– Но ты уже не студент, – возразила Вера, – ты первый тенор великой России.
Певец, прервав монолог балерины, схватил ее на руки и повлек в постель.
– Принадлежу я, – напомнил он, – тебе и только тебе!
Здоровье его было, похоже, несокрушимым. На дальнейшем пути в Иркутск певец разбудил Веру, бросив ей в постель снежок.
– Нас завалило снегом, – в шутку запаниковал он.
Весна, наступившая после Казани, вновь отступила! Собинов был в ватнике, которым разжился у дорожных рабочих, когда вместе с ними расчищал от снежных завалов рельсовую дорогу. И певец просто сиял от радости. Хорошая физическая нагрузка явно пошла ему на пользу. Так он сказал Вере.
– А что, наших ночей тебе уже недостаточно? – лукаво возразила она.
Он потянулся – да так, что на миг словно бы заполнил собою все пространство купе, – и назидательно отчеканил:
– Делу время, потехе час, Верочка! Не след путать одно с другим!
Меж тем наступил уже конец апреля. Иркутск остался позади, и поезд приближался к Байкалу. Озеро и впрямь оказалось поразительно синим, как Вере и пообещал еще в Москве Собинов. Не озеро – а огромный синий глаз всей Сибири. Утреннее солнце заливало серебристым сиянием гладь кристально чистых вод, линия горизонта в розовой дымке была золотистой – и там, ближе к окоему, тянулась сплошная полоса рыжеватых облаков. Собинов не мог насмотреться на это великолепие.
– Здесь нужно быть художником или поэтом, – сказал он Вере, когда они перебирались на борт парохода. Ей тут же вспомнились беспомощные, но проникнутые невероятной нежностью стихи, которые он порой в гостиничных номерах клал ей, уже спящей, на подушку, чтобы с утра, по пробуждении, они стали для нее первым приветом. Как Собинов и пообещал Вере в Москве, они с нею, тесно обнявшись, стояли сейчас на носу корабля. Только Собинов, похоже, забыл о другом своем обещании: спеть здесь так, как ему еще не доводилось делать этого во всей России. Вера не напомнила ему об этом, опасаясь, что холодный, практически морской воздух может повредить его голосу. И впервые заметила она, что длительная поездка и изнурительные концертные выступления (которым она уже давным-давно потеряла счет) не прошли бесследно и для певца. В читинском театре (это было последнее сибирское выступление, однако предстояло дать еще пять концертов на Дальнем Востоке) Вера почувствовала, что Собинов поет уже из последних сил. Но, судя по всему, она ошиблась. Усталость, которую она подмечала в Собинове, стоя с ним за сценой во время выступлений Андоги, исчезала бесследно, как только тенор выходил к публике. Может быть, в его теперешнем пении уже не было такого азарта, с каким он выступал в Варшаве или хотя бы в Казани, но зрительный зал он гипнотизировал по-прежнему; он, не щадя себя, многократно пел на бис и даже на заключительном банкете, устроенном организаторами, был исключительно весел и общителен – тем более что и здесь, в Сибири, нашлось несколько занесенных за тридевять земель москвичей, которым случалось когда-то, еще в Белокаменной, слушать его (и видеть Веру) на подмостках Большого. И здесь же, впервые за все время гастролей, с Верой заговорили о ней как о балерине в двойной партии Одетты-Одиллии; ее танец запомнился одному местному балетоману, как он выразился, навсегда. Похоже, этот поклонник присутствовал при Верином дебюте на сцене Большого. Сколько же с тех пор воды утекло… Вера была благодарна седовласому сибирскому балетоману с мужественным обветренным лицом, а он – благодарен ей.
И вновь несколько дней в поезде – увы, уже не таком комфортабельном, как на перегонах до Томска и до Иркутска, – и вновь ночевки в гостиничных номерах и вечерние концерты в Харбине, в Хабаровске, во Владивостоке… К явному облегчению Веры, ехать дальше было уже просто некуда – они уперлись в восточную границу России; о прибрежные камни здесь разбивались волны Японского моря. Вере показалось, будто морской бриз доносит до нее дыхание самой Японии; это чувство усилилось после того, как Собинов на владивостокском концерте исполнил арию Пинкертона из оперы Пуччини «Мадам Баттерфляй»… И на этот раз грянули бесконечные рукоплескания; они стояли в ушах даже в гостиничном номере, где певец – обессиленный, но счастливый – рухнул в кресло и с мальчишеской улыбкой во все лицо объявил:
– Ну вот, Верочка, и всё. Я окунулся в Россию. А теперь – возвращаемся в Москву!
«Жизель» и «Орфей»
Большой театр вновь обрел Веру. Или Вера – Большой? Впрочем, первое суждение равнозначно второму. Словно бы заранее изголодавшись и истосковавшись по театру, длительная разлука с которым предстояла Вере во время грандиозного собиновского турне по всей России, в вечер перед отъездом она станцевала богиню Танит в «Саламбо» так прекрасно, что восторги публики дали ей понять: та будет с нетерпением дожидаться возвращения в Москву своей новой любимицы. А теперь Вера, обессиленная, но довольная, сняла в артистической уборной балетные туфельки и, когда костюмерша начала массировать ей ступни, велела рассказать, что нового произошло в театре за месяцы ее, Вериного, отсутствия. По словам костюмерши, ничего особенного; вот только Екатерина Гельцер явилась однажды на репетицию в вызывающем наряде – и Горский, побагровев от гнева, отправил ее переодеться, однако в глубине души не смог не восхититься ее вкусом, да платье было и впрямь шикарное.
– Я не нахожу, будто у нее такой уж замечательный вкус, – заметила Вера. Затем, однако же, пока ее гримировали, велела описать ей это платье поподробнее, подумав при этом, что и ей самой неплохо бы обзавестись новыми нарядами на лето, когда в театре будут каникулы, а они с Собиновым отправятся на немецкий курорт Бад-Хомбург. На лечение, как подчеркнул певец; и уж как минимум – на отдых после чрезвычайно утомительной поездки.
Предпочитающая действовать по наитию, Вера назавтра же отправилась на дрожках в знаменитое ателье на Кузнецком мосту. На Тверской она попала под ливень. Лошадь, поскользнувшись на мокром булыжнике, повалилась на бок. Извозчик принялся чертыхаться; быстро собрались зеваки, докучая ему благонамеренными, но практически бесполезными советами. Несмотря на дождь, Вера выбралась из повозки и принялась оглядываться по сторонам в поисках другого извозчика. Но дрожек на улице в этот час было мало, и все они оказались заняты. Меж тем от Триумфальных ворот приближался, посверкивая электрическими искрами (хотя все еще внешне похожий на старомодную конку), трамвай – а на трамвае Вера до той поры не ездила ни разу. После недолгого колебания, еще раз взглянув в беспросветные небеса, Вера подобрала юбки, намереваясь взойти на трамвайную площадку, но в то же мгновение у нее над головой раскрыли зонтик. Обернувшись и вскинув голову, Вера увидела явно небедного молодого господина, который тут же, широко улыбнувшись, приподнял цилиндр:
– Милостивая государыня, не соблаговолите ли вы сесть ко мне в экипаж?
В суматохе, возникшей после падения лошади, в растерянности и в волнении из-за того, как бы не промокнуть до нитки, Вера даже не расслышала имени владельца кареты, в которую тем не менее поспешила усесться. Какой-то барон Ишкин или барон Нишкин. Впечатление он производил приятное и был, судя по всему, страстным ее поклонником; во всяком случае, он выразил желание сопровождать Веру в ателье. Терпеливо дождавшись, пока она управится здесь с задуманным, он пригласил балерину откушать с ним в ресторане. Точнее, в клубном ресторане; а сам клуб находился где-то поблизости от Триумфальных ворот. Вера провела с бароном (или кем бы он там ни был на самом деле) значительно больше времени, чем намеревалась. Он оказался исключительно обаятельным собеседником. И перед тем, как проститься, они скоротали еще часок в игорном зале (рядом с обеденным) за столом для игры в баккара – причем Вера, играя впервые в жизни, ухитрилась выиграть двести рублей. Прощаясь, новый знакомец попросил Веру поприветствовать от его имени Собинова, которого он, правда, не имеет чести знать лично, однако талант певца вызывает у него восхищение, а выбор спутницы жизни – и восхищение, и зависть.
– Я не нахожу, будто у нее такой уж замечательный вкус, – заметила Вера. Затем, однако же, пока ее гримировали, велела описать ей это платье поподробнее, подумав при этом, что и ей самой неплохо бы обзавестись новыми нарядами на лето, когда в театре будут каникулы, а они с Собиновым отправятся на немецкий курорт Бад-Хомбург. На лечение, как подчеркнул певец; и уж как минимум – на отдых после чрезвычайно утомительной поездки.
Предпочитающая действовать по наитию, Вера назавтра же отправилась на дрожках в знаменитое ателье на Кузнецком мосту. На Тверской она попала под ливень. Лошадь, поскользнувшись на мокром булыжнике, повалилась на бок. Извозчик принялся чертыхаться; быстро собрались зеваки, докучая ему благонамеренными, но практически бесполезными советами. Несмотря на дождь, Вера выбралась из повозки и принялась оглядываться по сторонам в поисках другого извозчика. Но дрожек на улице в этот час было мало, и все они оказались заняты. Меж тем от Триумфальных ворот приближался, посверкивая электрическими искрами (хотя все еще внешне похожий на старомодную конку), трамвай – а на трамвае Вера до той поры не ездила ни разу. После недолгого колебания, еще раз взглянув в беспросветные небеса, Вера подобрала юбки, намереваясь взойти на трамвайную площадку, но в то же мгновение у нее над головой раскрыли зонтик. Обернувшись и вскинув голову, Вера увидела явно небедного молодого господина, который тут же, широко улыбнувшись, приподнял цилиндр:
– Милостивая государыня, не соблаговолите ли вы сесть ко мне в экипаж?
В суматохе, возникшей после падения лошади, в растерянности и в волнении из-за того, как бы не промокнуть до нитки, Вера даже не расслышала имени владельца кареты, в которую тем не менее поспешила усесться. Какой-то барон Ишкин или барон Нишкин. Впечатление он производил приятное и был, судя по всему, страстным ее поклонником; во всяком случае, он выразил желание сопровождать Веру в ателье. Терпеливо дождавшись, пока она управится здесь с задуманным, он пригласил балерину откушать с ним в ресторане. Точнее, в клубном ресторане; а сам клуб находился где-то поблизости от Триумфальных ворот. Вера провела с бароном (или кем бы он там ни был на самом деле) значительно больше времени, чем намеревалась. Он оказался исключительно обаятельным собеседником. И перед тем, как проститься, они скоротали еще часок в игорном зале (рядом с обеденным) за столом для игры в баккара – причем Вера, играя впервые в жизни, ухитрилась выиграть двести рублей. Прощаясь, новый знакомец попросил Веру поприветствовать от его имени Собинова, которого он, правда, не имеет чести знать лично, однако талант певца вызывает у него восхищение, а выбор спутницы жизни – и восхищение, и зависть.