Герролд Дэвид. Дело человека [Дело для настоящих мужчин]

   — Э-э, да, сэр.
   — Хорошо. Я надеюсь. Потому что это происходит в рамках закона о национальной безопасности. Если совершите еще хоть одно нарушение, вам лучше исчезнуть. Навсегда.
   — Да, сэр.
   — Теперь, прежде чем мы начнем, я хочу сказать кое-что. Сделать это требует закон. — Он взглянул на записи перед ним и прочел: — «Справедливый суд предполагает, что ответчик является ответственным человеческим существом, способным понять различие между правым и неправым, и способным на этой основе оценивать свои действия и их последствия.» Поэтому результат слушания зависит от вашей способности иметь дело с доверенной вам информацией. — Он поднял на меня глаза: — Вам понятно?
   Я кивнул. В горле снова было сухо. Я перед судом? За что?
   Валлачстейн нахмурился: — Что-нибудь не так?
   — Сэр, — попробовал я каркнуть, — что это за слушание? То есть, под чьей юрисдикцией?…
   Он поднял руку: — Позвольте вначале закончить. — Он возобновил чтение: — «При действии таких условий мы не можем говорить 'виновен' или 'невиновен' в качестве абсолютной моральной оценки, и даже не должны пытаться. Вместо этого мы определяем способность организма рационально обходиться со своим окружением. Вместо поиска наказания, мести или даже реабилитации, целью этого трибунала является определение ценности индивидуального вклада в социальное окружение и, наоборот, цена его продолжающегося существования для этого окружения.» — Он отложил листок в сторону и посмотрел прямо на меня. — Вам понятно?
   Я кивнул.
   — Хорошо. Теперь еще одно. То, что я прочел вам — выдержки из исправленного кодекса законов от 2001 года. В этом слушании в любой области, где есть конфликт между исправленным кодексом законов и стандартами закона о национальной безопасности, будут иметь предпочтение стандарты закона о национальной безопасности. Вам понятно?
   — Э-э, мне кажется, да. Но?…
   — Да?
   — Могу я задавать вопросы?
   Он сказал: — У вас есть право установить для себя полномочия этого трибунала и его юрисдикцию над собой. Ваш вопрос?
   — У меня их несколько, — начал я.
   — Давайте послушаем.
   — Что здесь происходит? Кто вы? Каковы ваши полномочия? И в чем я обвиняюсь?
   Валлачстейн обменялся взглядами с японской леди. Она сладко улыбнулась и заговорила с легким акцентом, она проглатывала некоторые согласные и мне пришлось концентрироваться, чтобы быть уверенным, что я понимаю все сказанное ею. — Как член агенства защиты Специальных Сил, вы находитесь под прямым командованием военного отделения службы национальной безопасности и поэтому вы под многоуровневой юрисдикцией кодекса о национальной безопасности, военного кодекса Соединенных Штатов и гражданского кодекса Соединенных Штатов именно в таком порядке. Целью этого слушания является определение обстоятельств, которые привели к нарушению секретности, произошедшему сегодня утром в присутствии около двух тысяч свидетелей, среди которых были известные агенты враждебных иностранных правительств. Члены этого трибунала имеют полномочия действовать от имени агенства национальной безопасности. По причине национальной безопасности офицеры этого суда не будут идентифицироваться. Вам понятно?
   — Да, мэм.
   Она сладко улыбнулась в ответ.
   — Э-э, — сказал я, — у меня есть несколько вопросов.
   Они выжидательно молчали.
   — Во-первых, я хочу знать, как долго Специальные Силы являются прикрытием для секретных военных операций. Я желаю знать, какова природа этих операций и все остальное, что вы можете рассказать мне об этом. Я понимаю, что как член Специальных Сил я обладаю правом быть полностью информированным.
   Валлачстейн обменялся взглядом со смуглым парнем. Тот посмотрел на меня и спросил: — Кто рассказал вам это?
   — Никто. Я сам сложил все части вместе. Это было нетрудно.
   Валлачстейн сказал: — В рамках Специальных Сил нет секретных военных операций. По крайней мере, нет на бумаге. Однако, внутреннее ядро организации готово проводить необходимые, но грязные тайные операции уже более ста лет. Текущая операция почти исключительно нацелена на контроль за инфекцией хторров. Она является секретной, потому что мы применяем оружие, запрещенное международными соглашениями, в чем вы прекрасно убедились. Что еще вы хотите знать?
   — Я хочу знать, что есть хторры? Они действительно из другого мира или они — биологическое оружие, изобретенное здесь?
   Японская леди сказала: — Вы слышали доклад доктора Цимпф об инфекции, это наша лучшая оценка ситуации на сегодняшний день.
   — Как я узнаю, что вы говорите мне правду?
   — Никак. — Она добавила: — Я хочу сказать, что доктор Цимпф слишком горда, чтобы лгать, даже если это поможет.
   — Возможно, но хторры слишком хорошо адаптированы к нашей экологии. И Соединенные Штаты получают слишком много выгод из ситуации.
   — Да, — сказала она, — я вижу. — Она не сказала ничего более. Она просто смотрела на меня.
   — Хорошо, вы не хотите отвечать на эти вопросы?
   Она покачала головой. — К несчастью, не существует удовлетворительных ответов, по крайней мере таких, что удовлетворят вас сейчас.
   — Но тогда дайте мне неудовлетворительные ответы.
   Она сказала: — Я не могу сообщить вам о хторрах что-либо, чего вы еще не знаете. Да, они ужасно хорошо адаптированы к нашей экологии. Мы тоже это заметили. Мы надеемся, что когда-нибудь узнаем, почему. Я хочу сказать, что если какое-нибудь государство на этой планете имело способность создать — в абсолютной секретности — несколько сотен новых видов вирулентных жизненных форм, совершенно нераспознаваемых современной генетической инженерией, то это могли быть только Соединенные Штаты. Мы знаем, что не делали этого. То, что мы видим, находится за пределами наших способностей к конструированию. И мы знаем, что ни у кого другого еще вообще не может быть подобных способностей.
   Теперь относительно второй части вашего вопроса. Да, Соединенные Штаты используют ситуацию — но не мы создавали эту ситуацию, и мы не стали бы этого делать, даже если бы имели возможность. Но она уже существует и мы будем использовать ее. Мы станем использовать в своих интересах любую ситуацию, которая возникнет. У нас есть ответственность перед оставшимися членами популяции нашей нации управляться с делами государства таким образом, который лучше всего выражает их интересы. Если мы не сделаем это, у них будет право заменить нас теми, кто сможет.
   — Не могу сказать, что мне это очень нравится, — сказал я.
   Она кивнула: — Я предупреждала, что ответы будут неудовлетворительными. Боюсь, что вы захотите разрешить ваш конфликт с ними самостоятельно.
   Она взглянула на Валлачстейна. Он посмотрел на меня: — Это все? Или есть еще?
   — Только одно, сэр. Как я попал в Специальные Силы?
   Впервые он улыбнулся. Это была зловещая улыбка, но все же уголки рта подрагивали. Он сказал: — По ошибке. Э-э, чума разрушила несколько ключевых линий коммуникации. Мы потеряли некоторых из наших наиболее ценно размещенных людей. Те, кто заменил их, были не убеждены в уникальном статусе Специальных Сил. Нам весьма успешно удалось установить самих себя в качестве собственной организации-прикрытия, но мы тоже не остались незатронутыми чумой и восстановление всего необходимого нам контроля заняло некоторое время. К несчастью, в течении этого периода некоторые индивидуумы — вроде вас — были приписаны к частям Специальных Сил, где им быть не следовало. По большей части мы оказались способны определить и изолировать тех, кто не в состоянии отвечать нашим специальным, э-э, критериям. Вы, к несчастью, доказали, что являетесь особо трудным случаем. Если бы вы попытались связаться со мной немедленно после появления, я мог бы предотвратить сцену в конференц-холле этим утром. — Он прочистил горло, потом позволил себе еще одну зловещую улыбку. — С другой стороны, есть множество людей, чувствующих в точности, что и вы, и кто с большим удовольствием сделал бы то же самое — за исключением того, что они знают причины, по которым не должны этого делать.
   — О.
   Валлачстейн и японская леди пошептались немного, Лизард и смуглый парень прислушивались. Смуглый парень на что-то покачал головой, но Лизард покачала своей тверже, не соглашаясь с ним. Я уловил фразу: — … не можем позволить тратить попусту персонал…. — а потом они заметили, что говорят слишком громко.
   Валлачстейн сказал: — Думаю, мне надо согласиться с оценкой майора Тирелли. — Он повернулся ко мне: — Маккарти, позвольте быть с вами честным. Я не проклинаю того, что случилось этим утром. Я не убежден, что вы нанесли нам сколько-нибудь серьезный ущерб, и вы, возможно, сделали нечто доброе, добавив немного жара в доклад доктора Цимпф. Мы ожидали, что вокруг него будут фейерверки, потому что присутствовали люди, чьей единственной целью присутствия было устроить фейерверк и затруднение Соединенным Штатам. Мы знали о них заранее. Вы, похоже, украли их ярость и устроили затруднение одному из их наиболее уважаемых докладчиков.
   — Я затруднил его?
   — Вы знали предмет. Он нет. Более важно, вы увели его от нити выступления. Он пытался преуменьшить проблему хторров в пользу плана глобальной реконструкции — это тоже должен быть весьма привлекательный план и кончилось бы тем, что Соединенные Штаты оплатили бы его большую часть. Мы должны были бы вывести каждую неиспользуюмую машину в стране, каждый двигатель, компьютер, самолет, телевизор и тостер. И если бы мы не сделали это достаточно быстро, они послали бы помочь нам добровольческие части. Если быть честным, Маккарти, я не смог бы устроить диверсию лучше, если бы захотел. А поверьте мне, я хочу. Я не сделал, потому что думал, это будет слишком очевидно. И здесь проблема. Вы привлекли к себе внимание, как к члену агенства Специальных Сил, и даже если вы не осознавали, что делали, вы дали инспекционным властям Объединенных Наций дополнительный повод подозревать Специальные Силы в тайных операциях. Наши враги уже заявляют, что события сегодняшнего утра были тщательно спланированы, чтобы дискредитировать их позицию. Они правы и неправы в одно и то же время. Если бы мы думали, что добьемся чего-нибудь выходкой вроде вашей, мы бы сделали ее, но мы не думали, что получится. А вы доказали, что наша оценка ситуации была неправильной. В вашем неведении вы сделали правильно — это плохо, потому что оказалось верным. Вы понимаете?
   — Э-э, что-то вроде, но не совсем.
   Валлачстейн помрачнел: — Я не знаю, что мне делать с вами, Маккарти. Я не могу дать вам медаль и у меня нет времени повесить вас. У вас есть какие-нибудь предложения?
   Я задумался. Они терпеливо ждали. Я заговорил, тщательно выбирая слова: — Я интересуюсь хторрами, сэр. Мне не интересно играть в шпионские игры. В горах мы знали, кто наш враг. Он большой, красный и всегда рычит перед тем, как прыгнет, там не было никого, кто спорил, чем мы должны обороняться, а чем не должны. Мы просто делали, что надо.
   Валлачстейн сказал: — В этом я вам завидую. Иногда я мечтаю использовать огнемет здесь для решения некоторых моих проблем. — Он открыл перед собой записную книжку и что-то записал на странице. Он вырвал страничку и передал мне: — Вот. Я хочу, чтобы вы зашли туда сегодня.
   Я взял бумажку и взглянул: — Врач?
   — Психиатр.
   — Я не понимаю.
   — Вы слышали о синдроме выжившего?
   Я покачал головой.
   Он тихо сказал: — Когда стерто три четверти человеческой расы, все оставшиеся — сироты. Нет ни одного человеческого существа на планете, кто не был бы весьма глубоко поражен. Умирание затронуло всех. Я уверен, вы видели некоторые реакции, толпы ходячих раненых, маньяков, зомби, самоубийц, сексуально озабоченных, тех, кто так отчаялся по стабильности, что стал трутнем, и так далее. Я не знаю, однако, видели ли вы много на другой стороне монеты. Как любая беда, чума разрушила слабых и умерила сильных. Есть множество людей, которые сегодня остаются живыми только потому, что у них есть некое стоящее дело. Прежде чем вы сможете стать настоящим членом Специальных Сил, мы хотим знать, к какому типу выживших вы относитесь.
   У меня вырвалось: — Я не знаю. Я не думал об этом. Я имею в виду, что просто пришел в себя и продолжал двигаться. Мне казалось это единственно логичным…
   Валлачстейн поднял руку: — Не рассказывайте мне. Расскажите доктору. Мы откладываем это слушание до… — Он посмотрел на часы, нахмурился, — … до последующего сообщения. Возьмите мотороллер из транспортного пула, Маккарти. Майор Тирелли покажет вам, куда идти. Не разговаривайте ни с кем. Возвращайтесь прямо на базу и подключитесь к доктору Дэвидсону. Получите что-нибудь поесть у интенданта базы. Лучше там же сменить одежду, а потом немедленно возвращайтесь.
   — Э-э, сэр?
   Он поднял глаза: — Что?
   — Я думал, что был… под арестом. Я имею в виду, что удерживает меня от того, чтобы взять мотороллер и направиться на запад?
   — Ничего, — ответил он. — В действительности, это наверное решило бы массу проблем. Это знают немногие, но сегодня через Горы движение небольшое. Что-то останавливает машины и бросает их вскрытыми, словно банки из-под сардин. Кроме того, — он посмотрел мне прямо в глаза с напряженным выражением, — вы не из тех, кто удирает. Вы бы вернулись. Мы получим отчет доктора Дэвидсона и будем знать, что делать с вами. Майор Тирелли, вы проводите Маккарти к транспортному пулу? Мы здесь кое-что обсудим.

28

   Комната была пуста.
   Коврик. Кресло. Стол с кувшином воды и стаканом. Ничего больше. Никаких дверей, кроме той, что за мной.
   — Садитесь, пожалуйста, — сказал бестелесный женский голос. Я поглядел, но не обнаружил громкоговорящей системы. Я сел. Кресло скрипело, но было удобным, обшитым темно-коричневой кожей, и вращалось на колесиках. Оно успокаивало.
   — Ваше имя, пожалуйста?
   — Маккарти, Джеймс Эдвард.
   — А, да. Мы ожидали вас. Доктор Дэвидсон скоро будет у вас. Пока вы ждете, я поставлю вам короткий фильм.
   — Э-э… — Но в комнате уже темнело. Стена предо мной осветилась и образы начали возникать из воздуха. Я замолчал, решив расслабиться и посмотреть.
   Фильм был монтажом. Это называют поэмой тонов. Музыка и образы вились друг за другом, сексуальные, жестокие, забавные, счастливые — два голеньких ребенка, плещущихся в каменистом потоке, превратились в крошечного золотого паука, висящего в алмазной паутине на голубом фоне, это перешло в орла, высоко парящего над пустынным ландшафтом, высматривая убежище сусликов, орел стал серебряным парусником, неподвижно высящего в пространстве над изумрудно-яркой Эемлей, а потом пара мужчин-танцоров, одетых лишь в шорты, вились друг перед другом, их тела блестели от пота, они перешли в леопарда, мчащегося по вельду и валящего зебру, страшного, в туче поднятой пыли.
   Так продолжалось десять-пятнадцать минут, беспорядочный набор картинок, одна за другой, быстрее, чем я мог усвоить. Пару раз я был напуган, не знаю, почему. Один раз я почувствовал гнев. Мне не понравился фильм. Я удивлялся, зачем мне его показывают. Он мне надоел. А когда, наконец, я заинтересовался, он кончился.
   Когда свет снова зажегся, тихий голос сказал: — «Добрый день». — Голос мужской. Спокойный. Очень зрелый. Дедушкин.
   Я снова очистил горло и обрел голос:
   — Где вы? — спросил я.
   — Атланта.
   — Кто вы?
   — Вы можете звать меня доктор Дэвидсон, если хотите. Это не настоящее имя, но его я использую на сеансах.
   — Почему так?
   Он пропустил вопрос. — Хотите курить, курите свободно, — сказал доктор Дэвидсон, — я не возражаю.
   — Я не курю, — сказал я.
   — Я имею в виду допинг.
   Я пожал плечами: — Это мне вообще не нужно.
   — Почему?, — спросил он. — У вас сильное предубеждение?
   — Нет. Просто не нравится. — Что-то мне было неуютно. Я сказал: — Вы видите меня?
   — Да.
   — А я могу видеть вас?
   — Я извиняюсь, но здесь нет двухканального ТВ. Если хотите видеть меня лицом к лицу, вам надо приехать в Атланту. Вообще-то, я инвалид. Это одна из причин, по которой не сделали двухстороннего экрана. Иногда мое, э-э, состояние может смущать.
   — О. — Я чувствовал замешательство. Я не знал, что сказать.
   Доктор Дэвидсон сказал: — Расскажите мне о себе, пожалуйста.
   — Что вы хотите знать?
   — Как вы думаете, почему вы здесь?
   — Меня попросили прийти.
   — Почему?
   — Они хотят знать, не слишком ли я безумен, чтобы мне доверять.
   — И что вы думаете?
   — Я не знаю. Я слышал, что о безумных тяжелее всего судить.
   — Тем не менее, что вы думаете? — Голос доктора Дэвидсона был приятным и невероятно терпеливым. Он начинал мне нравиться. Слегка.
   Я сказал: — Мне кажется, я делал окей. Я выжил.
   — Это ваша оценка успеха? Что вы выжили?
   Я подумал: — Наверное, нет.
   — Вы счастливы?
   — Не знаю. Я больше не знаю, на что похоже счастье. Я привык. Не думаю, что кто-нибудь счастлив после чумы.
   — Вы несчастливы? Вы чувствуете депрессию?
   — Иногда. Не часто.
   — Боль? Смущение?
   — Да. Немного.
   — Гнев?
   Я поколебался: — Нет.
   Некоторое время было тихо. Потом доктор Дэвидсон спросил: — Вы когда-нибудь чувствовали гнев?
   — Да. Как и все.
   — Это нормальный ответ на ситуацию крушения планов, — заметил доктор Дэвидсон. — Так что вас приводит в гнев?
   — Глупость, — сказал я. Даже просто говоря это, я чувствовал, как у меня напрягаются мускулы.
   Доктор Дэвидсон сказал озадаченно: — Я не уверен, что понимаю, Джим. Ты можешь привести примеры?
   — Не знаю. Люди, лгущие друг другу. Нечестность…
   — А в особенности?, — настаивал он.
   — Э-э, ну, например, кого я встретил на приме прошлой ночью. И ученые этим утром. И даже полковник Ва… — люди, пославшие меня сюда. Все говорят мне. Но пока никто не хочет слушать.
   — Я слушаю, Джим.
   — Вы не в счет. Вам надо слушать. Это ваша работа.
   — Ты когда-нибудь думал, какие люди становятся психиатрами, Джим?
   — Нет.
   — Я расскажу. Те, кто интересуются другими людьми так, что хотят слушать их…
   — Ну… это не одно и то же. Я хочу говорить с людьми, которые могут ответить на мои вопросы о хторрах. Я хочу рассказать им, что я видел. Я хочу спросить их, что это значит — но, похоже, никто не хочет слушать. Или, если слушают, они не хотят верить. Но я знаю, что видел четвертого хторра, выходящего из гнезда!
   — Это трудно доказать, не так ли?
   — Да, — проворчал я, — это так.
   — Почему бы тебе снова не сесть?
   — Что? — Я понял, что стою. Я не помнил, как поднялся из кресла. — Извините. Когда я гневаюсь, то хожу.
   — Не надо извиняться. Как иначе тебе справиться со своим гневом, Джим?
   — Да, я догадываюсь.
   — Я не спрашиваю, как ты думаешь справляться с ним. Я спрашиваю, что ты делаешь, когда справляешься с гневом?
   Я пожал плечами: — Становлюсь бешеным.
   — Ты говоришь людям, когда гневаешься?
   — Да. Иногда.
   Доктор Дэвидсон ждал. Терпеливо.
   — Ну, почти всегда.
   — В самом деле?
   — Нет. Очень редко. Я имею в виду, что иногда взрываюсь, но чаще всего нет. Я имею в виду…
   — Что?
   — Ну, э-э…. на самом деле мне не нравится говорить людям, что мне плевать на них.
   — Почему нет?
   — Потому что люди не хотят слушать это. В ответ они только свирепеют. Поэтому, когда я рассвирепею на кого-нибудь, я… пытаюсь не поддаваться и поэтому могу рационально обращаться с другим человеком.
   — Я понимаю. Можно сказать, что ты подавляешь свой гнев?
   — Да, наверное.
   Настала долгая пауза. — Так ты еще носишь в себе массу гнева, не так ли?
   — Не знаю. — Потом я поднял глаза. — А вы что думаете?
   — Я еще не думаю, — сказал доктор Дэвидсон. — Я ищу сходство.
   — О, — сказал я.
   — Позволь мне спросить, Джим. На кого ты гневаешься?
   — Не знаю. Люди говорят со мной, говорят мне, что делать — нет, они говорят мне, кто я есть, а я знаю, что я не таков. Они говорят мне, но не хотят меня слушать. Когда папа говорил: «Я хочу поговорить с тобой», в действительности он имел в виду: «Я стану говорить, а ты будешь слушать». Никто не хочет слушать, что мне надо высказать.
   — Расскажи мне больше об отце, — сказал доктор Дэвидсон.
   Я пошевелился в кресле. Наконец, я сказал: — Ну, понимаете, не то чтобы папа и я не могли общаться. Мы могли — но не общались. То есть, не очень часто. Ну, время от времени он пытался, и время от времени я пытался, но чаще всего каждый из нас был слишком погружен в свои заботы, чтобы интересоваться другим.
   Я сказал: — Знаете, папа был знаменитым. Он был одним из лучших авторов программ-фэнтези в стране. Не самым популярным: он не устраивал массу вспышек и шумов, но он был одним из наиболее уважаемых, потому что его моделирование было интеллигентным. Когда я был ребенком, многие, даже мои друзья, говорили мне, какая мне выпала удача, потому что я мог играть во все его программы прежде других. Они не могли понять мое отношение к его работе, а я не мог понять их благоговение.
   — Как ты относился к его работе?
   Я ответил не сразу. Я хотел прерваться и дать доктору Дэвидсону комплимент: он задал правильный вопрос. Он был очень проницательным. Но я понял, что намеренно отвлекаюсь. И понял, почему. Я не хотел отвечать на вопрос.
   Доктор Дэвидсон был очень терпелив. Ручки кресла стали теплыми. Я оторвался от них и сцепил руки. В конце концов я сдался. Я сказал: — Э-э… мне кажется, я не понимал тогда, но думаю, нет, знаю, что я обижался на работу папы. Не на сами игры, а на его тотальную погруженность в них. Мне кажется, я ревновал. К папе приходила идея, скажем, вроде «Преисподней», «Звездного корабля» или «Мозгового штурма», и он превращался в зомби. В это время он исчезал в своем кабинете на недели. Его закрытая дверь была угрозой. Не беспокоить — под угрозой немедленной болезненной смерти. Или, может быть, хуже. Когда он писал, было похоже на жизнь с привидением. Вы слышали звуки, знали, что кто-то есть с вами в доме, но никогда не видели его. А если случайно видели, было похоже на встречу с иностранцем в гостиной. Он бормотал приветствие, но оставался со взглядом, удаленным не миллион световых лет.
   Я не знаю, как мама научилась жить с ним, но она научилась. Каким-то образом. Папа вставал еще до семи, сам готовил завтрак, а потом исчезал на весь день, выходя из кабинета, только чтобы схватить что-нибудь из холодильника. Мама взяла за правило оставлять для него тарелки с едой, так что ему надо было только схватить тарелку с вилкой, и он снова исчезал к своим штудиям. Обычно мы не видели его до полуночи. Это могло продолжаться неделями.
   Но мы всегда знали, когда он достигал половины пути: он брал трехдневный отпуск для перезарядки своих батарей. Но он делал перерыв не для нас, он брал его для себя. Он вел нас в ресторан и на шоу, или на пару дней мы уезжали в парк развлечений, но всегда чувствовалось напряжение. Мэгги и я не знали, как на него реагировать, потому что много дней ходили мимо его кабинета на цыпочках. Внезапно он больше не был монстром, он хотел быть нашим другом, но мы не знали, что значит быть его другом. У него никогда не было времени дать нам шанс научиться.
   Долгое время я ревновал к его компьютеру, но потом научился выживать без реального папы, а потом это стало неважно. Очень скоро самым тяжелым стало, когда он пытался наверстать потерянное время. Нам всем было так не по себе и всегда наступало облегчение, когда он наконец протягивал руки и говорил: «Ну, мне, наверное, лучше вернуться к работе. Кому-то надо оплачивать счета за все.» У мамы, конечно, была своя работа, но она была в состоянии выключить терминал и уйти, не оборачиваясь. Папа никогда не мог — если ему надо было решить проблему, он глодал ее, как щенок воловью кость. Позднее, когда я стал старше, я обрел способность оценить элегантность работы папы. В его программы не только было приятно играть, они были так красиво структурированы, что было радостно их читать. Но не имело значения, как я уважал продукты его труда, я все еще обижался на то, что так много его эмоциональной энергии ушло в его творения, оставив так мало для меня. Для семьи.
   Когда папа, наконец, завершал программу, он был полностью выработан. Он не мог и близко подойти к машине целые… я не знаю, мне казалось — месяцами. Он даже не мог играть в игры других авторов. Наставали времена почти окей, потому что он пытался приложить усилия, чтобы научиться, как снова стать реальным человеческим существом — настоящим отцом. Но потом мы научились различать признаки, потому что в действительности он не мог это сделать. Как только подходил слишком близко, он чувствовал это и снова отступал. Внезапно — в неподходящий момент — ему приходила новая идея и он снова уходил.
   Поэтому у Мэгги и меня, ну, я не знаю насчет Мэгги, но мне казалось, что она чувствует так же, была дыра в жизни и нам надо было либо искать что-нибудь еще, чтобы ее заполнить, либо научиться жить с этим. В основном именно это я и делал — жил с пустотой, потому что не знал, что семья не должна быть такой. Мэгги — ну, она нашла собственный ответ. Мы не были настолько близки.
   Во всяком случае так было перед чумой. Когда мы поднялись в хижину, что-то в папе изменилось, не улучшилось, просто стало другим. Вначале я не обратил внимания, потому что у меня не было достаточно опыта с ним, чтобы понять, но когда я заметил, то не знал, что делать. Кажется, это испугало меня. Словно после всего, я не знал, кто же он.
   Несколько раз в неделю он и я делали обход наших тайных датчиков: никто не мог появиться в радиусе мили от хижины, чтобы мы не узнали об этом, даже олень. Люди никогда не подходили к нам близко, и система давала нам свежее мясо. Я научился свежевать тушу и подвешивать ее. Вначале папа и я в основном были сами по себе, но понемногу он начал общаться со мной. Словно я стал настоящей личностью. Словно он просто ждал, пока я вырасту.