Герцен А.. Былое и думы (Часть 6)

   - Экой любопытный у вас дядюшка. Да, кстати, вы у доктора Бернара нашли письмо от Орсини, письмо это было на итальянском языке, а доставили вы его в переводе; не дядюшка ли ваш переводил?
   - Нет, письмо это переводил Убичини126.
   - Англичанин?
   - Англичанин.
   - Никогда не случалось мне слышать такой английской фамилии. Что же, господин Убичини занимается литературой?
   - Он переводит по обязанности.
   - Так ваш приятель, может, как шпион Рожерс, служит у сэр Ричард Мена (снова кивая на сэр Ричард головой)?
   - Точно так.
   - Давно б вы сказали.
   С французскими шпионами он до этой степени не доходил, хотя доставалось и им.
   Всего больше мне понравилось то, что, вызвав на эстраду свидетеля, какого-то содержателя трактира - француза или белга, за весьма неважным вопросом, он вдруг остановился и, обращаясь к лорду Кембелю, сказал:
   - Вопрос, который я хочу предложить свидетелю, - такого рода,, что он может его затруднить в присутствии французских агентов, я прошу вас их на время выслать.
   - Huissier127, выведите французских агентов, - сказал Кембель.
   И huissier, в шелковой мантилье, с палочкой в руках, почел дюжину шпионов с бородками и удивительными усами, с золотыми цепочками, перстнями, через (100) залу, набитую битком. Чего стоило одно такое путешествие, сопровождаемое едва одержимым хохотом? Процесс известен. Я не буду его рассказывать.
   Когда свидетелей переспросили, обвинитель и защитник произнесли свои речи, Кембель холодно субсуммировал дело, прочитав всю evidence128.
   Кембель читал часа два.
   - Как это у него достает груди и легких?.. - сказал я полицейскому.
   Полицейский посмотрел на меня с чувством гордости и, поднося мне табатерку, заметил:
   - Что это для него! Когда Палмера судили, он шесть с половиной часов читал - и то ничего, вот он какой!
   Страшно сильные организмы у англичан. Как они приобретают такой запас сил и на такой длинный срок, это задача. У нас понятья не имеют о такой деятельности и о такой работе, особенно в первых трех классах. Кембель, например, приезжал в Old Bailey ровно в десять часов, до двух он безостановочно вел процесс. В два судьи выходили на четверть часа или минут на двадцать и потом снова оставались до пяти и пяти с половиной. Кембель писал всю evidence своей рукой. Вечером того же дня он являлся в палату лордов и произносил длинные речи, как следует, с ненужными латинскими цитатами, произнесенными так, что сам Гораций не понял бы своего стиха.
   Гладстон между двумя управлениями финансов, имея полтора года времени, написал комментарии к Гомеру.
   А вечно Юный Палмерстон, скачущий верхом, являющийся на вечерах и обедах, везде любезный, везде болтливый и неистощимый, бросающий ученую пыль в глаза на экзаменах и раздачах премий - и пыль либерализма, национальной гордости и благородных симпатий в застольных речах, Палмерстон, заведующий своим министерством и отчасти всеми другими, исправляющий парламент!
   Эта прочность сил и страстная привычка работы - тайна английского организма, воспитанья, климата. (101)
   Англичанин учится медленно, мало и поздно, с ранних лет пьет порт и шери, объедается и приобретает каменное здоровье; не делая школьной гимнастики немецких Turner-Obungen129, он скачет верхом через плетни и загородки, правит всякой лошадью, гребет во всякой лодке и умеет в кулачном бою поставить самый разноцветный фонарь. При этом жизнь введена в наезженную колею и правильно идет от известного рождения, известными аллеями к известным похоронам; страсти слабо ее волнуют. Англичанин теряет свое состояние с меньшим шумом, чем француз приобретает свое; он проще застреливается, чем француз переезжает в Женеву или Брюссель.
   - Vous voyez, vous mangez votre veau froid chaude-ment, - говорил один старый англичанин, желавший объяснить французу разницу английского характера от французского-, - et nous mangeons notre beef chaud froi-dement130. Оттого-то их и становится лет на восемьдесят...
   ...Прежде чем я возвращусь к процессу, мне остается объяснить, почему полицейский потчевал меня табаком. В первый день суда я сидел на лавочках стенографов; когда ввели Бернара на помост подсудимых, он провел взглядом по зале, донельзя набитой народом, - ни одного знакомого лица; он опустил глаза, взглянул около и, встретив мой. взгляд, слегка кивнул мне головой, как бы спрашивая, желаю ли я признаться в знакомстве,, или нет, я встал и дружески поклонился ему. Это было в самом начале, то есть в одну из тех минут безусловной тишины, в которые каждый шорох слышен, каждое движение замечено. Сандерс, один из начальников detective police131, пошептался с кем-то из своих и велел наблюдать за мной, то есть он очень просто указал на меня пальцем какому-то детективу, и с той минуты он постоянно был вблизи. Я не могу выразить моей благодарности за это начальническое распоряжение. Уходил ли я на четверть часа, во время отдыха судей, в таверну выпить стакан элю и, приходя, не находил места, полицейский кивал мне головой и ука(102)зывал, где сесть. Останавливал ли меня в дверях другой полицейский, тот давал ему знак, и полицейский пропускал. Наконец, я раз поставил шляпу на окно, забыл об ней и напором массы был совершенно оттерт от него. Когда я хватился, не было никакой возможности пройти; я приподнялся, чтоб взглянуть, нет ли какой щели, но полицейский меня успокоил:
   - Вы, верно, шляпу ищете, я ее прибрал. После этого не трудно понять, почему его товарищ потчевал меня шотландским, рыженьким кавендишем.
   Приятное знакомство с детективом послужило мне на пользу даже впоследствии. Раз, взявши каких-то книг у Трюбнера, я сел в омнибус и забыл их там, на дороге хватился, омнибус уехал. Отправился я в Сити на станцию омнибусов, идет мой детектив; поклонился мне.
   - Очень рад, вот научите-ка, как скорее достать книги.
   - А как называется омнибус?
   - Так-то.
   - В котором часу?
   - Сейчас.
   - Это пустяки, пойдемте, - и через четверть часа книги были у меня.
   Фицрой Келли прочел свой обвинительный акт с примесью желчи, сухой, cassant;132 Кембель прочел evidence, и присяжных увели.
   Я подошел к лавке адвокатов и спросил знакомого solicitora, как он думает?
   - Плохо, - сказал он, - я почти уверен, что приговор присяжных будет против него.
   - Скверно. И неужели его...?
   - Нет, не думаю, - перебил солиситор, - ну, а в депортацию попадет, все будет зависеть от судей.
   В зале был страшный шум, хохот, разговор, кашлянье. Какой-то алдермен снял с себя свою золотую цепь и показывал ее дамам, толстая цепь ходила из рук в руки. "Неужели ее никто не украдет?" - думал я. Часа через два раздался колокольчик; взошел снова. Кембель, взошел Поллок, дряхлый, худой старик, некогда адвокат королевы Шарлотты, и два другие собра(103)та-судьи. Huissier возвестил им, что присяжные согласны.
   - Введите присяжных! - сказал Кембель. Водворилась мертвая тишина, я смотрел кругом, лица изменились, стали бледнее, серьезнее, глаза зажглись, дамы дрожали. В этой тишине, при этой толпе обычный ритуал вопросов, присяги был необыкновенно торжественен. Скрестив руки на груди, спокойно стоял Бернар, несколько бледнее обыкновенного (во весь процесс он держал себя превосходно).
   Тихим, но внятным голосом спросил Кембель:
   - Согласны ли присяжные, избрали ли они из среды своей старшего - и кто он?
   Они избрали какого-то небогатого портного из Сити.
   Когда он присягнул и Кембель, вставши, сказал ему, что суд ждет решения присяжных, сердце замерло, дыхание сперлось.
   "...Перед богом и подсудимым на помосте... объявляем мы, что доктор Симон Бернар, обвиняемый в участии аттентата 12 января, сделанного против Наполеона, и в убийстве, - он усилил голос и громко прибавил: - not guilty!"
   Несколько секунд молчанья, потом пробежал какой-то нестройный вздох, и вслед за тем безумный крик, треск рукоплесканий, гром радости... Дамы махали платками, адвокаты вскочили на свои лавки, мужчины с раскрасневшимся лицом, с слезами, струившимися на щеках, судорожно кричали: "Уре! Уре!". Прошли минуты две, судьи, недовольные неуважением, велели huissiers-восстановить тишину, две-три жалкие фигуры с палками махали, шевелили губами, шум не переставал и не делался слабее. Кембель вышел, и товарищи его вышли. Никто не обращал на это внимания, шум и крик продолжались. Присяжные торжествовали.
   Я подошел к эстраде, поздравил Бернара и хотел пожать ему руку, но, как он ни наклонялся и я ни вытягивался, руки его я не достал. Вдруг два адвоката, незнакомые, в мантиях и париках, говорят мне: "Постойте, погодите", и, не ожидая ответа, схватывают меня и подсаживают, чтоб я мог достать его руку.
   Только что крик стал утихать, и вдруг какое-то море ударилось в стены и ворвалось с глухим плеском во все окна и двери здания, это был крик на лестнице (104) в сенях, он уходил, приближался и разливался все больше и больше и, наконец, слился в общий гул, это был голос народа.
   Кембель взошел и объявил, что Бернар по этому делу от суда освобожден, и вышел с своими "братьями-судьями". Вышел и я. Это была одна из тех редких минут, когда человек смотрит на толпу с любовью, когда ему легко с людьми... Много грехов Англии будут отпущены ей и за этот вердикт, и за эту радость! Я выплел вон, улица была запружена народом. Из бокового переулка выехал угольщик, посмотрел на толпу народа и спросил:
   - Кончилось?
   - Да.
   - Чем?
   - Not guilty.
   Угольщик положил вожжи, снял свою кожаную шапку с огромным козырьком сзади, бросил ее вверх и неистовым голосом принялся кричать: "Уре! Уре!", и толпа опять принялась кричать "Уре!"
   В это время из дверей Old Bailey вышли под прикрытием полиции присяжные. Народ их встретил с непокрытой головой и с бесконечными криками одобрения. Дороги им не приходилось расчищать полицейским, толпа сама расступилась присяжные пошли в таверну на Флитстрит, народ пошел их провожать, новые толпы по мере того, как они проходили, кричали им "ура" и бросали шляпы вверх.
   Это было часу в шестом, в семь часов в Манчестере, Ньюкестле, Ливерпуле и проч. работники бегали по улицам с факелами, возвещая жителям - освобождение Бернара. Весть эту сообщили по телеграфу их знакомые; с четырех часов толпы стояли у телеграфических контор.
   Вот как Англия отпраздновала новое торжество своей свободы!
   После палмерстоновского поражения за Conspiracy Bill и неудачу дербитов в деле Бернара, процессы, затеянные правительством против двух брошюр, становились невозможными. Если б Бернар был обвинен, повешен или послан лет на двадцать в депортацию и общественное мнение осталось бы равнодушным, тогда было бы легко принести на заклание, для полноты (105) жертвы, двух-трех Исааков книгопечатания. Французские агенты уже точили зубы на другие брошюры и в том числе на "Письмо" Маццини.
   Но Бернар был от суда освобожден, и это не всё. Овация присяжным, восторженный шум в Old Bailey, радость во всей Англии не предсказывали успеха. Дело брошюр перенесли в Queens Bench.
   Это был последний опыт обвинить подсудимых. Присяжные Old Bailey казались ненадежными, жители Сити, строго держащиеся своих прав и несколько оппозиционные по традиции, не внушали доверия, присяжные Queens Bench из Вест-Энда, большей частью богатые торговцы, строго придерживающиеся религии порядка и традиции наживы. Но и на это jury133 трудно было считать после вердикта портного.
   К тому же вся пресса в Лондоне и во всем королевстве, за исключением нескольких, заведомо подкупленных листов, восстала, без различия партий, против посягательства на свободу книгопечатания. Сбирались митинги, составлялись комитеты, делались складки для уплаты штрафов и проторей, если бы правительству удалось осудить издателей, писались адресы и петиции.
   Дело становилось труднее и нелепее со всяким днем. Франция в широких шароварах, couleur garance134, в кепи несколько набок, с зловещим видом смотрела из-за Ламанша - чем кончится дело, предпринятое в защиту ее господина. Освобождение Бернара ее глубоко обидело, и она вынимала из ножен свой тесак, ругаясь, как капрал.
   Пуще сердце замирает,
   Тяжелей тоска...
   С серебряной бледностью смотрел капитал на правительство - зеркальное правительство отразило его испуг. Но до этого нет никакого дела Кембелю и судебной власти не от мира сего. Она знала одно, что процесс против свободы книгопечатания противен духу всей нации и строгий приговор лишит их всей популярности и вызовет грозный протест. Им оставалось приговорить к ничтожному наказанию, к фардингу (106) королеве - к одному дню тюрьмы... А Франция-то, с кепи набекрень, приняла бы такое решение за личную обиду.
   Еще хуже бы было, если б присяжные оправдали Трулова и Тхоржевского, тогда вся вина пала бы на правительство - почему оно не велело лондонскому префекту или лорду-мэру назначить присяжных из service de surete135, no крайней мере из друзей порядка... Ну, и вслед за тем:
   Tambourgi! Tambourgi! they larum afar...136
   Это безвыходное положение очень хорошо понимали министры королевы и ее атторней, может бы, и они что-нибудь сделали, если б в Англии вообще можно было делать то, что англичане называют коуп дете, а французы - coup dEtat, а пример к тому же извертливого, двужильного, неуловимого молодого-старого Палмерстона был так свеж...
   Что за комиссия, создатель.
   Быть взрослой нации царем!
   Пришел день суда.
   Накануне наш Б<откин> отправился в Queens Bench и вручил какому-то полицейскому пять шиллингов, чтобы он его завтра провел. Б<откин> смеялся и потирал руки, он был уверен, что мы останемся без места или что нас не пропустят в дверях. Он одного не взял в расчет, что именно дверей-то в залу Queens Bencha и нет, а есть большая арка. Я пришел за час до Кембеля, народу было немного, и я уселся превосходно. Смотрю, минут через двадцать является Б<откин>, глядит по сторонам, ищет, беспокоится.
   - Что тебе надобно?
   - Ищу, братец, моего полицейского.
   - Зачем тебе его?
   - Да он обещал место дать.
   - Помилуй, тут сто мест к твоим услугам.
   - Надул полицейский, - сказал Б <откин>, смеясь.
   - Чем же он надул, ведь место есть. Полицейский, разумеется, не показывался. (107)
   Между Тхоржевским и Трудовым шел горячий разговор, в нем участвовали и их солиситоры, наконец Тхоржевский обратился ко мне и сказал, подавая письмо:
   - Как вы думаете об этом письме?
   Письмо было от Трулова к его адвокату: он жаловался в нем на то, что его арестовали, и говорил, что, печатая брошюру, он вовсе не думал о Наполеоне, что он и впредь не намерен издавать подобных книг; письмо было подписано. Трудов стоял возле.
   Советовать Трулову мне было нечего, я отделался какой-то пустой фразой, но Тхоржевский сказал мне:
   - Они хотят, чтоб и я подписал такое письмо, этого не будет, я лучше пойду в тюрьму, а такого письма не подпишу.
   "Сайленс!"137 - закричал huissier; явился лорд Кембель. Когда все формальности были окончены, присяжные приведены к присяге, Фицрой Келли встал и объявил Кембелю, что он имеет сообщение от правительства. "Правительство, сказал он, - имея в виду письмо Трулова, в котором он объясняет то-то и то-то, и приняв в расчет то-то и то-то, с своей стороны, от преследования отказывается".
   Кембель, обратившись к присяжным, сказал на это, что "виновность издателя брошюры о tyrannicidee несомненна, что английский закон, давая всевозможную свободу печати, тем не менее имеет полные средства наказывать вызов на такое ужасное преступление, и проч. Но так как правительство, по таким-то соображениям, от преследования отказывается, то и он готов, если присяжные согласны, суд прекратить, впрочем, если они этого не хотят, он будет продолжать".
   Присяжные хотели завтракать, идти по своим делам, и потому, не выходя вон, обернулись спиной и, переговоривши, отвечали, как и следовало ожидать, что они тоже согласны на прекращение суда.
   Кембель возвестил Трулову, что он от суда и следствия свободен. Тут не было даже рукоплескания, а только хохот.
   Наступил антракт. В это время Б<откин> вспомнил, что он еще не пил чаю, и пошел в ближнюю (108) таверну. Черту эту я особенно отмечаю, как совершенно русскую. Англичанин ест много и жирно, немец много и скверно, француз немного, но с энтузиазмом; англичанин сильно пьет пиво и все прочее, немец пьет тоже пиво, да еще пиво за все прочее; но ни англичанин, ни француз, ни немец не находятся в такой полной зависимости от желудочных привычек, как русский. Это связывает их по рукам и ногам. Остаться без обеда... как можно... лучше днем опоздать, лучше того-то совсем не видать. Б<откин> заплатил за свой чай, сверх двух шиллингов, следующей превосходной сценой
   Когда черед дошел до Тхоржевского, Фицрой Келли встал и снова объявил, что он имеет сообщение от правительства. Я натянул уши. Какую же причину он выдумал? Тхоржевский письма не писал.
   "Подсудимый, - начал Ф. Келли, - Stanislas Trouj... Torj... Toush...", и он остановился, добавив: "That is impossible! The foreign gentleman at the bar...138, хотя и действительно виноват в издании и продаже брошюры Ф. Пиа, но правительство, взяв в расчет, что он иностранец и английских законов по этой части не знал, на первый случай отказывается от преследования".
   И та же комедия. Кембель спросил присяжных. Присяжные в ту же минуту акитировали139 Тхоржевского.
   Французы и тут были недовольны. Им хотелось пышную mise en scene, - им хотелось громить тиранов и защитить la cause des peuples...140; может, по дороге Трулова и Тхоржевского приговорили бы к штрафу, к тюрьме; но что значит тюрьма, десять лет тюрьмы... перед всенародным повторением великих начал, ставящих вне закона - тиранов и их сеидов... незыблемых начал 1789 года, на которых так твердо стоит свобода Франции... в ссылке!
   Правительство, испуганное соседом, ударилось второй раз об гранитный утес английской свободы и смиренно отступило - какого же больше торжества свободной печати? (109)
   <ГЛАВА VI>
   В начале будущего года думаем мы издать IV и V томы "Былого и думы". Найдут ли они тот прием, полный сочувствия, как отрывки из них, напечатанные в "Полярной звезде", и три первые части? Покамест мы решились, когда есть место, помещать в "Колоколе" отрывки из ненапечатанных глав и на первый случай берем рассказ о польских выходцах в Лондоне.
   Глава эта (IV в V томе) начата в. 1857 году и, помнится, дописана в 1858. Она бедна и недостаточна. Я сделал, перечитывая ее, несколько внешних поправок;
   переделывать существенное в записках не идет - помеченные воспоминания так же принадлежат былому, как и события. Между ею и настоящим прошли 63 и 64 годы, совершились страшные несчастья, раскрылись страшные правды.
   Не дружеский букет на гробе доброго старика в Париже, не плач на Гайгетской могиле нужны теперь - не человек хоронится, а целый народ толкают в могилу. Его судьбе прилична одна горесть - горесть пониманья, и, может, с нашей стороны один дар - дар молчания. Последние события в Польше вдохновят еще не одного поэта, не одного художника, они долго будут, как тень Гамлетова отца, звать на месть, не щадя самого Гамлета... Мы еще слишком близки к событиям. Рукам, по которым текла кровь раненых, не идет ни кисть, ни резец, они еще слишком дрожат.
   Я назвал тогда главу эту "Польские выходцы", справедливее было бы назвать ее "Легендой о Ворцеле", но, с другой стороны, в его чертах, в его житии так поэтично воплощается польский эмигрант, что его можно принять за высший тип. Это была натура цельная, чистая, фанатическая, святая, полная той полной преданности, той несокрушимой страсти, той великой мономании, для которой нет больше жертв, счета службы, .жизни вне своего дела. Ворцель принадлежал к великой семье мучеников и апостолов, пропагандистов и поборников своего дела, всегда являвшихся около всякого креста, около всякого освобождения...
   Мне пришлось совершенно случайно перечитать мой рассказ о Ворцеле в Лугано. Там живет один из креп(110)ких старцев той удивительной семьи, о которой идет речь, и мы с ним вспомнили покойного Ворцеля. Ему за семьдесят, он сильно состарелся с тех пор, как я его не видал, но это тот же неутомимый работник итальянского дела, тот же фанатический друг Маццини, которого я знал десять лет тому назад. Вендетта за альпийскими скалами, сам - поседевшая скала итальянского освобождения, он дожил в борьбе не только до исполнения половины своих надежд, но и до новых черных дней, готовый опять, как прежде, на бой, на гибель и не уступивший никогда никому ни в чем ни одной йоты своего -credo. Как Ворцель, он беден и, как Ворцель, не думает об этом. Большинство этих людей гибнет на полдороге, насильственной или своей смертью, но все, что делается, делается ими. Мы расчищаем дорогу, мы ставим вопросы, мы подпиливаем старые столбы, мы бросаем дрожжи в душу; они ведут массы на приступ, они падают или побеждают... Таков на первом плане Гарибальди, и не мыслитель, и не политик - а любовь, вера и надежда.
   Судьба Ворцеля самая трагическая из всех. Ее пятое действие продолжалось и заключилось после его смерти; об нем нельзя сказать того, что говорится о большей части падших на дороге к обетованной земле: "Зачем он не дожил!" Смерть его скосила вовремя, что было бы с ним, если бы он дожил до 1865 года?
   Я рад, что память об Ворцеле так ярко воскресла в Лугано, мне дорог этот угол, с своим теплым озером, обнесенным горами, с своим вечно электрическим воздухом... Там я жил после страшных ударов 1852 года... Там есть каменная женщина, опершаяся на обе руки, в безвыходном горе глядящая перед собой и вечно плачущая... это была Италия, когда резец Белы141 создал ее - не Польша ли она теперь?
   Тун, 17 августа 1865. (111)
   ПОЛЬСКИЕ ВЫХОДЦЫ
   Алоизий Бернацкий. - Станислав Ворцель. - Агитация 1854 - 56 года. Смерть Ворцеля.
   Nuovi tormenti e nuovi tormentati!
   "Ynferno"142
   Другие несчастия, другие страдальцы ждут нас. Мы живем на поле вчерашней битвы - кругом лазареты, раненые, пленные, умирающие. Польская эмиграция, старшая всем, истощилась больше других, но была упорно жива. Перейдя границу, поляки вопреки Дантону взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. Народы выходили к ним на поклон; цари сторонились и отворачивались, чтоб дать им пройти, не замечая их. Европа проснулась на минуту от их шагов, нашла слезы и участие, нашла деньги и силу их дать143. Печальный образ польского выходца - этого рыцаря народной независимости, остался в памяти народной. Двадцать лет на чужбине вера его не ослабла, и на всякой роковой перекличке в дни опасности и борьбы за волю поляки первые отвечали:
   ".Здесь!" - как сказал Ворцель или старший Дараш Временному правительству в 1848 году. (112)
   Но правительство, в котором сидел Ламартин, в них не нуждалось и вовсе об них не думало. Самые истые республиканцы вспомнили Польшу для того, чтоб ее употребить неоткровенным криком восстания и войны 15 мая 1848. Ложь поняли, но на Польшу французская буржуазия (у которой Польша была капризом, как у английской - Италия) стала с тех пор дуться. В Париже не говорили больше с прежней риторикой о Varsovie echevelee144, и только в народе оставалась, рядом с всякими бонапартовскими воспоминаниями, легенда о Понятуски, поддерживаемая лубочной картинкой, на которой Понятовский тонет верхом в своей chapska.
   С 1849 начинается для польской эмиграции самое удручительное время. Томно длится оно до Крымской войны и смерти Николая. Ни одной истинной надежды, ни одной капли живой воды. Апокалиптическое время, провиденное Красинским, казалось, наступало. Отрезанная от страны, эмиграция осталась на другом берегу и, как дерево без новых соков, вяла, сохла, делалась чужой для родины, не переставая быть чужой для стран, в которых жила. Они до некоторой степени ей сочувствовали, но их несчастье продолжалось слишком долго, а в душе человека нет доброго чувства, которое бы не изнашивалось. К тому же вопрос польский прежде всего был вопрос национальный и только формально революционный, то есть по отношению к чужеземному игу.
   Эмиграция смотрела столько же назад, сколько вперед, она стремилась восстановлять - как будто в прошедшем что-нибудь достойное восстановления, кроме независимости - а одна независимость ничего не говорит, это понятье отрицательное. Разве можно быть независимее России? В сложную, туго выработывающуюся формулу будущего общественного устройства Польша внесла не новую идею, а свое историческое право и свою готовность помогать другим в справедливой надежде на взаимность. Борьба за независимость всегда вызывает горячее сочувствие, но она не может стать своим делом для чужих. Только те интересы принадлежат всем, которые по сущности своей не нацио(113)нальны, как, например, интересы католицизма и протестантизма, революции и реакции, экономизма и социализма.
   ...В 1847 году познакомился я с польской демократической Централизацией. Тогда она жила в Версале, и, сколько мне казалось, самый деятельный член ее был Высоцкий. Особенного сближения не могло быть. Эмигрантам хотелось слышать от меня подтверждение своим желаниям, своим предположениям, а не то, что я знал. Они желали иметь сведения о каком-то заговоре, подкапывающем все государственное здание в России, и спрашивали, участвует ли в нем Ермолов... А я им мог рассказывать о радикальном направлении тогдашней молодежи, Q пропаганде Грановского, об огромном влиянии Белинского, о социальном оттенке в обеих партиях, бившихся тогда в литературе и в обществе, у западников и славянофилов. - Им казалось это неважным.
   У них было богатое прошедшее, у нас - большая надежда, у них грудь была покрыта рубцами, у нас только крепли для них мышцы. Мы казались ополченцами перед ними, ветеранами. Поляки - мистики, мы - реалисты. Их влечет в таинственный полусвет, в котором стираются очертания, носятся образы, в котором можно предполагать страшную даль, страшную высь, потому что ничего не видать ясно. Они могут жить в этом полусне, без анализа, без холодного исследования, без сосущего сомнения. В глубине их души, как человек в военном стане, есть чуждый нам отблеск средних веков и распятие, перед которым в минуты тяжести и устали они могут молиться. В поэзии Красийского "Sta-bat Mater" заглушает народные гимны и влечет нас не к торжеству жизни, а к торжеству смерти, к дню великого суда... Мы или глупее верим, или умнее сомневаемся.