Страница:
Он работал с мозаикой, со стеклом, с плитками и светом. Его руки были его жизнью. Он прорычал нечто нечленораздельное, подхватил женщину на руки и понес на высокое ложе под балдахином. Там он несколько мгновений стоял, держа ее на руках, потом опустил на ложе. Она смотрела на него снизу вверх, свет отражался в ее глазах и менял их. Ее платье порвалось на одном плече. Это сделал он. Он видел выпуклость ее груди там, где на нее падал свет.
— Ты уверен? — спросила она.
Он моргнул:
— Что?
Он запомнил, как она улыбнулась и все, что означала и что говорила о Стилиане эта улыбка. Она прошептала, насмешливо, уверенно, но горько, как горек пепел давно погасшего огня:
— Уверен, что хочешь не императрицу или царицу, родианин?
На мгновение он лишился дара речи, глядя на нее сверху вниз, дыхание его прервалось, словно зацепившись за рыболовный крючок, вонзившийся ему в грудь. Он почувствовал, что у него дрожат руки.
— Совершенно уверен, — хрипло прошептал он и стянул через голову свою белую тунику. Она мгновение лежала неподвижно, потом подняла одну руку и легонько, медленно провела длинным пальцем по его телу сверху вниз, одним прямым движением, создающим иллюзию простоты, порядка в мире. Он видел, что она сама изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это разжигало его желание.
«Совершенно уверен». Это было действительно так и все же совсем не так, ибо можно ли быть уверенным в чем-то в том мире, где они живут? Чистое, прямое движение ее пальца — это не движение их жизни. Это неважно, сказал он себе. Сегодня — неважно.
Он прогнал от себя все вопросы и потери. Лег на нее, и она направила его твердой рукой внутрь себя. Затем ее длинные тонкие руки и длинные ноги обвились вокруг его тела, пальцы вцепились ему в волосы, а потом заскользили по его спине вверх и вниз, а ее губы шептали ему в ухо, снова и снова, быстро и настойчиво, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым и быстрым, как его собственное. Он знал, что делает ей больно, но услышал ее хриплый крик только тогда, когда ее тело дугой выгнулось вверх и подняло его вместе с ней, прочь от всех острых краев и ломаных линий.
Он увидел, как на ее скулах засверкали слезы подобно бриллиантам, и понял — понял! — что даже сжигаемая желанием подобно факелу, она злится на себя за это проявление слабости, за то, что выдала силу своей страсти. Сейчас она могла бы убить его, подумал он, так же легко, как снова поцеловать. Это не рай — эта женщина, эта комната, — и вовсе не убежище, но то место назначения, куда ему совершенно необходимо было попасть и от которого он ни за что не мог бы отказаться: такова горькая, яростная сложность человеческих желаний, здесь, внизу, под идеальным куполом и под звездами.
— Я полагаю, ты не боишься высоты?
Они лежали рядом. Пряди ее золотистых волос покоились на его лице и слегка щекотали. Одна ее рука лежала на его бедре. Лицо она отвернула в сторону, он видел лишь ее профиль. Она смотрела в потолок. Там была мозаика, как он теперь заметил, и он вдруг вспомнил Сириоса, который ее создал и которому сломали руки по приказу этой женщины в наказание за его промахи.
— Боязнь высоты? Это помешало бы моей работе. А что?
— Ты выйдешь отсюда через окно. Он может скоро вернуться вместе со своими слугами. Спустишься по стене и пройдешь через двор в дальний конец, к улице. Там есть дерево, на которое нужно влезть. По нему доберешься до верха внешней стены.
— Мне уже уходить?
Она повернула к нему голову. Он увидел, что ее губы слегка улыбаются.
— Надеюсь, что нет, — прошептала она. — Хотя тебе, возможно, придется поспешно удалиться, если мы слишком долго будем медлить.
— Он… зайдет сюда?
Она покачала головой:
— Это маловероятно.
— Люди погибают из-за маловероятных вещей. В ответ она рассмеялась.
— Это правда. А он будет чувствовать себя обязанным тебя убить, как мне кажется.
Это его слегка удивило. Он почему-то пришел к заключению, что эти двое — стратиг и его аристократический приз — достигли взаимопонимания в вопросах о верности. Эта служанка со своей свечкой, которую было видно с улицы в проеме открытых дверей…
Он молчал.
— Я тебя пугаю? — Теперь она смотрела на него. Криспин повернулся к ней лицом. Притворяться не имело смысла. Он кивнул головой.
— Но ты сама, а не твой муж. — Она мгновение смотрела ему в глаза, потом неожиданно отвела взгляд. Помолчав, он сказал: — Хотел бы я, чтобы ты мне больше нравилась.
— Нравилась? Тривиальное чувство, — слишком быстро ответила она. — Оно почти не имеет к этому отношения.
Он покачал головой:
— С него начинается дружба, если не страсть. Стилиана снова повернулась к нему.
— Я была тебе лучшим другом, чем ты думаешь, — сказала она. — С самого начала. Я ведь предупреждала тебя, чтобы ты не слишком увлекался работой над этим куполом.
Она действительно так сказала, ничего не объясняя. Он открыл рот, но она подняла палец и прижала к его губам.
— Никаких вопросов. Но запомни это.
— Это невозможно, — сказал он. — Не увлекаться. Она пожала плечами.
— Вот как! Ну, против того, что невозможно, я бессильна, конечно.
Она вдруг содрогнулась, почувствовав дуновение холодного воздуха, ведь кожа ее еще была влажной от любовных игр. Он посмотрел в противоположный конец комнаты. Встал с ложа и занялся гаснущим очагом, подбросил дров, помешал угли. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы разжечь его снова. Когда он поднялся, нагой и согревшийся, то увидел, что она лежит, опираясь на локоть, и смотрит на него откровенно оценивающим взглядом. Он вдруг смутился и увидел, как она улыбнулась, заметив это.
Он вернулся к постели и остановился рядом с ней, глядя на нее сверху. Она лежала, без одежды и неприкрытая, не стыдясь и не пытаясь укрыться, и позволяла ему скользить взглядом по выпуклостям и линиям ее тела, по изгибу бедер, груди, по изящным чертам лица. Он снова ощутил вспыхнувшее желание, непреодолимое, как морской прилив.
Ее взгляд скользнул вниз, и улыбка стала шире. Когда она заговорила, ее голос снова звучал хрипло:
— Я действительно надеялась, что ты не станешь спешить на поиски двора и дерева. — И она потянулась к нему одной рукой, погладила его и потянула на ложе, к себе.
И на этот раз, во время более медленного, более сложного танца, она показала ему — как предлагала полгода назад, — как Леонт любит использовать подушку, а он открыл нечто новое о себе и об иллюзиях цивилизованности. В какой-то момент, позже, он делал с ней такое, что раньше делал только для Иландры. И ему пришла в голову мысль, когда он почувствовал, как она вцепилась ему в волосы, и услышал ее бессвязный шепот, словно она по принуждению произносила эти слова, что можно ощущать горе потери, разлуки, лишившись любви и крова, но не позволять молниям этой трагедии непрерывно пожирать и уничтожать себя. Продолжение жизни не обязательно означает предательство.
Он знал, что некоторые пытались сказать ему об этом раньше.
Тут у нее вырвался более высокий звук, на вдохе, словно от боли или словно она боролась с чем-то. Она снова повела его в себя, крепко зажмурив глаза, прижимала его к себе руками, а потом быстро перевернулась вместе с его телом, так что теперь она оказалась на нем верхом, и мчалась быстрее и быстрее, все настойчивее, и тело ее блестело при свете очага. Он протянул руки вверх и потрогал ее груди, произнес ее имя один раз: он сопротивлялся, но не мог устоять, как и она. Затем он сжал ее бедра и позволил ей вести их обоих и наконец услышал ее громкий крик и открыл глаза, чтобы еще раз увидеть ее изогнувшееся дугой тело и туго натянутую на ребрах кожу. На ее щеках блестели слезы, как и раньше, но на этот раз он поднял руку, медленно привлек ее к себе и поцеловал в щеки, и она ему позволила это сделать.
И именно в тот момент, лежа на нем, когда все ее тело дрожало, и его тоже, а ее волосы почти скрывали их обоих, Стилиана прошептала без предупреждения, со странной нежностью, как он потом вспоминал:
— Они собираются вторгнуться в твою страну в конце весны. Никто еще не знает. Об этом объявили некоторым из нас сегодня ночью во дворце. Теперь должны произойти определенные события. Не стану утверждать, что мне жаль. То, что было сделано когда-то, влечет за собой все остальное. Запомни эту комнату, родианин. Что бы еще… что бы я потом ни сделала.
В своем смятении, так как его мозг еще не начал работать как следует, ощущая внезапно пронзивший его страх, он смог лишь ответить:
— Родианин? Только так? Все еще?
Она лежала на нем и не двигалась. Он чувствовал биение ее сердца.
— Родианин, — повторила она, бросив на него задумчивый взгляд. — Я такая, какой меня вынудили стать. Не надо заблуждаться.
«Почему ты плакала?» — хотелось ему спросить, но он не спросил. Эти слова он тоже запомнил, все слова, и ее выгнутое дугой тело, и эти горькие слезы из-за открыто проявленной ею страсти. Но в тишине, которая наступила после ее слов, они оба услышали, как парадная дверь внизу захлопнулась с тяжелым стуком.
Стилиана слегка шевельнулась. Он почему-то знал, что она улыбается своей кривой, насмешливой улыбкой.
— Хороший муж. Он всегда дает мне знать, когда возвращается домой.
Криспин уставился на нее. Она ответила ему взглядом широко открытых глаз, по-прежнему забавляясь.
— О, это правда. Ты думаешь, Леонту хочется убивать по ночам людей? Здесь где-то есть кинжал. Ты хочешь сразиться с ним в мою честь?
Значит, между ними действительно существует договоренность. Своего рода. Он совсем не понимает этих двоих. Теперь Криспин чувствовал себя уставшим, голова его отяжелела, он боялся: «То, что было сделано когда-то». Но дверь внизу уже хлопнула, не оставляя возможности разобраться. Он вскочил с постели и начал одеваться. Она спокойно наблюдала за ним, разглаживая вокруг себя простыни, ее волосы рассыпались по подушке. Он увидел, как она бросила разорванное платье на пол, не пытаясь его спрятать подальше.
Он оправил тунику и пояс, встал на колени и быстро зашнуровал сандалии. Когда он снова встал, свечи уже догорели. Ее обнаженное тело было целомудренно прикрыто простынями. Она, опираясь на подушки, сидела неподвижно под его взглядом и тоже смотрела на него. И Криспин вдруг понял, что в этом есть некий вызов наряду со всем прочим, понял, что она очень молода и как легко было об этом забыть.
— Ты себя тоже не обманывай, — сказал он. — Ты так упорно пытаешься всех нас контролировать. Ты ведь не просто сумма твоих планов. — Он и сам не совсем понимал, что это означает.
Она нетерпеливо покачала головой:
— Все это не имеет значения. Я — орудие. Он ответил угрюмо:
— Приз, как ты мне сказала в прошлый раз. А сегодня — орудие. Что еще мне положено знать? — Но теперь он ощущал неожиданную, странную боль, глядя на нее.
Она открыла рот, потом закрыла. Он видел, что застал ее врасплох, и слышал в коридоре за дверью шаги.
— Криспин, — сказала она, указывая на окно. — Уходи. Пожалуйста.
И только когда он шел через двор, мимо фонтана, направляясь к указанной оливе в углу, он осознал, что она произнесла его имя.
Он взобрался на дерево, перелез на гребень стены. Белая луна уже встала, она имела форму полумесяца. Он сидел на каменной стене над пустой темной улицей и вспоминал Зотика и того мальчика, которым был сам когда-то, который перебирался со стены на дерево. Мальчик, а потом мужчина. Он вспомнил о Линон, почти услышал, как она комментирует то, что только что произошло. Или, может быть, он ошибался: возможно, она бы поняла, что здесь есть более сложные составляющие, чем просто физическое желание.
Потом он тихо рассмеялся про себя, с грустью. Потому что это тоже было не так: в физическом желании нет ничего простого. Он посмотрел вверх и увидел силуэт в том окне, из которого только что вылез. Леонт. Окно захлопнулось, занавески задернулись в спальне Стилианы. Криспин сидел неподвижно, невидимый на стене.
Он посмотрел на противоположную сторону улицы и увидел купол, поднимающийся над домами. Купол Артибаса, императора, Джада. Самого Криспина? Внизу на границе его зрения что-то мелькнуло — одна из необъяснимых вспышек пламени, которые были характерны для ночного Сарантия, появилась на улице и исчезла, словно сны или жизни людей и их воспоминания. Что еще, спросил себя Криспин, остается потом?
«Они собираются вторгнуться в твою страну в конце весны».
Он не пошел домой. Дом был очень далеко. Он спрыгнул со стены, пересек улицу, прошел по длинному темному переулку. Из тени его окликнула проститутка, ее голос в ночи звучал как песня. Он шел дальше, следуя поворотам переулка, и в конце концов пришел туда, где переулок выходил на площадь напротив ворот Императорского квартала. Направо возвышался фасад Святилища. На портике стояли стражники всю ночь. Они его узнали, когда он подошел, кивнули, открыли одну половинку массивных дверей. Внутри горел свет. Достаточно яркий, чтобы он мог работать.
Глава 6
— Ты уверен? — спросила она.
Он моргнул:
— Что?
Он запомнил, как она улыбнулась и все, что означала и что говорила о Стилиане эта улыбка. Она прошептала, насмешливо, уверенно, но горько, как горек пепел давно погасшего огня:
— Уверен, что хочешь не императрицу или царицу, родианин?
На мгновение он лишился дара речи, глядя на нее сверху вниз, дыхание его прервалось, словно зацепившись за рыболовный крючок, вонзившийся ему в грудь. Он почувствовал, что у него дрожат руки.
— Совершенно уверен, — хрипло прошептал он и стянул через голову свою белую тунику. Она мгновение лежала неподвижно, потом подняла одну руку и легонько, медленно провела длинным пальцем по его телу сверху вниз, одним прямым движением, создающим иллюзию простоты, порядка в мире. Он видел, что она сама изо всех сил пытается сохранить самообладание, и это разжигало его желание.
«Совершенно уверен». Это было действительно так и все же совсем не так, ибо можно ли быть уверенным в чем-то в том мире, где они живут? Чистое, прямое движение ее пальца — это не движение их жизни. Это неважно, сказал он себе. Сегодня — неважно.
Он прогнал от себя все вопросы и потери. Лег на нее, и она направила его твердой рукой внутрь себя. Затем ее длинные тонкие руки и длинные ноги обвились вокруг его тела, пальцы вцепились ему в волосы, а потом заскользили по его спине вверх и вниз, а ее губы шептали ему в ухо, снова и снова, быстро и настойчиво, пока ее дыхание не стало таким же прерывистым и быстрым, как его собственное. Он знал, что делает ей больно, но услышал ее хриплый крик только тогда, когда ее тело дугой выгнулось вверх и подняло его вместе с ней, прочь от всех острых краев и ломаных линий.
Он увидел, как на ее скулах засверкали слезы подобно бриллиантам, и понял — понял! — что даже сжигаемая желанием подобно факелу, она злится на себя за это проявление слабости, за то, что выдала силу своей страсти. Сейчас она могла бы убить его, подумал он, так же легко, как снова поцеловать. Это не рай — эта женщина, эта комната, — и вовсе не убежище, но то место назначения, куда ему совершенно необходимо было попасть и от которого он ни за что не мог бы отказаться: такова горькая, яростная сложность человеческих желаний, здесь, внизу, под идеальным куполом и под звездами.
— Я полагаю, ты не боишься высоты?
Они лежали рядом. Пряди ее золотистых волос покоились на его лице и слегка щекотали. Одна ее рука лежала на его бедре. Лицо она отвернула в сторону, он видел лишь ее профиль. Она смотрела в потолок. Там была мозаика, как он теперь заметил, и он вдруг вспомнил Сириоса, который ее создал и которому сломали руки по приказу этой женщины в наказание за его промахи.
— Боязнь высоты? Это помешало бы моей работе. А что?
— Ты выйдешь отсюда через окно. Он может скоро вернуться вместе со своими слугами. Спустишься по стене и пройдешь через двор в дальний конец, к улице. Там есть дерево, на которое нужно влезть. По нему доберешься до верха внешней стены.
— Мне уже уходить?
Она повернула к нему голову. Он увидел, что ее губы слегка улыбаются.
— Надеюсь, что нет, — прошептала она. — Хотя тебе, возможно, придется поспешно удалиться, если мы слишком долго будем медлить.
— Он… зайдет сюда?
Она покачала головой:
— Это маловероятно.
— Люди погибают из-за маловероятных вещей. В ответ она рассмеялась.
— Это правда. А он будет чувствовать себя обязанным тебя убить, как мне кажется.
Это его слегка удивило. Он почему-то пришел к заключению, что эти двое — стратиг и его аристократический приз — достигли взаимопонимания в вопросах о верности. Эта служанка со своей свечкой, которую было видно с улицы в проеме открытых дверей…
Он молчал.
— Я тебя пугаю? — Теперь она смотрела на него. Криспин повернулся к ней лицом. Притворяться не имело смысла. Он кивнул головой.
— Но ты сама, а не твой муж. — Она мгновение смотрела ему в глаза, потом неожиданно отвела взгляд. Помолчав, он сказал: — Хотел бы я, чтобы ты мне больше нравилась.
— Нравилась? Тривиальное чувство, — слишком быстро ответила она. — Оно почти не имеет к этому отношения.
Он покачал головой:
— С него начинается дружба, если не страсть. Стилиана снова повернулась к нему.
— Я была тебе лучшим другом, чем ты думаешь, — сказала она. — С самого начала. Я ведь предупреждала тебя, чтобы ты не слишком увлекался работой над этим куполом.
Она действительно так сказала, ничего не объясняя. Он открыл рот, но она подняла палец и прижала к его губам.
— Никаких вопросов. Но запомни это.
— Это невозможно, — сказал он. — Не увлекаться. Она пожала плечами.
— Вот как! Ну, против того, что невозможно, я бессильна, конечно.
Она вдруг содрогнулась, почувствовав дуновение холодного воздуха, ведь кожа ее еще была влажной от любовных игр. Он посмотрел в противоположный конец комнаты. Встал с ложа и занялся гаснущим очагом, подбросил дров, помешал угли. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы разжечь его снова. Когда он поднялся, нагой и согревшийся, то увидел, что она лежит, опираясь на локоть, и смотрит на него откровенно оценивающим взглядом. Он вдруг смутился и увидел, как она улыбнулась, заметив это.
Он вернулся к постели и остановился рядом с ней, глядя на нее сверху. Она лежала, без одежды и неприкрытая, не стыдясь и не пытаясь укрыться, и позволяла ему скользить взглядом по выпуклостям и линиям ее тела, по изгибу бедер, груди, по изящным чертам лица. Он снова ощутил вспыхнувшее желание, непреодолимое, как морской прилив.
Ее взгляд скользнул вниз, и улыбка стала шире. Когда она заговорила, ее голос снова звучал хрипло:
— Я действительно надеялась, что ты не станешь спешить на поиски двора и дерева. — И она потянулась к нему одной рукой, погладила его и потянула на ложе, к себе.
И на этот раз, во время более медленного, более сложного танца, она показала ему — как предлагала полгода назад, — как Леонт любит использовать подушку, а он открыл нечто новое о себе и об иллюзиях цивилизованности. В какой-то момент, позже, он делал с ней такое, что раньше делал только для Иландры. И ему пришла в голову мысль, когда он почувствовал, как она вцепилась ему в волосы, и услышал ее бессвязный шепот, словно она по принуждению произносила эти слова, что можно ощущать горе потери, разлуки, лишившись любви и крова, но не позволять молниям этой трагедии непрерывно пожирать и уничтожать себя. Продолжение жизни не обязательно означает предательство.
Он знал, что некоторые пытались сказать ему об этом раньше.
Тут у нее вырвался более высокий звук, на вдохе, словно от боли или словно она боролась с чем-то. Она снова повела его в себя, крепко зажмурив глаза, прижимала его к себе руками, а потом быстро перевернулась вместе с его телом, так что теперь она оказалась на нем верхом, и мчалась быстрее и быстрее, все настойчивее, и тело ее блестело при свете очага. Он протянул руки вверх и потрогал ее груди, произнес ее имя один раз: он сопротивлялся, но не мог устоять, как и она. Затем он сжал ее бедра и позволил ей вести их обоих и наконец услышал ее громкий крик и открыл глаза, чтобы еще раз увидеть ее изогнувшееся дугой тело и туго натянутую на ребрах кожу. На ее щеках блестели слезы, как и раньше, но на этот раз он поднял руку, медленно привлек ее к себе и поцеловал в щеки, и она ему позволила это сделать.
И именно в тот момент, лежа на нем, когда все ее тело дрожало, и его тоже, а ее волосы почти скрывали их обоих, Стилиана прошептала без предупреждения, со странной нежностью, как он потом вспоминал:
— Они собираются вторгнуться в твою страну в конце весны. Никто еще не знает. Об этом объявили некоторым из нас сегодня ночью во дворце. Теперь должны произойти определенные события. Не стану утверждать, что мне жаль. То, что было сделано когда-то, влечет за собой все остальное. Запомни эту комнату, родианин. Что бы еще… что бы я потом ни сделала.
В своем смятении, так как его мозг еще не начал работать как следует, ощущая внезапно пронзивший его страх, он смог лишь ответить:
— Родианин? Только так? Все еще?
Она лежала на нем и не двигалась. Он чувствовал биение ее сердца.
— Родианин, — повторила она, бросив на него задумчивый взгляд. — Я такая, какой меня вынудили стать. Не надо заблуждаться.
«Почему ты плакала?» — хотелось ему спросить, но он не спросил. Эти слова он тоже запомнил, все слова, и ее выгнутое дугой тело, и эти горькие слезы из-за открыто проявленной ею страсти. Но в тишине, которая наступила после ее слов, они оба услышали, как парадная дверь внизу захлопнулась с тяжелым стуком.
Стилиана слегка шевельнулась. Он почему-то знал, что она улыбается своей кривой, насмешливой улыбкой.
— Хороший муж. Он всегда дает мне знать, когда возвращается домой.
Криспин уставился на нее. Она ответила ему взглядом широко открытых глаз, по-прежнему забавляясь.
— О, это правда. Ты думаешь, Леонту хочется убивать по ночам людей? Здесь где-то есть кинжал. Ты хочешь сразиться с ним в мою честь?
Значит, между ними действительно существует договоренность. Своего рода. Он совсем не понимает этих двоих. Теперь Криспин чувствовал себя уставшим, голова его отяжелела, он боялся: «То, что было сделано когда-то». Но дверь внизу уже хлопнула, не оставляя возможности разобраться. Он вскочил с постели и начал одеваться. Она спокойно наблюдала за ним, разглаживая вокруг себя простыни, ее волосы рассыпались по подушке. Он увидел, как она бросила разорванное платье на пол, не пытаясь его спрятать подальше.
Он оправил тунику и пояс, встал на колени и быстро зашнуровал сандалии. Когда он снова встал, свечи уже догорели. Ее обнаженное тело было целомудренно прикрыто простынями. Она, опираясь на подушки, сидела неподвижно под его взглядом и тоже смотрела на него. И Криспин вдруг понял, что в этом есть некий вызов наряду со всем прочим, понял, что она очень молода и как легко было об этом забыть.
— Ты себя тоже не обманывай, — сказал он. — Ты так упорно пытаешься всех нас контролировать. Ты ведь не просто сумма твоих планов. — Он и сам не совсем понимал, что это означает.
Она нетерпеливо покачала головой:
— Все это не имеет значения. Я — орудие. Он ответил угрюмо:
— Приз, как ты мне сказала в прошлый раз. А сегодня — орудие. Что еще мне положено знать? — Но теперь он ощущал неожиданную, странную боль, глядя на нее.
Она открыла рот, потом закрыла. Он видел, что застал ее врасплох, и слышал в коридоре за дверью шаги.
— Криспин, — сказала она, указывая на окно. — Уходи. Пожалуйста.
И только когда он шел через двор, мимо фонтана, направляясь к указанной оливе в углу, он осознал, что она произнесла его имя.
Он взобрался на дерево, перелез на гребень стены. Белая луна уже встала, она имела форму полумесяца. Он сидел на каменной стене над пустой темной улицей и вспоминал Зотика и того мальчика, которым был сам когда-то, который перебирался со стены на дерево. Мальчик, а потом мужчина. Он вспомнил о Линон, почти услышал, как она комментирует то, что только что произошло. Или, может быть, он ошибался: возможно, она бы поняла, что здесь есть более сложные составляющие, чем просто физическое желание.
Потом он тихо рассмеялся про себя, с грустью. Потому что это тоже было не так: в физическом желании нет ничего простого. Он посмотрел вверх и увидел силуэт в том окне, из которого только что вылез. Леонт. Окно захлопнулось, занавески задернулись в спальне Стилианы. Криспин сидел неподвижно, невидимый на стене.
Он посмотрел на противоположную сторону улицы и увидел купол, поднимающийся над домами. Купол Артибаса, императора, Джада. Самого Криспина? Внизу на границе его зрения что-то мелькнуло — одна из необъяснимых вспышек пламени, которые были характерны для ночного Сарантия, появилась на улице и исчезла, словно сны или жизни людей и их воспоминания. Что еще, спросил себя Криспин, остается потом?
«Они собираются вторгнуться в твою страну в конце весны».
Он не пошел домой. Дом был очень далеко. Он спрыгнул со стены, пересек улицу, прошел по длинному темному переулку. Из тени его окликнула проститутка, ее голос в ночи звучал как песня. Он шел дальше, следуя поворотам переулка, и в конце концов пришел туда, где переулок выходил на площадь напротив ворот Императорского квартала. Направо возвышался фасад Святилища. На портике стояли стражники всю ночь. Они его узнали, когда он подошел, кивнули, открыли одну половинку массивных дверей. Внутри горел свет. Достаточно яркий, чтобы он мог работать.
Глава 6
В тот же час ночи, на том же ветру, четыре человека шагали по Городу под этой восходящей луной.
После наступления ночи в Сарантии всегда было небезопасно, но компания из четырех человек могла чувствовать себя относительно спокойно. Двое держали в руках тяжелые палки. Они шагали довольно быстро из-за холода, но им пришлось немного сбавить темп, когда дорога сначала пошла вниз, потом снова вверх, из-за выпитого вина и одного из спутников, который волочил больную ногу. Самый старший, маленький и толстый, кутался в плотный плащ до подбородка, но ругался каждый раз, когда порывы ветра гнали по темной улице мусор.
Еще на улицах были женщины; они укрывались в дверных проемах, так как одежда, свойственная их профессии, была скудной. Многие грелись вместе с бездомными нищими у теплых печей хлебопеков.
Один из молодых мужчин хотел было замедлить здесь шаги, но закутанный в плащ человек хрипло выругался, и они пошли дальше. Одна женщина — совсем девочка — некоторое время шла вслед за ними, потом остановилась, постояла одна посреди улицы и вернулась к теплу. На обратном пути она увидела, как из-за угла показались громадные носилки — их несли восемь носильщиков вместо обычных четырех или шести, — и двинулись по улице вслед за четырьмя мужчинами. Она не стала окликать этого аристократа. Если такие, как этот, хотят получить женщину, они сами делают выбор. Если бы одну из девушек и позвали к носилкам, то ей могла грозить опасность. У богатых собственные правила и здесь, и везде.
Ни один из шагающих по улицам мужчин не был трезвым. Их угостила вином в конце свадебного пира хозяйка дома, и они только что вышли из шумной таверны, где старший поставил всем еще несколько бутылок вина.
Теперь им предстояло долго идти пешком, но Кирос не возражал. Струмос в таверне вел себя на удивление добродушно, многословно рассуждал об угрях и оленине и о правильном подборе соуса к основному блюду, описанному Аспалием четыреста лет назад. Кирос и остальные уже поняли, что их начальник доволен тем, как прошел день.
Или был доволен, пока они не вышли на улицу и не увидели, что сильно похолодало и уже очень поздно, а ведь им предстояло еще долго идти по продуваемым ветром улицам до лагеря Синих.
Кирос, который оказался не очень чувствительным к холоду, был слишком возбужден, чтобы обращать на него внимание; он находился под впечатлением от удачного пиршества, большого количества вина, ярких воспоминаний о хозяйке дома — ее аромат, улыбка, ее мнение о его работе на кухне, — и от веселого, благодушного настроения Струмоса в таверне. Это был один из очень удачных Дней, решил Кирос. Он жалел, что он не поэт и не смог бы выразить хоть часть своих смятенных чувств словами.
Впереди послышался шум. Полдесятка молодых людей вывалились из низких дверей таверны. Было слишком темно, чтобы разглядеть их: если они из Зеленых, это опасно, ведь скоро начнется сезон, и страсти накаляются. Кирос понимал, что, если им придется бежать, он станет помехой. Четверо мужчин теснее придвинулись друг к другу.
Оказалось, в этом нет необходимости. Компания из таверны беспорядочной толпой двинулась вниз по холму к морю, пытаясь петь дежурный марш. Это не Зеленые. Солдаты в увольнении в Городе. Кирос облегченно вздохнул. Он оглянулся через плечо, и поэтому именно он увидел носилки, плывущие вслед за ними в темноте. Он ничего не сказал и пошел дальше вместе со всеми. Послушно рассмеялся в ответ на слишком громкую шутку Разика в адрес пьяных солдат — один из них остановился, и его стошнило у входа в лавку. Кирос снова оглянулся, когда они сворачивали за угол, миновав лавку торговца сандалиями и прилавок торговца простоквашей. Оба заведения давно закрылись на ночь. Носилки показались из-за угла, не отставая от них. Они были очень большими. Их несли восемь человек. Занавески были задернуты с обеих сторон.
Кирос ощутил тошнотворный страх. Носилки ночью не были чем-то необычным, богатые люди имели обыкновение ими пользоваться, особенно в холодное время. Но скорость движения этих носилок точно совпадала с их скоростью, и они двигались именно туда, куда шли они. Когда носилки последовали за ними по диагонали через площадь, вокруг фонтана в центре, а потом вверх по крутой улице, по противоположной стороне, Кирос откашлялся и тронул Струмоса за руку.
— Мне кажется… — начал он, когда тот взглянул на него. И проглотил слюну. — Возможно, нас преследуют.
Трое его спутников остановились и оглянулись. Носилки тут же замерли, носильщики в темной одежде стояли неподвижно, молча. Улица вокруг них была пустынной. Закрытые двери, закрытые окна лавок, четыре человека рядом, носилки патриция с задернутыми занавесками, больше ничего.
Белая луна висела в небе над медным куполом маленькой церкви. Издали донесся внезапный взрыв грубого хохота. Еще одна таверна, из которой выходят посетители. Потом и этот звук стих.
В тишине трое молодых людей услышали, как Струмос Аморийский сделал долгий выдох, потом выругался тихо, но с большим чувством.
— Оставайтесь на месте, — сказал он им. И двинулся назад, к носилкам.
— Дерьмо, — прошептал Разик, не придумав ничего лучшего. Кирос тоже ощутил нависшую угрозу.
Они молча следили за маленьким поваром. Струмос подошел к носилкам. Никто из носильщиков не шевельнулся и не заговорил. Повар остановился у задернутых занавесок с одной стороны. По-видимому, он что-то говорил, но они не слышали ни его, ни ответа из носилок. Затем Кирос увидел, что занавески приподнялись и слегка раздвинулись. Он понятия не имел, кто сидит внутри, мужчина или женщина или не один человек — носилки достаточно большие. Но теперь он точно знал, что боится.
— Дерьмо, — снова выругался Разик, глядя в ту сторону.
— Дерьмо, — эхом отозвался Мергий.
— Заткнитесь, — сказал Кирос, что было совсем не похоже на него. — Вы оба.
Кажется, Струмос снова заговорил, потом стал слушать. Потом он скрестил на груди руки и прибавил еще несколько слов. Через мгновение занавески задернулись, а еще через мгновение носилки развернулись и двинулись в противоположном направлении, назад, к площади. Струмос остался на месте, глядя им вслед, пока они не скрылись за фонтаном. Потом вернулся к трем юношам. Кирос видел, что он обеспокоен, но не посмел ни о чем спросить.
— Кто это был, во имя бога? — спросил Разик. Он не чувствовал себя таким скованным.
Струмос проигнорировал вопрос Разика, словно тот ничего не спросил. Он зашагал дальше; они последовали за ним. Больше никто ничего не сказал, даже Разик. Они дошли до лагеря без дальнейших приключений, их узнали при свете факелов и впустили.
— Спокойной ночи, — пожелал Струмос всем троим у входа в спальни. Затем ушел, не ожидая ответа.
Разик и Мергий поднялись по лестнице и вошли в дом, а Кирос задержался на крыльце. Он видел, что Струмос не пошел к своим личным комнатам. Вместо этого он пересек двор и направился к кухне. Через несколько секунд Кирос увидел, что там зажглись лампы. Ему хотелось пойти туда, но он этого не сделал. Это было бы слишком большой самонадеянностью. Еще через секунду он в последний раз вдохнул холодный воздух и вошел внутрь вслед за остальными. И лег в постель. Но еще долго не спал. Очень хороший день и вечер таинственным образом превратились к нечто иное.
Струмос Аморийский ходил по кухне, точными движениями разжег очаг, зажег лампы, налил себе чашу вина. Он предусмотрительно разбавил вино, затем взял нож, наточил его и ритмичными ударами нарезал овощи. Разбил два яйца, добавил овощи, морскую соль и щедрую щепотку дорогого восточного перца. Взбил смесь в маленькой щербатой мисочке, которая служила ему долгие годы и которую он использовал только для себя лично. Нагрел кастрюльку на решетке над очагом, брызнул на нее оливкового масла и поджарил себе плоский омлет, помешивая наугад. Поставил кастрюльку на каменную поверхность и выбрал на полке тарелку с бело-синим узором. Переложил свое творение на тарелку, украсил его цветочными лепестками и листиками мяты и на секунду замер, оценивая эффект. «Повар, который не заботится о собственном питании, — любил он повторять своим помощникам, — будет плохо кормить других людей».
Он совсем не был голоден, но его мучила тревога, и ему необходимо было что-то приготовить, а если уж блюдо приготовлено, то большое преступление не насладиться им — такова была его философия в этом мире, созданном Джадом. Он сел на высокий табурет у рабочей стойки в центре кухни и начал есть в одиночестве, запивая еду вином и снова наполняя чашу, глядя, как свет белой луны заливает двор за окном. Он думал, что Кирос может прийти сюда, и не возражал бы против его общества, но мальчику не хватило уверенности в себе, чтобы поступить так, как ему подсказывала его проницательность.
Струмос заметил, что его чаша с вином снова опустела. Он поколебался, потом еще раз наполнил ее, добавив на этот раз меньше воды. Он редко пил так много, но ведь не часто случались встречи на улице, подобные той, которая произошла недавно.
Ему предложили работу, а он отказался. Слишком много предложений ему сделали сегодня. Сначала молодая танцовщица, а потом только что, в темноте. Дело было не в самих предложениях. Это часто случалось. Люди знали о нем, жаждали заполучить его услуги, у некоторых были деньги, чтобы ему заплатить. Однако он был счастлив здесь, в лагере Синих. Не аристократическая кухня, но достаточно значительная, и у него есть возможность сыграть свою роль в изменении представлений о своем искусстве и о предмете своей страсти. Говорят, Зеленые тоже сейчас ищут повара. Струмоса это забавляло и радовало.
Но лицо, которое сделало ему предложение из роскошных носилок, — совсем другое дело. Его он знал очень хорошо, и теперь в нем пробудились воспоминания, в том числе воспоминания о своем собственном поведении, о молчаливом, почтительном соучастии в определенные моменты в прошлом. «Прошлое не покидает нас, пока мы не умрем, — очень давно написал Протоний, — и тогда мы становимся воспоминаниями других людей, пока они не умрут. Для большинства — это все, что после них остается. Так устроили боги».
«Сейчас и сами старые боги почти исчезли, — подумал Струмос, глядя на чашу с вином. — А сколько живых душ помнят Протония Тракезийского? Как человеку оставить после себя имя?»
Он вздохнул, оглядывая знакомую кухню, где продуман каждый уголок, — воплощение порядка в этом мире. «Что-то должно случиться», — внезапно понял маленький повар, сидя в одиночестве в кругу света от ламп. Ему казалось, он знает — что, и он не стеснялся высказывать свои взгляды. Война на западе — кто из мыслящих людей может не заметить ее признаков?
Но иногда мысли и наблюдательность не являются ключом. Иногда запертые двери открывает нечто присутствующее в крови, в душе, во сне.
Он уже больше не был уверен, что именно приближается. Но зато знал, что, если Лисипп Кализиец снова в Сарантии и передвигается по городу на своих носилках в темноте, кровь и сон станут участниками событий.
«Воспоминаниями других людей, пока они не умрут».
Он не опасался за себя, но у него действительно промелькнула мысль, что, возможно, опасаться следует.
Пора идти спать. Но спать не хотелось. В конце концов он задремал прямо на своем табурете, положив голову на согнутые руки и отодвинув тарелку и чашу. Лампы медленно догорели, погрузив спящего Струмоса в темноту.
Женщина сидела на мягком табурете, а мужчина на полу у ее ног, прислонившись головой к ее бедру. Они смотрели на языки пламени и молчали, что было характерно для нее, но необычно для него. День был очень долгим. Ее ладонь легонько покоилась на его плече. Они оба вспоминали другой огонь и другие комнаты, и некая неловкость витала в воздухе из-за того, что еще одна комната кровать в ней — находилась прямо за арочным дверным проемом, закрытым занавесом из бусин.
Наконец он сказал:
После наступления ночи в Сарантии всегда было небезопасно, но компания из четырех человек могла чувствовать себя относительно спокойно. Двое держали в руках тяжелые палки. Они шагали довольно быстро из-за холода, но им пришлось немного сбавить темп, когда дорога сначала пошла вниз, потом снова вверх, из-за выпитого вина и одного из спутников, который волочил больную ногу. Самый старший, маленький и толстый, кутался в плотный плащ до подбородка, но ругался каждый раз, когда порывы ветра гнали по темной улице мусор.
Еще на улицах были женщины; они укрывались в дверных проемах, так как одежда, свойственная их профессии, была скудной. Многие грелись вместе с бездомными нищими у теплых печей хлебопеков.
Один из молодых мужчин хотел было замедлить здесь шаги, но закутанный в плащ человек хрипло выругался, и они пошли дальше. Одна женщина — совсем девочка — некоторое время шла вслед за ними, потом остановилась, постояла одна посреди улицы и вернулась к теплу. На обратном пути она увидела, как из-за угла показались громадные носилки — их несли восемь носильщиков вместо обычных четырех или шести, — и двинулись по улице вслед за четырьмя мужчинами. Она не стала окликать этого аристократа. Если такие, как этот, хотят получить женщину, они сами делают выбор. Если бы одну из девушек и позвали к носилкам, то ей могла грозить опасность. У богатых собственные правила и здесь, и везде.
Ни один из шагающих по улицам мужчин не был трезвым. Их угостила вином в конце свадебного пира хозяйка дома, и они только что вышли из шумной таверны, где старший поставил всем еще несколько бутылок вина.
Теперь им предстояло долго идти пешком, но Кирос не возражал. Струмос в таверне вел себя на удивление добродушно, многословно рассуждал об угрях и оленине и о правильном подборе соуса к основному блюду, описанному Аспалием четыреста лет назад. Кирос и остальные уже поняли, что их начальник доволен тем, как прошел день.
Или был доволен, пока они не вышли на улицу и не увидели, что сильно похолодало и уже очень поздно, а ведь им предстояло еще долго идти по продуваемым ветром улицам до лагеря Синих.
Кирос, который оказался не очень чувствительным к холоду, был слишком возбужден, чтобы обращать на него внимание; он находился под впечатлением от удачного пиршества, большого количества вина, ярких воспоминаний о хозяйке дома — ее аромат, улыбка, ее мнение о его работе на кухне, — и от веселого, благодушного настроения Струмоса в таверне. Это был один из очень удачных Дней, решил Кирос. Он жалел, что он не поэт и не смог бы выразить хоть часть своих смятенных чувств словами.
Впереди послышался шум. Полдесятка молодых людей вывалились из низких дверей таверны. Было слишком темно, чтобы разглядеть их: если они из Зеленых, это опасно, ведь скоро начнется сезон, и страсти накаляются. Кирос понимал, что, если им придется бежать, он станет помехой. Четверо мужчин теснее придвинулись друг к другу.
Оказалось, в этом нет необходимости. Компания из таверны беспорядочной толпой двинулась вниз по холму к морю, пытаясь петь дежурный марш. Это не Зеленые. Солдаты в увольнении в Городе. Кирос облегченно вздохнул. Он оглянулся через плечо, и поэтому именно он увидел носилки, плывущие вслед за ними в темноте. Он ничего не сказал и пошел дальше вместе со всеми. Послушно рассмеялся в ответ на слишком громкую шутку Разика в адрес пьяных солдат — один из них остановился, и его стошнило у входа в лавку. Кирос снова оглянулся, когда они сворачивали за угол, миновав лавку торговца сандалиями и прилавок торговца простоквашей. Оба заведения давно закрылись на ночь. Носилки показались из-за угла, не отставая от них. Они были очень большими. Их несли восемь человек. Занавески были задернуты с обеих сторон.
Кирос ощутил тошнотворный страх. Носилки ночью не были чем-то необычным, богатые люди имели обыкновение ими пользоваться, особенно в холодное время. Но скорость движения этих носилок точно совпадала с их скоростью, и они двигались именно туда, куда шли они. Когда носилки последовали за ними по диагонали через площадь, вокруг фонтана в центре, а потом вверх по крутой улице, по противоположной стороне, Кирос откашлялся и тронул Струмоса за руку.
— Мне кажется… — начал он, когда тот взглянул на него. И проглотил слюну. — Возможно, нас преследуют.
Трое его спутников остановились и оглянулись. Носилки тут же замерли, носильщики в темной одежде стояли неподвижно, молча. Улица вокруг них была пустынной. Закрытые двери, закрытые окна лавок, четыре человека рядом, носилки патриция с задернутыми занавесками, больше ничего.
Белая луна висела в небе над медным куполом маленькой церкви. Издали донесся внезапный взрыв грубого хохота. Еще одна таверна, из которой выходят посетители. Потом и этот звук стих.
В тишине трое молодых людей услышали, как Струмос Аморийский сделал долгий выдох, потом выругался тихо, но с большим чувством.
— Оставайтесь на месте, — сказал он им. И двинулся назад, к носилкам.
— Дерьмо, — прошептал Разик, не придумав ничего лучшего. Кирос тоже ощутил нависшую угрозу.
Они молча следили за маленьким поваром. Струмос подошел к носилкам. Никто из носильщиков не шевельнулся и не заговорил. Повар остановился у задернутых занавесок с одной стороны. По-видимому, он что-то говорил, но они не слышали ни его, ни ответа из носилок. Затем Кирос увидел, что занавески приподнялись и слегка раздвинулись. Он понятия не имел, кто сидит внутри, мужчина или женщина или не один человек — носилки достаточно большие. Но теперь он точно знал, что боится.
— Дерьмо, — снова выругался Разик, глядя в ту сторону.
— Дерьмо, — эхом отозвался Мергий.
— Заткнитесь, — сказал Кирос, что было совсем не похоже на него. — Вы оба.
Кажется, Струмос снова заговорил, потом стал слушать. Потом он скрестил на груди руки и прибавил еще несколько слов. Через мгновение занавески задернулись, а еще через мгновение носилки развернулись и двинулись в противоположном направлении, назад, к площади. Струмос остался на месте, глядя им вслед, пока они не скрылись за фонтаном. Потом вернулся к трем юношам. Кирос видел, что он обеспокоен, но не посмел ни о чем спросить.
— Кто это был, во имя бога? — спросил Разик. Он не чувствовал себя таким скованным.
Струмос проигнорировал вопрос Разика, словно тот ничего не спросил. Он зашагал дальше; они последовали за ним. Больше никто ничего не сказал, даже Разик. Они дошли до лагеря без дальнейших приключений, их узнали при свете факелов и впустили.
— Спокойной ночи, — пожелал Струмос всем троим у входа в спальни. Затем ушел, не ожидая ответа.
Разик и Мергий поднялись по лестнице и вошли в дом, а Кирос задержался на крыльце. Он видел, что Струмос не пошел к своим личным комнатам. Вместо этого он пересек двор и направился к кухне. Через несколько секунд Кирос увидел, что там зажглись лампы. Ему хотелось пойти туда, но он этого не сделал. Это было бы слишком большой самонадеянностью. Еще через секунду он в последний раз вдохнул холодный воздух и вошел внутрь вслед за остальными. И лег в постель. Но еще долго не спал. Очень хороший день и вечер таинственным образом превратились к нечто иное.
Струмос Аморийский ходил по кухне, точными движениями разжег очаг, зажег лампы, налил себе чашу вина. Он предусмотрительно разбавил вино, затем взял нож, наточил его и ритмичными ударами нарезал овощи. Разбил два яйца, добавил овощи, морскую соль и щедрую щепотку дорогого восточного перца. Взбил смесь в маленькой щербатой мисочке, которая служила ему долгие годы и которую он использовал только для себя лично. Нагрел кастрюльку на решетке над очагом, брызнул на нее оливкового масла и поджарил себе плоский омлет, помешивая наугад. Поставил кастрюльку на каменную поверхность и выбрал на полке тарелку с бело-синим узором. Переложил свое творение на тарелку, украсил его цветочными лепестками и листиками мяты и на секунду замер, оценивая эффект. «Повар, который не заботится о собственном питании, — любил он повторять своим помощникам, — будет плохо кормить других людей».
Он совсем не был голоден, но его мучила тревога, и ему необходимо было что-то приготовить, а если уж блюдо приготовлено, то большое преступление не насладиться им — такова была его философия в этом мире, созданном Джадом. Он сел на высокий табурет у рабочей стойки в центре кухни и начал есть в одиночестве, запивая еду вином и снова наполняя чашу, глядя, как свет белой луны заливает двор за окном. Он думал, что Кирос может прийти сюда, и не возражал бы против его общества, но мальчику не хватило уверенности в себе, чтобы поступить так, как ему подсказывала его проницательность.
Струмос заметил, что его чаша с вином снова опустела. Он поколебался, потом еще раз наполнил ее, добавив на этот раз меньше воды. Он редко пил так много, но ведь не часто случались встречи на улице, подобные той, которая произошла недавно.
Ему предложили работу, а он отказался. Слишком много предложений ему сделали сегодня. Сначала молодая танцовщица, а потом только что, в темноте. Дело было не в самих предложениях. Это часто случалось. Люди знали о нем, жаждали заполучить его услуги, у некоторых были деньги, чтобы ему заплатить. Однако он был счастлив здесь, в лагере Синих. Не аристократическая кухня, но достаточно значительная, и у него есть возможность сыграть свою роль в изменении представлений о своем искусстве и о предмете своей страсти. Говорят, Зеленые тоже сейчас ищут повара. Струмоса это забавляло и радовало.
Но лицо, которое сделало ему предложение из роскошных носилок, — совсем другое дело. Его он знал очень хорошо, и теперь в нем пробудились воспоминания, в том числе воспоминания о своем собственном поведении, о молчаливом, почтительном соучастии в определенные моменты в прошлом. «Прошлое не покидает нас, пока мы не умрем, — очень давно написал Протоний, — и тогда мы становимся воспоминаниями других людей, пока они не умрут. Для большинства — это все, что после них остается. Так устроили боги».
«Сейчас и сами старые боги почти исчезли, — подумал Струмос, глядя на чашу с вином. — А сколько живых душ помнят Протония Тракезийского? Как человеку оставить после себя имя?»
Он вздохнул, оглядывая знакомую кухню, где продуман каждый уголок, — воплощение порядка в этом мире. «Что-то должно случиться», — внезапно понял маленький повар, сидя в одиночестве в кругу света от ламп. Ему казалось, он знает — что, и он не стеснялся высказывать свои взгляды. Война на западе — кто из мыслящих людей может не заметить ее признаков?
Но иногда мысли и наблюдательность не являются ключом. Иногда запертые двери открывает нечто присутствующее в крови, в душе, во сне.
Он уже больше не был уверен, что именно приближается. Но зато знал, что, если Лисипп Кализиец снова в Сарантии и передвигается по городу на своих носилках в темноте, кровь и сон станут участниками событий.
«Воспоминаниями других людей, пока они не умрут».
Он не опасался за себя, но у него действительно промелькнула мысль, что, возможно, опасаться следует.
Пора идти спать. Но спать не хотелось. В конце концов он задремал прямо на своем табурете, положив голову на согнутые руки и отодвинув тарелку и чашу. Лампы медленно догорели, погрузив спящего Струмоса в темноту.
* * *
В середине той самой ночи, когда ветер за окнами стал таким резким, что казалось, бог не пускает весну в этот мир, мужчина и женщина пили вино с пряностями у очага в свою первую брачную ночь.Женщина сидела на мягком табурете, а мужчина на полу у ее ног, прислонившись головой к ее бедру. Они смотрели на языки пламени и молчали, что было характерно для нее, но необычно для него. День был очень долгим. Ее ладонь легонько покоилась на его плече. Они оба вспоминали другой огонь и другие комнаты, и некая неловкость витала в воздухе из-за того, что еще одна комната кровать в ней — находилась прямо за арочным дверным проемом, закрытым занавесом из бусин.
Наконец он сказал: