Страница:
Больше других и раньше других почувствовали Запад в его христианской тоске и тревоге славянофилы, еще Гоголь и Достоевский. Гораздо меньше чувствовал Запад в его внутренних невязках и противоречиях Влад. Соловьев. Он слишком занят был соображениями «христианской политики». В сущности, кроме унионального ультрамонтанства и немецкого идеализма Соловьев о Западе мало что знал (прибавить нужно разве только еще Фурье, Сведенборга и спиритов, из старинных мастеров Данте). Он слишком веровал в твердость Запада, и романтического голода, всей этой тоски западных душ христианских, болезнующих и скорбящих, не замечал, разве только в самые последние годы…
Схемы старших славянофилов были тоже очень сухи. Но у славянофилов было глубокое внутреннее отношение к самым интимным темам Запада. У них было и нечто большее, — сознание христианского сродства и ответственности, чувство и горечь братского сострадания, сознание или предчувствие православного призвания в Европе. У Соловьева речь идет скорее о русском национальном, не о православном призвании, — о теократической миссии русского царства…
Старшие славянофилы русские задачи выводили из европейских потребностей, из нерешенных или неразрешимых вопросов другой половины единого христианского мира. В этом чувстве христианской ответственности великая правда и моральная сила раннего славянофильства…
Православие призывается во свидетельство…
Сейчас более, чем когда, Христианский Запад стоит в раздвинувшихся перспективах, как живой вопрос, обращенный и к Православному миру. В этом весь смысл т. наз. « экуменического движения». И православное богословие призывается показать, что решить этот «экуменический вопрос» можно только в исполнении Церкви, в полноте кафолического предания, нетронутого и неприкосновенного, но обновляемого и всегда растущего. И снова, вернуться можно только через «кризис». Путь христианского восстановления есть путь критический, не иронический. Старое «обличительное богословие» давно потеряло внутреннее отношение ко всякой действительности, — это была школьная дисциплина, и строилась она всегда по тем же западным «пособиям». Новым «обличительным богословием» должно стать историософическое истолкование Западной религиозной трагедии. Но эту трагедию нужно именно перестрадать, пережить, как свою и родную, и показать ее возможный катарзис [ 171] в полноте Церковного опыта, в полноте отеческого предания. И в новом, искомом православном синтезе вековой опыт католическогоЗапада должен быть учтен и осмыслен с большим вниманием и участием, чем то было принято в нашем богословии до сих пор.
Это не означает заимствования и принятия римских доктрин, не означает подражательного «романизма». Но в великих системах «высокой Схоластики», и в опыте католических мистиков, и в богословском опыте позднейшего католицизма, во всяком случае, православный мыслитель найдет более адекватный источник творческого возбуждения, чем в философии немецкого идеализма, в протестантской критической науке прошлого и текущего столетий, и даже в «диалектическом богословии» наших дней…
Творческое возрождение Православного мира есть необходимое условие для решения «экуменического вопроса…»
Во встрече с Западом есть и другая сторона. В Средние века возникла и сложилась на Западе очень напряженная и сложная богословская традиция, традиция богословской науки и культуры, исканий, действий, споров. Эта традиция не распалась вполне и во время самых ожесточенных конфессиональных споров и пререканий в эпоху Реформации. Даже с появлением свободомыслия или вольнодумства ученая солидарность не была потеряна до конца. В известном смысле и до сих пор Западная богословская наука остается единой, соединяется каким-то чувством взаимной ответственности, за немочь и ошибки другого. Русское богословие, как наука и предмет преподавания, родилось именно от этой же традиции. И не в том задача, чтобы выйти из нее, но чтобы в ней участвовать свободно, ответственно, сознательно, открыто. Православный богослов не должен и не смеет выступать из этого вселенского круговорота богословских исканий. И так случилось, что с падением Византии богословствовал один только Запад. Богословие есть по существу кафолическая задача, но решалась она только в расколе. Это есть основной парадокс в истории христианской культуры. Запад богословствует, когда Восток молчит, — или, что всего хуже, необдуманно и с опозданием повторяет западные зады. Православный богослов и до сих пор слишком зависит в своей собственной созидательной работе от западной поддержки. Свои первоисточники он получает именно из западных рук, читает отцов и соборные деяния в западных и часто примерных изданиях, и в западной школе учится методам и технике обращения с собранным материалом. И прошлое нашей Церкви мы знаем всего больше благодаря подвигу многих поколений западных исследователей и ученых. Это касается и собирания, и толкования фактов. Важна уже сама эта постоянная обращенность западного сознания к церковно-исторической действительности, эта встревоженность исторической совести, эта неотступная и настойчивая задумчивость над христианскими первоисточниками. Западная мысль всегда живет и в этом прошлом, такой напряженностью исторических припоминаний точно возмещая болезненные изъяны своей мистической памяти. В этот мир православный богослов тоже должен принести свое свидетельство, свидетельство от внутренней памяти Церкви, чтобы сомкнуть его с историческим разысканием…
Только эта внутренняя память Церкви оживляет вполне молчаливые свидетельства текстов…
5. Новое богословское исповедание.
6. Подвиг свидетельствовать, творить и созидать.
Примечания
Схемы старших славянофилов были тоже очень сухи. Но у славянофилов было глубокое внутреннее отношение к самым интимным темам Запада. У них было и нечто большее, — сознание христианского сродства и ответственности, чувство и горечь братского сострадания, сознание или предчувствие православного призвания в Европе. У Соловьева речь идет скорее о русском национальном, не о православном призвании, — о теократической миссии русского царства…
Старшие славянофилы русские задачи выводили из европейских потребностей, из нерешенных или неразрешимых вопросов другой половины единого христианского мира. В этом чувстве христианской ответственности великая правда и моральная сила раннего славянофильства…
Православие призывается во свидетельство…
Сейчас более, чем когда, Христианский Запад стоит в раздвинувшихся перспективах, как живой вопрос, обращенный и к Православному миру. В этом весь смысл т. наз. « экуменического движения». И православное богословие призывается показать, что решить этот «экуменический вопрос» можно только в исполнении Церкви, в полноте кафолического предания, нетронутого и неприкосновенного, но обновляемого и всегда растущего. И снова, вернуться можно только через «кризис». Путь христианского восстановления есть путь критический, не иронический. Старое «обличительное богословие» давно потеряло внутреннее отношение ко всякой действительности, — это была школьная дисциплина, и строилась она всегда по тем же западным «пособиям». Новым «обличительным богословием» должно стать историософическое истолкование Западной религиозной трагедии. Но эту трагедию нужно именно перестрадать, пережить, как свою и родную, и показать ее возможный катарзис [ 171] в полноте Церковного опыта, в полноте отеческого предания. И в новом, искомом православном синтезе вековой опыт католическогоЗапада должен быть учтен и осмыслен с большим вниманием и участием, чем то было принято в нашем богословии до сих пор.
Это не означает заимствования и принятия римских доктрин, не означает подражательного «романизма». Но в великих системах «высокой Схоластики», и в опыте католических мистиков, и в богословском опыте позднейшего католицизма, во всяком случае, православный мыслитель найдет более адекватный источник творческого возбуждения, чем в философии немецкого идеализма, в протестантской критической науке прошлого и текущего столетий, и даже в «диалектическом богословии» наших дней…
Творческое возрождение Православного мира есть необходимое условие для решения «экуменического вопроса…»
Во встрече с Западом есть и другая сторона. В Средние века возникла и сложилась на Западе очень напряженная и сложная богословская традиция, традиция богословской науки и культуры, исканий, действий, споров. Эта традиция не распалась вполне и во время самых ожесточенных конфессиональных споров и пререканий в эпоху Реформации. Даже с появлением свободомыслия или вольнодумства ученая солидарность не была потеряна до конца. В известном смысле и до сих пор Западная богословская наука остается единой, соединяется каким-то чувством взаимной ответственности, за немочь и ошибки другого. Русское богословие, как наука и предмет преподавания, родилось именно от этой же традиции. И не в том задача, чтобы выйти из нее, но чтобы в ней участвовать свободно, ответственно, сознательно, открыто. Православный богослов не должен и не смеет выступать из этого вселенского круговорота богословских исканий. И так случилось, что с падением Византии богословствовал один только Запад. Богословие есть по существу кафолическая задача, но решалась она только в расколе. Это есть основной парадокс в истории христианской культуры. Запад богословствует, когда Восток молчит, — или, что всего хуже, необдуманно и с опозданием повторяет западные зады. Православный богослов и до сих пор слишком зависит в своей собственной созидательной работе от западной поддержки. Свои первоисточники он получает именно из западных рук, читает отцов и соборные деяния в западных и часто примерных изданиях, и в западной школе учится методам и технике обращения с собранным материалом. И прошлое нашей Церкви мы знаем всего больше благодаря подвигу многих поколений западных исследователей и ученых. Это касается и собирания, и толкования фактов. Важна уже сама эта постоянная обращенность западного сознания к церковно-исторической действительности, эта встревоженность исторической совести, эта неотступная и настойчивая задумчивость над христианскими первоисточниками. Западная мысль всегда живет и в этом прошлом, такой напряженностью исторических припоминаний точно возмещая болезненные изъяны своей мистической памяти. В этот мир православный богослов тоже должен принести свое свидетельство, свидетельство от внутренней памяти Церкви, чтобы сомкнуть его с историческим разысканием…
Только эта внутренняя память Церкви оживляет вполне молчаливые свидетельства текстов…
5. Новое богословское исповедание.
Историк не призван пророчествовать. Но понимать ритм и смысл творимых событий он должен. И бывает, пророчествуют события. Тогда в их сплетении нужно распознать свое призвание…
Не стоит спорить, некий новый эон [ 172] с каких-то недавних пор уже начался в истории христианского мира. Этот эон можно было бы назвать апокалиптическим. Это не значит дерзко угадывать недоведомые и запретные сроки. Однако, апокалиптическая темаслишком очевидно просвечивает во всем современном развитии событий. Впервые, кажется, в истории с такой откровенностью подымается богоборческий и безбожный бунт, и с таким размахом и захватом. Вся Россия воспитывается в таком богоборческом возбуждении и обречении. Весь народ вовлекается в этот прелестный и отравительный искус, поколение за поколением. В мире нет больше ничего «нейтрального», уже нет больше простых, обыденных вещей или вопросов, — все стало спорным, двояким и двоящимся, все уже приходится оспаривать у Антихриста. Ибо он на все притязает, на все торопится наложить свою печать. Все становится под знак выбора, — вера илиневерие, — это « или» становится обжигающим. « Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф.12:30)…
В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверности и давнего отпадения, и одержимости, и порчи. Отравлена, и взбудоражена, и надорвана русская душа. И эту душу, одержимую и зачарованную, растревоженную злым сомнением и обманом, исцелить и укрепить можно только в последнем напряжении огласительного подвига, светом Христова разума, словом искренности и правды, словом Духа и силы. Наступает, и уже наступило, время открытого спора и тяжбы о душах человеческих. Наступает время, когда воистину каждыйвопрос знания и жизни должен иметь и получать христианский ответ, должен быть включен в синтетическую ткань и полноту исповедания. Наступает время, когда богословие перестает быть личным или «частным делом», которым каждый волен заниматься илине заниматься, в зависимости от своей одаренности, влечений, вдохновения. В нынешний лукавый и судный день богословие вновь становится каким-то «общим делом», становится всеобщим и кафолическим призванием. И всем подобает облечься в некое духовное всеоружие. Наступает время, и уже наступило, когда богословское молчание, или замешательство, сбивчивость или нечленораздельность в свидетельстве становится равнозначным измене и бегству от врага. Молчанием соблазнить можно не меньше, чем торопливым и нечетким ответом. И еще больше можно самому своим молчанием соблазниться и отравиться. Впасть в укрывательство, точно вера есть « вещь, хрупкая и не совсем надежная…»
Вновь открывается богословская эпоха… Наше время вновь призвано к богословию…
Такое утверждение многим покажется слишком смелым, преувеличенным и односторонним…
Не стоит ли современность скорее под знаком «социального христианства», еще со времен Ламенне и Мориса, если и не вести счет уже от «Нового христианства» самого Сен-Симона? И, кажется, в наш тревожный век не призвано ли христианство скорее именно к «социальной работе», к строительству Нового Града?…
Уместно ли сейчас отводить религиозное сознание снова к умственным проблемам богословия, от этой действенной «социальной темы», поставленной необратимым развитием событий на первое место?…
В особенности неуместным многим это кажется именно в русских условиях. Не стоит ли русская современность скорее под знаком действия, чем под знаком созерцания? И позволительно ли расслаблять этот боевой «активизм» призывом к раздумью и собиранию души? Многим богословствование кажется сейчас почти предательством и бегством…
В этих возражениях или недоумениях есть роковая близорукость…
Отвлекаться от социального вопроса, конечно, не время. «Багровая звезда» социализма, действительно, загорелась в исторических небесах. И, однако, не есть ли и сам «социальный вопрос», прежде всего, вопрос духовный, вопрос совести и вопрос мудрости?! И социальная революция не есть ли, прежде всего, некая душевная и мутная волна?! Русская революция не была ли духовной катастрофой, обвалом в душах, восстанием и прорывом страстей, — не из духовного ли корнесловия приходится ее объяснять, прежде всего? И тайна будущей России не столько в ее социальном или техническом строе, но в том новом человеке, которого стараются теперь там вырастить, создать и воспитать, без Бога, без веры и без любви. И не поставлен ли необратимым развитием событий именно вопрос о самой верена первую очередь, в последней и подлинно апокалиптической резкости и откровенности?! Не встает ли сейчас с несравненной остротой вся эта интимная проблематика безверия и безочарования, прельщения и богоборчества?…
« Не плоть, но дух растлился в наши дни, — и человек отчаянно тоскует…»
Именно потому, что мы уже вовлечены в эту апокалиптическую борьбу, мы и призываемся к богословию. Прилипчивому и обволакивающему безбожному и богоборческому воззрению приходится с особенным и напряженным вниманием противопоставлять твердое и ответственное исповедание Христовой истины. Нет и не может быть «нейтральной» науки о Христе и христианстве, уже равнодушие или воздержание не нейтрально. И «неверующая наука», конечно, никак не «нейтральна». Это своего рода «противобогословие». Здесь слишком много страстей и страстности, слепой и туманной, часто темной и злобной. Есть и тоска, бывают даны и нежданные прозрения, хотя бы и от обратного. И снова, не только судить, но целить призвано здесь богословие. В этот мир сомнений, обманов, самообманов нужно войти, — чтобы ответить и на сомнения, и на укоры. Но входить в этот поколебленный мир подобает с крестным знамением в сердце и с Иисусовой молитвой, творимой в уме. Ибо это мир мистических головокрушений, где все двоится, где все дробится в какой-то игре зеркальных отражений или разложений. Богослов призывается свидетельствовать и в этом мире. Отчасти повторяется обстановка первых веков, когда Семя сеялось и прорастало в непреображенной земле, которую этот посев впервые и освящал. Тогда благовестникам приходилось говорить чаще всего именно к не преображенному сердцу, к темной и грешной совести тех «языков», к которым они были посланы, сидящим во тьме и сени смертной. Безбожный и «неверующий» мир современности не есть ли, в известном смысле, именно этот дохристианский мир, обновившийся во всем пестром сплетении мниморелигиозных, скептических или богоборческих настроений?! И перед лицом этого мира богословие тем более должно вновь стать свидетельством. Богословская система не может быть только плодом учености, родиться из философского раздумья. Нужен и молитвенный опыт, духовная собранность, пастырская тревога. В богословии должно послышаться благовестие, «керигма…»
Богослов должен говорить к живым людям, к живому сердцу, должен говорить в элементе сердечного внимания и любви, в элементе прямой ответственности за душу брата своего, особенно — темного брата. В познании вообще есть и должен быть даже не диалектический, но именно диалогический момент. Познающий свидетельствует перед сопознающими об истине, их призывает перед истиной склониться и смириться, — потому должен и сам смириться. От богослова смирение требуется в особенности…
Встающих сейчас задач строительства душ и совести человеческой нельзя разрешить в порядке повседневного пастырства и педагогии, и нельзя отложить или отстранить. Нужно ответить целостной системой мысли, ответить богословским исповеданием…
Нужно перелить и перестрадать всю эту проблематику безверного и не ищущего духа, всю проблематику вольного заблуждения и невольного неведения…
Настало время, когда уклончивость от богословского знания и ведения становится смертным грехом, стигматом [ 173] самодовольства и не любви, стигматом малодушия и лукавства. Опрощенство оказывается бесовским навождением, и недоверие к ищущему разуму обличается, как бесовское страхование. « Тамо убояшася страха, идеже не бе страх…»
И здесь уместно припомнить и повторить пронзительные слова Филарета Московского, сказанные много лет тому назад, тоже в обстановке страхований и уклончивости.
«То правда, что не всем предназначен дар и долг учительства, и Церковь не многих удостоила имени Богословов. Однако же никому не позволено в христианстве быть вовсе не ученым, и оставаться невеждою. Сам Господь не нарек ли Себя учителем, и Своих последователей учениками? Прежде нежели христиане начали называться христианами, они все до одного назывались учениками. Неужели это праздные имена, ничего не значущие? И зачем послал Господь в мир Апостолов? — прежде всего учить все народы: шедше научите вся языки… Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа, — не для тебя посланы Апостолы, — ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; — я не знаю, что ты такое, и что с тобою будет» (Слова и Речи,т. IV, 1882, стр. 151–152, — слово сказано в 1841-м году, на день святителя Алексия).
Не стоит спорить, некий новый эон [ 172] с каких-то недавних пор уже начался в истории христианского мира. Этот эон можно было бы назвать апокалиптическим. Это не значит дерзко угадывать недоведомые и запретные сроки. Однако, апокалиптическая темаслишком очевидно просвечивает во всем современном развитии событий. Впервые, кажется, в истории с такой откровенностью подымается богоборческий и безбожный бунт, и с таким размахом и захватом. Вся Россия воспитывается в таком богоборческом возбуждении и обречении. Весь народ вовлекается в этот прелестный и отравительный искус, поколение за поколением. В мире нет больше ничего «нейтрального», уже нет больше простых, обыденных вещей или вопросов, — все стало спорным, двояким и двоящимся, все уже приходится оспаривать у Антихриста. Ибо он на все притязает, на все торопится наложить свою печать. Все становится под знак выбора, — вера илиневерие, — это « или» становится обжигающим. « Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает» (Мф.12:30)…
В революции открылась жесткая и жуткая правда о русской душе, открылась вся эта бездна неверности и давнего отпадения, и одержимости, и порчи. Отравлена, и взбудоражена, и надорвана русская душа. И эту душу, одержимую и зачарованную, растревоженную злым сомнением и обманом, исцелить и укрепить можно только в последнем напряжении огласительного подвига, светом Христова разума, словом искренности и правды, словом Духа и силы. Наступает, и уже наступило, время открытого спора и тяжбы о душах человеческих. Наступает время, когда воистину каждыйвопрос знания и жизни должен иметь и получать христианский ответ, должен быть включен в синтетическую ткань и полноту исповедания. Наступает время, когда богословие перестает быть личным или «частным делом», которым каждый волен заниматься илине заниматься, в зависимости от своей одаренности, влечений, вдохновения. В нынешний лукавый и судный день богословие вновь становится каким-то «общим делом», становится всеобщим и кафолическим призванием. И всем подобает облечься в некое духовное всеоружие. Наступает время, и уже наступило, когда богословское молчание, или замешательство, сбивчивость или нечленораздельность в свидетельстве становится равнозначным измене и бегству от врага. Молчанием соблазнить можно не меньше, чем торопливым и нечетким ответом. И еще больше можно самому своим молчанием соблазниться и отравиться. Впасть в укрывательство, точно вера есть « вещь, хрупкая и не совсем надежная…»
Вновь открывается богословская эпоха… Наше время вновь призвано к богословию…
Такое утверждение многим покажется слишком смелым, преувеличенным и односторонним…
Не стоит ли современность скорее под знаком «социального христианства», еще со времен Ламенне и Мориса, если и не вести счет уже от «Нового христианства» самого Сен-Симона? И, кажется, в наш тревожный век не призвано ли христианство скорее именно к «социальной работе», к строительству Нового Града?…
Уместно ли сейчас отводить религиозное сознание снова к умственным проблемам богословия, от этой действенной «социальной темы», поставленной необратимым развитием событий на первое место?…
В особенности неуместным многим это кажется именно в русских условиях. Не стоит ли русская современность скорее под знаком действия, чем под знаком созерцания? И позволительно ли расслаблять этот боевой «активизм» призывом к раздумью и собиранию души? Многим богословствование кажется сейчас почти предательством и бегством…
В этих возражениях или недоумениях есть роковая близорукость…
Отвлекаться от социального вопроса, конечно, не время. «Багровая звезда» социализма, действительно, загорелась в исторических небесах. И, однако, не есть ли и сам «социальный вопрос», прежде всего, вопрос духовный, вопрос совести и вопрос мудрости?! И социальная революция не есть ли, прежде всего, некая душевная и мутная волна?! Русская революция не была ли духовной катастрофой, обвалом в душах, восстанием и прорывом страстей, — не из духовного ли корнесловия приходится ее объяснять, прежде всего? И тайна будущей России не столько в ее социальном или техническом строе, но в том новом человеке, которого стараются теперь там вырастить, создать и воспитать, без Бога, без веры и без любви. И не поставлен ли необратимым развитием событий именно вопрос о самой верена первую очередь, в последней и подлинно апокалиптической резкости и откровенности?! Не встает ли сейчас с несравненной остротой вся эта интимная проблематика безверия и безочарования, прельщения и богоборчества?…
« Не плоть, но дух растлился в наши дни, — и человек отчаянно тоскует…»
Именно потому, что мы уже вовлечены в эту апокалиптическую борьбу, мы и призываемся к богословию. Прилипчивому и обволакивающему безбожному и богоборческому воззрению приходится с особенным и напряженным вниманием противопоставлять твердое и ответственное исповедание Христовой истины. Нет и не может быть «нейтральной» науки о Христе и христианстве, уже равнодушие или воздержание не нейтрально. И «неверующая наука», конечно, никак не «нейтральна». Это своего рода «противобогословие». Здесь слишком много страстей и страстности, слепой и туманной, часто темной и злобной. Есть и тоска, бывают даны и нежданные прозрения, хотя бы и от обратного. И снова, не только судить, но целить призвано здесь богословие. В этот мир сомнений, обманов, самообманов нужно войти, — чтобы ответить и на сомнения, и на укоры. Но входить в этот поколебленный мир подобает с крестным знамением в сердце и с Иисусовой молитвой, творимой в уме. Ибо это мир мистических головокрушений, где все двоится, где все дробится в какой-то игре зеркальных отражений или разложений. Богослов призывается свидетельствовать и в этом мире. Отчасти повторяется обстановка первых веков, когда Семя сеялось и прорастало в непреображенной земле, которую этот посев впервые и освящал. Тогда благовестникам приходилось говорить чаще всего именно к не преображенному сердцу, к темной и грешной совести тех «языков», к которым они были посланы, сидящим во тьме и сени смертной. Безбожный и «неверующий» мир современности не есть ли, в известном смысле, именно этот дохристианский мир, обновившийся во всем пестром сплетении мниморелигиозных, скептических или богоборческих настроений?! И перед лицом этого мира богословие тем более должно вновь стать свидетельством. Богословская система не может быть только плодом учености, родиться из философского раздумья. Нужен и молитвенный опыт, духовная собранность, пастырская тревога. В богословии должно послышаться благовестие, «керигма…»
Богослов должен говорить к живым людям, к живому сердцу, должен говорить в элементе сердечного внимания и любви, в элементе прямой ответственности за душу брата своего, особенно — темного брата. В познании вообще есть и должен быть даже не диалектический, но именно диалогический момент. Познающий свидетельствует перед сопознающими об истине, их призывает перед истиной склониться и смириться, — потому должен и сам смириться. От богослова смирение требуется в особенности…
Встающих сейчас задач строительства душ и совести человеческой нельзя разрешить в порядке повседневного пастырства и педагогии, и нельзя отложить или отстранить. Нужно ответить целостной системой мысли, ответить богословским исповеданием…
Нужно перелить и перестрадать всю эту проблематику безверного и не ищущего духа, всю проблематику вольного заблуждения и невольного неведения…
Настало время, когда уклончивость от богословского знания и ведения становится смертным грехом, стигматом [ 173] самодовольства и не любви, стигматом малодушия и лукавства. Опрощенство оказывается бесовским навождением, и недоверие к ищущему разуму обличается, как бесовское страхование. « Тамо убояшася страха, идеже не бе страх…»
И здесь уместно припомнить и повторить пронзительные слова Филарета Московского, сказанные много лет тому назад, тоже в обстановке страхований и уклончивости.
«То правда, что не всем предназначен дар и долг учительства, и Церковь не многих удостоила имени Богословов. Однако же никому не позволено в христианстве быть вовсе не ученым, и оставаться невеждою. Сам Господь не нарек ли Себя учителем, и Своих последователей учениками? Прежде нежели христиане начали называться христианами, они все до одного назывались учениками. Неужели это праздные имена, ничего не значущие? И зачем послал Господь в мир Апостолов? — прежде всего учить все народы: шедше научите вся языки… Если ты не хочешь учить и вразумлять себя в христианстве, то ты не ученик и не последователь Христа, — не для тебя посланы Апостолы, — ты не то, чем были все христиане с самого начала христианства; — я не знаю, что ты такое, и что с тобою будет» (Слова и Речи,т. IV, 1882, стр. 151–152, — слово сказано в 1841-м году, на день святителя Алексия).
6. Подвиг свидетельствовать, творить и созидать.
Под знаком долженствованиябудущее нам открывается вернее и глубже,
чем под знаком ожиданий или предчувствий…
Будущее есть не только нечто взыскуемое и чаемое, но и нечто творимое… Призвание вдохновляет нас именно ответственностью долга. И, неожиданным образом, именно в послушании есть творческая сила, есть рождающая мощь. Своеволие же есть начало расточающее…
Молитвенное воцерковление, — апокалиптическая верность, — возвращение к отцам, — свободная встреча с Западом, — из таких и подобных мотивов и элементов слагается творческий постулатрусского богословия в обстановке современности. И это есть также завет прошлого, — наша ответственность за прошлое, наше обязательство перед ним…
Ошибки и неудачи прошлого не должны смущать. Исторический путь еще не пройден, история Церкви еще не кончилась. Не замкнулся еще и русский путь. Путь открыт, хотя и труден. Суровый исторический приговор должен перерождаться в творческий призыв, несделанное совершить. «И многими скорбями подобает в Царствие Божие внити». Православие есть не только предание, но и задача, — нет, не искомое, но данное, но сразу и заданное, живая закваска, растущее семя, наш долг и призвание… Русский путь надолго раздвоен. Есть таинственный путь подвига для оставшихся, путь тайного и молчаливого подвига в стяжании Духа. И есть свой путь для ушедших. Ибо оставлена нам свобода и власть духовного действия, свидетельства и благовестия. Тем самым и налагается подвиг свидетельствовать, творить и созидать. Только в таком подвиге и будет оправдано прошлое, полное предчувствий и предварений, при всей своей немочи и ошибках. Подлинный исторический синтез не столько в истолковании прошлого, сколько в творческом исполнении будущего…
Будущее есть не только нечто взыскуемое и чаемое, но и нечто творимое… Призвание вдохновляет нас именно ответственностью долга. И, неожиданным образом, именно в послушании есть творческая сила, есть рождающая мощь. Своеволие же есть начало расточающее…
Молитвенное воцерковление, — апокалиптическая верность, — возвращение к отцам, — свободная встреча с Западом, — из таких и подобных мотивов и элементов слагается творческий постулатрусского богословия в обстановке современности. И это есть также завет прошлого, — наша ответственность за прошлое, наше обязательство перед ним…
Ошибки и неудачи прошлого не должны смущать. Исторический путь еще не пройден, история Церкви еще не кончилась. Не замкнулся еще и русский путь. Путь открыт, хотя и труден. Суровый исторический приговор должен перерождаться в творческий призыв, несделанное совершить. «И многими скорбями подобает в Царствие Божие внити». Православие есть не только предание, но и задача, — нет, не искомое, но данное, но сразу и заданное, живая закваска, растущее семя, наш долг и призвание… Русский путь надолго раздвоен. Есть таинственный путь подвига для оставшихся, путь тайного и молчаливого подвига в стяжании Духа. И есть свой путь для ушедших. Ибо оставлена нам свобода и власть духовного действия, свидетельства и благовестия. Тем самым и налагается подвиг свидетельствовать, творить и созидать. Только в таком подвиге и будет оправдано прошлое, полное предчувствий и предварений, при всей своей немочи и ошибках. Подлинный исторический синтез не столько в истолковании прошлого, сколько в творческом исполнении будущего…
Примечания
1. ГРИГОРЬЕВ Аполлон Александрович родился 1 августа (н.с.)1822 года в Москве, русский литературный критик и поэт.
Сын чиновника. Окончил юридический факультет Московского университета (1842). В 40-х гг. увлекался утопическим социализмом и масонством. Стал главой молодой редакции «Москвитянина» и его ведущим критиком (1850–56).
Свою эстетику Григорьев создавал под влиянием философов-идеалистов ф. Шеллинга и Т. Карлейля.
В 40-х гг. Григорьев восхищался творчеством Н. В. Гоголя; в «Москвитянине» он защищал «патриархальные» пьесы А. Н. Островского; после 1855 признал в русском национальном характере не только «смирение», но и бунтарство; начал положительно отзываться о творчестве М. Ю. Лермонтова, А. И. Герцена, И. С. Тургенева, а идеалом для него стал А. С. Пушкин.
Сотрудничал в журнале «Время» (1861–63).
2. СИГНАТУРА — в медицине — 1) часть рецепта с указанием способа употребления лекарства. 2) копия рецепта, прилагаемая к выданному аптекой лекарству.
3. ШПЕТ, ГУСТАВ ГУСТАВОВИЧ (1879–1937), русский философ. Родился 25 марта (6 апреля) 1879 в Киеве. Учился на физико-математическом и историческом факультетах Киевского университета. Участвовал в революционной деятельности, был арестован и осужден. После освобождения из тюрьмы продолжил учебу, участвовал в работе психологического семинара г.И.Челпанова. Первый значительный труд Шпета — монография Проблема причинности у Юма и Канта (1907). В 1907–1910 преподавал в Московском университете, на Высших женских курсах, в университете Шанявского. В 1910–1911 стажировался Геттингенском университете, слушал лекции Гуссерля. «Феноменологический» период в творчестве Шпета открывает его книга Явление и смысл (1914), представляющая собой критический анализ сочинения Гуссерля Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. В 1916 Шпет защитил в Московском университете магистерскую диссертацию История как проблема логики. С 1917 издал философский ежегодник «Мысль и слово», где опубликовал ряд оригинальных работ: Мудрость или разум? Скептик и его душа и др. В 1918 завершил свой главный труд Герменевтика и ее проблемы. В послереволюционные годы Шпет участвовал в работе Московского лингвистического кружка, его идеи оказали влияние на Р.Якобсона, Р. Шора и др. В 1921 был отстранен от преподавания в Московском университете, но некоторое время сохранял связь с университетом благодаря деятельности созданного им «Этнографического кабинета». В 1922 вышли в свет его Очерки развития русской философии. С 1923 по 1929 Шпет возглавлял Отделение философии в Российской академии художественных наук (с 1927 —Государственная академия художественных наук). В последние годы жизни много занимался переводами (Диккенса, Байрона, Шекспира; осуществил перевод Феноменологии духа Гегеля). В 1935 был арестован и сослан в Енисейск, а затем в Томск. Шпет был расстрелян в Томске 16 ноября 1937.
4. ГЕРШЕНЗОН, Михаил Осипович — историк литературы и публицист. Родился в 1869 г. в еврейской семье. Поступив в 1889 г. на историко-филологический факультет Московского университета, работал по греческой истории и написал две работы: «Аристотель и Эфор» и «Афинская Полития Аристотеля и Жизнеописание Плутарха», напечатанные на средства университета. Оставлению его при университете для подготовки к профессорской деятельности помешало его вероисповедание. Статьями в «Филологическом обозрении» закончились занятия Гершензона по всеобщей истории, от которой он обратился к истории русской культуры. Особенностью его трудов в этой области является метод: автор исследует духовные движения не в их сплошной массе, а на типичных, хотя иногда второстепенных их представителях. Важнейшие результаты этого психологического изучения, основанного на первоисточниках и приведшего к самостоятельным выводам, изложены в ряде талантливых журнальных статей (в «Русской Мысли», «Вестнике Европы», «Мире Божьем», «Научном Слове», «Вопросах философии психологии» и др.). Отвергая — при нынешнем состоянии науки — самую возможность систематического построения истории литературы, Гершензон дал в области отстаиваемого им монографического изучения литературы и общественности ряд ценных трудов, в основу которых в значительной степени положены самостоятельно добытые новые материалы. Таковы: «П. Я. Чаадаев» (1908); «История молодой России» (1908); «Исторические записки» (1910); «Жизнь В. С. Печерина» (1911); «Образы прошлого» (1912). С особенной любовью исследует Гершензон мировоззрение и образы первых славянофилов, к философскому учению которых он примыкает.
5. БАУМЕЙСТЕР Ф. (1709–1785) — известнейший популяризатор лейбнице-вольфовской философии.
6. ДЕЖЕРАНДО, Жозеф-М. (1772–1842) — историк, религиозный писатель.
7. Из лицейских дневников Пушкина: (На Георгиевского)
Предположив — и дальше
На грацию намёк.
Ну-с — Августин богослов,
Профессор Бутервёк.
8. КОНДИЛЬЯК, Этьен Бонно (Condillac, Etienne Bonno de) (1715–1780), французский философ и психолог, популяризатор идей Локка во Франции. Родился в Гренобле (Франция) 30 сентября 1715. Его старший брат, аббат Мабли, был известным политическим мыслителем. Кондильяк был возведен в сан священника в 1740 и принял имя аббата де Мюро. Был избран членом Берлинской академии и Французской академии (1768). Философия Кондильяка называется сенсуализмом. Согласно этой теории, ощущения являются единственным источником знания, к ощущениям сводятся также мысли и воспоминания. Кондильяк был учеником Локка, одним из авторов французской Энциклопедии и другом Ж.Ж.Руссо.
9. ВЕЛЛАНСКИЙ Даниил Михайлович (1774–1847) — профессор физиологии медико-хирургической академии и один из немногих в России ревнителей натурфилософской школы Шеллинга.
10. ЛОКК (Locke) Джон (29 августа 1632, Рингтон 28 октября 1704, Отс), английский философ. Происходил из семьи мелкого судейского чиновника. Получил философское и медицинское образование в Оксфордском университете. В 60-е годы занимался экспериментированием в лаборатории знаменитого химика Роберта Бойля, позднее воспитатель и врач в семье первого графа Шефтсбери, одно время занимавшего должность лорда-канцлера Англии. Опыт воспитательной деятельности лег в основу педагогической теории Локка, изложенной впоследствии в трактате «Мысли о воспитании» (1693). Вместе с Шефтсбери он находился в эмиграции во Франции (где обстоятельно познакомился с картезианской философией) и в Голландии (где сблизился с Вильгельмом Оранским, который в 1688 в результате «славной революции» стал английским монархом). Вернувшись в 1689 на родину, Локк пользовался большим почетом и занимал ряд государственных должностей, но основное время уделял философскому творчеству. Умер в доме леди Мешем, дочери кембриджского платоника Ралфа Кедворта. Основное произведение «Опыт о человеческом разумении» начал писать в 1671, опубликовал его лишь в 1689. Кроме этого, им написаны «Послание о веротерпимости» (1689), «Два трактата о правлении» (1690), «Разумность христианства» (1695) и др.
11. ГЕЛЬВЕЦИЙ (Helvetius) Клод Адриан (1715 - 71), французский философ. Утверждал, что мир материален и бесконечен во времени и пространстве. Считал сознание и страсти человека главной движущей силой общественного развития. Сторонник учения о решающей роли среды в формировании личности. Доказывал опытное происхождение нравственных представлений, их обусловленность интересами индивида. Основные сочинения: «Об уме» (1758), «О человеке» (1773, посмертно).
12. СТЮАРТ Дугалд (Дугальд) Англия. Родился 22 ноября 1753 г., Эдинбург. Умер 11 июня 1828 г., Эдинбург. Философ и экономист. Почетный член РАН с 29 октября 1795 г.
13. Синклер Б. ФЕРГУСОН. Автор книги «В поисках Божьей воли».
14. ШЕЛЛИНГ, ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ (Schelling, Friedrich Wilhelm Joseph) (1775–1854), немецкий философ, родился 27 января 1775 в Леонберге близ Штутгарта. В 1792 получил степень магистра философии в Тюбингенском университете. Увлекался революционными идеями, характерными для того времени В 1803 Шеллинг — профессор философии Вюрцбургского университета, в 1806 — штатный член Баварской академии наук в Мюнхене, где он обосновался на 35 лет (с перерывом на семь лет, когда был профессором в Эрлангенском университете). В 1807 Шеллинг стал генеральным секретарем Академии художеств, а в 1827 — президентом Академии наук. По своим взглядам в рамках немецкого идеализма Шеллинг занимает промежуточную позицию между И.Г.Фихте и г. В. Ф. Гегелем; видное положение он и его жена Каролина занимали в движении немецкого романтизма. Шеллинг был пантеистом, но в его системе на месте абсолютной субстанции Спинозы находится динамическое абсолютное Я.
Сын чиновника. Окончил юридический факультет Московского университета (1842). В 40-х гг. увлекался утопическим социализмом и масонством. Стал главой молодой редакции «Москвитянина» и его ведущим критиком (1850–56).
Свою эстетику Григорьев создавал под влиянием философов-идеалистов ф. Шеллинга и Т. Карлейля.
В 40-х гг. Григорьев восхищался творчеством Н. В. Гоголя; в «Москвитянине» он защищал «патриархальные» пьесы А. Н. Островского; после 1855 признал в русском национальном характере не только «смирение», но и бунтарство; начал положительно отзываться о творчестве М. Ю. Лермонтова, А. И. Герцена, И. С. Тургенева, а идеалом для него стал А. С. Пушкин.
Сотрудничал в журнале «Время» (1861–63).
2. СИГНАТУРА — в медицине — 1) часть рецепта с указанием способа употребления лекарства. 2) копия рецепта, прилагаемая к выданному аптекой лекарству.
3. ШПЕТ, ГУСТАВ ГУСТАВОВИЧ (1879–1937), русский философ. Родился 25 марта (6 апреля) 1879 в Киеве. Учился на физико-математическом и историческом факультетах Киевского университета. Участвовал в революционной деятельности, был арестован и осужден. После освобождения из тюрьмы продолжил учебу, участвовал в работе психологического семинара г.И.Челпанова. Первый значительный труд Шпета — монография Проблема причинности у Юма и Канта (1907). В 1907–1910 преподавал в Московском университете, на Высших женских курсах, в университете Шанявского. В 1910–1911 стажировался Геттингенском университете, слушал лекции Гуссерля. «Феноменологический» период в творчестве Шпета открывает его книга Явление и смысл (1914), представляющая собой критический анализ сочинения Гуссерля Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. В 1916 Шпет защитил в Московском университете магистерскую диссертацию История как проблема логики. С 1917 издал философский ежегодник «Мысль и слово», где опубликовал ряд оригинальных работ: Мудрость или разум? Скептик и его душа и др. В 1918 завершил свой главный труд Герменевтика и ее проблемы. В послереволюционные годы Шпет участвовал в работе Московского лингвистического кружка, его идеи оказали влияние на Р.Якобсона, Р. Шора и др. В 1921 был отстранен от преподавания в Московском университете, но некоторое время сохранял связь с университетом благодаря деятельности созданного им «Этнографического кабинета». В 1922 вышли в свет его Очерки развития русской философии. С 1923 по 1929 Шпет возглавлял Отделение философии в Российской академии художественных наук (с 1927 —Государственная академия художественных наук). В последние годы жизни много занимался переводами (Диккенса, Байрона, Шекспира; осуществил перевод Феноменологии духа Гегеля). В 1935 был арестован и сослан в Енисейск, а затем в Томск. Шпет был расстрелян в Томске 16 ноября 1937.
4. ГЕРШЕНЗОН, Михаил Осипович — историк литературы и публицист. Родился в 1869 г. в еврейской семье. Поступив в 1889 г. на историко-филологический факультет Московского университета, работал по греческой истории и написал две работы: «Аристотель и Эфор» и «Афинская Полития Аристотеля и Жизнеописание Плутарха», напечатанные на средства университета. Оставлению его при университете для подготовки к профессорской деятельности помешало его вероисповедание. Статьями в «Филологическом обозрении» закончились занятия Гершензона по всеобщей истории, от которой он обратился к истории русской культуры. Особенностью его трудов в этой области является метод: автор исследует духовные движения не в их сплошной массе, а на типичных, хотя иногда второстепенных их представителях. Важнейшие результаты этого психологического изучения, основанного на первоисточниках и приведшего к самостоятельным выводам, изложены в ряде талантливых журнальных статей (в «Русской Мысли», «Вестнике Европы», «Мире Божьем», «Научном Слове», «Вопросах философии психологии» и др.). Отвергая — при нынешнем состоянии науки — самую возможность систематического построения истории литературы, Гершензон дал в области отстаиваемого им монографического изучения литературы и общественности ряд ценных трудов, в основу которых в значительной степени положены самостоятельно добытые новые материалы. Таковы: «П. Я. Чаадаев» (1908); «История молодой России» (1908); «Исторические записки» (1910); «Жизнь В. С. Печерина» (1911); «Образы прошлого» (1912). С особенной любовью исследует Гершензон мировоззрение и образы первых славянофилов, к философскому учению которых он примыкает.
5. БАУМЕЙСТЕР Ф. (1709–1785) — известнейший популяризатор лейбнице-вольфовской философии.
6. ДЕЖЕРАНДО, Жозеф-М. (1772–1842) — историк, религиозный писатель.
7. Из лицейских дневников Пушкина: (На Георгиевского)
Предположив — и дальше
На грацию намёк.
Ну-с — Августин богослов,
Профессор Бутервёк.
8. КОНДИЛЬЯК, Этьен Бонно (Condillac, Etienne Bonno de) (1715–1780), французский философ и психолог, популяризатор идей Локка во Франции. Родился в Гренобле (Франция) 30 сентября 1715. Его старший брат, аббат Мабли, был известным политическим мыслителем. Кондильяк был возведен в сан священника в 1740 и принял имя аббата де Мюро. Был избран членом Берлинской академии и Французской академии (1768). Философия Кондильяка называется сенсуализмом. Согласно этой теории, ощущения являются единственным источником знания, к ощущениям сводятся также мысли и воспоминания. Кондильяк был учеником Локка, одним из авторов французской Энциклопедии и другом Ж.Ж.Руссо.
9. ВЕЛЛАНСКИЙ Даниил Михайлович (1774–1847) — профессор физиологии медико-хирургической академии и один из немногих в России ревнителей натурфилософской школы Шеллинга.
10. ЛОКК (Locke) Джон (29 августа 1632, Рингтон 28 октября 1704, Отс), английский философ. Происходил из семьи мелкого судейского чиновника. Получил философское и медицинское образование в Оксфордском университете. В 60-е годы занимался экспериментированием в лаборатории знаменитого химика Роберта Бойля, позднее воспитатель и врач в семье первого графа Шефтсбери, одно время занимавшего должность лорда-канцлера Англии. Опыт воспитательной деятельности лег в основу педагогической теории Локка, изложенной впоследствии в трактате «Мысли о воспитании» (1693). Вместе с Шефтсбери он находился в эмиграции во Франции (где обстоятельно познакомился с картезианской философией) и в Голландии (где сблизился с Вильгельмом Оранским, который в 1688 в результате «славной революции» стал английским монархом). Вернувшись в 1689 на родину, Локк пользовался большим почетом и занимал ряд государственных должностей, но основное время уделял философскому творчеству. Умер в доме леди Мешем, дочери кембриджского платоника Ралфа Кедворта. Основное произведение «Опыт о человеческом разумении» начал писать в 1671, опубликовал его лишь в 1689. Кроме этого, им написаны «Послание о веротерпимости» (1689), «Два трактата о правлении» (1690), «Разумность христианства» (1695) и др.
11. ГЕЛЬВЕЦИЙ (Helvetius) Клод Адриан (1715 - 71), французский философ. Утверждал, что мир материален и бесконечен во времени и пространстве. Считал сознание и страсти человека главной движущей силой общественного развития. Сторонник учения о решающей роли среды в формировании личности. Доказывал опытное происхождение нравственных представлений, их обусловленность интересами индивида. Основные сочинения: «Об уме» (1758), «О человеке» (1773, посмертно).
12. СТЮАРТ Дугалд (Дугальд) Англия. Родился 22 ноября 1753 г., Эдинбург. Умер 11 июня 1828 г., Эдинбург. Философ и экономист. Почетный член РАН с 29 октября 1795 г.
13. Синклер Б. ФЕРГУСОН. Автор книги «В поисках Божьей воли».
14. ШЕЛЛИНГ, ФРИДРИХ ВИЛЬГЕЛЬМ ЙОЗЕФ (Schelling, Friedrich Wilhelm Joseph) (1775–1854), немецкий философ, родился 27 января 1775 в Леонберге близ Штутгарта. В 1792 получил степень магистра философии в Тюбингенском университете. Увлекался революционными идеями, характерными для того времени В 1803 Шеллинг — профессор философии Вюрцбургского университета, в 1806 — штатный член Баварской академии наук в Мюнхене, где он обосновался на 35 лет (с перерывом на семь лет, когда был профессором в Эрлангенском университете). В 1807 Шеллинг стал генеральным секретарем Академии художеств, а в 1827 — президентом Академии наук. По своим взглядам в рамках немецкого идеализма Шеллинг занимает промежуточную позицию между И.Г.Фихте и г. В. Ф. Гегелем; видное положение он и его жена Каролина занимали в движении немецкого романтизма. Шеллинг был пантеистом, но в его системе на месте абсолютной субстанции Спинозы находится динамическое абсолютное Я.