Герман Юрий Павлович. Россия молодая. Книга 2

   В предобеденное время на галеру Змаевича поднялся генерал-адъютант Петра Ягужинский. Он был в коротком кафтане из лосевой кожи, при шпаге, в белых перчатках. Красивое лицо его было бледно, глаза возбужденно блестели.
   – Нам зачинать дело, – сказал он, протягивая руку капитан-командору. – Готов ли ты, Змаевич? Ежели готов, приказывай идти к «Элефанту» под белым флагом.
   Матросы выбрали якорь, загребные навалились на весла. Ягужинский, Змаевич и Рябов стояли на носовой куршее судна. Галера все дальше и дальше уходила от ровных рядов русского флота, все ближе делался шведский флагманский корабль. Вот уже ясно различимыми стали пушечные открытые порты, вот можно было разглядеть столпившихся у трапа шведских офицеров, вот стал виден сам адмирал Эреншильд – простоволосый, в мундире, шитом золотом. В расстоянии одной корабельной длины от «Элефанта» Змаевич приказал сушить весла. Сразу стало совсем тихо, так тихо, что Рябов услышал, как капает вода с весел в море.
   – Я слушаю вас, русские! – громко, четко по-немецки произнес Эреншильд.
   Он стоял впереди своих свитских, руки его были сложены на груди, смуглое лицо имело жесткое выражение.
   – Господин шаутбенахт Эреншильд! – громким голосом, но очень вежливо заговорил Ягужинский. – Повелением моего государя имею честь предложить вам сдаться в плен безо всяких пунктов, исключительно на милость победителя. Вы сами изволите видеть, каков перед вами противник, и не можете не понимать, что ожидает ваши корабли в случае сражения. Каков будет ответ?
   Сотни шведов стояли на куршеях галер, облепили «Элефант», слушали, стараясь не проронить ни единого слова. Эреншильд ответил не спеша, коротко:
   – Нет, мы не сдадимся.
   Ягужинский сделал вид, что не расслышал. Эреншильд повторил:
   – Моя эскадра не сдастся! – сказал Эреншильд. – Теперь вы слышите?
   Генерал-адъютант сдвинул брови, предупредил:
   – В бою пощады никому не ждать!
   Эреншильд гордо вскинул голову, ответил громко:
   – Я никогда ни у кого пощады не просил!
   И, резко повернувшись, исчез в толпе свитских офицеров. Тотчас же на «Элефанте» взвились стеньговые флаги: «к бою готовиться!»
   Ровно в два часа пополудни на галере Апраксина был поднят синий флаг, означающий начало сражения, и тотчас же ударила пушка. Капитан-командор Змаевич махнул белым платком, и в то же мгновение его эскадра, стреляя на ходу из всех своих погонных двадцати трех пушек, понеслась на шведов. Эреншильд молчал, но жерла шведских орудий неотступно смотрели на мчащиеся русские галеры и скампавеи.
   – Что ж он? – спросил Рябов. – Не станет палить?
   – Станет! – пересохшим голосом ответил Змаевич. – Ждет.
   Шведы ударили только тогда, когда эскадра Змаевича подошла на расстояние полупистолетного выстрела. Они били картечью из всех пушек. В мертвом штиле жаркого дня тяжелый пороховой дым застлал весь фиорд. Змаевич сразу же был ранен и, схватив Рябова за плечо, зашипел ему в ухо, что и кому надо приказывать. Из его рта шла кровь, он плевался за борт и опять хрипел Ивану Ивановичу, как надо поступать. В кислой пороховой вони на палубе скампавеи молча умирали загребные, коммит, артиллеристы. Рябов кинулся к пушке, забил заряд, вдавил фитиль. Ему было видно, как ядро ударило возле трапа «Элефанта», но тотчас же он потерял сознание и пришел в себя не скоро, только тогда, когда эскадру Змаевича уже огибали галеры кордебаталии, построившиеся в две линии.
   – Вишь, живой! – шипел рядом с Иваном Ивановичем Змаевич. – Это, брат, тебя оглушило, ты не ранен, я уж посмотрел. Слышишь меня али вовсе оглох?
   – Слышу! – непослушным языком ответил Рябов.
   – То-то, что слышишь. А бой видишь?
   – Вижу. Кордебаталия пошла.
   – Пошла-то пошла, да и им не сдюжать. Вишь, как по ним бьют. Ох, бьют...
   Он еще сплюнул за борт, поманил к себе пальцем пожилого, измазанного копотью матроса, велел делать приборочку – к бою.
   – Кончать нам придется, – говорил он шепотом Рябову. – Мы покуда отживем малость, отдышимся и опять работать станем...
   На галере вместо убитых загребных появились новые, пришел молодой боцман, два пушкаря. Мертвые, покрытые флагом, лежали возле кормовой куршеи. На верейке приплыл лекарь, перевязал Змаевича, велел ему пить горячий сбитень, не двигаться, не говорить. Капитан-командор не слушал его – смотрел на левый фланг шведов, на галеру «Трапан», с которой на абордаж сцепились скампавеи второй линии кордебаталии. Отсюда было видно, как защитники и нападающие сгрудились на одном борту «Трапана», как шведская галера стала накреняться и как, зачерпнув воду, пошла ко дну. Далекий короткий вопль утопающих донесся до Ивана Ивановича, он на мгновение закрыл глаза, а когда опять посмотрел в ту сторону – абордажные суда уже отходили и на месте «Трапана» только как бы кипело море.
   Вторая линия кордебаталии между тем плотным строем двигалась к фронту шведских судов. Огонь пушек противника стал слабеть, даже «Элефант», флагманский корабль Эреншильда, огрызался реже и словно бы нехотя. А русские галеры второй линии и эскадра Калмыкова, еще не бывшие в сражении, мощной пальбой рушили снасти, поджигали запасы пороха, в щепы разносили носовые куршеи шведских гребных судов. Загорелся наконец и «Элефант» – густой рыжий дым пополз с кормы, на юте показались языки пламени.
   От Апраксина к Змаевичу прибыл посланный, велел безотлагательно идти в помощь эскадре Калмыкова. Теперь Змаевич командовал не двадцатью тремя галерами и скампавеями, а всего лишь девятнадцатью, четыре нельзя было вести с собою в сражение – были перебиты и загребные, и боцманы, и абордажные солдаты.
   Выслушав приказ, капитан-командор опять махнул платком. Ударили литавры, загребные навалились на весла. Иван Иванович припал к пушке, наводил, чтобы выпалить с толком. Скампавея рывками, легко шла прямо на «Элефант», словно собралась его таранить. Другие скампавеи Змаевича двигались рядом, погонные пушки их палили раз за разом по флагману шведов. «Элефант» еще выпалил из трех бортовых орудий, содрогаясь всем корпусом, и замолчал навечно. Галеры Калмыкова облепили корабль Эреншильда, абордажные солдаты цеплялись крюками за высокие борта, приставляли лестницы, но шведы били сверху из ружей, рубились палашами, кололись короткими копьями.
   – Пали! – приказал Иван Иванович.
   Пушка ударила, картечь с визгом смела дюжину матросов «Элефанта», рыжий солдат-преображенец наконец приставил лестницу, русские бегом, ловко, споро перебирая руками, полезли наверх – рубиться на шканцах. Иван Ивановичу было видно, как с другой галеры Калмыкова приставили еще две лестницы, как шведы ушли от борта, теснимые абордажными командами преображенцев, семеновцев, гренадер, волынцев...
   А на трапе флагмана, со шпагою в руке, весь залитый кровью, обожженный и измученный, еще бился шаутбенахт Эреншильд, бился из последних сил, не зная, что его корабль уже пленен, что офицеры его свиты уже сдались, не зная, что русский капитан-командор Калмыков уже сорвал шелковый кормовой флаг «Элефанта» – золотой крест на синем поле.
   В пять часов пополудни на галере Апраксина барабаны ударили «отбой». Сражение, продолжавшееся три часа, кончилось полной победой русских моряков. На галерах и скампавеях горнисты, избоченившись, играли «отдых». Матросы и капитаны судов, солдаты и генералы, адмиралы и бригадиры умывались забортной водой, жадно пили из ковшей, перевязывали раны, поминали павших смертью храбрых, удивлялись и радовались тому, что живы. Дневная жара спала, с моря потянуло легким ветерком.
   Иван Иванович на своем судне делал перекличку людям, отмечал в листике крестиками убитых. На ветерке, подстелив под себя дерюжку, дыша неровно, с хрипом, спал раненый Змаевич.
   Рябов сел на банку, вздохнул, задумался. В ушах у него еще гудело, грудь заложило пороховой гарью. И было странно, что сражение кончилось, что шведские корабли стоят почти в том же порядке, как перед началом боя, но теперь на них развеваются не синие флаги, а иные – русские, андреевские, и что отныне эти корабли принадлежат русскому Балтийскому флоту.

5. ПО ПУТИ ДОМОЙ

   К сумеркам следующего за баталией дня Лука Александрович в обгорелом, пропотевшем и закоптелом кафтане, со слипающимися от усталости глазами вернулся к себе на «Святого Антония». Когда он вошел, Спафариев особыми щипцами завивал себе кок на лбу. Капитан-командор постоял молча в дверях каюты, сказал погодя со вздохом:
   – Предполагал я во время баталии: убьют Калмыкова, от сего дела быть единой радости – из чертогов райских али адовых увижу беспременно, как тебя, матрос Спафариев, нещадно порют. И нет тебе в мире заступника!
   Вестовой Спафариев поправил кок на лбу, отставив толстую ножку, вымолвил:
   – Человек предполагает, а господь располагает. Вы не убиты в баталии, а мне поротым не бывать.
   И поздравил господина Калмыкова с викторией над шведами.
   – Иди отсюдова к черту! – рассердился Калмыков.
   Вестовой взял свои щипцы, покрутился еще перед зеркалом, посулил:
   – Небось, ныне в Парадизе славно ероев встретят.
   – Тебя особо!
   – А с чего и не почтить? Своей волей я в сражении не был? Да и кому оттудова видно – кто был, а кто не был, кто палил, а кто и в досаде своей череды ожидал? Метрессы об том нисколько не осведомлены...
   – Уйдешь ты отсюдова? – крикнул капитан-командор.
   Спафариев наконец ушел. Калмыков разделся, умылся, лег, задремал даже, но толком уснуть не поспел. Генерал-адъютант Ягужинский приказал немедля готовить каюту для генерал-адмирала Апраксина, для государева пленника шаутбенахта Эреншильда, для шаутбенахта Иевлева и иных прочих чинов.
   – А чего там нового слыхать? – зевая, спросил Калмыков.
   – Нового то, что весь шведский флот ушел из сих мест к себе – оберегать Стокгольм от нашей высадки.
   Ягужинский тоже зевнул, вытянул вперед крепкие ноги в новоманерных, с каблучками туфлях, потянулся всем телом, заговорил усталым голосом:
   – Побито, однако ж, немало народу. Нынче считали: мертвыми сто двадцать семь, да офицеров из них восемь. Раненых триста сорок один, да офицеров из них семнадцать. У шведов мертвыми насчитано триста пятьдесят два. Более трех сотен в плен народу взято...
   Лука Александрович, кряхтя, натянул парадный мундир, созвал офицеров делать распоряжения. Покуда готовили каюты, наступила ночь. Начальства все не было, вместо него явился Иван Иванович Рябов, такой закоптелый и рваный, что Калмыков поначалу даже не узнал гардемарина.
   – Гости-то что же наши? – спросил Калмыков. – Ждем-пождем.
   – Идут, сейчас тут будут...
   Апраксин поднялся на корабль первым, за ним два шведских офицера вели Эреншильда, за пленным шаутбенахтом шел Сильвестр Петрович Иевлев. Дальше, усталые, молча поднимались Вейде, Голицын, Волков, Бутурлин, пленные шведы: капитан первого ранга – сбычившийся, с налитыми глазами, с рукою на перевязи, еще офицер без кафтана, два лейтенанта – молодые, беловолосые, испуганные...
   На юте Апраксин приказал Калмыкову:
   – Ты вот чего, капитан-командор, передай-кось сигналы корабельному флоту – с якорей сниматься, следовать за мною. Да шведским воинским кораблям, над которыми нынче начальником Сивере поставлен, тоже вели – следовать за нами в строе кильватера.
   – Слушаюсь!
   И другим голосом, совсем стариковским, с усталою хрипотцой, Апраксин спросил:
   – Ну? Навоевался? Живой капитан-командор?
   Погодя, оглядывая звездное небо, добавил:
   – А не скоро еще домой, нет, не скоро.
   – Сейчас к Швеции? – спросил Лука Александрович.
   – Вот уж так сразу и к Швеции, братец! Скор ты больно, как я погляжу. Нет, не так оно будет. Галерный наш флот потрепан, еще чиниться надобно, конопатиться, пушки заменять. Нет, с королевством шведским покуда погодим. А так – побродим, людей поглядим, себя покажем. Покрейсируем, пускай, капитан-командор, кому надо приглядятся – вышли, дескать, русские флотом после славной своей виктории. Почешут некоторые затылки, подумают, пораскинут мозгами. Ну, ежели что какую диверсию сделаем, не без этого...
   Он вздохнул, посидел на юте в своем широком старом кресле, погодя ушел спать.
   На рассвете корабельный флот снялся с якорей и отправился в длительное плавание. Разведка и доставленные на «Святого Антония» языки точно подтвердили, что большой флот адмирала Ватранга ушел в Аландсгаф для прикрытия берегов королевства от высадки русских десантов. Пойманное близ Або каперское судно везло почту; из писем Сильвестр Петрович понял, что в Швеции объявлена поголовная мобилизация, что на набережных многих шведских городов ставят надолбы и что победа при Гангуте есть причина всех этих действий.
   Восьмого августа галеры и скампавеи русского флота заняли Аландские острова. Об этом событии Петр известил Апраксина короткой цыдулкой, присланной с гонцом на швертботе «Флюндра», взятом в плен при Гангуте.
   Корабли Российского флота вышли на Балтику. Андреевские флаги развевались на осеннем морском ветру, русские суда настойчиво и упорно искали встречи с противником, искали боя, ждали случая покончить со шведским морским могуществом. Но шведы после Гангута стали осторожнее, теперь они ушли, затаились, спрятались. Только с побережий тайно в подзорные трубы агенты королевства да морские офицеры рассматривали русский корабельный флот, качали головой, кривились, сердито вздыхали: «ах, упущено время, упущено, теперь не задавишь, теперь опоздали, вышла Московия на моря!» И пытались угадать, где «Элефант», плененный русскими, где «Мортан», «Симпан». Но трудно было среди множества судов по обводам узнать свои корабли...
   Русские задерживали каперов – одного за другим, ловили негоциантов, которые везли в Швецию пушки, ружья, порох, иные воинские припасы. Сильвестр Петрович делал сим нарушителям конвенций суровые внушения, оружие конфисковывалось. Негоцианты робели, ругали шведов, что не дают добрых конвоев, предлагали московитам торговлю. Сильвестр Петрович отвечал сухо:
   – Для чего ж, господа негоцианты, языками дарма чесать. К нам с товарами милости просим, то вы все ведаете. Но как шли вы нынче не к нам, но к противнику нашему, сами и расхлебывайте убытки. Умнее, авось, станете...
   В середине августа галерный и корабельный флот соединились поблизости от Гельсингфорса. Петр поднялся по парадному трапу «Святого Антония» – веселый, похудевший, легкий, весь бронзовый от загара, сразу заперся с Ягужинским и Апраксиным – придумывать порядок церемонии возвращения с победой в свой парадиз – Санкт-Питербурх. Иевлев здесь же доложил ему о пушках, порохе, мушкетах, отобранных за время крейсерства, Петр поиграл бровью, почмокал чубуком, кивнул:
   – Что ж, добро, друг любезный. Так и впредь делывать станем... А теперь садись с нами, церемониал надобно придумать – как возвращаться будем. Впервой я чай, на море такую викторию одержали...
   Придумывали церемониал долго и весело. Лука Александрович, покуривая трубочку, из своей каюты через тонкую переборку слышал зычный хохот царя, смех Ягужинского, ворчание Федора Матвеевича:
   – Ой, торжества такие не легче генеральной баталии нам будут. Ей-ей, Петр Алексеевич, кое время в море, надо бы в тихости дома-то пожить. А то ведь ден на пять расписали церемонию. Гульба, да фейерверк, да заседание сената, да еще шумства, да наград возложение...
   Рано утром четвертого сентября Сильвестр Петрович, намучившись духотой в каюте, вышел подышать в одиночестве свежим морским воздухом. Но здесь, с чашкою кофе, в накинутом на плечи плаще, стоял угрюмый шаутбенахт Эреншильд. Иевлев хотел было сразу уйти на шканцы, Эреншильд своим вежливым, мерным и холодным голосом попросил уделить ему несколько минут утреннего досуга. Сильвестр Петрович холодно поклонился.
   – Сия крепость именуется Кроншлот? – спросил Эреншильд.
   – Именуется Кроншлот, – подтвердил Иевлев. – Именно здесь ваш адмирал Анкерштерна потерпел несколько тяжелых поражений.
   Эреншильд сделал нетерпеливый жест рукой – немного кофе выплеснулось из чашки.
   – Дальше будет Санкт-Питербурх?
   – Да, будет Питербурх.
   Помолчали.
   Ветер ровно посвистывал в снастях, флот шел ходко, за кораблями оставались белые, пенные буруны.
   – Это все похоже на сон! – вдруг сквозь зубы, со злобой произнес Эреншильд. – Да, да, на очень неприятный, дурной сон. Я помню, помню сам, что тут не было никакой крепости. Здесь была плоская земля и избы, несколько изб, или как это у вас называется? А теперь здесь Кроншлот, а дальше город Санкт-Питербурх...
   – Здесь – Россия! – подтвердил Иевлев.
   – И в Швеции у вас тоже будет Россия? – спросил с кривой усмешкой Эреншильд. – В Стокгольме, например?
   Сильвестр Петрович покосился на Эреншильда, на чашку кофе, которая дрожала в его пальцах, потом стал молча смотреть на серое, глухо шумящее море...
   – Вы не отвечаете мне?
   – Мне нечего ответить. Стокгольм есть столица королевства шведского.
   – Однако ж я сам от вашего государя слышал, что вы предполагаете сделать там большой десант, высадку, и мне также известно, что в Швеции опасаются этого и готовятся к достойному отпору. Для чего вам сия высадка?
   – Дабы принудить вашего короля к миру.
   – А потом?
   – И это все, гере шаутбенахт.
   – Но русские флаги над столицей королевства шведского...
   – Вы путаете, гере шаутбенахт, – с недоброй улыбкой произнес Иевлев. – Это в Швеции много лет толковали и, может быть, еще и нынче толкуют о шведских флагах над седыми стенами Кремля. Это ваш король изволил назначить губернатором Московии некоего Акселя Спарре. Мы же хотим иного, совсем иного...
   – Чего?
   – Мы хотим мира и спокойного житья. Только мира.
   Эреншильд молчал, хмуро глядя вперед. И Сильвестр Петрович вдруг почувствовал, что говорить, пожалуй, вовсе не стоило, что Эреншильд принадлежит к тем людям, которые не хотят и не умеют ни видеть, ни слушать, ни понимать, к тем людям, по вине которых еще не скоро кончится на сей грешной земле грохот пушек, свист картечи, трескотня ружей, стоны раненых:
   – Вы хотите мира? – вдруг спросил швед. – Но разве он бывает? Вы хотите справедливости? Я слышал здесь, на вашем корабле о том, что сии воды и земли, к которым мы идем с вашей эскадрой, издавна принадлежат вашим предкам! Но какое нам до сего дело? Шведский здравый смысл и шведская сила, шведская храбрость и огонь шведских пушек – вот что есть величайшая и единственная справедливость, гере шаутбенахт, ужели вы несогласны со мною?
   Сильвестр Петрович как бы вновь вгляделся в смуглое лицо Эреншильда, в его светлые брови, потом сказал невесело:
   – Нет, я несогласен с вами, гере шаутбенахт. И более того – мне жаль королевство шведское.
   Эреншильд допил свой простывший кофе, поставил чашку, плотнее закутался в плащ:
   – Жаль?
   – Да. Оно могло бы остаться великой державой.
   И, коротко поклонившись, Сильвестр Петрович пошел на шканцы – дышать и думать в одиночестве.
   В сумерки корабли принимали лоцманов. Ветер засвежел, соленые волны с шумом разбивались о борт «Святого Антония». Иван Иванович у шторм-трапа встретил отца, обнялся с ним, шепотом быстро спросил, как матушка, по-здорову ли Ирина Сильвестровна...
   – По-здорову, по-здорову, чего им деется! – ласковым басом ответил лоцман. – У нас все по-здорову. У вас, я чай, шумнее было, нежели на Васильевском-то острову...
   На юте возле штурвала стояли Апраксин и Иевлев – ждали выхода царя, который должен был пересесть на плененную шведскую скампавею, дабы на ней торжественно войти в Неву. На «Элефанте» должен был идти шаутбенахт Эреншильд. Иван Савватеевич поклонился обоим адмиралам, передал Сильвестру Петровичу поклон от супруги и дочерей, положил сильные ладони на рукояти огромного колеса. Царь наконец появился, быстро, плечом вперед прошагал к трапу. За ним волокли два его походных сундучка, за сундучками угрюмо прошел адмирал Эреншильд в сопровождении своей свиты.
   – Швед? – спросил Рябов у сына.
   – Он! – ответил Иван Иванович. – За главного у них.
   – Больно гордо ходит! – молвил Рябов. – В плен взяли, а пыху ему не сбавили. Все, небось, угощаете господина шведа, все с поклоном да со спасибом. А он нос дерет...
   Апраксин молча улыбался, улыбался и Сильвестр Петрович. Подошел Калмыков, потолковал с Рябовым насчет хода кораблям, насчет парусов, насчет якорной стоянки на Неве. Засвистали дудки, ударили авральные барабаны, матросы полезли по вантинам ставить паруса. Флот двинулся, кренясь на ветру, соленые, холодные брызги взвивались до самого юта, Иван Савватеевич только отфыркивался. Все ближе и ближе делались теперь теплые, желтые, мерцающие огоньки молодого города, раскинувшегося на топких берегах широкой реки. Там – и в низких хибарках под гонтовыми и соломенными крышами, и в новоманерных домах, строенных согласно приказа полицеймейстера Девиера о трех и шести окнах, об одной или двух печных трубах, и во дворцах царевых любимцев со штофными обоями, со штучными наборными полами – везде ждали моряков матери, жены, дети, невесты, дружки, везде паром исходили пироги – от ржаных со снетками до самых необыкновенных, огромных – с карлами, затаившимися в начинке, с фейерверками, которые должны были ударить и рассыпаться огнем, как только сядут во дворце за пиршественный стол...
   Никто не спал в эту ночь в городе Санкт-Питербурхе – ни на Васильевском, ни в Адмиралтейской части, ни в Оружейной, ни в Певческой, ни в Монетной улицах, где жили ремесленники, ни возле Карповки, где вовсе кончался город и стоял забор от волков, что то и дело забирались в столицу и задирали скот, чиня немалые убытки горожанам. Не было нынче семьи, где не ждали бы близкого человека, который в это время либо с корабля, либо с галеры, либо с фрегата или брига жадно всматривался в бегущие навстречу огни петербургских окраин.
   – Ну чего же дома-то? – спросил Апраксин лоцмана.
   – Живем помаленьку, господин генерал-адмирал! – ответил Рябов. – Вишь, городишко наш светится. Поджидает плавателей. С почетом встречают, стрельба многопушечная объявлена, иные разные куриозы...
   – Чего, чего? – спросил Иевлев.
   – Да говорят так люди – куриозы, ну и я говорю...
   Рябов переложил штурвал, цепко всмотрелся в ночную мглу, сказал Иевлеву:
   – Гляди на Васильевский, Сильвестр Петрович. Там некоторые известные тебе особы фонарем машут. Вишь? Вон – вверх да вниз. Не видишь?
   – Вижу! – глухим голосом ответил Калмыков. – Как не видеть!
   – Машут, Иван Савватеевич, да не мне! – усмехнулся Иевлев. – Гардемарину твоему...
   – И тебе, а как же! Тебе тоже...
   – Разве вот, что тоже. Наше времечко миновалось, Иван Савватеевич, за прошествием младости...
   По правому борту, обгоняя корабли, с барабанным боем, с уханьем литавр и басовитым пением труб, пошли головные галеры Петра. Смоляные, чадящие на ветру факелы высвечивали пленных шведских офицеров, смуглое тяжелое лицо Эреншильда, флаг его эскадры, щелкающий на невском сыром просторе. На берегах – и близко, на Исаакиевской колокольне, и далеко, у Николы на Мокрушах, и в иных малых церквах – весело зазвонили колокола, с верков Петропавловской крепости разом ударили все пушки – и тяжелые и легкие. Над шведскими пленными судами разорвались хитрые ракеты, в черном сыром небе долго пылала надпись: «уловляя уловлен». По Неве, по крутым ее волнам помчались к кораблям, становящимся на якоря, верейки, лодки, швертботы, малые парусные суда. Отовсюду кричали, махали треуголками, шапками, смоляными факелами.
   Федор Матвеевич Апраксин поднялся со своего старого кресла, вздохнул, негромко сказал Рябову:
   – А не свезешь ли ты меня, друг любезный, Иван Савватеевич, незаметно за сим шумом, на вереечке своей к дому моему. Приустал я нынче за поход, да и кости на сырости морской ныть что-то стали. Прибуду, истопят мне баньку, отлежусь, может, Петр Алексеевич и не спохватится...
   – Зачем не свезти? Свезу! – пообещал Рябов. – Ты толичко, Федор Матвеевич, плащ бы какой победнее да подырявее накинул на мундир. А то больно много на тебе золота, да регалиев, да кавалерии разной, да блеска всякого. Узнают – и не попаришься в баньке...
   – Оно так...
   Плащ победнее нашелся и вдвоем – первый лоцман с генерал-адмиралом – спустились в верейку. Рябов свез Апраксина к его дворцу, потом отправился обратно через Неву на Васильевский остров. Пушки попрежнему грохотали – и возле адмиралтейц-коллегии, и возле Сената, и с Троицкой площади, и с верков крепости. Фейерверки один за другим, а то и по нескольку вместе лопались в черном, беззвездном, затянутом тучами небе, оттуда сыпался золотой и серебряный дождь, падали фигуры дев, воинские доспехи из разноцветного пламени, иные непонятные загогулины, именуемые аллегориями.
   Поглядывая на все это великолепие, Иван Савватеевич перевез себя на Васильевский, привязал верейку возле иевлевской пристани, сладко потянулся и пошел по ступенькам наверх, как вдруг возле старой березы заметил неподвижно стоящего Сильвестра Петровича.