– Шармёр, – весело сказал Собинов, узнав о происшедшем. – Не удивлюсь, если господин барон подстережет тебя с букетом где-нибудь за кулисами. Тебе, – продолжил он, – стоит поостеречься московских бонвиванов.
Но, конечно, певец приревновал Веру, не заметить этого было невозможно, и Вере его ревность польстила.
– Если этот господин вообще барон или хотя бы москвич, – шутливо ответила она и сочла весь эпизод исчерпанным.
На закрытии сезона Вера вновь танцевала заглавную партию в балете Адана «Жизель» – танцевала, не осознавая, что делает это с упоением и самозабвением, каких никогда еще не испытывала; она словно бы впрямь перевоплотилась в сгорающую от любви к принцу Альберу Жизель, которая не слушает предостережений матери о том, что некоторые так вот и пляшут, пока вместо вожделенного брачного ложа не очутятся в гробу – с тем чтобы впоследствии восставать бесплотным призраком из могилы. После первого акта, в конце которого Жизель, чувствуя себя опозоренной, пускается в граничащую с безумием пляску и умирает, Вера вышла за кулисы, шатаясь как пьяная, и без сил опустилась наземь. Горский, поспешив к ней, озабоченно спросил, что стряслось. Она и сама не знала, что с нею, она уже не раз танцевала эту партию и вполне владела ею. И вдруг Вера истерически расхохоталась – и еще долго не могла успокоиться.
– Ничего, – покачав головой, сказала она. – Просто мне на несколько мгновений показалось, будто я сама превратилась в привидение.
– А танцевать-то ты сможешь? – спросил Горский.
Вера схватила его за руку и, опираясь на нее, встала на ноги.
– Разумеется, смогу!
Она и впрямь чувствовала, что все прошло. Хотя и не знала, в чем дело. Вера уверенно довела спектакль до конца, и только выйдя на поклоны, почувствовала, что отзвуки этого доселе не испытанного ощущения еще живут в ее вроде бы совершенно здоровом теле.
– Замечательной ты была сегодня Жизелью, – сказал Горский, заботливо препровождая ее в грим-уборную. – Но ты меня по-настоящему напугала. Послушай, а не подогнать ли тебе извозчика?
– Я пройдусь пешком.
– Ночью по Москве? Одна?
– Да, – ответила Вера, – одна. Ночью по Москве.
Впрочем, до наступления ночи было еще далеко. Один-единственный автомобиль среди тоже нечастых дрожек скользил по вечереющему бульвару, и в свете его фар тени прохожих на стенах домов казались гигантскими и гротескными. И Вере вновь поневоле вспомнилось злосчастное привидение из «Жизели», восстающее по ночам из могилы. Из какой-то подвальной пивной доносилась гармошка, там, внутри, шумно смеялись; а прямо над ней, в бельэтаже, сверкали витрины одного из московских ресторанов, особенно популярного у купечества. Вера закуталась поплотнее в шаль, ускорила шаг. Она размышляла о том, что произошло с ней в конце первого акта сегодняшнего спектакля, и пыталась найти происшедшему хоть какое-то объяснение. Но его не было. Разве что нервы, расшатавшиеся во время трехмесячной поездки с Собиновым до самого Японского моря, – поездки, предпринятой исключительно ради певца и вызвавшей у Веры не только положительные эмоции. И как же она была счастлива ночью во Владивостоке после последнего концерта! Или так кажется ей только сейчас, по прошествии некоторого времени? Уже не в первый раз предавалась она тревожным раздумьям о своих взаимоотношениях с Собиновым. Вера вспомнила, как в Париже, в артистической уборной певца, ей стало страшно оттого, что он может сделать ей предложение. Но тогда в развитие романа была бы внесена хоть какая-то ясность. Так почему же предложения руки и сердца так и не прозвучало? Хотя бы позже, во всероссийском турне? Даже сейчас она не знала, как отреагировала бы на него, если бы оно все-таки было сделано. Ей было страшно расстаться с ним – ведь расстаться можно на время, а можно и навсегда. Разумеется, он едва ли потребовал бы от нее оставить артистическое поприще, жертвуя собственной карьерой ради его дальнейшего взлета, – но разве не именно и точно так поступил он в только что минувшие три месяца, да еще и принял ее жертву как нечто само собой разумеющееся? Порой он и впрямь казался Вере большим ребенком – уже выросшим, уже повзрослевшим, уже прославившимся, но все равно ребенком (причем капризным), – без памяти влюбившимся в нее и ухитрившимся добиться от нее столь сильного ответного чувства, что она и сама подчас казалась себе по сравнению с ним несмышленым дитятей. Истинные художники вроде него, похоже, навсегда остаются в каком-то смысле детьми, и обходиться с ними нужно с родительской осторожностью… Что за нелепые, что за дикие мысли! Уж лучше бы она на самом деле взяла извозчика.
Сама того не замечая, Вера свернула с Тверского бульвара, заплутала в московских переулках и внезапно оказалась возле дома, в котором жила ее бабушка. Давненько она не навещала старую барыню, но что-то ее сюда все же влекло; так в детстве, когда с ней приключалась какая-нибудь беда, о которой не надо было знать отцу с матерью, Вера мчалась к кормилице Аграфене. Поднимаясь по неосвещенной лестнице, Вера споткнулась о спящую собаку дворника (Вера помнила, что это вроде бы именно его собака). Собака зарычала было, но Вера погладила ее по шерсти:
– Это же я! Неужели ты меня не узнаешь? Какой же из тебя сторож! А вот мне хороший сторож сейчас как раз не помешал бы.
Она дернула ручку старомодного дверного звонка. Бабушка вышла к Вере заспанная, затем ее морщинистое лицо расплылось в улыбке.
– Заходи, – сказала она, приглашая Веру в гостиную. Заварила чай, выставила на стол блюдо с горкой блинов. – Тебе надо поесть, девочка, ты неважно выглядишь. Что-нибудь стряслось? В театре? Или, может быть, с Собиновым?
Вера покачала головой.
– Сама не знаю, что со мною.
И рассказала бабушке о том, что случилось с ней в первом акте, о прогулке по вечерним улицам, которую и прогулкой-то, строго говоря, назвать было нельзя, а скорее бесцельным шатанием. Внезапно на нее напал голод – и она подъела все блины до последнего. Потом рассмеялась и одновременно заплакала.
– Странные порой приходят мысли в голову, – сказала она. – Кажется, что перестаешь быть собой; начинаешь искать у себя в душе чего-то, а чего ты ищешь, не знаешь.
Но, конечно, певец приревновал Веру, не заметить этого было невозможно, и Вере его ревность польстила.
– Если этот господин вообще барон или хотя бы москвич, – шутливо ответила она и сочла весь эпизод исчерпанным.
На закрытии сезона Вера вновь танцевала заглавную партию в балете Адана «Жизель» – танцевала, не осознавая, что делает это с упоением и самозабвением, каких никогда еще не испытывала; она словно бы впрямь перевоплотилась в сгорающую от любви к принцу Альберу Жизель, которая не слушает предостережений матери о том, что некоторые так вот и пляшут, пока вместо вожделенного брачного ложа не очутятся в гробу – с тем чтобы впоследствии восставать бесплотным призраком из могилы. После первого акта, в конце которого Жизель, чувствуя себя опозоренной, пускается в граничащую с безумием пляску и умирает, Вера вышла за кулисы, шатаясь как пьяная, и без сил опустилась наземь. Горский, поспешив к ней, озабоченно спросил, что стряслось. Она и сама не знала, что с нею, она уже не раз танцевала эту партию и вполне владела ею. И вдруг Вера истерически расхохоталась – и еще долго не могла успокоиться.
– Ничего, – покачав головой, сказала она. – Просто мне на несколько мгновений показалось, будто я сама превратилась в привидение.
– А танцевать-то ты сможешь? – спросил Горский.
Вера схватила его за руку и, опираясь на нее, встала на ноги.
– Разумеется, смогу!
Она и впрямь чувствовала, что все прошло. Хотя и не знала, в чем дело. Вера уверенно довела спектакль до конца, и только выйдя на поклоны, почувствовала, что отзвуки этого доселе не испытанного ощущения еще живут в ее вроде бы совершенно здоровом теле.
– Замечательной ты была сегодня Жизелью, – сказал Горский, заботливо препровождая ее в грим-уборную. – Но ты меня по-настоящему напугала. Послушай, а не подогнать ли тебе извозчика?
– Я пройдусь пешком.
– Ночью по Москве? Одна?
– Да, – ответила Вера, – одна. Ночью по Москве.
Впрочем, до наступления ночи было еще далеко. Один-единственный автомобиль среди тоже нечастых дрожек скользил по вечереющему бульвару, и в свете его фар тени прохожих на стенах домов казались гигантскими и гротескными. И Вере вновь поневоле вспомнилось злосчастное привидение из «Жизели», восстающее по ночам из могилы. Из какой-то подвальной пивной доносилась гармошка, там, внутри, шумно смеялись; а прямо над ней, в бельэтаже, сверкали витрины одного из московских ресторанов, особенно популярного у купечества. Вера закуталась поплотнее в шаль, ускорила шаг. Она размышляла о том, что произошло с ней в конце первого акта сегодняшнего спектакля, и пыталась найти происшедшему хоть какое-то объяснение. Но его не было. Разве что нервы, расшатавшиеся во время трехмесячной поездки с Собиновым до самого Японского моря, – поездки, предпринятой исключительно ради певца и вызвавшей у Веры не только положительные эмоции. И как же она была счастлива ночью во Владивостоке после последнего концерта! Или так кажется ей только сейчас, по прошествии некоторого времени? Уже не в первый раз предавалась она тревожным раздумьям о своих взаимоотношениях с Собиновым. Вера вспомнила, как в Париже, в артистической уборной певца, ей стало страшно оттого, что он может сделать ей предложение. Но тогда в развитие романа была бы внесена хоть какая-то ясность. Так почему же предложения руки и сердца так и не прозвучало? Хотя бы позже, во всероссийском турне? Даже сейчас она не знала, как отреагировала бы на него, если бы оно все-таки было сделано. Ей было страшно расстаться с ним – ведь расстаться можно на время, а можно и навсегда. Разумеется, он едва ли потребовал бы от нее оставить артистическое поприще, жертвуя собственной карьерой ради его дальнейшего взлета, – но разве не именно и точно так поступил он в только что минувшие три месяца, да еще и принял ее жертву как нечто само собой разумеющееся? Порой он и впрямь казался Вере большим ребенком – уже выросшим, уже повзрослевшим, уже прославившимся, но все равно ребенком (причем капризным), – без памяти влюбившимся в нее и ухитрившимся добиться от нее столь сильного ответного чувства, что она и сама подчас казалась себе по сравнению с ним несмышленым дитятей. Истинные художники вроде него, похоже, навсегда остаются в каком-то смысле детьми, и обходиться с ними нужно с родительской осторожностью… Что за нелепые, что за дикие мысли! Уж лучше бы она на самом деле взяла извозчика.
Сама того не замечая, Вера свернула с Тверского бульвара, заплутала в московских переулках и внезапно оказалась возле дома, в котором жила ее бабушка. Давненько она не навещала старую барыню, но что-то ее сюда все же влекло; так в детстве, когда с ней приключалась какая-нибудь беда, о которой не надо было знать отцу с матерью, Вера мчалась к кормилице Аграфене. Поднимаясь по неосвещенной лестнице, Вера споткнулась о спящую собаку дворника (Вера помнила, что это вроде бы именно его собака). Собака зарычала было, но Вера погладила ее по шерсти:
– Это же я! Неужели ты меня не узнаешь? Какой же из тебя сторож! А вот мне хороший сторож сейчас как раз не помешал бы.
Она дернула ручку старомодного дверного звонка. Бабушка вышла к Вере заспанная, затем ее морщинистое лицо расплылось в улыбке.
– Заходи, – сказала она, приглашая Веру в гостиную. Заварила чай, выставила на стол блюдо с горкой блинов. – Тебе надо поесть, девочка, ты неважно выглядишь. Что-нибудь стряслось? В театре? Или, может быть, с Собиновым?
Вера покачала головой.
– Сама не знаю, что со мною.
И рассказала бабушке о том, что случилось с ней в первом акте, о прогулке по вечерним улицам, которую и прогулкой-то, строго говоря, назвать было нельзя, а скорее бесцельным шатанием. Внезапно на нее напал голод – и она подъела все блины до последнего. Потом рассмеялась и одновременно заплакала.
– Странные порой приходят мысли в голову, – сказала она. – Кажется, что перестаешь быть собой; начинаешь искать у себя в душе чего-то, а чего ты ищешь, не знаешь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента