– Снимите шляпу, – произнес сзади бесцветный голос.
   Румата бешено обернулся, посчитав, что речь идет о его обруче, но речь шла о железной в узорах шляпе Кэу с парадными перьями.
   – Род Кэу имеет привилегии носить шляпу в присутствии королей… – пытаясь сохранить остатки достоинства, забормотал Кэу и с тоской поглядел на Румату.
   – Никто не имеет привилегий перед орденом, – тем же бесцветным голосом произнесла спина чиновника.
   Кэу крякнул и шляпу снял. Румата положил огромную свою ладонь в боевой рукавице на все эти палочки, перья и пергаменты.
   – Дон Румата Эсторский, – Румата сплюнул в баночку для краски, – вы такой жирный, отец, а мне как раз надо бы смазать двери…
   – Кэу, Кэу… – продолжал бормотать чиновник, – Королевская, 12… – вдруг крикнул он, – за поношение имени… – он поднял вверх палец, – три дюжины розг по обнаженным частям с целованием ботинка, представленного его преосвященством… Лишнее оставьте здесь на скамье… Здесь не украдут, и по коридору… Там найдете. Следующий…
   Дон Кэу опять крякнул и пошел. Видимо, он многого насмотрелся за сегодняшнее утро.
   – Дон Румата Эсторский, – вдруг заорал над ухом чиновник, теперь он стоял, – улица Котельщиков, 8… За заслуги перед орденом удостоен золотым браслетом и соизволением выбрать в личное имущество лекаря…
   За спиной чиновника была дверь с засовом, и он пошел ее открывать. Румата засунул руки в ящик, где лежали железные браслеты, похожие на тот, что дал Рэба, прихватил, сколько мог, рассовывая по карманам, и пошел в дверь.
   За дверью была темнота, и в темноте какой-то голос негромко сказал:
   – Фика, рыжий, мясник, – и засмеялся.
   – Кто? – рявкнул Румата.
   Но ответа не было.
   Румата толкнул следующую дверь и попал в длинный коридор. В коридоре было много тяжелого ржавого инструментария, крепленного к дверям и стенам камер, но давно уже никчемного. По коридору бежал мальчик верхом на палочке, как на лошади, он засмеялся и исчез за поворотом.
   И только тогда на Румату обрушились звуки. Кто-то плакал, кто-то просил, кто-то взвизгивал с одинаковыми промежутками. Пахло испражнениями и горелым мясом. Румата свернул за угол. Там еще коридор, в нем три монаха лупили палками палача, полуголого человека в фартуке.
   – А ну, отцы, – Румата побрякал золотым браслетом, –тащите-ка сюда смотрителя. Где у вас старший?
   – Зачем тебе старший? – неприязненно спросил высокий рябой монах.
   Все помолчали.
   – Превосходно, – сказал Румата и наступил тяжелым своим сапогом на шею и голову палача, который пытался отползти.
   Палач засипел.
   – Ага, – сказал тот же самый в оспинах, – я им буду.
   Румата еще придавил палача.
   – Тащи-ка мне лекаря Будаха, мне его подарили.
   Чуть глубже в коридоре стоял железный бак с кружкой для воды на цепи. Полуголые грудастые недоросли в кожаных передниках на голое тело – ученики Патриотической школы – таращились на Румату осторожными паучьими глазками. Чем-то они были, один в один, бледные лесные поганки.
   – Будах, Будах… – старший монах сунул руку под рясу и громко поскребся, – Это который же Будах? Королевский отравитель… Так он уж на костре, наверное…
   – Вздор, вздор, – сказал Румата, выпучил глаза и уставился в глаза смотрителю.
   Один из монахов повернулся и, брякая ключами, побежал. Румата пульнул ему в затылок железный браслет, попал и захохотал.
   – Ты, дон, постой здесь в сторонке, – сказал смотритель, –и не хулигань…
   Он наклонился и стянул ногу Руматы с шеи палача.
   – Когда жира много, накалять зубец не след, все равно остынет, – прорвался голос от бака.
   – Вот он Будах-то… – радостно закричал монах издалека, из открытой двери камеры, – и ничего, не паленый… Кто сказал? Живой Будах-то… Чудненький… Еще и тебя, дон, отравит…
   Монахи заржали, но Румата их не слышал. В диких звуках этого коридора слух давно уже выделял что-то, но что именно, Румата стал понимать только сейчас.
   – Цыц, – рявкнул он на монахов и в тишине пошел на этот звук, ударил сапогом в дверь камеры и шагнул в полутьму навстречу не то реву, не то крику.
   В камере чадили какие-то жаровни, болтались крюки, пружины, вертела, назначение которых Румата не знал. За кривым столиком сидел, заткнув длинными тряпочками уши, сутулый чиновник. Лоснящийся от пота палач, почти голый, в драном и пятнистом, будто салом пропитанном фартуке и в обрызганных пересохших сапогах тащил железный прохудившийся бочонок, в котором горели дрова, и через все это Румата увидел огромного Пампу, привязанного к ржавым кольцам за руки и за ноги вниз головой. Длинные белокурые волосы его были сожжены, борода тоже, из носа тянулась длинная загустевшая кровавая сопля, аж до подставленного внизу противня. Барон был абсолютно гол. Он первым увидел Румату и улыбнулся одновременно радостно и жалко. И тут же стал кашлять, выплевывая в противень кровавые сгустки.
   Румата аккуратно закрыл за собой дверь, подошел сзади к палачу, аккуратно вынул один помпон, сунул ему в рот и хрястнул его висящим с потолка железным кольцом по затылку. Палач охнул, охватил голову и сел в таз. Румата развернулся, перерубил стол, за которым сидел чиновник. Тот тоже свалился, на четвереньках убежал в угол и лег там. Под громкую икоту палача Румата подтащил его к стене, пнул сапогом, встал на его спину, чтобы дотянуться, перерубил веревки на голых ногах барона. Тот обрушился на противень ногами и задом, сбил жаровню; горящие углы и поленья разлетелись по камере.
   – Пива, – говорил Пампа, пока Румата перерубал веревки ему на руках, – пива, пива…
   Он вскочил и запрыгал между горящими углями и поленьями, что-то разыскивая на полу.
   «Не выдержал, безумен, – мелькнуло в голове Руматы, – ах!»
   – А вот оно, – крикнул барон, достал из какого-то тряпья бочонок, кулаком выбил дно и, запрокинув над головой, стал пить. Струя с клокотанием вливалась ему прямо в глотку.
   – Глаз выбили, – сказал палач, показывая Румате что-то на черной ладони.
   Пампа глотнул еще раз и, привалившись к стенке, сказал:
   – Наконец-то я нашел вас, благородный дон.
   – А я-то, дурак, полагал, что я нашел вас, – хихикнул Румата.
   – Именно я, – заревел барон, – когда я узнал, что вы арестованы, я перебил уйму Серых. Потом я бил каких-то черных, потом я побежал к этой тюрьме.
   Говоря все это, барон прыжками передвигался между горящими поленьями и углями жаровни, укутывая чресла какими-то тряпками, выбрасывая палача из его фартука, все больше и больше превращаясь в знакомую Румате по истории скульптуру первобытного человека.
   – Ну вот, – сказал барон, вытирая обгоревшую бороду ладонью и прихватывая с собой огромную ржавую костоломку, – теперь я готов следовать за вами. Было бы неудобно явиться к баронессе голым.
   Коридор был пуст и опять ахал криками, стонами и плачем. Опять пробежал мальчик, захохотал, увидев барона, и с этим хохотом скрылся за углом. Там же, за углом, напротив двери, в которую вошел Румата, стоял высокий старик в чистой монашеской одежде, но с веревкой на шее, – другим концом этой веревки старик играл с толстым щенком, – чем-то он был похож на некормленую лошадь, лысый череп был в коросте. Старик ничего не сказал, и сам передал конец веревки Румате.
   – А… Книгочей с собачьим именем, – засипел сзади Пампа.
   Будах криво, по-птичьи поднял некрасивую свою голову, втянул носом воздух, вроде бы давая понять, что от барона воняет. И первым шагнул в темноту за дверь. И опять в темноте Румата услышал, или ему показалось, что услышал, про Фику рыжего и смех. В темноте Румата три раза стукнул ножнами о дверь.
   Засов отворил толстый монах, он был один, второго не было, очередь качнулась и застыла. Румата схватил толстого монаха за воротник, опрокинул стол, дотащил до скамьи, где раздевались перед поркой доны, выхватил из сложенных одежд и оружия увесистый меч Кэу. Сам Кэу показался в конце длинного коридора, он как раз возвращался с порки, ковыляя на расставленных ногах. Он плакал глубоко и горько, как ребенок, придерживая сползающие штаны. Румата бросил меч Пампе. В фантастическом своем одеянии, с обгорелым лицом Пампа вызывал ужас. Румата проволок толстого монаха, открыл входную дверь, пнул сапогом туда в солнце и не ошибся. На монаха сверху сразу же рухнула ловчая сеть на быка. Со свинцовыми грузилами.
   Разведя руками, чего, мол, только не бывает, Румата с Пампой и Будахом на веревке опять пересек канцелярию, спустился к низкой сырой двери, наступив на ведро, и обернулся. В эту дверь недавно вбегал монашек с ягодками.
   Они оказались в узком садике, отгороженном от прочего мира высоким забором из кольев. Здесь в открытой будке ели и передыхали монахи, бил фонтанчик, цвели яркие цветы. В самой будке молодой монашек брил голову уже знакомому Румате чиновнику в мундирчике. Тому, кто разбирался еще с поротым Кэу. Оба, открыв рот, уставились на Пампу. Секунда, и толстый бы заорал. Румата пустил стрелу из большого арбалета. Болт ударил дощатую дверь, пригвоздив ее к бревну будки.
   Одновременно Румата засвистел. И свистел с переливом и пронзительно, пока в конце дворика не возникла телега с возницей в колодке.
   Теперь они быстро пошли к телеге, у которой вился юродивый. Вместо отсохшей ноги у него было прилажено колесо.
   – Еще раз нюхнешь, откручу голову, – заревел сзади Пампа, и Румата подтянул веревку Будаха на другое плечо.
   – Ну нюхает и нюхает, ируканец… Злые они… – закипал сзади Пампа.
   Частокол внезапно кончился, открылся двор, огромные ворота. И куча бессмысленно толпящихся и галдящих там монахов.
   Румата кинул Пампе вожжи.
   – Заплатите ему, дорогой друг, я нынче не при деньгах… –Пампа величаво развел руки над чудовищным своим нарядом.
   – Да заплачу. Барон, но они закроют ворота…
   – Один закроет, другой откроет, – захохотал Пампа, вдруг обнял Румату, как тому показалось, чтобы не расплакаться Двумя ударами голой ноги сбил оглобли, вскочил на лошадь и, привычно раскручивая меч над головой, поскакал к воротам.
   – Проткнут, проткнут, – кричал юродивый. И вдруг остановился и сел. Только через секунду Румата увидел, что он проткнут длиннющей стрелой.
   Монахи у ворот вдруг остановились, казалось. Они сейчас расступятся и дадут дорогу, раздался ставший уже привычным короткий свисток, монахи, подтянув рясы, бросились врассыпную, как на учениях, а в образовавшейся светлой дыре между створками тяжелых ворот возникли совсем другие монахи, выставившие вперед ноги в кожаных сапогах – на носках сапог установлены огромные высоченные луки, таких Румата здесь не видел, – и два тяжелых арбалетчика по краям этого строя. Короткая команда. И Пампа, утыканный длиннющими стрелами, как дикобраз, еще продолжал скакать, даже обернулся со стрелой в шее. И тотчас же сверху, с башни, густо прогудели прямо над головой Руматы еще длинные стрелы. Пампа тяжело повалился. Потом упала лошадь. Последняя стрела воткнулась рядом с черной босой и еще трепещущей ногой.
   Вечерело, ложился сырой туман. По улице деловито пробежала большая собака со стрелой в боку. Грязь отсырела, взбухла и не отваливалась уже с сапог. Одежда намокла и тянула плечи вниз, болели ребра, побитые ночью, саднило лицо и губы. И при этом очень хотелось пить. Румате казалось, – наверное, так оно и было, – что за всю жизнь он так не уставал. Правда, и бит он не был никогда.
   Будах был бос, и Румата по-прежнему вел его на веревке, не особенно, впрочем, утруждаясь, зачем нужна эта веревка. В широкой подворотне, под толстой башней, Будах остановился, подтянул наверх балахон и стал, кряхтя, мочиться. Смотреть было неприятно, следовало отвернуться, но Румата смотрел и думал о несочетаниях сильной головы и жалкого, напрягающего живот тела, с трудом освобождающегося от своих собственных отбросов.
   – Если бы вы были богом, – начал Румата, трогая свои, как ему казалось, отвисшие губы…
   – У меня бы не было проблем с мочой, – просипел Будах, тут же испугался, глянул на Румату, – впрочем, это ересь…
   – Ладно. Если бы вы могли посоветовать богу, что следовало бы сделать. Допустим, бог сам вас спросил… – это-то не ересь…
   – Я бы посоветовал… – Будах попытался выдавить из себя мочу, – нельзя нервничать, нельзя нервничать, – пробормотал он и, вдруг поняв, что разговор с Руматой ему как раз и нужен, чтобы отвлечься, торопливо добавил: – Создатель, дай людям все то, что их сейчас разделяет…
   – Бог бы ответил, – сказал Румата, – это не пойдет на пользу, ибо сильные отберут у слабых…
   – Я бы сказал, – Будах вдруг обозлился, – накажи жестоких, чтобы неповадно было сильным проявлять ее…
   – Когда будут наказаны жестокие и сильные, их место займут сильные из слабых, тоже жестокие…
   Обрызгав их грязью, подворотню стремительно пересекла телега с двумя монахами и старухой, старухе было тяжело дышать, и рот у нее был открыт. Они сидели на кольях. Колья были острые и страшно испачканные. Будах дернулся и, очевидно, обмочил балахон, судя по звуку, пошла моча, и он обрадовался.
   – Тогда скажу, господи, сдуй нас или еще лучше, оставь нас в нашем гниении, – Будах вдруг рассмеялся.
   – Сердце мое полно жалости, – медленно отчеканивая слова, сказал Румата, сплюнул и сильно дернул Будаха за веревку, – я не могу этого сделать, – он увидел испуганное лицо Будаха, отвернулся, еще раз дернул за веревку, и они быстро пошли.
   Дом был близко от подворотни, они прошли мимо колодца к дверям. На ступени сидели те же два монаха, что всегда, и играли в камушки. Монахи одновременно встали и поклонились, сложив руки на животах.
   – Вы пришли, и мы уходим, – сказал один, – у вас убили двух слуг, но это не мы, – оба вздохнули и неторопливо побрели прочь, ссутулившись, сунув руки в рукава, толстые и смешные, как колобки. Только сегодня на рясах на веревках висели и волочились за ними тяжелые мечи в толстых тяжелых ножнах с круглыми колесиками. За шесть лет они тоже привыкли к этому месту и к дому.
   Вечерело, ложился сырой туман. У колодца ежился раб, закутавшись в мешковину, по улице деловито опять пробежала собака со стрелой в боку.
   Из зеркала на Румату глядело опухшее в мелких порезах с прикрытым веком и толстыми в корках губами, не его, Руматы, лицо. Позади такая же опухшая, почти незнакомая, стояла Ари. Румата потерся лбом о медный лист зеркала, подмигнул здоровым глазом и, еле передвигая стертые босые ноги, поплелся на кухню сквозь раздвигающуюся челядь. Радости ни у кого из них не было, усталость и испуг. На кухне он сел на маленькую скамью, Муга поставил таз с холодной водой и второй с горячей, и хотя Румата был только в рубахе, в таз упал и закачался невесть где зацепившийся белый дурацкий помпон. Ари села рядом на такую же скамеечку и также наклонила голову.
   – Он был в твоей рубашке, – сказала она сипло, – и стрелял с лестницы… Но они бросили петлю… Рубашка была очень велика, и они задушили его… Потом вдруг пришли монахи и стали бить Серых дубинами… А потом… – она замолчала, и они еще немного посидели, по-птичьи наклонив головы, пока Румата не велел всем уйти.
   – Уйдите все, – грубо сказал он, – я буду мыть зад.
   – А за женщиной приехал муж, – Ари пожала плечами, –она ведь тоже умерла, ты дразнил ее «скользкая», а приехал муж, тот корявый… – и вышла.
   В кухне гудели мухи, Уно, после смерти казавшийся еще меньше, лежал неподалеку на полу в нелепой руматовской белой рубахе, отражающей свет, не защитившей, а погубившей его. Румата хотел прогнать мух, плеснув водой из бидона, но в бидоне был кипяток, он обжог пальцы и, тряся рукой, вдруг понял, что плачет, высморкался в два пальца, но заплакал еще сильнее. Вот только прижаться было не к кому. И тут же Румата почувствовал опасность. За годы, проведенные здесь, он чувствовал ее, опасность, даже не кожей, а напряжением шеи, может, так ее чувствовал зверь, медведь или мышь, неважно. Он наклонился, подтянул коромысло, как копье, пустил его в железный лист, направляющий тепло от горящего камина: лист, переворачиваясь по оси, завертелся, ударяя светом в угол. Там, на скамье у бочонков с вином, Румата явственно увидел монаха. То исчезавшего, то возникавшего из темноты. Лист со скрипом перестал вертеться, будто поделив его надвое, монах встал. Прохромал из темноты в свет и скинул капюшон. Из-под рясы проступал горб, один глаз был круглый, хищный и не мигал. В трехпалой руке большая бутыль.
   – Не много же у нас глаз на двоих, а Арата, – Румата ополоснул лицо, говорить еще было трудно. – Как ты сюда вошел?
   – С монахами. Калеки угодны богу, – Арата протянул бутыль, и Румата стал жадно пить. Кожа и мышцы предупреждали об опасности, мозг не хотел принимать.
   – Я тридцать лет глава мятежников, – засмеялся Арата. В рясе на груди у него была дыра, и руку он прятал в этой дыре. – И всегда одно и то же. Самые храбрые мои товарищи бегут, самые верные предают, правда, потом умирают. Мои крестьяне поверили монахам, и сейчас их вешают вниз головой. Вдоль всего Урочища Тяжелых Мечей. В молодости нас с Вагой Колесом так повесили на корме большой галеры… Но мы сорвались. Был такой капитан, по кличке Любезник… – он улыбнулся чему-то, что помнил, наверное, один. – Знаешь, сначала я думал…
   И этот переход на «ты» не ускользнул от Руматы.
   – …что бог сдох… ну, как лошадь, вез, вез этот мир, лег, пустил пену из ноздрей и сдох… А сейчас я увидел, – Арата засмеялся, – как ты пустил соплю…
   – Я не бог…
   Арата опять засмеялся, как закашлял. И покивал, мол, конечно, конечно…
   В эту секунду Румата метнул медную тарелку с глиной для мытья ног ему в горло. Прыгнул сам и ударил уже лежащего пяткой в лоб так, что затылок гулко стукнулся о камень пола, схватил за рясу, проволок через коридор в конюшню, разорвал на груди рясу. Под рясой была дорогая кольчуга и запутавшийся в материи короткий двойной ируканский меч-кинжал. И еще один маленький за сапогом.
   – Муга, – крикнул Румата в пустоту дома. Вернее, то, что казалось ему пустотой, пустотой не было. Там стучали и переругивались голоса. Чинили ворота и лестницу наверх.
   – Муга, – повторил он уже в побледневшее лицо слуги, –принеси вина и тряпку, вытереть гостю нос, – и еще раз ударил хрипящего и трясущего головой Арату пяткой в лоб. – Ты увидел, что я пустил соплю, и решил пощекотать меня этим?! –Румата плюнул на лезвие ируканского меча. – Тебе понадобилась летающая птица? Или молнии?? Которых у меня, кстати, нет… А может, сам я… Вместе с моими мечами… Чтоб добыть тебе трон… Или что-нибудь вроде, – Румата покрутил кистью над головой и приложил солому к темени, как корону.
   Арата медленно приходил в себя. Кашель душил его, слизь текла из горла и ноздрей.
   – Да, – просипел он, – именно так… И я выжгу всю эту нечисть до двенадцатого колена…
   – И что? – Румата протянул ему бутыль, дал много выпить и приложился сам. – И земли достанутся лучшим из твоих сподвижников… Но кому в этом мире нужна земля без рабов… так что появятся новые рабы и появится новый Арата…
   Муга встал на четвереньки и вытянул тощую шею, оттянув колодку.
   – Его впустил я, хозяин. Он прогонял Серых.
   – Если он сам не привел этих Серых… Он – большая умница, наш Арата…
   – Будьте вы прокляты, бог вы или не бог. – Арата попытался ударить, но не смог. – Я бы никогда не допустил этого.
   – Допустил бы. Все всегда допускали. Но ты останешься в песнях. Их будут петь и через триста лет. Это не так уж мало, – сказал Румата серьезно. Он снял со стены веревку, продел в ошейник Муги, дал Арате завязать узел, на этот узел посмотрел и сам себе хмыкнул, потом встал, прошел за кучу навоза, откинул засов и отворил маленькую потайную тяжелую, будто из камня, дверь.
   – Золото на месте, – сказал Румата, – а теперь убирайтесь оба.
   Вечернее прорвавшее тучи солнце ударило в кучу навоза, превращая его в серебро, заплясало зайчиками на стенах.
   По коридору дома рабы прокатили бочку, за ней прошел абсолютно голый Будах. Мелькнула Ари с деревянной дощечкой в поднятой руке.
   Румата поскользнулся, перепачкался в навозе и вдруг выскочил за Аратой.
   Улица, по которой бежал Румата, была очень узкой, колола из-под грязи ноги острыми камнями и гудела мухами. Румата бормотал что-то, будто догонял, чтобы сказать. Но это было не так, и он сам потел и боялся, потому что бежал, чтобы убить вовсе не самого страшного здесь человека. Просто что-то гнало его убить, и он даже остановился, провел лбом по камням, причиняя себе боль, и побежал дальше.
   Сначала он увидел Мугу в колодке и с веревкой через плечо. Затем Арату. Свистнул и остановился, привалясь плечом. Арата обернулся и тоже привалился плечом.
   – Я забыл, – сказал Румата, еще сильнее вжимая себя в острую стену, – я видел одну вешалку, там болтался Вага Колесо на забавном галерном узелке, дергунчике. От ведерка под скамейкой… Я дал тебе веревочку привязать глупого Мугу… Получился такой же узелок. – Румата засмеялся. – А Вага был твой друг, а?!
   – Друзей наполовину не бывает. – Арата сел на корточки и стал похож на огромного кривого грифа. – В нашем деле друг наполовину – всегда враг. У тебя лоб в крови и ноги в дерьме. – Арата высморкался в два пальца, внимательно посмотрел на пальцы и стряхнул соплю в лужу.
   – Когда Гаран, спустившись с неба в Питанские болота, вышел к народу, лицо его источало кровь, а ноги были в навозе… Это семейное. – Румата вдруг увидел, как изменились лица обоих. – Так вот, если я увижу тебя около моего дома, просто у моего дома, просто идущего у моего дома… – Он подождал, пока Арата, кряхтя, перевалился на колени, – Муга уже стоял на коленях в луже, – повернулся и побежал обратно.
   На дороге стояла Ари, бледная и напуганная, с деревянной табличкой в руке. Они побежали вместе.
   – Мне велели идти…
   Румата взял табличку, поискал карманы и выбросил.
   – Я завтра опять надеру им уши.
   – Когда я у тебя убирала, я прочла такие листы, как благородный принц полюбил дикую девушку из-за гор, ну, варварку, я понимаю, она думала, что он бог… Она-то ошибалась, – Ари на бегу улыбнулась так, будто знала что-то другое.
   – Это написал твой друг с колокольчиками, – она показала колокольчики на плечах Гура и на бегу передразнила его. – Но ведь он мало что понимал…
   Впереди в камнях открылась лужайка, давно не доенные козы уставились на них с надеждой. Ари обогнала Румату, вцепилась ему в плечи, так же прижимаясь, опустилась ниже, дернув, опрокинула его на себя за невысокий плетеный и сырой заборчик.
   Козы смотрели желтыми своими глазами. Потом появился маленький мальчик, стал смотреть и вдруг подпрыгнул несколько раз, заглядывая вниз. Резко стемнело.
   На улицу обрушился дождь. Они вошли в конюшню и сразу же услышали у тех, других, главных дверей и ворот копыта, фырканье, удары в дверь чем-то вроде бревна.
   – Здесь, здесь, здесь… – кричал оттуда голос.
   – Указ ордена… – проревел другой.
   – Открывайте там! Выбьем, хуже будет!
   – Это за мной, – сказала Ари, – я всегда знала… Надо было пойти. – Она так испугалась, что не могла шагнуть, и стала сползать по стенке. – Можно, я побегу?
   – Они сейчас уйдут, – сказал Румата, – просто спать хочется. Дай штаны и все там… – и мимо ненапуганных слуг и рабов пошлепал наверх. – Эй, дайте ноги помыть сюда, – крикнул он сверху.
   Наверху он взял мечи, зевнул, потянулся, бок болел. Он потер его и хмыкнул. Распахнул ставни, потом окна и, продолжая уже играть эту зевоту, заорал вниз во что-то серо-черное, двигающееся и неразличимое в деталях.
   – Ах, здрасьте, давно это я вас не трепал…
   Стало очень тихо, собственно, тихо стало, когда он открывал ставни. Только несколько свистков, которыми монахи сзывали помощь.
   – Всегда напутают, – негромко сказал голос за окном, –нету, нету… Надо бы к магистру, а то, как начнет крушить…
   – Начну, – сказал Румата, – еще как!
   – У него обет не убивать… У тебя ж обет не убивать…
   – А мы его вязали… Как кабана… – веселился голос. – Эй, дон… Как мы тебя вязали?!
   – Ты меня там подожди, – крикнул Румата. – Я тебе на ушко шепну и сразу ушко верну…
   Ари принесла боевые сапоги, и он натягивал их, сидя на полу под окном, услышал над головой два легких удара, как два хлопка крыла, и так и спросил, пока поднимал голову:
   – Птица стукнулась?
   Две стрелы проткнули Ари насквозь, шею и бок. Тонкая струя крови била ему в верхнюю часть сапога так сильно, что прожимала боевую свиную кожу. Ари медленно села рядом, глаза были широко открыты, наверное, правильно было бы сказать, вылуплены, и умерли за секунду, пока он смотрел.
   Румата медленно поднялся и пустил туда вниз две арбалетные стрелы: одну – не глядя, вторую – точно на голос все болтавшего егеря… И, не оборачиваясь и не тронув Ари, пошел из комнаты, приказал слугам уйти в подвал и взять с собой Будаха, набросил плащ и с верхней же площадки прошел и лег на бревно над воротами. Улица перекликалась свистками, в дверь били бревном, сначала одним, потом вторым. Кто-то ударил человека, отговаривающего входить, что, мол, беда будет. Двери дергались, вот-вот упадут. Свет в помещении был от единственной жаровни, попадал на кончики мечей Руматы на месте кривизны, на шпору, и казалось, что на балке, скорчившись, лежит тяжелый хищный зверь.
   От ударов бревен клинки, похожие на зубы, вздрагивали, потом Румата переменил позу, один из клинков пропал и опять медленно вошел в свет, как что-то тяжелое и уже вовсе беспощадное.
   – Нельзя, братья, – опять закричал плачущий голос, – даже от отца Аримы дощечки нет… Ну, кто здесь от магистра?