Герасименко Юрий. Мартовский ветер

Герасименко Юрий

Мартовский ветер

   Юрий Герасименко
   Мартовский ветер
   Матери моей Глафире Андриановне
   1. ВЬЮГА
   За окнами света не видно! Метет, кружит, хребтами выгибает сугробы. Возле сарая горы наворотило: колоды, поленницы - все укрыто.
   Смеркается.
   Окно напротив лежанки. Маринка откладывает книгу и, не поднимая головы, всматривается в метель.
   Мало, очень мало что увидишь в окне на улицу. А в боковое и того меньше: на луга, на реку выходит, в нем одно белое марево. Правда, если бы не война, то сейчас на той стороне много бы огоньков светилось: школа, лесокомбинат. Вся Опанасьевка в той стороне. Отсияли, погасли огни. Тьма...
   Ну и рано же смеркаться стало! Болит нога, к вечеру всегда больше нездоровится. И одиночество ощутимее - хата словно увеличивается, пустеет... Не любит Маринка вечера.
   Днем, в работе, грустить некогда. С одними дровами намаешься - пока-то на костыле доковыляешь до сарая, пока натюкаешь... А вода? До речки еще дальше - да и прорубь за ночь замерзает.
   Мать, как собиралась на заработки, наносила в кадочку. Дровец в сенях сложила: "Это тебе на месяц". И ушла. А тут морозищи, на речке лед и тот трескается. За две недели все дрова и спалила.
   Встает Маринка не рано - чтобы поменьше есть. Наготовит дров, наварит каши, а то коржиков из картофельных очисток напечет. Протопит печь, а тут уже и вечер наступает. Умостится на лежанке, обложится книжками, блаженствует.
   Вот учебники... Если б не фрицы, уже в институте училась бы, на втором курсе...
   А вот Жюль Верн, Войнич, Майн Рид... Когда горела школа люди спасали все, что могли. Мать принесла кое-что из школьной библиотеки. Любит Маринка, очень любит все фантастическое и необычное.
   Незаметно стемнело, пора и свет зажигать. Встала, завесила окно, нашла зажигалку. Немецкая". Мать на базаре за петуха выменяла.
   Крохотный синеватый огонек - меньше горошины - прицепился к фитильку каганца. Причудливая тень выгнулась на стене. Из-за печи отозвался сверчок. Маринка вздрогнула, зябко передернула плечами.
   Как нравились ей раньше эти ночные звуки - мирные, уютные, словно из доброй бабушкиной сказки. И какие они тревожные теперь...
   Маринка не признается и самой себе: она стала бояться ночной тишины. Особой, оккупационной тишины, ненадежной, как и все на полоненной земле.
   Смерть повсюду. Это она, мордастая, скуластая, в черном полицайском мундире, бродит проулками Опанасьевки, она, модернизированная и механизированная, завывает в небе "штукасами", и совсем недалеко километра два - за хатой, за дубняком, она, цивилизованная, европейская, мчится по асфальту шоссе в желтых гробах-броневиках. Смерть вокруг. И ночью в темноте это особенно чувствуется.
   Девушка садится. Обхватив голову руками, склоняется над столом.
   - Гу-у-у... - завывает, стонет в соснах. Сверчок умолкает. Мигает, гаснет каганец. Тихо. Тихо и страшно.
   Тресь! Тресь! Ба-бах!
   Что это? Нет, это уже не ветви. В реве вьюги ясно слышатся выстрелы.
   Неужели опять?.. Ближе, ближе... Затихло.
   В прошлом месяце - мама еще только собиралась на заработки - было точь-в-точь как сейчас: ночь, метель, а в лесу стреляют. Утром - тихо. А потом мама новость с базара принесла: вчера, как рассказывали, к вечеру под Теплым Кутом эсэсовцы обложили партизан. Ночью был бой - наши, очевидно, из окружения прорывались. А чем закончилось - мама так и не узнала. Пришла и плачет: побили наших...
   Маринка как только могла утешала: так-таки и побили! Наши прорвались, ну точно, прорвались! Отступили в глубь леса. Отдохнут, раненых перевяжут, а из Москвы им самолетами и одежду, и оружие, и патроны! Сейчас, говорят, и танки на парашютах опускают.
   Вот так успокаивает, а у самой тоже слезы на глазах: и откуда она может знать, что партизаны живы... Подруг у нее нет. Некоторые - выехали, "вакулировались", как говорит мама, Наденьку, ближайшую подругу, немец убил, а Марусю, Майю и Люду Бочарову в Германию угнали. И ее бы спровадили, да нога больная - третий год с костылем. На весь конец села никого из ровесниц Маринки не осталось.
   Живут они с матерью, как на острове. Перед глазами бор, за хатой дубрава. Отец смолоду лесником, служил. Потому и построились у леса.
   А каким разговорчивым, гостеприимным папка был, приятелей - полсела. А вот мама совсем наоборот. Еще и до воины и пока папка да войну не ушел не очень-то любила с бабами лясы точить. А как пришла похоронка - совсем говорить разучилась. Поседела, лицом потемнела и десяти слов за сутки не вымолвит.
   Где-то она сейчас, мамочка, мама... Сегодня ровно месяц от того хмурого утра, как ушла. Надела на швейную машинку самодельный чехол, поставила на санки свою кормилицу - ручную, зингеровскую, бабусину еще; закутала пустыми мешками - и от села до села.
   Все больше для женщин шьет: кому кофтенку, кому юбку, а какой-нибудь старенькой и сорочку к смерти.
   Трещит сверчок: пока что тихо... пока что тихо... Пора уже и спать.
   Придвинула к лежанке табурет, чтобы каганчик поставить - еще малость почитать на сон грядущий. Прислушалась - ревет вьюга... И снова вроде бы выстрелы... О! Приближаются! Совсем близко!
   Дунула на огонек. Утихшая было тревога ожила, морозом охватила тело.
   Стрельба то усиливалась, то растворялась в гоготе бурана. Но вот вроде удалилась. Тише, тише - и улеглась...
   Долго стояла Маринка, прислушивалась, прижимала рукой встревоженное вот-вот выскочит - сердце.
   Нашла зажигалку, засветила каганчик и, прикрывая ладошкой, чтобы не погас, хотела было идти к лежанке, да так и застыла над столом. Ей показалось...
   Ей послышалось, словно тихо-тихо, едва слышно, кто-то стучит в дверь.
   "А может, почудилось? Конечно, почудилось, - успокаивала себя. - Нет... В самом деле. О! Громче..."
   Заметалась по комнате, схватила зачем-то чапельник, бросила его и, совсем уже не помня себя, прислонилась к теплой печи, закрыла ладонями лицо.
   Постучали опять, еще громче.
   - Откройте... - донесся заглушаемый вьюгой мужской голос.
   "Что делать?! Кто бы это? Спокойнее! Что бы ни случилось - спокойнее! Маринка вся дрожала. - Ну, успокойся! Возьми себя в руки!"
   Постепенно ей все же удалось это сделать, и, когда в третий раз постучали, она сумела, заставила себя подойти к двери в сенях:
   - Кто там?..
   - Свои... Откройте... - Голос слабый, болезненный, совсем не угрожающий.
   - Кто?
   Молчание. Только ветер воет да снова где-то далеко-далеко выстрелы, автоматные очереди.
   "Свои"... Какие "свои"? - судорожно метались мысли. - Родственников в селе нет. Знакомые? Так уже поздно..."
   - Кто там? - спросила опять и совсем вышла в сени.
   "А может, полиция? Может, и полиция... Но почему, почему полиция?"
   Липкий, пронизывающий, до тошноты отвратительный страх... И от этого страха Маринка сама себе становится противной. "Может, и полиция. Ну и пусть, пусть полиция! Один конец!"
   Долго потом, всю жизнь будет удивляться Марина: как это она, известная, прославленная на весь их 10-й "Б" трусиха, которая - что там говорить о ворах! - тараканов и пауков боялась, как это она - одна, ночью отважилась открыть дверь незнакомому человеку.
   Отважилась...
   Затаив дыхание, потихоньку отодвигает засов, поднимает щеколду и...
   Дверь с силой распахивается. Высокая, черная, залепленная снегом фигура движется, падает на Марину.
   2. ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОЙ ШИНЕЛИ
   Настало утро, тихое, голубое. Тишина была такой, что Маринка словно опьянела. Щурясь на солнце, медленно поднималась от речки. Костыль то и дело скользил, дужка ведра врезалась в ладонь. Расколыхавшаяся, парящая на морозе вода хлюпала на длиннющий отцовский кожух. Обессиленная, остановилась отдохнуть.
   Было так ярко, так ослепительно хорошо, что никак не верилось в случившееся прошедшей ночью. И чем все это закончится...
   Тогда Маринка и отшатнуться не успела: высокий юноша с бледным окровавленным лицом в беспамятстве упал прямо на нее. Раздумывать было некогда, все произошло как-то само собой.
   Напряглась - откуда и силы появились? - перетащила через два порога. Метнулась назад, двери на засов да еще и на ключ закрыла.
   Кто он? Ну зачем она его втащила?.. Это уже потом, когда малость отдышалась, подумала: батя бы на ее месте сделал бы то же самое...
   Паренек не шевелился, только грудь чуть заметно поднималась и опускалась. Подложила под голову старый ватник. расстегнула и стянула шинель: черная, полицайская. Да разве в такую пору полицаи поодиночке ходят?..
   Ранка на лице небольшая - ветка, должно быть, оцарапала. А на полу кровь. Уже целая лужа! Боже! Из сапога течет... Осторожно надрезала, распорола голенище - так и хлестнуло. Никогда еще не видела Маринка столько крови...
   Замутило с непривычки, в горле клубок, но девушка закусила губу, принялась хлопотать возле раненого. Разорвала старое полотенце чистенькое, вчера только выстирала, - и, едва не теряя сознание, словно не хлопцу, а ей, Маринке, боль жгла огнем ногу, начала бинтовать.
   Раненый глухо застонал, открыл глаза:
   - Где я?..
   Большими болезненно-блестящими глазами обвел комнату, пол с лужей крови, остановил взгляд на Маринкином лице:
   - Спасибо...
   И вдруг заволновался, поднял голову:
   - Ты одна?
   - Одна.
   - Про меня - никому! Слышь, никому!
   Маринка кивнула, оглянулась почему-то и тихо, еле слышно спросила:
   - Ты партизан?..
   Но хлопец уже не слышал. Бледное, как восковое, лицо потемнело, на виске набухла жилка, вскочил, глаза туманные, невидящие - прямо сквозь Маринку смотрят:
   - Есть! Есть! Товарищ командир!.. - Рванулся: - Товарищ... - Но силы оставили его - обмяк, на высоком, белом точно мел лбу капли пота...
   Только перед рассветом пришел в сознание. Такой послушный и вроде виноватый. Помог стянуть с себя гимнастерку. Упираясь руками, с грехом пополам и с Маринкиной помощью дополз до лежанки, затих. Спал и тогда, когда девушка пошла по воду.
   У Маринки сердце замирало от тревоги: а ну как полиция?! Андрона, начальника их, позавчера опять видела - на санях, куда-то по речке поехал.
   Ну и тяжелое ведро! Насилу дотащила. Поставила в сенях, веничком обмахнула валенки и - тихонько, не разбудить бы! - открыла дверь.
   О! Проснулся...
   Лежит, листает Жюля Верна. Взглянул на нее, улыбнулся:
   - Доброе утро! Вот какого вам гостя господь послал...
   - Ничего... - Сняла кожух, села на лавку под окном.
   Молчание.
   А хлопец красивый. Маринка опустила глаза: ой, батюшки, пуговка на ватянке оторвалась! Взяла подушечку с иголками, шьет. Шьет и чувствует глаз с нее не сводит. И чего бы он смотрел... Тьфу! Глупости это! Решительно подняла глаза.
   А паренек так хорошо, так искренне-весело, по-дружески улыбнулся, что Маринка немного успокоилась. Мысли про полицию и про Андрона отступили, ушли.
   - Откуда вы?
   - Сказать? А вы никому не расскажете?
   Ишь какой! Да чтобы она, Маринка... Да лучше умрет!..
   - Будьте спокойны!
   - Ну ладно, садитесь поближе. Да не опускайте голову. Смотрите на меня.
   - Зачем?
   - Затем!.. - Паренек прищурился. - Ведь я... Поверьте мне, умею немного колдовать. Вот взгляну вам в глаза, поворожу и узнаю все ваши мысли...
   Маринка зарделась, потом густо покраснела, но голову подняла. Да еще как - с вызовом, с задорной улыбкой:
   - Так уж и узнаете? Ну и узнавайте, пожалуйста! Послушаю, что скажете!
   И паренек посмотрел ей в глаза.
   Странно как-то смотрел: лицо у него будто и веселое, а в глазах - в самых зрачках - напряженное, сосредоточенное внимание. Точно так же перед войной разглядывал Маринку в областной больнице какой-то известный, кажется из самой столицы, профессор. Странным это ей тогда показалось: нога, колено у нее болит, а он глаза рассматривает, да еще ассистентам своим показывает.
   - Ну, как? - улыбнулась пареньку. - Прочли мои мысли в глазах?
   - Зачем в глазах, они у вас на лице написаны...
   Нахмурилась, опустила голову:
   - Так уж и написаны...
   Хотела встать, но паренек взял ее за руку, придержал, и Маринка, сама себе удивляясь, подчинилась. Вздохнула, подняла взгляд:
   - Может, все же скажете, кто вы, откуда?..
   Паренек развел руками:
   - Ну что ж, придется, пожалуй, признаться.
   Маринка торопливо придвинула к лежанке табурет, села:
   - Говорите!
   Паренек оглянулся, сложил ладони рупором и, сделав страшное лицо, громко прошептал:
   - С "Наутилуса"...
   Маринка хотела рассердиться, но не выдержала и фыркнула.
   - Не верите? Вот ей-богу, первый помощник самого Немо!
   - У капитана Немо был не такой помощник.
   - Разве? Жаль... А вы, случаем, не Мэри из семьи Грантов?
   - Не-а... - девушка опять засмеялась. - Я Марина...
   - О! Так это же еще лучше! Бесстрашная и прекрасная Марина - героиня необыкновенно таинственного романа "Ночной гость, или Воскресение из мертвых". Согласны на такую роль?
   Марина совсем развеселилась:
   - Выдумали! Нет такого романа...
   - Нет, так, значит, будет.
   - Уж не вы ли собираетесь его написать?
   Паренек хотел приподняться и побледнел от боли. Перевел дыхание, протянул Маринке ослабевшую руку:
   - Давайте знакомиться. Вот только вы хитрая девушка: я вон сколько рассказал, даже на каком корабле служу, и то выболтал, а про вас мне только известно, что вы Маринка-Хмаринка.
   - Ой! Откуда вы узнали, что меня так дразнят?
   - Для чего же я вам в глаза смотрел? Глаза - это, знаете... Это очень много. Это все... Я вам кое-что расскажу... Но только потом. А сейчас скажите лучше, почему вас так дразнят?
   - Ну... у отца прозвище было - Хмара [туча, облако (укр.)].
   - Так что он у вас, хмурый очень?
   - Нет, песню про хмару он петь любил.
   - А сейчас где? Живой?
   - Нету. В позапрошлом году, когда еще наши тут были, пришла похоронка. На второй месяц войны...
   - А мама?
   - На заработках. Ходит по селам. Она у меня швея...
   Парень помрачнел. Помолчали.
   - Ой и заболталась я с вами. - Маринка вскочила. - Мне еще и дрова рубить, и печку топить... - И, уже надевая кожух, спросила: - А как вас зовут?
   - Как зовут? - улыбнулся юноша. - Зовите как захочется. Какое имя вам больше нравится? Михайло подойдет?
   Девушка пожала плечами: подумаешь, задается, что не имеет права себя назвать. Так и подмывало сказать, чтобы не задирал нос. Но сдержалась и совсем серьезно кивнула:
   - Подойдет.
   Новые хлопоты заполнили без того встревоженную душу Маринки, заслонили все ее ночные страхи. Еще и дня не прошло, как он в хате, а уже все по-новому.
   - Послушайте, Маринка-Хмаринка, - обратился Михайло к девушке, когда та, принеся дрова, возилась возле печки. - А не пора ли нам отбросить все эти испанские церемонии? "Вы" да "вы"... Давайте перейдем на "ты".
   Маринка улыбнулась: как у него все просто! А впрочем, ей и самой кажется, будто они давным-давно уже знакомы.
   - Ну так как? Согласна?
   - Согласна, согласна...
   Михайло развернул книгу, долго рассматривал какой-то рисунок и вдруг, не отрывая глаз от страницы, произнес тихим, совсем уже не веселым голосом:
   - Маринка...
   - А? - Девушка повернула лицо, освещенное отблесками огня. - Вы... Ты... меня звал?
   - Да, звал. Скажи, Маринка, только не торопись с ответом. Скажи, ты догадываешься, что ждет тебя, если "освободители"... ну, одним словом, дознаются, что я совсем не с "Наутилуса"?
   Маринка даже плюнула в сердцах:
   - Дурень ты, вот что я скажу! И давай больше про это не говорить. Не знала, что и среди партизан бывают олухи!..
   - О-о!.. Так в романах не разговаривают! И потом, что это ты на старших голос повышаешь? Тебе сколько? Восемнадцать? Ну а мне целых двадцать три. Ишь какая! - Парень повеселел. - И если уж так, давай договоримся: во-первых, обо мне никому ни слова. Во-вторых, без моего согласия никуда не ходить. В-третьих, ты мне расскажешь, кто может к тебе прийти и с кем ты дружишь в селе. И запомни - никакой я не партизан, а твой родственник, ну, скажем, двоюродный брат Михайло Иванович Иваненко. Шел к теще в Теплый Кут да по дороге простудился и вот слег у тебя. Паспорт у меня в порядке, есть даже свидетельство, что служу в полиции, в областном городе, и потому, как это ни печально, а в Германию поехать не могу. Полицейство мое, конечно, целиком научно-фантастическое, но ничего, пока что помогает. Вот такие дела, Маринка-Хмаринка. Ясно? Вопросов нет?
   - Ясно...
   - Ну а теперь, Хмаринка, выкладывай ты. Расскажи мне про своих знакомых.
   В печурке весело трещали, стреляли искрами смолистые ветки. Солнечный голубой мороз заглядывал в окно.
   Сидит Маринка, вспоминает, рассказывает. Сама удивляется: отчего это на нее такая откровенность нашла? И про школу, и про то, как с Надийкой дружили, и про Андрона - прежде студента-филолога, а ныне начальника Опанасьевской полиции. Это он в позапрошлом году, когда уходил на фронт (еще наши были), вызвал ее из хаты на улицу - "На рандеву, - сказал, - на два слова" - и начал признаваться в любви, и не только словами. Пьяный... Ну и... короче говоря, схлопотал оплеуху.
   На фронт ушел добровольцем, а в первом же бою к фрицам сбежал. Для того, должно быть, и добровольцем шел, чтобы скорее к "освободителям" попасть - скорее выслужиться, заработать...
   - Он к тебе приходит?
   - Куда там ему! После того "рандеву" и на глаза не показывался.
   - Ну и хорошо. Чтоб ему пусто было. Расскажи лучше про отца.
   О, об отце Марина может говорить часами - было бы кому слушать. Как он пел! Боже, как пел... До войны по всей Опанасьевке без Данилы Супруна свадьба за свадьбу не считалась. Как затянет: "Ой наступала та чорна хмара..." - все замолкают. А в том месте, где:
   А кто над нами, братцы,
   Будет смеяться
   Того будем бить!
   батя всегда мрачнел, грохал о стол кулаком. И все вокруг тоже хмурились... Какой он красивый становился, когда эту песню пел! И вообще был очень красивый...
   А лес как любил! Каждую былинку, каждую букашку по имени и отчеству величал: знал и народные названия, и латинские. На все руки был мастером и бондарем, и слесарем, и садовником. Очень много добра людям делал.
   Умолкла, задумалась. На плите чайник завел свою песню.
   3. МИХАЙЛО РАССКАЗЫВАЕТ
   Прошло три дня. Маринкин гость уже встает. "Сегодня, - говорит, - и на улицу выйду!" Накинулась на хлопца: да разве ж так можно! Позавчера кровью исходил, а сегодня - на улицу?!
   Смеется:
   - А из тебя, Хмаринка, хороший командир выйдет. Мужа взнуздаешь - юбки стирать будет!
   - А я и вовсе замуж не пойду!
   - Трень-брень - с кочки на пень!
   - Что?
   - Наговорила, что дров наварила, да посолить их и съесть позабыла.
   Маринка не удержалась, фыркнула:
   - Подумаешь! Я и получше еще знаю.
   - А ну-ка, ну-ка!
   - Сестры вечер до брички, не доходя, обминаючи, две недели в сторону. О! Ты такого не знаешь!
   - Знаю!
   - Что ты там знаешь...
   Вот так как начали с утра - он слово, она два. И все им весело, все смешна. До вечера и проболтали. За шутками не заметили, как кулеш подгорел. Каких только анекдотов не рассказывал Михайло! И про то, как повадился поп к Марусе, а цыган подстерег, и как Гитлера в черти принимали, и как пьяница собачонку съел. Маринка смеялась до слез.
   Как она соскучилась, истосковалась по смеху, по остроумным юношеским каламбурам!
   - Еще! Еще! - просила как расшалившийся ребенок. И вдруг куда и делось веселье: несколько автоматных очередей прострочили тишину.
   Михайло порывисто вскочил и тут же плюхнулся обратно, сцепив зубы:
   - Болит, проклятая...
   Медленно, опираясь на кочергу, доковылял до окна:
   - Где это? В лесу?
   Маринка накинула кожух:
   - Сейчас узнаю.
   - Стой! Ты куда?
   - Я только на крыльцо.
   Стрельба удалилась, Маринка вернулась помрачневшей.
   - Ну, что там такое?
   - Да... Опять Андрон. Бегает по селу и строчит - на собак охотится.
   - Откуда ты знаешь?
   - В лесу от выстрелов эхо совсем иное. Да и с крыльца видно: он же в черной шинели. Ему одному пока что форму выдали. А теперь, значит, и автомат доверили...
   Сняла кожух, села понурившись:
   - Смерть и смерть, кругом смерть... И когда это кончится...
   - Само - никогда. А возьмемся все - то скоро.
   Маринка совсем голову опустила:
   - Возьмемся... Куда мне с такой ногой...
   - Ты и так уже взялась. - Михайло нахмурился. - Вот жизнью своей рискуешь...
   Но девушка только рукой махнула:
   - Тоже мне сокровище... Ничего она сейчас не стоит, моя жизнь.
   Михайло, опершись на подоконник, шагнул к Марине и вдруг - что это он? - положил руки ей на плечи... Потом осторожно, нежно правой поднял ее голову и - глаза в глаза - посмотрел. Странно так посмотрел, совсем не так, как молодой парень, почти сверстник, а будто врач - точь-в-точь как тогда, в первый день.
   - Стоит! Жизнь оценивается только жизнью.
   Сели на скамью, девушка притихла.
   - Знаешь, Маринка, разные бывают люди. Одни живя умирают, а другие и умирая живут. Некоторые только о смерти и думают. Да еще к тому же философствуют: "Очень мы, - говорят, - жизнь любим, потому нам и умирать страшно". А иные то и дело проклинают жизнь, вечно ее ломают, переиначивают. Но зато и в последнюю секунду живут, верят: все можно начать сначала...
   - Сначала... Это только в фантастических романах так бывает. - Маринка грустно улыбнулась. - Пока читаешь, забудешься - и за то спасибо: вроде полегчает.
   Задумалась, какой-то шнурок крутит на пальце, завязывает и развязывает.
   Михайло встал, заковылял к лежанке, лег.
   - Фантастических, говоришь? Читал. Выдуманные истории! Знаешь, хитровато прищурился, - мне иногда кажется - можно было бы и поинтереснее придумать. Вот ты смеялась, что называю себя помощником капитана Немо, а я действительно, так сказать, живой герой фантастической повести. Рассказал бы я тебе, да боюсь - спать не будешь. Вон уже и солнце село...
   - Расскажи! - встрепенулась Маринка. - Расскажи! Расскажи!
   - Да нет, лучше завтра. - Михайло сделал вид, что решил окончательно, а сам краешком глаза лукаво поглядывает на Марину.
   - Ну все. Пока не расскажешь, я и спать не лягу. Так и знай.
   - Вот беда! - упрямился Михайло. - А может, все же завтра?
   Маринка рассердилась:
   - Можешь совсем не рассказывать. Подумаешь...
   - Ну ладно, ладно, пользуйся моей добротой. Слушай. С чего же тебе начать?..
   - Подожди, я сейчас! - Маринка, припадая на костыль, метнулась в сени: засов, крючок - все как следует. Заперла и внутреннюю дверь. Приготовила коптилку, зажигалку, завесила окна. - Сейчас, сейчас! Одну минутку! Зажгла коптилку и, поудобней устроившись на широкой маминой кровати, с наслаждением вытянула уставшие ноги. - Ну, начинай...
   По стеклу окна снова царапает ветка, сверчок стрекочет: "Пока все тихо". Пока все тихо..." Но девушке не до сверчка.
   ПЕРВЫЙ РАССКАЗ МИХАИЛА
   До войны мы с отцом жили на окраине города в маленьком, совсем уже ветхом домике. Его и строили когда-то невысоким, чтобы дров зимою поменьше уходило, а за долгие годы он так врос в землю, что совсем скрылся в буйном, одичавшем вишневом саду.
   Мать умерла, когда мне еще и года не было, отец с утра до вечера на заводе, и я рос, воспитывался, можно сказать, не дома, а в двух садах: днем - в детском, а вечером - в отцовском, вишневом. Здесь и в салочки с соседскими ребятами гонял, здесь потом и уроки к школе готовил, здесь же, за столиком, и к вступительным экзаменам в институт готовился. Провел под вишню электричество. Вкрутишь лампочку - и пожалуйста. Сиди читай, пока усталость не одолеет.
   Сад был чудесный - старый, густой, как лес, заросший травой, с улицы и с двух сторон огорожен забором, каким-то чудом державшимся на истлевших, совсем доисторических столбах. С третьей стороны ограда давно уже повалилась, и сад свободно соединялся с другим, таким же вишневым и одичалым.
   В соседнем саду виднелся нарядный кирпичный особнячок с красной черепичной крышей и мезонином. Сколько я себя помню, дом этот вместе с большим садом принадлежал известному в наших краях нейрохирургу профессору Подопригоре. Как-то так все выходило, что профессор бывал у нас чуть ли не каждый день, и отец мой частенько навещал его, а вот мне побывать в том особняке никак не приходилось.
   Подопригора слыл человеком чудаковатым. Жил одиноко. Хотя и получал, должно быть, немалые деньги (была у него собственная "эмка"), никаких домработниц никогда не нанимал, даже дрова сам колол и один возился в саду. Окапывая или подпиливая деревья, профессор всегда напевал. Репертуар у него был весьма разнообразен, но больше любил народные песни. Чаще всего глуховатым старческим тенорком выводил ту, шевченковскую, которую любил и мой отец:
   Думы мойи, думы мойи...
   Примерно за полгода до того, как это случилось, старый Подопригора начал прибаливать и после длительного, очень бурного разговора с моим отцом позволил ему помогать по хозяйству и в саду, и в самом особняке.
   Ужинал профессор всегда в рабочей столовой, где питались и мы. Было в нашей семье неукоснительное правило: когда говорят старшие, младшие молчат. Но однажды я нарушил его: воспользовавшись паузой в разговоре (мы всегда садились вместе, за один столик), возьми да спроси профессора: чем ему так понравилась наша столовая? Для нас, понятно, здесь хорошо, мы с одного завода... А он...
   Отец, услышав это, страшно рассердился - ну и досталось мне тогда, на всю жизнь запомнил. Отец ругал меня, а профессору, как оказалось, вопрос мой понравился.
   - Это же прекрасно! - обратился он к отцу, как только тот сделал передышку, - прекрасно, что юноша не витает в эмпиреях! - И, повернувшись ко мне, ответил: - Дело в том что в вашей столовой всегда собирается много хороших людей... Здесь я никогда не чувствую себя одиноким...
   Вот что сказал мне тогда Подопригора...
   Михайло вздохнул, задумался.
   - Все, что я расскажу тебе сейчас, - начал он тихо и сосредоточенно, произошло в то памятное лето, когда я заканчивал четвертый курс вечернего отделения института.