Вот, собственно, и все. На прочие штучки-дрючки не оставалось ни времени, ни души. С Тимой она чуть ли не ежедневно болтала по телефону, ценя его советы еще больше, чем мама, однако тайные встречи, ужины при свечах, тары-бары-рестораны с сопутствующими аффектами никак пока не выкраивались. Дымшиц со своей стороны не настаивал, мудро сдав партию на усмотрение Анжелки. Может быть, думал Тимофей Михайлович, он показался ей старым, жестким, невкусно пахнущим, с выцветшими от многократного пользования эмоциями, а может быть, вышла промашка, и он со своей дремучей жаждой познания, старомодной мужской тягой расколоть женщину, как орех, до ядрышка оказался просто-напросто вне игры. Возможно, она трахалась не столько с ним, сколько в "мерседесе" вот так. Эти нынешние вообще относились к таким делам проще, трезвее, презервативнее; они укротили своих коней, их не трясло, а везло - в отличие от отцов, которым тусклое беспросветное существование раздуло чувствилища эдаким невидимым миру флюсом - и снился им, нынешним, не рокот страстей, а шелест хрустов, не мужчины, а тренажеры, не женщины, а проценты на капитал, апартаменты, здоровый искусственный загар цвета испуганного негра, крутые тачки и все такое. Вот они, нынешние, уговаривал себя Дымшиц, не стыдясь штампов и подавляя досаду на индифферентность Анжелки - но все-таки, все-таки... Все-таки порой возникало чувство, что он подглядел в Анжелке нечто совсем уж диковинное: некое внутреннее бесстрастие, болезненную недоразвитость чувств, диковатую логику иного развития - какую-то запредельную логику развития личности - аномальную траекторию полета, не поддающуюся классическим методам вычисления. Не новое поколение, а другая порода - вот какая порой мелькала догадка.
   Проще было сказать - "проехали" - и жить дальше, кабы не ежевечерние шмелиные звонки от Анжелки. Она то ли не понимала, что дразнит его, то ли поддразнивала нарочно, то ли не видела ничего особенного в том новом уровне доверительной близости, на который они вырулили после бала. В ожидании мамы, возвращавшейся не раньше двенадцати, она залезала в ванну и из ванны, тепленькая, названивала Тимофею Михайловичу, так что он слышал не только прогретый голос, но и телодвижения, озвученные журчанием и плеском воды. Он вникал - его вникали - во все детали ремонта, он знал все на свете и всю Москву, на слух определил эпоху Реставрации в ее арбатских задумках и устроил консультацию у знакомой дизайнерши, наскоро отшлифовавшей оба проекта - но вникал вполуха, вслушиваясь главным образом в журчание телодвижений, в загадочные русалочьи плески, шорохи, глюки. То, что у нее было водицей, у него было кровью, и кровь прибоем обрушивалась на сердце, заглушая нежный Анжелкин щебет. Где-то в конце апреля он не выдержал и признался:
   - Нам нужно срочно встретиться и что-то сделать друг с другом, иначе у меня вышибет пробки.
   - Ну вот, - огорчилась Анжелка. - Я ему про паркет, а он про пробки... Так нельзя, Тима, ты должен взять себя в руки.
   - В каком смысле?
   Она рассмеялась.
   - А у тебя бывают такие причуды? - спросил Тимофей Михайлович.
   Она опять рассмеялась, словно взяла тайм-аут.
   - Я, Тим, вообще не балуюсь этим делом. По молодости, конечно, пробовала экспериментировать, но ничего такого, как в кино, не получалось. В жизни все по-другому или я немного другая, даже не знаю.
   - Вот и я думаю, что ты русалка, а ниже попы у тебя хвост.
   - Вот уж фигушки, - всплеснув коленями, сказала Анжелка. - На хвост это не похоже.
   - Хотел бы я знать, на что это похоже...
   - Вообще-то это похоже на дивные стройные ножки, которые не умещаются в ванне.
   - А между ножками?
   Опять зажурчала вода, дразня рисунком движения.
   - ... между ножками очень странная штучка. Такая серьезная - или хмурая или даже угрюмая, вот. Такая ископаемая. Похожа на устрицу, только без раковины. На моллюска со дна самого соленого на Земле моря. И оттуда, из этого рудимента, выглядывает сырое мясо. Это я, только без кожи. Как без одежды. Единственное место, откуда выглядывает моя сущность. А у вас такого нет.
   - Нам слабо, - сказал обалдевший Дымшиц.
   - Нам тоже непросто, особенно если все время об этом думать. Трудно быть современной деловой женщиной, когда между ног у тебя такой ископаемый рудимент. Ой... А вокруг шевелятся волосы, совсем как водоросли...
   - Тебе бы профессионально заняться сексом по телефону, - пошутил Дымшиц. По-моему, пропадает талант. Я тоже пропадаю, Анжелка, ты зарываешь меня в землю. Подумай об этом.
   Она пообещала подумать. Прошло, однако, еще полторы недели, прежде чем подвернулась возможность встретиться с Дымшицем. Только-только отшумел Первомай. На Лихоборах был день получки - Анжелка узнала об этом от дяди Володи, которому не терпелось получить денежки и удобрить ими дикорастущие акции МММ. С полудня телохранитель то и дело поглядывал на свои "командирские", словно часы показывали не время, а тикающий, разбухающий курс; Анжелка, изумляясь наивности многоопытного майора, отговаривала его как могла, полагая, что если Мавроди чем-то и отличается от мамаши, так только в худшую сторону, поскольку не ставит водочные заводы в Германии. Она даже привела соответствующее авторитетное предсказание Дымшица, которого дядя Володя знал лично, - не помогло; Анжелке между тем пришла в голову элементарная рокировка. Она позвонила Дымшицу, договорилась встретиться с ним в "Экипаже" - том самом клубе, где они сидели зимой, - а дядю Володю отпустила до завтра вместе с машиной. И пошла кружить переулками, забирая к Никитским воротам.
   Давненько не гуляла она пешком. Весна была в самой нежной своей поре, в салатовой каракульче лопнувших почек и нахлынувшей откровенно летней теплыни, грянувшей с неба проповедью добра и света - солнечной, внятной всякой твари проповедью, обратившей город в природу, день в воскресенье, будничных москвичей - в расслабленных прихожан весеннего шапито с сияющим голубым куполом, домашними сквозняками, живыми запахами земли, зелени, мусора. Она шла по солнечной стороне переулков, млея в тепле и нежничая с собой, светловолосой, стройной и длинноногой, шла в перекрестье одобрительных мужских взглядов и внимательных женских, одетая, можно сказать, по-рабочему неброско: блекло-голубые, почти белые джинсы, опоясанные изумительно мягким, роскошной выделки ремнем от Sergio Rossi, льняная блузка из Ветошного переулка, серебро на шее и на руках, невесомые босоножки Ecco - вот, собственно, и все, не считая хипповой холщовой сумочки, набитой деньгами, жировками, накладными и прочим дамским добром... Но такой эманацией нежности, покоя, благополучия веяло от Анжелки, что даже на бурлящем мешаниной народа и нарядов Арбате на нее заглядывали художники, ушлые фотографы предлагали бесплатно щелкнуть на память, бесплатно щелкали пальцами и звонко причмокивали вслед грузины, державшие уличную торговлю, а на Никитском бульваре загляделся даже ротвейлер, игривый лопоухий оболтус - озадаченно просел на задницу, вывалил язык и забыл о нем, роняя слюну в песок.
   Они отужинали в "Экипаже", вновь окунувшись в уютную атмосферу цвета морской волны на закате, только вместо громоподобной мулатки гостей встречала миниатюрная тайка, сверкавшая глазками и великолепным ожерельем зубов, а еще Тима познакомил Анжелку с владельцем клуба - кудреватым, похожим на толстого Есенина молодым человеком с внимательным близоруким взглядом, красивыми бровями и вопиюще духовитой сигарой. Звали владельца Васей, и даже оный толстобрюхий красавец задергался при виде Анжелки, засмущался и пару раз обозвал ее то ли "крысой", то ли "кисой" - какой-то "крысей", короче, пока не выяснилось, что он, обознавшись, натуральным образом принял ее за Кристину Орбакайте; недоразумение разрешилось людоедским громоподобным хохотом, шампанским за счет заведения и членским билетом, выписанным на Анжелку.
   - Красивое имя, громкая фамилия, - похвалил Вася, вручая карточку. - Не говоря о прочих бесспорных достоинствах... Не родственница ли пресловутой лихоборской особы?
   Он так и сказал - пресловутой, словно вычитал это слово из книги.
   - Дочка, - скромно подтвердил Дымшиц.
   - Это хорошо, когда дочка, - игриво пошутил Вася и, раззявившись, засмотрелся на Анжелку навроде того ротвейлера. - Добро пожаловать, дорогая Анжела...
   - Мог бы обойтись без подробностей, - сказала Анжелка, когда они садились в машину.
   - Ничего, тут можно, - успокоил Дымшиц. - Тут ты в общем потоке, привыкай.
   Они поехали на Вавилова, в пустую двухэтажную студию друга-фотографа, улетевшего на неделю в Париж. Дымшиц по-хозяйски уверенно управился с замками, позвонил в управление охраны и назвал код - студия стояла на сигнализации, потом показал Анжелке костюмерную, фотолабораторию, мощный ветродуй-вентилятор и хитрые механизмы подсветки. На втором этаже обнаружилась между прочим ванна-джакузи, вмонтированная в подиум прямо в комнате отдыха, а вровень с подиумом - недвусмысленного вида совершенно круглый диван, на котором можно было барахтаться по кругу, играя в минутную и часовую стрелки. Дымшиц нашел холодильник, в холодильнике - водку, соки, банку маслин; Анжелка наполнила ванну, хряпнула полстакана водки, разделась и полезла в кипящую, брызжущую преломленным светом воду. Дымшиц, в очередной раз задетый грубоватой бесчувственностью ее манер, пристроился рядом, на подиуме, взгрустнул, выпил водки, затем не выдержал и полез в ванну - мускулистый, волосатый, широкоплечий, - а пакетик с презервативом отверг, забросил куда-то за диван.
   Потом ей стало тошно и муторно то ли от водки, то ли от резкого, густого запаха спермы. Дымшиц раздобыл в костюмерной халаты - один банный, простенький, другой синий с драконами, настоящий китайский, - она запахнулась в драконы и плюхнулась на диван, а Тимофей Михайлович ходил в коротком халатике, пил водку, плевался косточками маслин, смотрел на Анжелку и чесал бороду.
   - Что-то не так, да? - спросил он. - Мне показалось, душа моя, что...
   - Пардон, - буркнула Анжелка и метнулась в туалет не столько по тошноте, сколько из острого желания закрыться и побыть в одиночестве.
   В туалете, по счастью, обнаружилась душевая кабина и приличный шампунь; она когтями отскребла кожу, вымыла голову, потом вернулась.
   - Извини, - сказала она. - Я, кажется, перебрала с водкой.
   - Тебе нехорошо?
   - Уже лучше. А ты, Тимоша, в этом халатике очень трогательный, - она хихикнула, - очень такой сексапил, только борода торчит. Давай поменяемся.
   Анжелка накинула махровый халатик, а Тимофей Михайлович, облачившись в полыхающий огненными драконами халат, еще больше раздался в плечах, плеснул себе еще водки и грозным чернобородым карлой присел на диван перед наложницей.
   - Похоже, ты у нас просто не до конца растаможенная, а? - спросил он, оскалив крепкие белые зубы.
   - Это как? - не сразу сообразила она. - Непротраханная, что ли? Очень даже возможно. А нечего было, между прочим, - она обиженно надула губки, - нечего было выбрасывать презерватив. Мне без него страшно. И непривычно.
   - А с ним, надо полагать, привычно и нестрашно, - развеселился Тимофей Михайлович. - Тогда позволь, на правах старого друга, задать нескромный вопрос: у тебя кто-нибудь есть, кроме меня? Из мужчин, я разумею...
   - Пока нет, - сказала Анжелка.
   - Но ведь были, так?
   - Ты давишь на меня своим интеллектом, Дымшиц, - съязвила она. - Был один солидный дядечка, лидер независимых профсоюзов, отдыхал со мной прошлым летом в "Морском прибое" - то со мной, то на мне, замучался отдыхать. А еще один мальчик позапрошлым летом в Артеке...
   - Понятно, - сказал Дымшиц. - И как?
   - А никак, - честно ответила Анжелка, подумала и добавила: - Так себе. Сам видишь, как.
   Тимофей Михайлович ухнул в себя стакан водки, задумчиво пососал маслинку и оглянулся на емкости:
   - Как бы мне, елы-палы, не закрутиться с этим делом...
   - Наверное, я какая-то не такая, - сказала Анжелка. - Бесчувственная, наверное.
   - Ты что, ни разу не кончала со своими боссами-пионерами?
   - Почему не кончала, очень даже кончала. Только не с ними.
   Дымшиц посмотрел, вздохнул и сказал:
   - Я тебя внимательно слушаю, душа моя. Я, можно сказать, весь внимание.
   Анжелка разлеглась на боку и, поигрывая полой халатика, стала рассказывать, одновременно забавляясь реакцией Дымшица: он внимательно слушал, однако на каждый разлет полы реагировал с четкостью автомата - взгляд послушно упирался в пах, а зрачки суживались, словно включался дополнительный источник света.
   Первый и единственный раз она кончила осенью девяносто первого года, когда училась в девятом классе. Ей нужны были зимние сапоги, и мама по старой памяти отправила Анжелку в "Петровский пассаж", к знакомому товароведу: "Найдешь, сказала она, - на третьем этаже Нину Васильевну, она тебе подберет". Анжелка пошла, выбрала, поблагодарила Нину Васильевну, запихнула обувную коробку в пакет и пошла бродить по обшарпанному, пораженному мерзостью запустения пассажу. Был самый пик агонии госторговли. Через месяц пассаж закрывался на реконструкцию, склады опорожнялись, выбрасывая на полки залежалый товар в "комплекте" с остатками дефицита, и толпы покупателей во главе с перекупщицами, смуглыми фиксатыми тетками в пуховых платках, осатанело штурмовали прилавки. В одной из секций, закрытой для приема товара, сгружали модные прозрачные зонты-кабинки. Анжелка, подглядев в щелочку, прилипла к стеклянной двери - она давно о таком мечтала, - а вокруг постепенно скопилась толпа, прижало - не продохнуть, потом дверь подалась, и бабы с визгами, криками, бранью ринулись внутрь. Анжелку щепкой прибило к прилавку, прижало пахом, возило и терло по прилавку напором обезумевших женщин - она кричала и ругалась, как все, а потом замолчала, закусила губу, молча протягивала продавщице деньги, наблюдая себя как бы со стороны или сверху, словно ее затоптали еще на входе - в паху сладкозвучно ныл колокольчик, до зонтиков было рукой подать, вокруг пыхтели, стонали, умоляли, давили, а колокольчик в паху щекотно дребезжал, заунывно гудел, набухал звонами, куполами, звездами, потом ухнул вниз и взорвался горячим медом. Анжелка почувствовала себя арфой, стянутой вибрирующей струной позвоночника: она сладко зазвучала внутри себя, промычав снаружи, и наконец-то смогла привлечь внимание продавщицы...
   - Обалдеть, - сказал Дымшиц. - Замечательно. Хоть бери и вставляй в хрестоматию для девятого класса...
   Он помолчал, подумал, потом спросил:
   - А что, порнуха тоже не возбуждает?
   Анжелка рассмеялась.
   - Эта порнуха, Тима, у меня с самого детства перед глазами, так что можешь себе представить. Реакция отрицательная, как на молоко с медом.
   - На меня тоже отрицательная реакция?
   - На тебя положительная, Тима. Мне вообще с тобой хорошо, потому что ты свой. А чужих я боюсь, вот и все. Еще вопросы будут?
   - Вопросы потом, - согласился Тимофей Михайлович, притягивая ее к себе за лодыжки.
   Она подъехала к нему задним ходом, нашлепнув на пупок тот самый пакетик с презервативом. Дымшиц зверски осклабился, зубами схватил пакетик и съел его Анжелка ахнула, - потом извлек из кармана ее халатика. Анжелка зааплодировала.
   - Мишка, подлец, держит аппаратуру в сейфе, - сказал Дымшиц, хитро прищуриваясь, - но я там внизу углядел "Киев", в умелых руках очень даже сумасшедшую камеру. Хочешь, пощелкаем?
   - А можно? - встрепенулась Анжелка. - Только чур, не голой. А ты умеешь?
   Дымшиц хмыкнул, играючи подхватил ее на руки и понес вниз. Запустив Анжелку в костюмерную, он на всякий случай проверил камеру, нет ли в ней пленки, выставил на стол для блезиру несколько нераспечатанных коробков с пленкой и занялся светом.
   - Это, наверное, судьба, - сказала Анжелка, выволакивая из костюмерной охапку нарядов. - Мне сегодня на Арбате два раза предлагали щелкнуться. Почти бесплатно, за телефончик.
   - Это называется рифмой, - пояснил Дымшиц. - Прямой рифмой. В жизни полно рифм - прямых, перекрестных, смысловых, музыкальных - только мы не видим и не слышим. А те, кому дано, видят ажурный каркас бытия, сплетенный из золотистых нитей судьбы. Вот так-то, душа моя. Имеющий уши да слышит.
   - Да слышит да видит да ненавидит, - процедила Анжелка, в лиловом облегающем платье продефилировав мимо него к экрану. - Я готова, фотограф.
   Дымшиц притащил кресло, вручил Анжелке страусиное перо и приступил к съемкам, радуясь ее оживлению. Анжелка лихорадочно меняла наряды, позы, обличья, играя в топ-модель и вздрагивая от звучных щелчков затвора, потом перестала вздрагивать и даже не надевала платья, только драпировалась, а напоследок и вовсе обошлась одной шляпкой, чувствуя, что по-настоящему возбуждается от тусклого нефтяного сияния объектива, от свежего, как сквозняк, переживания собственной наготы; она вспомнила про презерватив в халатике, нашла, прилепила на язык и сфотографировалась в столь откровенной позе, что Дымшиц, загоготав, почувствовал себя полным кретином - это надо было фотографировать.
   Она подошла к нему голая, решительная, в черной шляпке, похожей на разоренное воронье гнездо, с зажатым в кулачке презервативом, распахнула на Дымшице его императорский халат с драконами и опустилась перед ним на колени; они легли прямо на пол, на ворох тряпья, и она почувствовала в нем сильное, неутомимое, поросшее щекотной курчавой шерстью животное, великолепный подарочный экземпляр с прекрасными зубами и толстым мускулистым концом. Чувство плоти было сильнее, чем в кипящей хлорированной газировкой ванне, разрушительнее, чем в "мерседесе", не говоря о выцветших санаторно-курортных лентах, а большего и не требовалось - большего просто не могло быть, настолько он был реален. Он был неутомим, зубаст, реален, и не было в нем волшебства, которого не было ни в чем и нигде.
   5.
   Дома, когда Анжелка вернулась, она с порога попала под каток такой лютой, такой непереносимой ненависти, что не успела сказать ни слова, только воскликнула "мама!" и заревела, увидев страшные оловянные глаза Веры Степановны, застывшую маску ее лица, - заревела сразу, как только мама выдвинулась в прихожую и влепила первую очередь увесистых слов. Слова падали, чугунными чушками дробя сокрушенное сознание Анжелки: мир, который они строили вместе, обрушился, потому что она размякла на передок и вместо посильного соучастия отдалась, блин, в ассортименте, закрутила романы, сошлась с этим пархатым цыганом, козлоногим волком в овечьей шкуре... Она ревела, заглушая маму и ужас, сползла по стенке и покатилась по полу, рыдая до судорог, до заполошного воя, до полного изнеможения, - рыдала и потом, когда Вера Степановна перетащила ее на диван, обмотала голову полотенцем и скормила две таблетки элениума... Анжелка икала, тряслась, всхлипывала, потом забылась в болоте мокрого, горького, беспросветного сна.
   "Ну погоди, Тимоша", думала Вера Степановна, прислушиваясь к всхлипам и скулежу засыпающей дочери. В голове было сухо и ясно, словно сама собой разрешилась многолетняя затяжная мысль. Она пошла спать и в постели сказала Дымшицу: "Вот увидишь. Я тебе вставлю свой пистон, жопа цыганская".
   Видит Бог, она не хотела терять ни друга, можно сказать единственного, ни тем более дочери, хотя жизнь давно обернулась битвой, правила которой гласили: Вера, будь готова к любым потерям. На ней висели сотни кормильцев, тысячи вкладчиков, две мафии, ГУВД, туча чиновной сволочи - обселанасратьпрефектурная - плюс одно весьма специфическое управление, игравшее с Верой Степановной в кошки-мышки. С такой уродливой, неотцентрованной пирамидой, опрокинутой острием вниз, на ее загривок, она не могла оступиться, не могла сделать и шага в сторону. Все держалось на ее воле, выносливости, изворотливости, цинизме, на хрупком условном равновесии, пока она шла по рельсам - шаг в сторону неминуемо грозил обвалом, она не могла сойти с рельсов ни ради себя, ни ради Анжелки, ни тем более ради Дымшица. Он давал слово и не сдержал - следовательно, он должен ответить. Таковы правила. Есть правила игры, соблюдение которых есть правило игры; кто нарушил правило, должен ответить, не ею это придумано и не ей, бабе, переписывать их волчьи законы.
   Он-то, сучара, считал наперед не хуже нее. И тем не менее. Ну, что ж, раз так - тем паче.
   Тем паче.
   На другой день, приехав на фирму, она позвонила Дымшицу. Ответила Карина Вартановна, секретарша Дымшица еще с мосфильмовских лет. Тимофей Михайлович улетел в Канны и вернется только четырнадцатого, сообщила она - но вообще-то, Вера Степановна, он летит сегодняшним вечерним рейсом, так что, если вы позвоните ему домой... Она набрала домашний телефон и услышала густой, подсевший, хорошо прополощенный водкой баритон Дымшица:
   - Слушаю...
   - Здравствуй, Тимофей Михалыч, - с прохладцей приступила Вера Степановна. - Как там тебе живется-можется и похмеляется в частности?
   - Живется, Веруня, по-разному, а можется как всегда, благодарствую. Рад слышать твой трезвый командный голос.
   - Не спеши радоваться, - предупредила Вера Степановна. - Ты один? Говорить можешь? Жена-детишки не путаются под ногами?
   - Говори, Вера Степановна, говори не стесняйся, я тебя внимательно слушаю.
   - Ты же давал слово, Дымшиц.
   - Это насчет чего?
   - Это насчет Анжелки.
   - Насчет Анжелки я помню, можешь не сомневаться.
   - А фули мне сомневаться, когда ты спишь с ней, сучара? - сорвалась Вера Степановна. - Фули бы тебе, Дымшиц, не только помнить, но и держать слово, а не трахать для освежения памяти мою дочь?
   - Погоди, Вера, это совсем...
   - Ты давал слово и не сдержал. Ты обосрал нашу дружбу, Дымшиц, плюнул мне в душу, с чем тебя поздравляю от всей оплеванной тобой души. Только учти, что я не привыкла к такому обращению, и ты это очень скоро...
   - Тра-та-та-та!.. - заорал, перекрикивая ее, Дымшиц. - Извини, Вера, приходится рвать стоп-кран. Давай сначала. Давай без патетик - ты же разумная женщина, а не героиня мексиканского сериала. Ты-то сама помнишь наш уговор? Кто говорил: твой номер шестнадцатый, Дымшиц? Кто говорил: девочке нужны мальчики, розовые сопли, любовь, а изюбри вроде тебя хороши ближе к вечеру кто? Так вот - я нашего уговора не нарушал.
   - Да мне плевать, шестнадцатый ты там или тридцать второй, она может трахаться хоть в подъезде, хоть в детском саду на клумбе с розами и собачьим дерьмом, это не моя и тем более не твоя забота... Мне непонятно, как тебя вообще угораздило затесаться в эту очередь со своим интересом наперевес, у тебя там и в мыслях не должно было стоять, понял?..
   Далее бесподобно, однако непотребно и непередаваемо по соображениям вкуса. Дымшиц, переждав бурю чернушного красноречия, продолжал:
   - Ты ее совсем не знаешь, Вера. Ей эти мальчики что семечки, потому что она ищет не любовника, а папочку. Она выбрала меня, сама выбрала, клянусь, а могла выбрать себе охранника или плешивого дядьку в шлепанцах из квартиры напротив. Такой у тебя выбор, мамочка.
   - Ты мне не хами, урод, - отрезала Вера Степановна. - У тебя, козлоногого, у самого взрослые дети, ты бы почаще смотрелся в зеркало, Дымшиц. И вообще может, у вас на земле обетованной и дружат членами, а у нас в таких случаях говорят: где поел, там и посрал. В общем, я тебя отвергаю, Дымшиц, отказываю тебе от дома и посылаю в жопу - не за себя с Анжелкой, так за ради внучек и правнучек, а то ты какой-то вечный и очень шустрый еврей. Канай в свои Канны, сукин сын, радуйся жизни, а я тут о тебе позабочусь, можешь не сомневаться...
   Она бросила трубку, довольная ударной концовкой, в задумчивости постучала о край столешницы кулаком, потом позвонила дочери. Та еще не отошла от таблеток: голосок был квелый, придушенный, словно ее держали за горло.
   - Как спалось, доча?
   - Так себе, - откликнулась без проблеска чувств Анжелка. - Что мне теперь делать?
   - Все то же, только без скачек на сторону. Плюс ежевечерний отчет по полной программе. Да - Владимира твоего Николаевича я оштрафовала на двести баксов. Мужик он хороший, но недотепистый, даром что майор. Еще раз бросит тебя - уволю, а к тебе приставлю своих козлов. Поимей в виду.
   - Я вчера уже поимела от тебя по полной программе...
   - Это цветочки, доча, а ягодок тебе лучше не пробовать. И не вздумай компенсировать ему из строительных денег - проверю. Все, до вечера.
   - Шла бы ты, - буркнула Анжелка в загудевшую трубку и поплелась с другим телефоном в ванну. Чувствовала она себя ужасно, тошнотно, мерзко, противно мамаша перешибла весь интерес к жизни, а может, это водка с таблетками или истерика. Она позвонила Дымшицу на работу, потом домой и поведала ему сводку новостей с домашнего фронта.
   - Я даже не знала, что так боюсь ее, - пожаловалась Анжелка. - То есть знала, наверное, но забыла, какая она страшная. Она даже пальцем до меня не дотронулась, а я чуть не наложила в штаны.
   - Будет круче, - пообещал Тимофей Михайлович.
   - Что же делать, Тим?
   - Ничего. Просто живи. Время работает на тебя: она порох, а ты сырые дрова, осина. Чует моя... эта самая, третья ноздря, что она быстро перегорит уж больно жарко пылает.
   - Сам ты осина, - сказала Анжелка, нарочно всплеснув водой, но Дымшиц, раскусив кокетство, злодейски загоготал.
   Они распрощались, благодарные друг другу за поддержку и предстоящий антракт.
   Потом явился Владимир Николаевич; Анжелка только-только выскочила из ванной и не сразу смогла составить ему компанию по распиванию растворимого кофе. Вид у бравого майора был совершенно не бравый, скорее даже задумчивый: он хлебал кофе из двухсотграммовой кружки с гравированным олимпийским Мишкой и озадаченно наблюдал, как убывает по назначению черно-бурое варево.