Страница:
Чуть в стороне набирала высоту пара «крокодилов».
Преодолев перевал, вертолет Белицкого плавно заскользил над белоснежной пустыней, изрезанной впадинами, клыками скал и темными провалами ущелий. Вверху ярко сияло солнце, внизу скользила тень вертолета. Полет проходил своим чередом, и ничто не предвещало никаких неожиданностей.
– Как маршрут? – спросил капитан.
– Идем нормально, – ответил штурман.
– Бери управление!
– Взял управление! – в ровном голосе Ершова послышались плохо скрываемые радостные нотки.
«Пусть учится летать над горами», – решил Белицкий. Монотонный гул двигателей и легкая привычная вибрация несли успокоение и безмятежную уверенность. И мысли капитана как-то незаметно снова вернулись ко вчерашнему вечеру, в штаб полка, на заседание партийного бюро.
Заседание проходило бурно и особенно по главному вопросу повестки дня – наведение уставной дисциплины в полку. Но это была буря в стакане воды. Приказ командира полка насчет укрепления дисциплины и обязательном соблюдении требования о повседневной полевой форме одежды как основной на территории военного городка никто не оспаривал, его своевременность тоже не оспаривалась, но мнения разделились.
Командир и партийное руководство первой эскадрильи активно поддержали приказ Крушицына. Но в первой эскадрилье служат летчики, в основном своем составе транспортной авиации. У них четкий распорядок, каждый вылет тяжелого самолета готовится заранее и, естественно, у пилотов есть достаточно времени, чтобы следить за своим внешним видом, да к тому же постоянные перелеты из одной страны в другую и обратно, и каждый раз прохождение таможенной службы обязывал летчиков соблюдать нормы уставных требований.
А командиры и партийные руководители второй и третьей эскадрилий, где служили вертолетчики, приказ встретили неодобрительным роптанием. Формально командир полка прав, но фактически сама боевая жизнь, вылеты на задания по нескольку раз в день и сами климатические особенности жаркого Афганистана заставляли летчиков постоянно нарушать уставные требования.
Алексей Белицкий, глядя на невозмутимо спокойное и холодное лицо командира полка, догадался, прочитал его внутренне отрешенное состояние ко всему происходящему здесь. Белицкий догадался, что полковник Крушицын, который недавно прибыл из Союза, не просто отстаивает формальные требования, принятые на родине. За короткое время своего пребывания в полку Евгений Николаевич чисто по-человечески понял то, что давно поняли офицеры полка, а именно – наше бессмысленное пребывание в этой азиатской стране, руководство которой запуталось в своих внутренних политических, клановых и иных противоречиях. Осознал ненужность нашего военного участия в братоубийственной, коварной и жестокой гражданской войне. И он, полковник Крушицын, своим приказом, сухими формальными требованиями как бы подчеркивал нашу бессмысленную военную интернациональную помощь «дружественному правительству», внутри которого идет давняя грызня и кровавые распри между разными кланами и группировками. Как и бессмысленность ношения в знойном Афганистане армейской полевой формы, предназначенной для умеренного европейского климата.
Конечно, все это так и есть. Но отдуваться придется летчикам второй и третьей эскадрилий. Их в приказном порядке заставили соблюдать уставные требования: носить в гарнизоне полевую форму, когда даже в тени термометр показывает сорок-пятьдесят градусов. В полете одна форма – комбинезон, а чтобы пойти между полетами в офицерскую столовую на обед, обязательно надевай другую, полевую.
Именно в этом обязательном переодевании и была скрыта бомба замедленного действия. Перерывы между вылетами, а по сути, между боевыми операциями, небольшие, как правило, один-два часа. В это время идет главная работа – проверка и техническое обслуживание вертолета и подготовка его к новому полету, но и самому летчику нужно «заправиться», то есть пообедать.
По новому приказу, летчик, прилетев с боевой операции, должен со стоянки вертолетов сбегать в свой модуль, чтобы переодеться в полевую форму, а это добрых два километра. Сходить в офицерскую столовую за пятьсот метров, при этом сдать оружие, а потом, после обеда, проделать весь путь в обратном порядке – то есть взять свое оружие, сбегать в модуль, снова переодеться в летный комбинезон и поспешить на вертолетную стоянку. В итоге получается, что летчик в короткие промежутки между боевыми вылетами должен совершить марш-бросок более четырех километров. Многие летчики зачастую оставались голодными, не успев уложиться в отведенное время.
Как эти дополнительные физические нагрузки отразятся на психическом состоянии, духовном настрое и готовности летчика к выполнению новой боевой задачи, – как видел Белицкий, на партийном бюро никого не интересовало.
Наоборот, многие члены бюро старались поддержать начало новой кампании по наведению дисциплины. Называли имена офицеров, которые своими действиями и внешним видом «дискредитируют облик советского воина» за рубежом, и чаще других фигурировал старший лейтенант Беляк.
К удивлению Белицкого, рьяным поборником соблюдения «технической дисциплины» выступил главный инженер подполковник Быховец. Он упрекал многих летчиков за то, что они, постоянно нарушая инструкцию по безопасности полетов, привозят много дырок, повреждений, гробят дорогое государственное военное имущество. А восстанавливать, устранять повреждения в местных полевых условиях трудно, порой невозможно, однако списывать боевую технику, не выработавшую моторесурс, категорически запрещено. И снова, среди других имен, звучала фамилия Беляка, который получил на заводе новенький вертолет и за какую-то пару месяцев эксплуатации превратил его в дырявое решето, сплошь усеянное заклепками.
Начальник политотдела полка подполковник Мостовидов потребовал от членов партийного бюро активизировать работу в своих подразделениях и довести до сознания каждого коммуниста важное значение приказа командира полка и таким образом положить конец нарушениям дисциплины, уставных требований, постоянным нарушениям инструкций по безопасности полетов. И с этой целью он предложил открыть персональное дело старшего лейтенанта Беляка как одного из наиболее недисциплинированных летчиков и вынести его на обсуждение общего собрания коммунистов.
Против открытия персонального дела коммуниста Беляка выступил подполковник Екимов, который заявил о том, что именно такие отважные и смелые летчики, как старший лейтенант Беляк, своими героическими подвигами умножают боевую славу полка.
4
Глава пятая
1
2
Преодолев перевал, вертолет Белицкого плавно заскользил над белоснежной пустыней, изрезанной впадинами, клыками скал и темными провалами ущелий. Вверху ярко сияло солнце, внизу скользила тень вертолета. Полет проходил своим чередом, и ничто не предвещало никаких неожиданностей.
– Как маршрут? – спросил капитан.
– Идем нормально, – ответил штурман.
– Бери управление!
– Взял управление! – в ровном голосе Ершова послышались плохо скрываемые радостные нотки.
«Пусть учится летать над горами», – решил Белицкий. Монотонный гул двигателей и легкая привычная вибрация несли успокоение и безмятежную уверенность. И мысли капитана как-то незаметно снова вернулись ко вчерашнему вечеру, в штаб полка, на заседание партийного бюро.
Заседание проходило бурно и особенно по главному вопросу повестки дня – наведение уставной дисциплины в полку. Но это была буря в стакане воды. Приказ командира полка насчет укрепления дисциплины и обязательном соблюдении требования о повседневной полевой форме одежды как основной на территории военного городка никто не оспаривал, его своевременность тоже не оспаривалась, но мнения разделились.
Командир и партийное руководство первой эскадрильи активно поддержали приказ Крушицына. Но в первой эскадрилье служат летчики, в основном своем составе транспортной авиации. У них четкий распорядок, каждый вылет тяжелого самолета готовится заранее и, естественно, у пилотов есть достаточно времени, чтобы следить за своим внешним видом, да к тому же постоянные перелеты из одной страны в другую и обратно, и каждый раз прохождение таможенной службы обязывал летчиков соблюдать нормы уставных требований.
А командиры и партийные руководители второй и третьей эскадрилий, где служили вертолетчики, приказ встретили неодобрительным роптанием. Формально командир полка прав, но фактически сама боевая жизнь, вылеты на задания по нескольку раз в день и сами климатические особенности жаркого Афганистана заставляли летчиков постоянно нарушать уставные требования.
Алексей Белицкий, глядя на невозмутимо спокойное и холодное лицо командира полка, догадался, прочитал его внутренне отрешенное состояние ко всему происходящему здесь. Белицкий догадался, что полковник Крушицын, который недавно прибыл из Союза, не просто отстаивает формальные требования, принятые на родине. За короткое время своего пребывания в полку Евгений Николаевич чисто по-человечески понял то, что давно поняли офицеры полка, а именно – наше бессмысленное пребывание в этой азиатской стране, руководство которой запуталось в своих внутренних политических, клановых и иных противоречиях. Осознал ненужность нашего военного участия в братоубийственной, коварной и жестокой гражданской войне. И он, полковник Крушицын, своим приказом, сухими формальными требованиями как бы подчеркивал нашу бессмысленную военную интернациональную помощь «дружественному правительству», внутри которого идет давняя грызня и кровавые распри между разными кланами и группировками. Как и бессмысленность ношения в знойном Афганистане армейской полевой формы, предназначенной для умеренного европейского климата.
Конечно, все это так и есть. Но отдуваться придется летчикам второй и третьей эскадрилий. Их в приказном порядке заставили соблюдать уставные требования: носить в гарнизоне полевую форму, когда даже в тени термометр показывает сорок-пятьдесят градусов. В полете одна форма – комбинезон, а чтобы пойти между полетами в офицерскую столовую на обед, обязательно надевай другую, полевую.
Именно в этом обязательном переодевании и была скрыта бомба замедленного действия. Перерывы между вылетами, а по сути, между боевыми операциями, небольшие, как правило, один-два часа. В это время идет главная работа – проверка и техническое обслуживание вертолета и подготовка его к новому полету, но и самому летчику нужно «заправиться», то есть пообедать.
По новому приказу, летчик, прилетев с боевой операции, должен со стоянки вертолетов сбегать в свой модуль, чтобы переодеться в полевую форму, а это добрых два километра. Сходить в офицерскую столовую за пятьсот метров, при этом сдать оружие, а потом, после обеда, проделать весь путь в обратном порядке – то есть взять свое оружие, сбегать в модуль, снова переодеться в летный комбинезон и поспешить на вертолетную стоянку. В итоге получается, что летчик в короткие промежутки между боевыми вылетами должен совершить марш-бросок более четырех километров. Многие летчики зачастую оставались голодными, не успев уложиться в отведенное время.
Как эти дополнительные физические нагрузки отразятся на психическом состоянии, духовном настрое и готовности летчика к выполнению новой боевой задачи, – как видел Белицкий, на партийном бюро никого не интересовало.
Наоборот, многие члены бюро старались поддержать начало новой кампании по наведению дисциплины. Называли имена офицеров, которые своими действиями и внешним видом «дискредитируют облик советского воина» за рубежом, и чаще других фигурировал старший лейтенант Беляк.
К удивлению Белицкого, рьяным поборником соблюдения «технической дисциплины» выступил главный инженер подполковник Быховец. Он упрекал многих летчиков за то, что они, постоянно нарушая инструкцию по безопасности полетов, привозят много дырок, повреждений, гробят дорогое государственное военное имущество. А восстанавливать, устранять повреждения в местных полевых условиях трудно, порой невозможно, однако списывать боевую технику, не выработавшую моторесурс, категорически запрещено. И снова, среди других имен, звучала фамилия Беляка, который получил на заводе новенький вертолет и за какую-то пару месяцев эксплуатации превратил его в дырявое решето, сплошь усеянное заклепками.
Начальник политотдела полка подполковник Мостовидов потребовал от членов партийного бюро активизировать работу в своих подразделениях и довести до сознания каждого коммуниста важное значение приказа командира полка и таким образом положить конец нарушениям дисциплины, уставных требований, постоянным нарушениям инструкций по безопасности полетов. И с этой целью он предложил открыть персональное дело старшего лейтенанта Беляка как одного из наиболее недисциплинированных летчиков и вынести его на обсуждение общего собрания коммунистов.
Против открытия персонального дела коммуниста Беляка выступил подполковник Екимов, который заявил о том, что именно такие отважные и смелые летчики, как старший лейтенант Беляк, своими героическими подвигами умножают боевую славу полка.
4
– Впереди квадрат! – доложил штурман.
– Понял! – ответил Белицкий. – Беру управление!
– Отдал управление!
Переключив СПУ на радио, Белицкий вышел в открытый эфир:
– Ноль двадцать первый! Ноль двадцать первый!
– Ноль двадцать первый слушает! – послышался в наушниках голос Александра Беляка.
– Выхожу на свой квадрат! – сообщил ему Белицкий.
– Понял! – ответил Беляк. – Мы рядом, над вами! Прикрываем!
Винтокрылая машина Белицкого, одолев очередной заснеженный хребет, вошла в глубокое и просторное ущелье, распугивая все живое своим гулким рокотом, умноженным горным эхом. Пологие отвесные скалы, суровые и мрачные, словно гигантские мозолистые ладони, держали с обеих сторон долину. Глубоко внизу, ныряя в зелени садов, голубой змейкой петляла горная река.
– Вошли в квадрат! – доложил Ершов и добавил: – Никаких условных дымов не вижу!
– А мы точно в квадрате? – спросил Белицкий.
– Место определил по координатам, – ответил штурман. – Все точно! Никаких ошибок!
Белицкий вышел в эфир, запросил авианаводчика группы десантников.
– Обозначьте себя!
– Мы обозначили, – ответил авианаводчик с земли.
– Не вижу!
– Посмотрите верх! Мы над вами!
Алексей Белицкий глянул верх – и обомлел. Мысленно чертыхнулся. Оранжевый дым клубился высоко-высоко на выступе скалы. Прикинул на глаз – не меньше трех с половиной тысяч метров! Мать честная! Как же быть?
– Мы вас хорошо видим! – повторил радист.
– Теперь и я вас вижу! – ответил Белицкий.
А в голове – сплошной калейдоскоп неразрешенных вопросов. Как же так? Почему никто не предупредил? Капитан по опыту хорошо знал, что посадки вертолета на такие высоты весьма рискованны. Разреженный воздух, да еще и температура. Для посадки на такие высоты вертолет подготавливали еще на земле, облегчая максимально его вес. Для этого снимали тяжелые задние створки грузовой кабины, грузные блоки для неуправляемых ракет и дополнительный топливный бак. Да и топлива заправляют по минимуму. А у него сейчас в оба бака топлива залили под завязку, боезапас полный и все перечисленное оборудование на месте.
Мелькнула мысль: доложить на командный пункт ВВС, что его техника не подготовлена для выполнения такой задачи, высылайте другой экипаж. Но не решился этого сделать. Удержался. Гордость не позволила. Что о нем подумают в штабе? Струсил? А ведь его представили на звание Героя Советского Союза и документы в штабе армии, должны пойти в Москву. Как говорили на фронте, отступать некуда, позади Москва! Все эти мысли снежным вихрем пронеслись в его голове, обдавая нутро холодом. Над головой натужно гудели двигатели, и лопасти с шумом рубили разреженный воздух.
И Алексей Белицкий решился. Надо, надо выполнить задачу! Там раненые, ждут, надеются. Они уже видят и слышат, что подлетел вертолет. Была не была! Чему быть, того не миновать! И спросил штурмана:
– Видишь, где дымят?
– Вижу, командир, – в голосе Ершова открытая тревога.
– Как быть, Валера?
– Мы садились раньше на площадки примерно на такой же высоте, но с меньшей заправкой и с малым боезапасом. А у нас всего – больше некуда.
– А сейчас справимся?
– Решай сам, командир…
Бортовой техник на такой же вопрос ответил молчанием.
– Вперед! – скомандовал Белицкий скорее самому себе, чем экипажу.
Винтокрылая машина не спеша и тяжело, как грузчик с мешком муки на плечах, стала набирать высоту. Она не поднималась привычно вверх, а, казалось, ползла, отчаянно карабкалась, взбираясь на небо.
Набрал минимальную высоту.
Определил посадочный курс по оранжевым дымам. Включил форсаж, максимальный режим двигателей. Белицкий в эти секунды ни о чем не думал, весь сжался от напряжения. Он слился с вертолетом в одно целое. Только смотрел вперед и действовал, действовал автоматически. Невольно почувствовал, как ноги на педалях трясутся мелкой дрожью от страха.
Осторожно, как тигр подбирается к своей добыче, подлетел к плоскому выступу, к небольшому козырьку на вершине. Мельком посмотрел на штурмана – тот бледный, белее мела. «И я выгляжу наверняка не лучше, – подумал Алексей. – Хорошо, что не вижу себя в зеркале».
Медленно подвел вертолет к каменистой площадке. Передние шасси на площадке не вмещаются, а ближе нельзя, лопасти могут зацепить за скальный выступ. Винтокрылая машина повисла над пропастью впритык к выступу. Алексей взглянул на прибор высоты. Стрелка показывала три тысячи четыреста пятьдесят метров над уровнем моря. Лопасти, образуя прозрачный круг, гнали густой воздух, обдувая все вокруг сильной струей. На площадке их ждали. Раненые – на носилках, пленные – у скалистой стены.
– Осторожно! – командовал бортовой техник. – Это вертолет, а не КамАЗ!
В распахнутый люк ворвался холодный морозный воздух и вмиг выветрил из вертолета все тепло.
– Заноси! – кричал, покрывая гул двигателей, рыжий прапорщик в меховой куртке.
Первыми внесли двоих мертвых десантников, одежда которых во многих местах на спине густо темнела от крови.
Вслед за двумя носилками с тяжело раненными, трое раненых с оружием вошли сами. Отрешенные, маловменяемые из-за больших доз промедола. Они перешагивали через трупы, покачивались, придерживались за борта руками. В темном салоне вертолета плыли белые пятна бинтовых повязок. У кого нога, у кого рука и плечо, у кого грудь. Раненые не испытывали страха и в этот момент были промежуточным звеном между лежавшими на рифленом полу мертвыми и полными жизни десантниками.
– Садитесь плотнее в борту! – командовал прапорщик. – Оружие на предохранители! Гранаты, запалы, ракеты, огни – долой из карманов!
– Всё? – спросил бортовой техник.
– Еще пленные! – и повернулся к раненым. – Держись, ребята! Впереди вам лафа! Госпиталь, чистые палаты, улыбчивые медсестрички и усиленная жратва! А мы тут напишем вам наградные!
– Спасибо, товарищ прапорщик…
– Спасибо в стакан не нальешь! Перед дембелем рассчитаемся! – и повернулся к рослому старшине: – Давай пленных!
– Грузи быстрее! – прокричал бортовой техник.
Рослый сержант в прожженной «эксперименталке» дал ногой пинка высокому, худому афганцу, с черным, как у шахтера, лицом. Руки связаны за спиной. Черная чалма сползла на глаза.
– Бегом! Голову нагни, гад! По сторонам не смотреть!
Зачем он кричал по-русски афганцу, который не понимал его слов? Второго пленного, одетого в светлую, некогда белую одежду, похожую сейчас на скомканные и спутанные простыни, сержант грубо и резко подтолкнул прикладом автомата. Афганец ойкнул и что-то быстро запричитал на своем языке. Руки его были связаны за спиной куском колючей проволоки; на запястьях запеклась кровь.
– Давай, давай!
Следующие двое пленных упирались, не хотели залазить в эту железную, проклятую Аллахом «шайтан-арбу». Пинками и ударами прикладов их заставили влезть внутрь вертолета.
– Давай, давай!
Белицкий следил за погрузкой. Вдруг открылась дверь в пилотскую кабину, кто-то хлопнул по плечу:
– Привет, Леха! Я тебе подарок загрузил!
По хрипловатому голосу узнал начальника штаба десантного полка, раньше встречались, вывозил на десант, но вот фамилию никак не мог вспомнить. Как потом оказалось, он загрузил подстреленного горного барана.
– Все в порядке? – спросил Ершова.
– Полный порядок, командир!
Лопасти застучали, загудели, тени пробежали по лицам недавних врагов. Винтокрылая машина, как тяжело нагруженная баржа, закачалась и, отойдя в сторону от скалистого выступа, плавно заскользила вниз, в долину, на приемлемую высоту полета.
– Триста двадцать пятый? – в наушниках послышался голос Беляка. – Триста двадцать пятый?
– Триста двадцать пятый, слушаю! – ответил Белицкий.
– Как у тебя?
– Нормально! – облегченно вздохнул Белицкий, чувствуя, как к мокрой спине прилип комбинезон.
– Мы рядом, сверху над вами!
Металлический колб уносил в себе небольшую, отсеченную часть войны. Пленные афганцы сидели на полу рядом с убитыми и косились на результаты своей «работы». Раненые бойцы косились на пленных афганцев. И те, и другие впервые видели так близко своих врагов. Но ни у кого из них, как ни странно, не вспыхивало чувства мести или злобы. И у тех, и у других возникало любопытство: что это за люди, которые в нас стреляли?
– Как дела? – запросили из командного пункта ВВС.
– В пределах нормы, – ответил Белицкий, облизывая пересохшие губы.
Упрекать или обвинять уже не имело никакого смысла. Все трудное и рискованное осталось позади. Главное, что техника не подвела. Вертолет выдержал перегрузки. А дорога на базу казалось веселой прогулкой, особенно когда перемахнули через заснеженный перевал.
На аэродроме, у взлетно-посадочной полосы, их ждали. Убитых ждал начальник «черного тюльпана». Он сидел на подножке грузовика, курил, щурился на солнце и поглядывал на часы.
Раненых ждала санитарная машина. Санитары сидели в тени на корточках, курили и сплевывали себе под ноги.
Пленных афганцев ждал наш особист и его коллеги из столичного ХАДа – узколицые загорелые пуштуны в темных костюмах и в светлых рубахах без галстуков, специалисты по допросам, садисты и мастера изощренных пыток.
Винтокрылую машину ждали на вертолетной стоянке, где обслуживающая техническая команда готовилась встретить натруженный и перенесший перегрузки вертолет.
А экипаж – новое боевое задание.
– Понял! – ответил Белицкий. – Беру управление!
– Отдал управление!
Переключив СПУ на радио, Белицкий вышел в открытый эфир:
– Ноль двадцать первый! Ноль двадцать первый!
– Ноль двадцать первый слушает! – послышался в наушниках голос Александра Беляка.
– Выхожу на свой квадрат! – сообщил ему Белицкий.
– Понял! – ответил Беляк. – Мы рядом, над вами! Прикрываем!
Винтокрылая машина Белицкого, одолев очередной заснеженный хребет, вошла в глубокое и просторное ущелье, распугивая все живое своим гулким рокотом, умноженным горным эхом. Пологие отвесные скалы, суровые и мрачные, словно гигантские мозолистые ладони, держали с обеих сторон долину. Глубоко внизу, ныряя в зелени садов, голубой змейкой петляла горная река.
– Вошли в квадрат! – доложил Ершов и добавил: – Никаких условных дымов не вижу!
– А мы точно в квадрате? – спросил Белицкий.
– Место определил по координатам, – ответил штурман. – Все точно! Никаких ошибок!
Белицкий вышел в эфир, запросил авианаводчика группы десантников.
– Обозначьте себя!
– Мы обозначили, – ответил авианаводчик с земли.
– Не вижу!
– Посмотрите верх! Мы над вами!
Алексей Белицкий глянул верх – и обомлел. Мысленно чертыхнулся. Оранжевый дым клубился высоко-высоко на выступе скалы. Прикинул на глаз – не меньше трех с половиной тысяч метров! Мать честная! Как же быть?
– Мы вас хорошо видим! – повторил радист.
– Теперь и я вас вижу! – ответил Белицкий.
А в голове – сплошной калейдоскоп неразрешенных вопросов. Как же так? Почему никто не предупредил? Капитан по опыту хорошо знал, что посадки вертолета на такие высоты весьма рискованны. Разреженный воздух, да еще и температура. Для посадки на такие высоты вертолет подготавливали еще на земле, облегчая максимально его вес. Для этого снимали тяжелые задние створки грузовой кабины, грузные блоки для неуправляемых ракет и дополнительный топливный бак. Да и топлива заправляют по минимуму. А у него сейчас в оба бака топлива залили под завязку, боезапас полный и все перечисленное оборудование на месте.
Мелькнула мысль: доложить на командный пункт ВВС, что его техника не подготовлена для выполнения такой задачи, высылайте другой экипаж. Но не решился этого сделать. Удержался. Гордость не позволила. Что о нем подумают в штабе? Струсил? А ведь его представили на звание Героя Советского Союза и документы в штабе армии, должны пойти в Москву. Как говорили на фронте, отступать некуда, позади Москва! Все эти мысли снежным вихрем пронеслись в его голове, обдавая нутро холодом. Над головой натужно гудели двигатели, и лопасти с шумом рубили разреженный воздух.
И Алексей Белицкий решился. Надо, надо выполнить задачу! Там раненые, ждут, надеются. Они уже видят и слышат, что подлетел вертолет. Была не была! Чему быть, того не миновать! И спросил штурмана:
– Видишь, где дымят?
– Вижу, командир, – в голосе Ершова открытая тревога.
– Как быть, Валера?
– Мы садились раньше на площадки примерно на такой же высоте, но с меньшей заправкой и с малым боезапасом. А у нас всего – больше некуда.
– А сейчас справимся?
– Решай сам, командир…
Бортовой техник на такой же вопрос ответил молчанием.
– Вперед! – скомандовал Белицкий скорее самому себе, чем экипажу.
Винтокрылая машина не спеша и тяжело, как грузчик с мешком муки на плечах, стала набирать высоту. Она не поднималась привычно вверх, а, казалось, ползла, отчаянно карабкалась, взбираясь на небо.
Набрал минимальную высоту.
Определил посадочный курс по оранжевым дымам. Включил форсаж, максимальный режим двигателей. Белицкий в эти секунды ни о чем не думал, весь сжался от напряжения. Он слился с вертолетом в одно целое. Только смотрел вперед и действовал, действовал автоматически. Невольно почувствовал, как ноги на педалях трясутся мелкой дрожью от страха.
Осторожно, как тигр подбирается к своей добыче, подлетел к плоскому выступу, к небольшому козырьку на вершине. Мельком посмотрел на штурмана – тот бледный, белее мела. «И я выгляжу наверняка не лучше, – подумал Алексей. – Хорошо, что не вижу себя в зеркале».
Медленно подвел вертолет к каменистой площадке. Передние шасси на площадке не вмещаются, а ближе нельзя, лопасти могут зацепить за скальный выступ. Винтокрылая машина повисла над пропастью впритык к выступу. Алексей взглянул на прибор высоты. Стрелка показывала три тысячи четыреста пятьдесят метров над уровнем моря. Лопасти, образуя прозрачный круг, гнали густой воздух, обдувая все вокруг сильной струей. На площадке их ждали. Раненые – на носилках, пленные – у скалистой стены.
– Осторожно! – командовал бортовой техник. – Это вертолет, а не КамАЗ!
В распахнутый люк ворвался холодный морозный воздух и вмиг выветрил из вертолета все тепло.
– Заноси! – кричал, покрывая гул двигателей, рыжий прапорщик в меховой куртке.
Первыми внесли двоих мертвых десантников, одежда которых во многих местах на спине густо темнела от крови.
Вслед за двумя носилками с тяжело раненными, трое раненых с оружием вошли сами. Отрешенные, маловменяемые из-за больших доз промедола. Они перешагивали через трупы, покачивались, придерживались за борта руками. В темном салоне вертолета плыли белые пятна бинтовых повязок. У кого нога, у кого рука и плечо, у кого грудь. Раненые не испытывали страха и в этот момент были промежуточным звеном между лежавшими на рифленом полу мертвыми и полными жизни десантниками.
– Садитесь плотнее в борту! – командовал прапорщик. – Оружие на предохранители! Гранаты, запалы, ракеты, огни – долой из карманов!
– Всё? – спросил бортовой техник.
– Еще пленные! – и повернулся к раненым. – Держись, ребята! Впереди вам лафа! Госпиталь, чистые палаты, улыбчивые медсестрички и усиленная жратва! А мы тут напишем вам наградные!
– Спасибо, товарищ прапорщик…
– Спасибо в стакан не нальешь! Перед дембелем рассчитаемся! – и повернулся к рослому старшине: – Давай пленных!
– Грузи быстрее! – прокричал бортовой техник.
Рослый сержант в прожженной «эксперименталке» дал ногой пинка высокому, худому афганцу, с черным, как у шахтера, лицом. Руки связаны за спиной. Черная чалма сползла на глаза.
– Бегом! Голову нагни, гад! По сторонам не смотреть!
Зачем он кричал по-русски афганцу, который не понимал его слов? Второго пленного, одетого в светлую, некогда белую одежду, похожую сейчас на скомканные и спутанные простыни, сержант грубо и резко подтолкнул прикладом автомата. Афганец ойкнул и что-то быстро запричитал на своем языке. Руки его были связаны за спиной куском колючей проволоки; на запястьях запеклась кровь.
– Давай, давай!
Следующие двое пленных упирались, не хотели залазить в эту железную, проклятую Аллахом «шайтан-арбу». Пинками и ударами прикладов их заставили влезть внутрь вертолета.
– Давай, давай!
Белицкий следил за погрузкой. Вдруг открылась дверь в пилотскую кабину, кто-то хлопнул по плечу:
– Привет, Леха! Я тебе подарок загрузил!
По хрипловатому голосу узнал начальника штаба десантного полка, раньше встречались, вывозил на десант, но вот фамилию никак не мог вспомнить. Как потом оказалось, он загрузил подстреленного горного барана.
– Все в порядке? – спросил Ершова.
– Полный порядок, командир!
Лопасти застучали, загудели, тени пробежали по лицам недавних врагов. Винтокрылая машина, как тяжело нагруженная баржа, закачалась и, отойдя в сторону от скалистого выступа, плавно заскользила вниз, в долину, на приемлемую высоту полета.
– Триста двадцать пятый? – в наушниках послышался голос Беляка. – Триста двадцать пятый?
– Триста двадцать пятый, слушаю! – ответил Белицкий.
– Как у тебя?
– Нормально! – облегченно вздохнул Белицкий, чувствуя, как к мокрой спине прилип комбинезон.
– Мы рядом, сверху над вами!
Металлический колб уносил в себе небольшую, отсеченную часть войны. Пленные афганцы сидели на полу рядом с убитыми и косились на результаты своей «работы». Раненые бойцы косились на пленных афганцев. И те, и другие впервые видели так близко своих врагов. Но ни у кого из них, как ни странно, не вспыхивало чувства мести или злобы. И у тех, и у других возникало любопытство: что это за люди, которые в нас стреляли?
– Как дела? – запросили из командного пункта ВВС.
– В пределах нормы, – ответил Белицкий, облизывая пересохшие губы.
Упрекать или обвинять уже не имело никакого смысла. Все трудное и рискованное осталось позади. Главное, что техника не подвела. Вертолет выдержал перегрузки. А дорога на базу казалось веселой прогулкой, особенно когда перемахнули через заснеженный перевал.
На аэродроме, у взлетно-посадочной полосы, их ждали. Убитых ждал начальник «черного тюльпана». Он сидел на подножке грузовика, курил, щурился на солнце и поглядывал на часы.
Раненых ждала санитарная машина. Санитары сидели в тени на корточках, курили и сплевывали себе под ноги.
Пленных афганцев ждал наш особист и его коллеги из столичного ХАДа – узколицые загорелые пуштуны в темных костюмах и в светлых рубахах без галстуков, специалисты по допросам, садисты и мастера изощренных пыток.
Винтокрылую машину ждали на вертолетной стоянке, где обслуживающая техническая команда готовилась встретить натруженный и перенесший перегрузки вертолет.
А экипаж – новое боевое задание.
Глава пятая
1
За окном – чернота афганской ночи, за тонкой щитовой стеной модуля – шум аэродрома, а в тесной комнате шумно за столом, вокруг которого расположились экипажи Александра Беляка и Алексея Белицкого. Отмечали день рождения бортового техника лейтенанта Сергея Поспелова.
– Сережа, еще раз поздравляю тебя с праздничным днем в твоей жизни! – Беляк поднял свой нурсик. – Ты заменил Сашу Артамонова и, честно скажу, своим трудолюбием и открытой душой вошел в наш экипаж как член нашей боевой семьи, которая с самых первых дней прилета сюда, в Афган, живет по принципу «один за всех и все за одного!».
– За тебя, Серега! – поддержал своего командира Микитюк.
– С днем рождения! – послышались нестройные возгласы.
На столе, на алюминиевом подносе, лежали крупные куски жареной баранины, подрумяненные, в капельках янтарного жира, и открытые жестяные банки с перловой кашей, тушенкой, минтаем, ломти хлеба, две начатые пузатые бутыли кишмишевки – афганской водки, полупустые двухлитровые бутылки кока-колы.
– Где именинник?
В комнату ввалился Артамонов. В одной руке – бумажный пакет, в другой – прозрачная литровая бутылка русской водки.
– Поздравляю, дружище!
Артамонов обнял Сергея Поспелова, трижды поцеловал и вручил подарки.
– Следующий твой день рождения встречаем дома, в Союзе!
– А год назад, помнишь Саша, когда оканчивали институт, даже никто из нас не думал, что будем летать.
– Летать и воевать, да еще за границей! – улыбался Артамонов. – Жизнь делает крутые виражи!
Сергей бутылку водки выставил на стол. Развернул пакет, а в нем дюжина носков, перевязанных ниткой. Лицо его вытянулось. На тумбочке Поспелова уже лежали три связки носков.
– Да вы что, ребята, сговорились?
За столом раздался дружный смех.
– Ага, сговорились! – смеялся Микитюк. – Ты ж постирушку не любишь! Меняй каждый день, как раз до замены хватит!
Алексей Белицкий сидел рядом с Беляком.
– Это уже точно, Саня, через месяц замена, – Алексей положил свою руку на плечо Александра. – В штабе ВВС видел график. Сначала убывает ваша эскадрилья двадцатьчетверок, а потом наша.
– Заменьщиков что-то не видно, – сказал Беляк.
– Они уже находятся в Чирчике, проходят первый этап, осваивают полеты в горных и климатических условиях Азии, – сказал Белицкий, помолчал, грустно вздохнул. – Жаль расставаться с вашими ребятами, надежные вы, особенно когда сопровождает твоя пара! Уверенность в безопасности появляется. Вы не инструкциям воюете, а по совести.
– Инструкции писали штабисты в столице, а там никаких гор нет, а многоэтажки и высотные здания не в счет, они ни в какое сравнение не идут с вершинами Афгана. Вот и приходится выкручиваться.
– Спасибо тебе, ты вчера здорово помог! Я о душманах и не думал, ты над нами, значит, полный порядок! Прикрытие надежное. А у меня куча проблем возникла. Вертолет технически не подготовлен к такой предельной высоте, не облегчен. Я у экипажа спросил: как быть? Впервые оператор и ботовой техник промолчали, мол, ты – командир, тебе и решать. Да еще получилась сплошная перегрузка людьми. Представляешь, у меня спина мокрая, а ноги задрожали – унять никак не мог.
– У меня тоже такое было, когда первый раз попал в подхват, – признался Александр.
– Подхват – дело хреновое, это точно!
Белицкий наполнил нурсики – пластмассовые колпачки от ракет.
– Скоро домой, к семье! Осталось совсем немного. Давай без тоста!
– Согласен, Леша! – Беляк кивнул. – Только ты закусывай.
– А гитара чья? – спросил Белицкий, орудуя вилкой и ножом.
– Моя!
– Можно?
– Без вопросов!
Алексей Белицкий, отложив вилку и нож, встал, снял со стены гитару. Сел на кровать. Попробовал лад, взял несколько аккордов, немного подтянул первую струну, вторую, третью и негромко, словно для себя самого, запел.
– Леша, еще!
– Давай про любовь!
Алексей задумался, привычно перебирая струны пальцами. Снова подтянул вторую и третью струну. В комнате притихли летчики, только монотонно гудел кондиционер, да глухо доносился привычный шум аэродрома.
– Новая песня, – сказал Белицкий.
Он взял первые аккорды и голос его, с легкой хрипотцой, зазвучал проникновенно и трогательно:
Александр под впечатлением песни сидел молча, нахмурился и смотрел перед собой, уставившись в одну точку на противоположной стене. А в голове повторялись одни и те же слова: «Не спрашивай у женщины о прошлом, не спрашивай…» А он-то рвался в Союз, в родные края, чтобы все выяснить, до всего докопаться – когда, где, с кем? И невольно возникал сам собой встречный вопрос: зачем? Какой резон копаться в том, что давно прошло? Чего он этим добьется? Какие, после таких разборок, будут у него с Леной отношения? Надо думать, а не соображать. Впереди целая жизнь. Прошлого не вернуть, оно ушло навсегда.
Беляк даже и не предполагал, что в будущей своей жизни он не один раз будет вспоминать эти слова песни и останавливать себя от выяснений и разбирательств, от заглядывания в прошлую жизнь близкого его сердцу человека.
– Сережа, еще раз поздравляю тебя с праздничным днем в твоей жизни! – Беляк поднял свой нурсик. – Ты заменил Сашу Артамонова и, честно скажу, своим трудолюбием и открытой душой вошел в наш экипаж как член нашей боевой семьи, которая с самых первых дней прилета сюда, в Афган, живет по принципу «один за всех и все за одного!».
– За тебя, Серега! – поддержал своего командира Микитюк.
– С днем рождения! – послышались нестройные возгласы.
На столе, на алюминиевом подносе, лежали крупные куски жареной баранины, подрумяненные, в капельках янтарного жира, и открытые жестяные банки с перловой кашей, тушенкой, минтаем, ломти хлеба, две начатые пузатые бутыли кишмишевки – афганской водки, полупустые двухлитровые бутылки кока-колы.
– Где именинник?
В комнату ввалился Артамонов. В одной руке – бумажный пакет, в другой – прозрачная литровая бутылка русской водки.
– Поздравляю, дружище!
Артамонов обнял Сергея Поспелова, трижды поцеловал и вручил подарки.
– Следующий твой день рождения встречаем дома, в Союзе!
– А год назад, помнишь Саша, когда оканчивали институт, даже никто из нас не думал, что будем летать.
– Летать и воевать, да еще за границей! – улыбался Артамонов. – Жизнь делает крутые виражи!
Сергей бутылку водки выставил на стол. Развернул пакет, а в нем дюжина носков, перевязанных ниткой. Лицо его вытянулось. На тумбочке Поспелова уже лежали три связки носков.
– Да вы что, ребята, сговорились?
За столом раздался дружный смех.
– Ага, сговорились! – смеялся Микитюк. – Ты ж постирушку не любишь! Меняй каждый день, как раз до замены хватит!
Алексей Белицкий сидел рядом с Беляком.
– Это уже точно, Саня, через месяц замена, – Алексей положил свою руку на плечо Александра. – В штабе ВВС видел график. Сначала убывает ваша эскадрилья двадцатьчетверок, а потом наша.
– Заменьщиков что-то не видно, – сказал Беляк.
– Они уже находятся в Чирчике, проходят первый этап, осваивают полеты в горных и климатических условиях Азии, – сказал Белицкий, помолчал, грустно вздохнул. – Жаль расставаться с вашими ребятами, надежные вы, особенно когда сопровождает твоя пара! Уверенность в безопасности появляется. Вы не инструкциям воюете, а по совести.
– Инструкции писали штабисты в столице, а там никаких гор нет, а многоэтажки и высотные здания не в счет, они ни в какое сравнение не идут с вершинами Афгана. Вот и приходится выкручиваться.
– Спасибо тебе, ты вчера здорово помог! Я о душманах и не думал, ты над нами, значит, полный порядок! Прикрытие надежное. А у меня куча проблем возникла. Вертолет технически не подготовлен к такой предельной высоте, не облегчен. Я у экипажа спросил: как быть? Впервые оператор и ботовой техник промолчали, мол, ты – командир, тебе и решать. Да еще получилась сплошная перегрузка людьми. Представляешь, у меня спина мокрая, а ноги задрожали – унять никак не мог.
– У меня тоже такое было, когда первый раз попал в подхват, – признался Александр.
– Подхват – дело хреновое, это точно!
Белицкий наполнил нурсики – пластмассовые колпачки от ракет.
– Скоро домой, к семье! Осталось совсем немного. Давай без тоста!
– Согласен, Леша! – Беляк кивнул. – Только ты закусывай.
– А гитара чья? – спросил Белицкий, орудуя вилкой и ножом.
– Моя!
– Можно?
– Без вопросов!
Алексей Белицкий, отложив вилку и нож, встал, снял со стены гитару. Сел на кровать. Попробовал лад, взял несколько аккордов, немного подтянул первую струну, вторую, третью и негромко, словно для себя самого, запел.
Белицкий умолк, а наградой стали бурные аплодисменты. Со всех сторон послышались возгласы:
Этот мир без тебя – просто голые скалы,
От палящего зноя не спрятаться в тень.
Здесь душманские пули летят с перевала
И в тревожных рассветах рождается день.
Этот мир без тебя перечеркнут ракетой
И погибшим друзьям не закончился счет.
Здесь отмеряна жизнь пулеметною лентой,
Караванной тропою и чем-то еще…
Этот мир без тебя – от полетов усталость,
Недописанных писем скупые слова.
Здесь в сердцах уживаются ярость и жалость
И в сердцах огрубевших надежда жива.
Этот мир без тебя – весь пропитан войною,
Эхо множит раскаты по склонам крутым.
Этот мир без тебя – все же полон тобою,
И становишься ближе, далекая ты!
– Леша, еще!
– Давай про любовь!
Алексей задумался, привычно перебирая струны пальцами. Снова подтянул вторую и третью струну. В комнате притихли летчики, только монотонно гудел кондиционер, да глухо доносился привычный шум аэродрома.
– Новая песня, – сказал Белицкий.
Он взял первые аккорды и голос его, с легкой хрипотцой, зазвучал проникновенно и трогательно:
Белицкий, будто отвечая на свои внутренние переживания и волнения, будто успокаивая себя, еще несколько раз пропел главные, по его мнению, слова песни:
Не спрашивай у женщины о прошлом,
О чем она не хочет говорить.
Не унижай ее вопросом пошлым,
Не рви судьбы связующую нить.
Не порождай тревогу и сомненья
В своей душе на многие года,
Ведь теплоту в сердечных отношеньях
Не восстановишь больше никогда!
Пускай она кого-то и любила
И засыпала на другой руке.
Но все, что было, навсегда уплыло
В далекий край по жизненной реке.
Не спрашивай у женщины о прошлом,
У женщины, которая с тобой.
Не унижай ее вопросом пошлым,
Не разрушай душевный свой покой.
Не спрашивай у женщины о прошлом!
И, резко оборвав песню, отложил гитару. В комнате воцарилась тягостная тишина. Потом раздались аплодисменты, одобрительные возгласы. Песня попала в самую болезненную точку, в сердцевину душевного беспокойства многих. Как там, в Союзе, ведут себя их жены?
Не спрашивай у женщины о прошлом,
Не разрушай душевный свой покой!
Александр под впечатлением песни сидел молча, нахмурился и смотрел перед собой, уставившись в одну точку на противоположной стене. А в голове повторялись одни и те же слова: «Не спрашивай у женщины о прошлом, не спрашивай…» А он-то рвался в Союз, в родные края, чтобы все выяснить, до всего докопаться – когда, где, с кем? И невольно возникал сам собой встречный вопрос: зачем? Какой резон копаться в том, что давно прошло? Чего он этим добьется? Какие, после таких разборок, будут у него с Леной отношения? Надо думать, а не соображать. Впереди целая жизнь. Прошлого не вернуть, оно ушло навсегда.
Беляк даже и не предполагал, что в будущей своей жизни он не один раз будет вспоминать эти слова песни и останавливать себя от выяснений и разбирательств, от заглядывания в прошлую жизнь близкого его сердцу человека.
2
Из воспоминаний бортового техника А.И. Артамонова.
«Когда учился в МАИ (Московском авиационном институте), у меня и в мыслях никогда не было, что в скором будущем попаду на настоящую войну. Проходили сессии, сдавали зачеты и экзамены, студенческая жизнь текла своим чередом. На военной кафедре нас готовили в качестве техников по обслуживанию самолетов и вертолетов.
Родителям говорил:
– Служба в армии будет легкой и безопасной. Подготовил самолет, отправил его в полет и сиди, играй в домино.
По окончании института нам присвоили лейтенантское звание и одновременно с вручением дипломов выдали предписания о призыве в армию на два года и направление в Закавказский военный округ. Нас, счастливчиков, было пятеро. Радость переполняла. Нам завидовали. Еще б: задарма ехать на Кавказ и два года проходить службу на курорте!
В Тбилиси у массивного здания штаба ЗакВО собралась большая группа выпускников, прибывших из различных вузов страны. Все были радостно взволнованны. В сутолоке чувствовалось волнение, кого и куда направят. Шло распределение по воинским частям. В отделе кадров разговор был коротким. Распределение шло четко, по-военному. Спрашивали о специальности, которую приобрел в вузе, и о специальности, по которой обучался на военной кафедре. И в соответствии с этими данными выписывали направление для прохождения воинской службы.
Гражданская специальность у меня, как значилось в дипломе, – инженер-механик по вертолетостроению. Нас было пять человек с одного курса – Александр Кузнецов, Сергей Поспелов, Михаил Друзский, Сергей Кунаковский и я, которые прибыли в Тбилиси.
«Когда учился в МАИ (Московском авиационном институте), у меня и в мыслях никогда не было, что в скором будущем попаду на настоящую войну. Проходили сессии, сдавали зачеты и экзамены, студенческая жизнь текла своим чередом. На военной кафедре нас готовили в качестве техников по обслуживанию самолетов и вертолетов.
Родителям говорил:
– Служба в армии будет легкой и безопасной. Подготовил самолет, отправил его в полет и сиди, играй в домино.
По окончании института нам присвоили лейтенантское звание и одновременно с вручением дипломов выдали предписания о призыве в армию на два года и направление в Закавказский военный округ. Нас, счастливчиков, было пятеро. Радость переполняла. Нам завидовали. Еще б: задарма ехать на Кавказ и два года проходить службу на курорте!
В Тбилиси у массивного здания штаба ЗакВО собралась большая группа выпускников, прибывших из различных вузов страны. Все были радостно взволнованны. В сутолоке чувствовалось волнение, кого и куда направят. Шло распределение по воинским частям. В отделе кадров разговор был коротким. Распределение шло четко, по-военному. Спрашивали о специальности, которую приобрел в вузе, и о специальности, по которой обучался на военной кафедре. И в соответствии с этими данными выписывали направление для прохождения воинской службы.
Гражданская специальность у меня, как значилось в дипломе, – инженер-механик по вертолетостроению. Нас было пять человек с одного курса – Александр Кузнецов, Сергей Поспелов, Михаил Друзский, Сергей Кунаковский и я, которые прибыли в Тбилиси.