Страница:
– Придется восстановить! – твердо, как о деле окончательно решенном, сказал Феликс Эдмундович. – В твоем распоряжении примерно месяц времени и помощь опытнейших консультантов. – Он помолчал, положил на плечо Фролова руку и добавил: – Постарайся!
…Спустя месяц, в декабре, петроградские чекисты переправили Петра Тимофеевича Фролова в Гельсингфорс, а оттуда он с надежными документами на имя Василия Борисовича Федотова уехал во Францию…
Глава десятая
Глава одиннадцатая
…Спустя месяц, в декабре, петроградские чекисты переправили Петра Тимофеевича Фролова в Гельсингфорс, а оттуда он с надежными документами на имя Василия Борисовича Федотова уехал во Францию…
Глава десятая
Сквозь густой занавес свинцово-серых облаков сочилось безрадостное утро. С моря дул промозглый и унылый ветер. На пасмурном перроне станции Новороссийск, куда прибыл скрипучий, обшарпанный, пропахший карболкой поезд, было безлюдно.
Сходили пассажиры: степенные купцы, бережно придерживающие холеными, унизанными массивными перстнями руками большие саквояжи, сановитые священники с тяжелыми золотыми крестами на черных рясах, франтоватые морские офицеры, галантно помогающие спуститься дамам, надменные чиновники в котиковых шубах, суетливые спекулянты, инвалиды.
Среди котелков, цилиндров, платков и морских фуражек легкомысленно мелькнула шляпка Наташи Старцевой. Некоторое время ее провожал по перрону стройный морской офицер, настойчиво пытавшийся продлить романтическое знакомство. Но вот он разочарованно поцеловал Наташе руку, и они расстались. Наташа смешалась с толпой, которая подхватила ее, понесла мимо покосившихся дощатых заборов с треплющимися на ветру обрывками суровых воинских объявлений, мимо закутанных в тяжелые платки низкорослых и толстых торговок семечками, мимо контрразведчиков, зорко вглядывающихся в землистые, невыспавшиеся лица вновь прибывших, – и вынесла на мощенную булыжником привокзальную площадь с несколькими дремлющими в ожидании пассажиров «ваньками». Она села в старый, облезлый шарабан, сказала сонному краснолицему кучеру:
– В рабочую слободку, пожалуйста!
– Эт-та можно! Эт-та мы жив-ва! – встрепенулся кучер и тронул кнутом такую же летаргическую, худущую клячу.
Наташа выехала в Новороссийск сразу же после того, как Кольцова отправили из Харькова в Севастопольскую крепость. Из письма Павла они с отцом знали, что кто-то из товарищей во время неудачного покушения на состав с танками погиб. Кто именно, что случилось с двумя другими, почему они молчат – предстояло выяснить Наташе. И сделать это можно было только в Новороссийске, где начинали подготовку к диверсии Красильников, Кособродов и Николай…
Наташа рассчитывала на помощь новороссийских подпольщиков. Но как на них выйти? Как связаться с ними? У нее, правда, была одна-единственная новороссийская явка, данная ей некогда Кособродовым. Но события происходят сейчас с такой молниеносной быстротой, что кто знает – уцелела ли она?
Красные решительно наступали и уже приближались к Харькову. Она об этом догадывалась, а в поезде эту новость ей шепнул морской офицер, всю дорогу ухаживавший за нею.
Иван Платонович и Юра скоро окажутся по ту сторону фронта, у своих. А что ей сулит будущее в этом чужом, продуваемом резкими осенними сквозняками, неуютном городе?
Доехав до рабочей слободки, она рассчиталась с извозчиком и пешком, с легким плетеным баулом в руке, неторопливо двинулась по узким кривым улочкам, разыскивая известный ей адрес.
Дома здесь, в слободке, были бедные и тесно жались один к другому, словно пытаясь сообща защитить друг друга от нищеты, пронизывающих ветров и стужи.
Отсюда, с возвышенности, портовая часть Новороссийска была как на ладони, за нею громадной дугой изогнулось угрюмое свинцовое море. Издалека во все стороны разносились басовитые гудки – это переговаривались между собою океанские суда с чужими полотнищами на флагштоках.
У калитки маленького, наполовину вросшего в землю домика Наташа остановилась и постучала. Сразу же послышались неторопливые, но твердые шаги. Зазвенел засов, и калитка отворилась настежь.
– Вам кого, барышня? – спросил ее сутулый, впалогрудый старик с резким, словно рубленым, загорелым лицом. Это был Данилыч, давний приятель Кособродова. Он с благодушным любопытством рассматривал Наташу.
– Скажите, здесь живет фельдшер? – задала Наташа заученный вопрос, пристально вглядываясь в открытое и не по-стариковски веселое лицо хозяина.
– Зачем он вам? – Отзыв прозвучал как-то игриво, и Наташе это почему-то понравилось.
– У человека воспаление легких. Температура тридцать восемь и пять.
Старик вполглаза оглядел переулок и, вдруг помрачнев, глухо произнес отзыв:
– Фельдшер переехал, но здесь вам объяснят, где его найти. Входите, барышня!
Наташа пошла по дорожке, ведущей к дому. Хозяин, легко и бесшумно шагая следом, ворчал с тихой досадой:
– А вообще дурацкий пароль. У нас в слободке отродясь ни один фельдшер не жил и жить не станет. Тут голытьба сплошная, урожденные пролетарии…
– Простите, – обернулась к нему Наташа, – как мне величать вас?
– Знакомые Данилычем кличут…
– Я так и подумала, – откровенно радуясь удачному началу, сказала Наташа. – Мне о вас Кособродов рассказывал.
– То-то и оно – рассказывал! – вздохнул, окончательно мрачнея, Данилыч. – Прошу в дом.
В передней комнате шумно тузили друг друга внуки старика: делили отварную картошку. Данилыч рявкнул на них, и детвора мгновенно куда-то делась, то ли убралась в другую комнату, то ли во двор рванула. В доме стало так тихо, что даже через оконца двойного остекления доносились до слуха Наташи гудки пароходов и металлический грохот лебедок и кранов.
– Ну так как мы с вами порешим, – поглядывая на нее из-под седых кустистых бровей, спросил хозяин, – отдохнете с дороги или сразу?..
– Или! – стараясь быть серьезной и все-таки по-прежнему весело, невольно улыбаясь, сказала Наташа. – Сразу!
– И то верно… Колька!
И тут же, повинуясь зову, предстал перед ним, как вестовой перед адмиралом, двенадцатилетний белобрысый и веснушчатый внук.
– Вот что, Колька! Тужурку – у Зинки, ботинки – у Алешки, шапку – у Петьки, дуй к дядьке Василию. Скажи, что его тут дожидаются. Да только тихо скажи, чтоб больше никто не слышал. Исполняй!
Но белобрысый не тронулся с места.
– Что за бунт на корабле? – прикрикнул Данилыч.
– Не пойду в девчачьем. Бушлат свой дай!
– Во народец, а?! – пожаловался Наташе старик и вновь обернулся к внуку: – Утопнешь в бушлате-то!
– Лучше утопнуть, чем пацаны засмеют.
– Ну, раз так, бери – над нашим моряцким родом никому смеяться неповадно!
Колька стремительно нырнул в старенький бушлат, который и впрямь был ему до пят, выбежал в сени. Оттуда донеслась приглушенная короткая возня – видно, Колька отбирал у братьев ботинки и шапку. Потом громко хлопнула входная дверь, и все стихло.
Данилыч пригласил Наташу к столу. Налил в стаканы густо заваренный морковный чай. Из тумбочки извлек две толстоспинные полосатые кефалины. Короткими взмахами ножа рассекая их на куски, объяснял:
– Кефаль ноне осенью густо шла. В ней и спасение. Ежели б не кефаль, с голоду померли. А так – ничего, так – живем. Нам, кто при море, – ну, рыбаки там, матросы, – ничего: море кормит. А земля-то не очень. Земля ноне хлеба, говорят, почти не дала: копытами конскими ее вытолочили, снарядами перепахали… Так что, барышня, извиняйте: хлеба в доме нет!
Кефаль была жирная. Тонкая, прозрачная кожура легко сходила с нее. Данилыч прихлебывал чай, закусывая рыбой, и рассказывал о всякой всячине.
Наконец посланец Данилыча ввел в комнату коренастого, невысокого моряка с выбеленными солнцем и спутанными ветром волосами. Прислонившись спиной к дверному косяку, чуть склонив набок голову, он неторопливо скручивал цигарку, исподлобья разглядывая гостью. Позади него, в сенях, вновь возникла ребячья потасовка, вероятно, отбирались обратно ботинки и шапка. Данилыч, выглянув в сени и цыкнув на детвору, устремил кроткий взгляд на моряка:
– Барышня из Харькова прибыла – утренним. Ну, и это… про фельдшера все как надо сказала.
– Поверим, – прикурив, сказал матрос и протянул Наташе руку: – Воробьев! – И, подумав, добавил: – Василий.
– Ты, Вася, садись, – засуетился хозяин. – Уж коль познакомился, признал барышню, еще чайку заварим…
– Некогда, Данилыч, чаи гонять.
Тем же путем, что и когда-то с Красильниковым, они отправились в рыбацкий поселок, где жил Воробьев. Только не встретились им теперь по пути ни дровяные склады, ни старые сараи – все, что могло гореть, было растащено. И прибрежные пески за городом, густо поросшие чабрецом и полынью, сейчас стояли бурые. Свирепые предзимние ветры клонили вниз уже ставшие ломкими стебли, оббивали иссушенные темные листья. Голым и сиротливым выглядел берег, и такой безрадостной и безнадежной казалась ведущая по нему тропа, что по ней, чудилось, только за несчастьем ходить…
Воробьев шагал крупно, Наташа еле поспевала за ним. На все вопросы он либо вовсе не отвечал, словно бы не слышал из-за ветра, либо ронял односложное «да» или «нет». У Наташи даже стало складываться впечатление, что Воробьев засомневался в ней или в чем-то заподозрил.
Но вот впереди, из-за островерхого песчаного холма, показалась маленькая выбеленная хатка с почти плоской черепичной крышей, а напротив нее покачивался на волнах заякоренный баркас «Мария». На берегу человек в старой линялой фетровой шляпе рубил сушняк, извлекая его из баркаса. Обут он был в высокие рыбацкие сапоги и к баркасу добирался вброд.
Воробьев поднял с земли обкатанный голыш, бросил к баркасу. Искристые брызги взметнулись над волной. Рыбак оглянулся. И Наташа не без труда узнала в нем Красильникова. Точнее, она увидела человека со знакомой, крепко сбитой фигурой и с чужим бородатым лицом. Мысленно она удалила с лица слегка улыбающегося ей человека бороду – и перед нею явился Красильников, именно он!
Семен Алексеевич обрадовался появлению Наташи в Новороссийске. Оказывается, Красильников был ранен и только-только начал вставать с постели. Об аресте Кольцова он не знал. И потому новость, привезенная Наташей, глубоко его опечалила. Он был готов к чему угодно, только не к тому, что станет, пусть и косвенным, виновником его провала.
Из хатки вышла жена Василия Воробьева Мария, знакомясь с Наташей, протянула ладонь лодочкой. Крепко пожала. Рука была жесткая, рабочая.
В хату не пошли, присели в затишке под обрывом, у самой кромки прибоя. Дробясь о камни, пенистые волны обдавали их солеными брызгами. С тоскливыми криками носились над белыми бурунами драчливые чайки. Слушая Наташу, Красильников все ниже клонил голову, словно под ударами.
– Из Харькова его перевезли в Севастопольскую крепость, – закончила она рассказ. – Там будут судить.
– Знаю я эту крепость. Полтора года в ней просидел. Страшнее разве только ад, – глухо сказал Семен Алексеевич и принялся скручивать цигарку; пальцы его не слушались, табак просыпался. – А пацан где? Юрий!..
– С отцом моим остался. Под Харьковом… Его тоже после ареста Павла искали, – грустно сообщила Наташа.
– Ясное дело. Пацан ведь всегда при нем был… – Красильников спрятал лицо в полы пиджака и стал прикуривать. Прикурив, сокрушенно вздохнул: – Видишь, сколько я бед натворил!
– Ну при чем тут вы! – недоуменно возразила Наташа, понимая, что Красильникову тяжело и хочется выговориться.
– При чем?.. При том… что мог бы и эшелон здесь, возле Тоннельной, остаться, и Колька с Митрий Митричем были бы живы, и Павел не сидел бы в Севастопольской крепости… Все могло бы быть по-другому… если бы я, старый, стреляный воробей, Николая на операцию не взял…
Красильников несколько раз глубоко затянулся и ответил на молчаливый вопрос Наташи:
– Нет, парень он был хороший. А вот на нервы жидковат. Сдали нервишки, когда увидел столько казачков недалеко от себя. Ему бы затаиться, а он бежать. Я так думаю, нервишки не выдержали, а может, хотел патруля от нас отвлечь. Теперь не узнаешь. Убили его. А когда обыскали, нашли кусок бикфордова шнура. Тут все и началось… Не успел проскочить: ранили меня. Затаился, жду… До сих пор не пойму, как уцелел. Казачок один возле меня так близко стоял, что я его рукой за сапог мог потрогать. А не заметил. Или не захотел заметить. Поразмыслил здраво, что если он сейчас попытается в меня стрельнуть, то еще неизвестно, как оно в конце концов обернется. А уж что я задорого жизнь продавать буду, это он хорошо смекнул. Понятливый, одним словом, казачок выискался. Он живой – и я живой, хотя еле выкарабкался. А Митрий Митрича убили. Уже верстах в десяти от железки… – Красильников сокрушенно махнул рукой:
– Что толку старое вспоминать. Надо думать, как дальше жить. Раз Кольцов в Севастополе, стало быть, и нам теперь там, в Севастополе, надо загадку разгадывать. Значит, туда и добираться. – И вопросительно посмотрел на Василия Воробьева.
Но Воробьев сосредоточенно глядел себе под ноги и молчал.
Сказала Мария:
– Как ни крути, а сухопутьем вам до Севастополя не добраться. Морем тоже рисково. Но если морем, то хоть шанс какой-то есть. И то не до самого Севастополя, конечно, а хоть бы до мыса Опук или до Такыла. Это недалеко от Керчи. Хоть бы туда. Так, Вася?
– Мария дело говорит, – помедлив немного, сказал Воробьев, не поднимая, однако, взгляда. – Рыбаки говорили, от Керчи до Феодосии побережье пустынное, беляков нет. Туда и надо править. А дальше до Севастополя – как бог даст…
На том и порешили.
Весь следующий день Красильников и Воробьев готовили для дальнего плавания баркас: шпаклевали, смолили, подкрашивали, ладили керосиновый движок. Женщины готовили еду. Как только стемнело, вышли в море…
Луна, плавно переваливаясь в небе, время от времени скрывалась в тяжелых облаках. И тогда черноту ночи разрывали далекие молнии. Они на мгновение выхватывали из темноты волны, похожие на горные хребты, сдвинутые землетрясением. А по ним, то проваливаясь вниз, то вскарабкиваясь на волну, как на отвесную гору, шел похожий на щепку баркас… Безудержные потоки кипящей пены захлестывали его, угрожая затопить. У руля бессменно стоял Воробьев. Наташа и Красильников почти без передышки вычерпывали воду.
Далеко за полночь ветер начал стихать, волны становились пологими, по ним уже не гуляли белые барашки.
Рассвет застал их в виду Таманского полуострова – низкие его берега показались далеко по правому борту.
Светало быстро, и идти дальше к берегу стало небезопасно: совсем без охраны керченское побережье белогвардейцы вряд ли оставили… Решили переждать день на плаву.
Когда берега Тамани опять скрылись из виду, бросили якорь. Стали ждать вечера. Воробьев достал из ящичка хлеб, брынзу, пирожки с тыквой, почистил тарань и налил всем из жестяного анкерка по кружке воды.
За полдня ни к крымскому берегу, ни обратно не прошло ни одно судно. Несколько раз неподалеку от баркаса выныривали дельфины и на глазах утомленных качкой и ожиданием людей затевали свои веселые игры. Потом и они исчезли. Над баркасом висела унылая тишина, нарушаемая лишь посвистом ветра и глухими, мерными ударами волн о деревянную обшивку.
Глядя в воду на песчаное дно, Наташа наблюдала за ленивым движением водорослей и легким полетом полосатых рыбок. Они то степенно плавали среди колышущейся зелени, стремясь не очень выдвигаться на песчаные прогалины, то вдруг резко шныряли в разные стороны – и какое-то время их не было видно. А потом снова собирались в поле зрения Наташи и продолжали свой неслышный, неторопливый полет.
– Какая красота! – сказала Наташа, показывая мужчинам на морское дно. – И так хорошо все видно!
– Мелководье, – вздохнул Воробьев. – Обычно тут каждый год землечерпалки дно углубляли, а последние три года – никто и ничего! Еще пару лет, и здесь не то что путный какой корабль, фелюга не пройдет.
– Ну это вряд ли! – заверил его Красильников. – Очистим от белой нечисти землю, а там и за морское дно возьмемся. Ленин цену Азовью знает.
Постепенно солнце клонилось к вечеру. Вот оно перестало слепить, налилось багрянцем, устало прилегло на синий морской горизонт, окунулось в воду. Не ожидая, когда совсем стемнеет, выбрали якорь. Часа через два пути послышался нарастающий грохот волн. Сквозь облака проглянула истерзанная луна, осветив на мгновение совсем близкий и крутой берег, обрамленный белопенной полоской прибоя.
Воробьев, круто переложив руль, повел баркас вдоль берега. Зорко вглядываясь в его извивы, высмотрел наконец то, что искал, – заросли камыша. Чиркая днищем о песок, раздвигая бортами высокие погромыхивающие стебли, баркас медленно шел вперед, и шумы прибоя постепенно удалялись.
Причалив к берегу, Воробьев сторожко прислушался, осмотрелся вокруг. Красильников ловко спрыгнул на песок, помог выбраться из баркаса Наташе.
– Ну, разобрался, где мы? – с легкой усмешкой, вместе с тем, не скрывая опаски, спросил Воробьева Красильников.
– А чего тут разбираться? Тут и дите малое поймет! Вон, гляди, – Воробьев показал вправо на мигающий вдали огонек, – то Чаудинский маяк. А слева – во-она – гора Опук. Пеши отсюда до Феодосии верст сорок, а то и поболее. Дорога – верстах в пяти. Так вы маяк все время держите по левой щеке, а сами поближе к бережочку.
Они поблагодарили Воробьева, торопливо попрощались и канули в темноту.
Где-то через час почувствовали под ногами твердую почву. Это была дорога. Зашагали быстрее. И вдруг услышали далекий, приглушенный крик. Похоже, голос принадлежал Воробьеву. Остановились.
Вскоре запыхавшийся Василий возник перед ними.
– Насилу догнал, – утирая с лица пот, сказал он и, предупреждая расспросы, объяснил: – Домой мне возвертаться никакого смысла – не сегодня-завтра беляки в армию замобилизуют…
– А как же Мария? – неодобрительно спросил Красильников. – Подумает, чего доброго, что потонул.
– Мария – жена рыбацкая, привыкла ждать, не хороня до срока. Потом передам ей с оказией, что да как.
– А баркас? Поди, не богач!
– А что баркас? Я его притопил, никто без меня не тронет. – Воробьев засмеялся, потом коротко, испытующе взглянул на Красильникова: – Значит, так. Науку вашу большевистскую я, конечно, еще не превзошел, это верно. Разберусь погодя. А что с беляками каши не сварю, давно понял. Вот и получается: если мне с кем и по пути, так только с вами!
– Ну что ж, – просто сказал Красильников, – раз по пути, так и говорить не о чем: пошли!
И они зашагали по дороге, держа слева от себя ярко мигающий в ночи Чаудинский маяк.
Сходили пассажиры: степенные купцы, бережно придерживающие холеными, унизанными массивными перстнями руками большие саквояжи, сановитые священники с тяжелыми золотыми крестами на черных рясах, франтоватые морские офицеры, галантно помогающие спуститься дамам, надменные чиновники в котиковых шубах, суетливые спекулянты, инвалиды.
Среди котелков, цилиндров, платков и морских фуражек легкомысленно мелькнула шляпка Наташи Старцевой. Некоторое время ее провожал по перрону стройный морской офицер, настойчиво пытавшийся продлить романтическое знакомство. Но вот он разочарованно поцеловал Наташе руку, и они расстались. Наташа смешалась с толпой, которая подхватила ее, понесла мимо покосившихся дощатых заборов с треплющимися на ветру обрывками суровых воинских объявлений, мимо закутанных в тяжелые платки низкорослых и толстых торговок семечками, мимо контрразведчиков, зорко вглядывающихся в землистые, невыспавшиеся лица вновь прибывших, – и вынесла на мощенную булыжником привокзальную площадь с несколькими дремлющими в ожидании пассажиров «ваньками». Она села в старый, облезлый шарабан, сказала сонному краснолицему кучеру:
– В рабочую слободку, пожалуйста!
– Эт-та можно! Эт-та мы жив-ва! – встрепенулся кучер и тронул кнутом такую же летаргическую, худущую клячу.
Наташа выехала в Новороссийск сразу же после того, как Кольцова отправили из Харькова в Севастопольскую крепость. Из письма Павла они с отцом знали, что кто-то из товарищей во время неудачного покушения на состав с танками погиб. Кто именно, что случилось с двумя другими, почему они молчат – предстояло выяснить Наташе. И сделать это можно было только в Новороссийске, где начинали подготовку к диверсии Красильников, Кособродов и Николай…
Наташа рассчитывала на помощь новороссийских подпольщиков. Но как на них выйти? Как связаться с ними? У нее, правда, была одна-единственная новороссийская явка, данная ей некогда Кособродовым. Но события происходят сейчас с такой молниеносной быстротой, что кто знает – уцелела ли она?
Красные решительно наступали и уже приближались к Харькову. Она об этом догадывалась, а в поезде эту новость ей шепнул морской офицер, всю дорогу ухаживавший за нею.
Иван Платонович и Юра скоро окажутся по ту сторону фронта, у своих. А что ей сулит будущее в этом чужом, продуваемом резкими осенними сквозняками, неуютном городе?
Доехав до рабочей слободки, она рассчиталась с извозчиком и пешком, с легким плетеным баулом в руке, неторопливо двинулась по узким кривым улочкам, разыскивая известный ей адрес.
Дома здесь, в слободке, были бедные и тесно жались один к другому, словно пытаясь сообща защитить друг друга от нищеты, пронизывающих ветров и стужи.
Отсюда, с возвышенности, портовая часть Новороссийска была как на ладони, за нею громадной дугой изогнулось угрюмое свинцовое море. Издалека во все стороны разносились басовитые гудки – это переговаривались между собою океанские суда с чужими полотнищами на флагштоках.
У калитки маленького, наполовину вросшего в землю домика Наташа остановилась и постучала. Сразу же послышались неторопливые, но твердые шаги. Зазвенел засов, и калитка отворилась настежь.
– Вам кого, барышня? – спросил ее сутулый, впалогрудый старик с резким, словно рубленым, загорелым лицом. Это был Данилыч, давний приятель Кособродова. Он с благодушным любопытством рассматривал Наташу.
– Скажите, здесь живет фельдшер? – задала Наташа заученный вопрос, пристально вглядываясь в открытое и не по-стариковски веселое лицо хозяина.
– Зачем он вам? – Отзыв прозвучал как-то игриво, и Наташе это почему-то понравилось.
– У человека воспаление легких. Температура тридцать восемь и пять.
Старик вполглаза оглядел переулок и, вдруг помрачнев, глухо произнес отзыв:
– Фельдшер переехал, но здесь вам объяснят, где его найти. Входите, барышня!
Наташа пошла по дорожке, ведущей к дому. Хозяин, легко и бесшумно шагая следом, ворчал с тихой досадой:
– А вообще дурацкий пароль. У нас в слободке отродясь ни один фельдшер не жил и жить не станет. Тут голытьба сплошная, урожденные пролетарии…
– Простите, – обернулась к нему Наташа, – как мне величать вас?
– Знакомые Данилычем кличут…
– Я так и подумала, – откровенно радуясь удачному началу, сказала Наташа. – Мне о вас Кособродов рассказывал.
– То-то и оно – рассказывал! – вздохнул, окончательно мрачнея, Данилыч. – Прошу в дом.
В передней комнате шумно тузили друг друга внуки старика: делили отварную картошку. Данилыч рявкнул на них, и детвора мгновенно куда-то делась, то ли убралась в другую комнату, то ли во двор рванула. В доме стало так тихо, что даже через оконца двойного остекления доносились до слуха Наташи гудки пароходов и металлический грохот лебедок и кранов.
– Ну так как мы с вами порешим, – поглядывая на нее из-под седых кустистых бровей, спросил хозяин, – отдохнете с дороги или сразу?..
– Или! – стараясь быть серьезной и все-таки по-прежнему весело, невольно улыбаясь, сказала Наташа. – Сразу!
– И то верно… Колька!
И тут же, повинуясь зову, предстал перед ним, как вестовой перед адмиралом, двенадцатилетний белобрысый и веснушчатый внук.
– Вот что, Колька! Тужурку – у Зинки, ботинки – у Алешки, шапку – у Петьки, дуй к дядьке Василию. Скажи, что его тут дожидаются. Да только тихо скажи, чтоб больше никто не слышал. Исполняй!
Но белобрысый не тронулся с места.
– Что за бунт на корабле? – прикрикнул Данилыч.
– Не пойду в девчачьем. Бушлат свой дай!
– Во народец, а?! – пожаловался Наташе старик и вновь обернулся к внуку: – Утопнешь в бушлате-то!
– Лучше утопнуть, чем пацаны засмеют.
– Ну, раз так, бери – над нашим моряцким родом никому смеяться неповадно!
Колька стремительно нырнул в старенький бушлат, который и впрямь был ему до пят, выбежал в сени. Оттуда донеслась приглушенная короткая возня – видно, Колька отбирал у братьев ботинки и шапку. Потом громко хлопнула входная дверь, и все стихло.
Данилыч пригласил Наташу к столу. Налил в стаканы густо заваренный морковный чай. Из тумбочки извлек две толстоспинные полосатые кефалины. Короткими взмахами ножа рассекая их на куски, объяснял:
– Кефаль ноне осенью густо шла. В ней и спасение. Ежели б не кефаль, с голоду померли. А так – ничего, так – живем. Нам, кто при море, – ну, рыбаки там, матросы, – ничего: море кормит. А земля-то не очень. Земля ноне хлеба, говорят, почти не дала: копытами конскими ее вытолочили, снарядами перепахали… Так что, барышня, извиняйте: хлеба в доме нет!
Кефаль была жирная. Тонкая, прозрачная кожура легко сходила с нее. Данилыч прихлебывал чай, закусывая рыбой, и рассказывал о всякой всячине.
Наконец посланец Данилыча ввел в комнату коренастого, невысокого моряка с выбеленными солнцем и спутанными ветром волосами. Прислонившись спиной к дверному косяку, чуть склонив набок голову, он неторопливо скручивал цигарку, исподлобья разглядывая гостью. Позади него, в сенях, вновь возникла ребячья потасовка, вероятно, отбирались обратно ботинки и шапка. Данилыч, выглянув в сени и цыкнув на детвору, устремил кроткий взгляд на моряка:
– Барышня из Харькова прибыла – утренним. Ну, и это… про фельдшера все как надо сказала.
– Поверим, – прикурив, сказал матрос и протянул Наташе руку: – Воробьев! – И, подумав, добавил: – Василий.
– Ты, Вася, садись, – засуетился хозяин. – Уж коль познакомился, признал барышню, еще чайку заварим…
– Некогда, Данилыч, чаи гонять.
Тем же путем, что и когда-то с Красильниковым, они отправились в рыбацкий поселок, где жил Воробьев. Только не встретились им теперь по пути ни дровяные склады, ни старые сараи – все, что могло гореть, было растащено. И прибрежные пески за городом, густо поросшие чабрецом и полынью, сейчас стояли бурые. Свирепые предзимние ветры клонили вниз уже ставшие ломкими стебли, оббивали иссушенные темные листья. Голым и сиротливым выглядел берег, и такой безрадостной и безнадежной казалась ведущая по нему тропа, что по ней, чудилось, только за несчастьем ходить…
Воробьев шагал крупно, Наташа еле поспевала за ним. На все вопросы он либо вовсе не отвечал, словно бы не слышал из-за ветра, либо ронял односложное «да» или «нет». У Наташи даже стало складываться впечатление, что Воробьев засомневался в ней или в чем-то заподозрил.
Но вот впереди, из-за островерхого песчаного холма, показалась маленькая выбеленная хатка с почти плоской черепичной крышей, а напротив нее покачивался на волнах заякоренный баркас «Мария». На берегу человек в старой линялой фетровой шляпе рубил сушняк, извлекая его из баркаса. Обут он был в высокие рыбацкие сапоги и к баркасу добирался вброд.
Воробьев поднял с земли обкатанный голыш, бросил к баркасу. Искристые брызги взметнулись над волной. Рыбак оглянулся. И Наташа не без труда узнала в нем Красильникова. Точнее, она увидела человека со знакомой, крепко сбитой фигурой и с чужим бородатым лицом. Мысленно она удалила с лица слегка улыбающегося ей человека бороду – и перед нею явился Красильников, именно он!
Семен Алексеевич обрадовался появлению Наташи в Новороссийске. Оказывается, Красильников был ранен и только-только начал вставать с постели. Об аресте Кольцова он не знал. И потому новость, привезенная Наташей, глубоко его опечалила. Он был готов к чему угодно, только не к тому, что станет, пусть и косвенным, виновником его провала.
Из хатки вышла жена Василия Воробьева Мария, знакомясь с Наташей, протянула ладонь лодочкой. Крепко пожала. Рука была жесткая, рабочая.
В хату не пошли, присели в затишке под обрывом, у самой кромки прибоя. Дробясь о камни, пенистые волны обдавали их солеными брызгами. С тоскливыми криками носились над белыми бурунами драчливые чайки. Слушая Наташу, Красильников все ниже клонил голову, словно под ударами.
– Из Харькова его перевезли в Севастопольскую крепость, – закончила она рассказ. – Там будут судить.
– Знаю я эту крепость. Полтора года в ней просидел. Страшнее разве только ад, – глухо сказал Семен Алексеевич и принялся скручивать цигарку; пальцы его не слушались, табак просыпался. – А пацан где? Юрий!..
– С отцом моим остался. Под Харьковом… Его тоже после ареста Павла искали, – грустно сообщила Наташа.
– Ясное дело. Пацан ведь всегда при нем был… – Красильников спрятал лицо в полы пиджака и стал прикуривать. Прикурив, сокрушенно вздохнул: – Видишь, сколько я бед натворил!
– Ну при чем тут вы! – недоуменно возразила Наташа, понимая, что Красильникову тяжело и хочется выговориться.
– При чем?.. При том… что мог бы и эшелон здесь, возле Тоннельной, остаться, и Колька с Митрий Митричем были бы живы, и Павел не сидел бы в Севастопольской крепости… Все могло бы быть по-другому… если бы я, старый, стреляный воробей, Николая на операцию не взял…
Красильников несколько раз глубоко затянулся и ответил на молчаливый вопрос Наташи:
– Нет, парень он был хороший. А вот на нервы жидковат. Сдали нервишки, когда увидел столько казачков недалеко от себя. Ему бы затаиться, а он бежать. Я так думаю, нервишки не выдержали, а может, хотел патруля от нас отвлечь. Теперь не узнаешь. Убили его. А когда обыскали, нашли кусок бикфордова шнура. Тут все и началось… Не успел проскочить: ранили меня. Затаился, жду… До сих пор не пойму, как уцелел. Казачок один возле меня так близко стоял, что я его рукой за сапог мог потрогать. А не заметил. Или не захотел заметить. Поразмыслил здраво, что если он сейчас попытается в меня стрельнуть, то еще неизвестно, как оно в конце концов обернется. А уж что я задорого жизнь продавать буду, это он хорошо смекнул. Понятливый, одним словом, казачок выискался. Он живой – и я живой, хотя еле выкарабкался. А Митрий Митрича убили. Уже верстах в десяти от железки… – Красильников сокрушенно махнул рукой:
– Что толку старое вспоминать. Надо думать, как дальше жить. Раз Кольцов в Севастополе, стало быть, и нам теперь там, в Севастополе, надо загадку разгадывать. Значит, туда и добираться. – И вопросительно посмотрел на Василия Воробьева.
Но Воробьев сосредоточенно глядел себе под ноги и молчал.
Сказала Мария:
– Как ни крути, а сухопутьем вам до Севастополя не добраться. Морем тоже рисково. Но если морем, то хоть шанс какой-то есть. И то не до самого Севастополя, конечно, а хоть бы до мыса Опук или до Такыла. Это недалеко от Керчи. Хоть бы туда. Так, Вася?
– Мария дело говорит, – помедлив немного, сказал Воробьев, не поднимая, однако, взгляда. – Рыбаки говорили, от Керчи до Феодосии побережье пустынное, беляков нет. Туда и надо править. А дальше до Севастополя – как бог даст…
На том и порешили.
Весь следующий день Красильников и Воробьев готовили для дальнего плавания баркас: шпаклевали, смолили, подкрашивали, ладили керосиновый движок. Женщины готовили еду. Как только стемнело, вышли в море…
Луна, плавно переваливаясь в небе, время от времени скрывалась в тяжелых облаках. И тогда черноту ночи разрывали далекие молнии. Они на мгновение выхватывали из темноты волны, похожие на горные хребты, сдвинутые землетрясением. А по ним, то проваливаясь вниз, то вскарабкиваясь на волну, как на отвесную гору, шел похожий на щепку баркас… Безудержные потоки кипящей пены захлестывали его, угрожая затопить. У руля бессменно стоял Воробьев. Наташа и Красильников почти без передышки вычерпывали воду.
Далеко за полночь ветер начал стихать, волны становились пологими, по ним уже не гуляли белые барашки.
Рассвет застал их в виду Таманского полуострова – низкие его берега показались далеко по правому борту.
Светало быстро, и идти дальше к берегу стало небезопасно: совсем без охраны керченское побережье белогвардейцы вряд ли оставили… Решили переждать день на плаву.
Когда берега Тамани опять скрылись из виду, бросили якорь. Стали ждать вечера. Воробьев достал из ящичка хлеб, брынзу, пирожки с тыквой, почистил тарань и налил всем из жестяного анкерка по кружке воды.
За полдня ни к крымскому берегу, ни обратно не прошло ни одно судно. Несколько раз неподалеку от баркаса выныривали дельфины и на глазах утомленных качкой и ожиданием людей затевали свои веселые игры. Потом и они исчезли. Над баркасом висела унылая тишина, нарушаемая лишь посвистом ветра и глухими, мерными ударами волн о деревянную обшивку.
Глядя в воду на песчаное дно, Наташа наблюдала за ленивым движением водорослей и легким полетом полосатых рыбок. Они то степенно плавали среди колышущейся зелени, стремясь не очень выдвигаться на песчаные прогалины, то вдруг резко шныряли в разные стороны – и какое-то время их не было видно. А потом снова собирались в поле зрения Наташи и продолжали свой неслышный, неторопливый полет.
– Какая красота! – сказала Наташа, показывая мужчинам на морское дно. – И так хорошо все видно!
– Мелководье, – вздохнул Воробьев. – Обычно тут каждый год землечерпалки дно углубляли, а последние три года – никто и ничего! Еще пару лет, и здесь не то что путный какой корабль, фелюга не пройдет.
– Ну это вряд ли! – заверил его Красильников. – Очистим от белой нечисти землю, а там и за морское дно возьмемся. Ленин цену Азовью знает.
Постепенно солнце клонилось к вечеру. Вот оно перестало слепить, налилось багрянцем, устало прилегло на синий морской горизонт, окунулось в воду. Не ожидая, когда совсем стемнеет, выбрали якорь. Часа через два пути послышался нарастающий грохот волн. Сквозь облака проглянула истерзанная луна, осветив на мгновение совсем близкий и крутой берег, обрамленный белопенной полоской прибоя.
Воробьев, круто переложив руль, повел баркас вдоль берега. Зорко вглядываясь в его извивы, высмотрел наконец то, что искал, – заросли камыша. Чиркая днищем о песок, раздвигая бортами высокие погромыхивающие стебли, баркас медленно шел вперед, и шумы прибоя постепенно удалялись.
Причалив к берегу, Воробьев сторожко прислушался, осмотрелся вокруг. Красильников ловко спрыгнул на песок, помог выбраться из баркаса Наташе.
– Ну, разобрался, где мы? – с легкой усмешкой, вместе с тем, не скрывая опаски, спросил Воробьева Красильников.
– А чего тут разбираться? Тут и дите малое поймет! Вон, гляди, – Воробьев показал вправо на мигающий вдали огонек, – то Чаудинский маяк. А слева – во-она – гора Опук. Пеши отсюда до Феодосии верст сорок, а то и поболее. Дорога – верстах в пяти. Так вы маяк все время держите по левой щеке, а сами поближе к бережочку.
Они поблагодарили Воробьева, торопливо попрощались и канули в темноту.
Где-то через час почувствовали под ногами твердую почву. Это была дорога. Зашагали быстрее. И вдруг услышали далекий, приглушенный крик. Похоже, голос принадлежал Воробьеву. Остановились.
Вскоре запыхавшийся Василий возник перед ними.
– Насилу догнал, – утирая с лица пот, сказал он и, предупреждая расспросы, объяснил: – Домой мне возвертаться никакого смысла – не сегодня-завтра беляки в армию замобилизуют…
– А как же Мария? – неодобрительно спросил Красильников. – Подумает, чего доброго, что потонул.
– Мария – жена рыбацкая, привыкла ждать, не хороня до срока. Потом передам ей с оказией, что да как.
– А баркас? Поди, не богач!
– А что баркас? Я его притопил, никто без меня не тронет. – Воробьев засмеялся, потом коротко, испытующе взглянул на Красильникова: – Значит, так. Науку вашу большевистскую я, конечно, еще не превзошел, это верно. Разберусь погодя. А что с беляками каши не сварю, давно понял. Вот и получается: если мне с кем и по пути, так только с вами!
– Ну что ж, – просто сказал Красильников, – раз по пути, так и говорить не о чем: пошли!
И они зашагали по дороге, держа слева от себя ярко мигающий в ночи Чаудинский маяк.
Глава одиннадцатая
Путь Красильникова, Наташи и Василия Воробьева в Севастополь протекал без особых приключений. Скорее всего объяснялось это тем, что генерал Слащов беспощадно гнал на фронт всех подряд тыловиков – роты караульные и комендантские, патрульные и охранные…
У Наташи, выросшей в Севастополе, был свой план: поселиться временно у кого-нибудь из прежних знакомых. Однако Красильников безжалостно разрушил этот план.
– Время нынче такое, что людей не просто, как карточную колоду, перетасовывает, а еще и масти легко меняет, – сказал Семен Алексеевич. – Знала ты, предположим, человека если не красным, так розовым, а он, глядь, побелел, пока вы не виделись. Заявимся к нему развеселой нашей компанией, а он и сообразит: не случайно, видать, собралась эта святая троица!..
– Это обдумать можно.
– Можно, конечно. Ну, допустим, родней нас с Василием объявишь… Какой? Скажем – муж с братом. Я, правда, в мужья тебе уже хотя б по возрасту не гожусь. Василий – этот помоложе меня будет… Скажи, Василий, как ты на это смотришь?
– Мария! – веско объяснил Воробьев. – Она баба ничего, смирная. Но если дойдет до нее какой ревнивый слух, хоть на крыльях, хоть на помеле прилетит сюда, и тогда всему Севастополю места мало будет. Да и не в том дело… – Воробьев насупился, помолчал и затем добавил: – Я рядом с Натальей – что лапоть рядом с парчовой туфелькой!
– Вот! Золотое слово! – поднял указательный палец Семен Алексеевич. – Нет, появись мы втроем перед твоими знакомыми, ничего, кроме недоумения, не встретим. А нам, с расчетом нашего положения и поставленной задачи, самое малое недоумение не по карману. Нам нужна такая крыша над головой, где б мы могли вроде невидимок жить.
Красильников, конечно, был прав, но слышалась Наташе в его словах и голосе какая-то обидная снисходительность. И Наташа сказала с легкой досадой и вызовом:
– Вы можете что-нибудь другое предложить?
– Поищем на окраинах, где простой люд живет.
На Корабельной стороне у Красильникова отыскалась давняя знакомая – пожилая и угрюмая женщина, вдова погибшего в путину рыбака. Она, так и не привыкшая к вдовьему одиночеству, обрадованно приютила их у себя – сдала внаем домик, а сама уехала к дочери в Евпаторию, зная, что теперь все ее немудреное хозяйство, включая собаку и кошку, находится под присмотром добрых людей.
Корабельная сторона в Севастополе была издавна тихой, спокойной и малолюдной, словно бы это была вовсе и не окраина большого и шумного портового города, а забытая Богом и людьми рыбацкая деревушка, устало и сонно глядящая на растревоженный мир закрытыми окнами приземистых ракушниковых домиков. Редкие акации, объеденные козами, топорщились длинными колючими иглами. Важно рассевшиеся на позеленевших черепичных крышах ленивые голуби изредка нарушали тишину своими сварливыми перебранками. На кривых загогулистых улочках играли дети. Играли в войну, которой так напряженно и отчаянно жили взрослые. Да еще вьющиеся над Корабелкой чайки бестолково оглашали сонные кварталы своими гортанными криками.
Оживали улицы на короткое предвечернее время, когда возвращались домой рыбаки и портовые рабочие.
В первые же дни их жизни на Корабелке произошел у Семена Алексеевича с Наташей такой разговор.
– Давай еще раз поговорим о твоих севастопольских знакомых, – озабоченно хмурясь, предложил Красильников. – Поразузнай, кто из них, кого страх или опасность не загнали в тараканьи щелки, в городе остался. Нам нужна связь с подпольем. Только осторожно, с оглядочкой! А я тоже хочу одного старого знакомого разыскать. Когда-то свела нас судьба в тех самых крепостных стенах, за которые нынче Кольцова упрятали: я тогда ждал суда, а Матвей Задача, так знакомца звали, сторожил меня. Справедливости ради, надзиратель был не из лютых. Жаден, правда. Нет денег – пальцем не шевельнет. Заплатишь – табачком наделит, то да се… А хорошо заплатишь, так письмо на волю передаст. В общем, у такого за деньги можно было бы хоть что-нибудь о Павле выведать. Если, конечно, жив и состоит на службе. Если ж нет… Другие тропки-дорожки к крепости искать будем. Ну да и ты всем этим голову не забивай: твое дело не в пример важнее и трудней. По совести, оно напоминает мне ту сказку: поди туда, сам не знаю куда, сделай то, сам не знаю что…
Дома Матвея Задачи не было. Дочка его, осторожно приоткрыв дверь, просунула в щель сухонькое и любопытное, как у мышки, личико, приняла Красильникова то ли за отцовского сослуживца, то ли за приятеля и, поскучнев, посоветовала искать отца в винном погребке под названием «Нептун».
Спустившись в порт, Семен с расторопным видом человека, которому очень хочется выпить в хорошей компании, остановился у яркой, аляповатой вывески с изображением владыки морей Нептуна, держащего трезубец в одной руке и кружку вина в другой. Рассеянно, словно раздумывая, заходить или не заходить, оглянулся. Убедившись, что опасности нет, со спокойной уверенностью спустился вниз.
В сумрачном и довольно прохладном погребке посетителей почти не было. За высокой стойкой, на которую сочился скупой свет через запыленное оконце под потолком, могучий, широкоскулый татарин в круглой засаленной тюбетейке цедил в графины вино из огромной бочки. Красильников посмотрел по сторонам в надежде увидеть того, ради кого сюда пришел.
В углу погребка за приземистым, крепко сколоченным столиком, рассчитанным на самые разные передряги, горбился грузный человек в линялой гимнастерке без погон. Он держал в руке кружку и длинными жадными глотками пил красное, уже уставшее пениться вино. Глаза его недоверчиво скользили по фигурам заходящих в погребок людей.
– Здравствуй, Матвей! – сказал Красильников. И, не дожидаясь приглашения, сел напротив за тот же столик.
Матвей Задача поднял на Красильникова маленькие, глубоко спрятанные, не ожидающие в этом мире доброты глазки, хрипло и нехотя буркнул в ответ:
– Здравствуй, господин хороший… ежели не шутишь… – И большим вывернутым ногтем указательного пальца лениво почесал горло за воротником.
Красильников откровенно разглядывал Матвея: что и говорить, время не красит – постарел, обрюзг, и все же была в этом лице еще прежняя самодовольная уверенность.
Матвей сощурился, словно прикрыл бронированные створки, и из-за них как бы на ощупь стал изучать Красильникова: силился вспомнить, где и когда мог его видеть.
Прислужник в истертом кожаном переднике поставил перед ними тарелку с брынзой и графин вина. Не ожидая приглашения, надзиратель по-хозяйски налил себе вина и тут же залпом выпил. Красильников тоже налил себе, но пить не спешил и выжидающе смотрел на Матвея.
Надзиратель неприязненно молчал. Взяв ломоть брынзы, он теперь жевал ее, а в глазах его вспыхивали и пригасали какие-то блеклые огоньки, выдававшие натужную работу мысли. Но вот лицо Матвея размягчилось, и, пригладив ежик седых волос, он сказал:
У Наташи, выросшей в Севастополе, был свой план: поселиться временно у кого-нибудь из прежних знакомых. Однако Красильников безжалостно разрушил этот план.
– Время нынче такое, что людей не просто, как карточную колоду, перетасовывает, а еще и масти легко меняет, – сказал Семен Алексеевич. – Знала ты, предположим, человека если не красным, так розовым, а он, глядь, побелел, пока вы не виделись. Заявимся к нему развеселой нашей компанией, а он и сообразит: не случайно, видать, собралась эта святая троица!..
– Это обдумать можно.
– Можно, конечно. Ну, допустим, родней нас с Василием объявишь… Какой? Скажем – муж с братом. Я, правда, в мужья тебе уже хотя б по возрасту не гожусь. Василий – этот помоложе меня будет… Скажи, Василий, как ты на это смотришь?
– Мария! – веско объяснил Воробьев. – Она баба ничего, смирная. Но если дойдет до нее какой ревнивый слух, хоть на крыльях, хоть на помеле прилетит сюда, и тогда всему Севастополю места мало будет. Да и не в том дело… – Воробьев насупился, помолчал и затем добавил: – Я рядом с Натальей – что лапоть рядом с парчовой туфелькой!
– Вот! Золотое слово! – поднял указательный палец Семен Алексеевич. – Нет, появись мы втроем перед твоими знакомыми, ничего, кроме недоумения, не встретим. А нам, с расчетом нашего положения и поставленной задачи, самое малое недоумение не по карману. Нам нужна такая крыша над головой, где б мы могли вроде невидимок жить.
Красильников, конечно, был прав, но слышалась Наташе в его словах и голосе какая-то обидная снисходительность. И Наташа сказала с легкой досадой и вызовом:
– Вы можете что-нибудь другое предложить?
– Поищем на окраинах, где простой люд живет.
На Корабельной стороне у Красильникова отыскалась давняя знакомая – пожилая и угрюмая женщина, вдова погибшего в путину рыбака. Она, так и не привыкшая к вдовьему одиночеству, обрадованно приютила их у себя – сдала внаем домик, а сама уехала к дочери в Евпаторию, зная, что теперь все ее немудреное хозяйство, включая собаку и кошку, находится под присмотром добрых людей.
Корабельная сторона в Севастополе была издавна тихой, спокойной и малолюдной, словно бы это была вовсе и не окраина большого и шумного портового города, а забытая Богом и людьми рыбацкая деревушка, устало и сонно глядящая на растревоженный мир закрытыми окнами приземистых ракушниковых домиков. Редкие акации, объеденные козами, топорщились длинными колючими иглами. Важно рассевшиеся на позеленевших черепичных крышах ленивые голуби изредка нарушали тишину своими сварливыми перебранками. На кривых загогулистых улочках играли дети. Играли в войну, которой так напряженно и отчаянно жили взрослые. Да еще вьющиеся над Корабелкой чайки бестолково оглашали сонные кварталы своими гортанными криками.
Оживали улицы на короткое предвечернее время, когда возвращались домой рыбаки и портовые рабочие.
В первые же дни их жизни на Корабелке произошел у Семена Алексеевича с Наташей такой разговор.
– Давай еще раз поговорим о твоих севастопольских знакомых, – озабоченно хмурясь, предложил Красильников. – Поразузнай, кто из них, кого страх или опасность не загнали в тараканьи щелки, в городе остался. Нам нужна связь с подпольем. Только осторожно, с оглядочкой! А я тоже хочу одного старого знакомого разыскать. Когда-то свела нас судьба в тех самых крепостных стенах, за которые нынче Кольцова упрятали: я тогда ждал суда, а Матвей Задача, так знакомца звали, сторожил меня. Справедливости ради, надзиратель был не из лютых. Жаден, правда. Нет денег – пальцем не шевельнет. Заплатишь – табачком наделит, то да се… А хорошо заплатишь, так письмо на волю передаст. В общем, у такого за деньги можно было бы хоть что-нибудь о Павле выведать. Если, конечно, жив и состоит на службе. Если ж нет… Другие тропки-дорожки к крепости искать будем. Ну да и ты всем этим голову не забивай: твое дело не в пример важнее и трудней. По совести, оно напоминает мне ту сказку: поди туда, сам не знаю куда, сделай то, сам не знаю что…
Дома Матвея Задачи не было. Дочка его, осторожно приоткрыв дверь, просунула в щель сухонькое и любопытное, как у мышки, личико, приняла Красильникова то ли за отцовского сослуживца, то ли за приятеля и, поскучнев, посоветовала искать отца в винном погребке под названием «Нептун».
Спустившись в порт, Семен с расторопным видом человека, которому очень хочется выпить в хорошей компании, остановился у яркой, аляповатой вывески с изображением владыки морей Нептуна, держащего трезубец в одной руке и кружку вина в другой. Рассеянно, словно раздумывая, заходить или не заходить, оглянулся. Убедившись, что опасности нет, со спокойной уверенностью спустился вниз.
В сумрачном и довольно прохладном погребке посетителей почти не было. За высокой стойкой, на которую сочился скупой свет через запыленное оконце под потолком, могучий, широкоскулый татарин в круглой засаленной тюбетейке цедил в графины вино из огромной бочки. Красильников посмотрел по сторонам в надежде увидеть того, ради кого сюда пришел.
В углу погребка за приземистым, крепко сколоченным столиком, рассчитанным на самые разные передряги, горбился грузный человек в линялой гимнастерке без погон. Он держал в руке кружку и длинными жадными глотками пил красное, уже уставшее пениться вино. Глаза его недоверчиво скользили по фигурам заходящих в погребок людей.
– Здравствуй, Матвей! – сказал Красильников. И, не дожидаясь приглашения, сел напротив за тот же столик.
Матвей Задача поднял на Красильникова маленькие, глубоко спрятанные, не ожидающие в этом мире доброты глазки, хрипло и нехотя буркнул в ответ:
– Здравствуй, господин хороший… ежели не шутишь… – И большим вывернутым ногтем указательного пальца лениво почесал горло за воротником.
Красильников откровенно разглядывал Матвея: что и говорить, время не красит – постарел, обрюзг, и все же была в этом лице еще прежняя самодовольная уверенность.
Матвей сощурился, словно прикрыл бронированные створки, и из-за них как бы на ощупь стал изучать Красильникова: силился вспомнить, где и когда мог его видеть.
Прислужник в истертом кожаном переднике поставил перед ними тарелку с брынзой и графин вина. Не ожидая приглашения, надзиратель по-хозяйски налил себе вина и тут же залпом выпил. Красильников тоже налил себе, но пить не спешил и выжидающе смотрел на Матвея.
Надзиратель неприязненно молчал. Взяв ломоть брынзы, он теперь жевал ее, а в глазах его вспыхивали и пригасали какие-то блеклые огоньки, выдававшие натужную работу мысли. Но вот лицо Матвея размягчилось, и, пригладив ежик седых волос, он сказал: