Он не знал, в самом деле, не знал, использовала ли его снова в качестве орудия или сделала ему особый, мрачный подарок в благодарность за услуги с любовью императрица, которая уверяла, что она перед ним в долгу. Он слишком мало знал Гизеллу, чтобы судить. Правдой могло быть и то, и другое, и все вместе. Или нечто совсем иное.
   Однако он знал, чего хочет стоящая перед ним женщина. В чем нуждается. Глядя на нее и на эту комнату, он осознал, что понимает, как следует поступить ради ее души и своей собственной. Гизелла, царица антов, которая прятала этот кинжал под одеждой, пока плыла сюда, возможно, тоже это поняла, подумал он.
   Иногда смерть — не самое худшее, что может случиться. Иногда она — освобождение, дар, жертвоприношение.
   Запутавшись среди всех вращающихся колес, всех заговоров и контрзаговоров и образов, рождающих образы, Криспин заставил их остановиться и взял на себя это бремя.
   Он снял с лезвия рукоять из слоновой кости, как делала Гизелла. Положил на стол клинок без рукоятки, такой тонкий, что его почти не было видно.
   Стоя в победоносном весеннем сиянии этой комнаты, он сказал:
   — Мне надо идти. Я тебе тут кое-что оставил.
   — Как мило. Маленькую мозаику, чтобы утешить меня во мраке? Еще один драгоценный камень, как тот, первый?
   Он снова покачал головой. Теперь у него заболело в груди.
   — Нет, — ответил он. — Не это. — И, вероятно, то, как он с трудом произнес эти слова, ее насторожило. Даже недавно ослепшие учатся слушать. Она приподняла голову. — Где это? — очень тихо спросила Стилиана.
   — На столе. — Он на миг прикрыл глаза. — Ближе ко мне, у дальнего края. Будь осторожна.
   Будь осторожна.
   Он наблюдал, как она встала, прошла вперед, протянула руки к краю стола, чтобы нащупать его, затем неуверенно провела по столешнице — она еще училась это делать. Он видел, как она нашла клинок, острый и гладкий, какой иногда бывает смерть.
   — А! — произнесла она. И замерла. Он молчал.
   — Конечно, тебе предъявят обвинение.
   — Я утром отплываю.
   — С моей стороны было бы учтивее подождать момента, не так ли?
   На это он тоже ничего не ответил.
   — Знаешь, я не уверена, — тихо сказала Стилиана, — хватит ли у меня терпения. Меня ведь могут… обыскать и найти его?
   — Могут, — сказал он.
   Она надолго замолчала. Потом он увидел ее улыбку.
   — Наверное, это означает, что ты все же меня любил, чуть-чуть.
   Он боялся заплакать…
   — Наверное, — тихо ответил он.
   — Как это неожиданно, — сказала Стилиана Далейна. Он старался взять себя в руки. И ничего не сказал.
   — Жалко, что я не смогла ее найти, — сказала она. — Одно дело осталось незаконченным. Знаю, мне не следует тебе этого говорить. Ты думаешь, Алиана умерла?
   Сердце умеет плакать.
   — Если нет, то, вероятно, умрет, когда узнает, что… ты умерла.
   Она задумалась.
   — А! Это я могу понять. Так что твой подарок убьет нас обеих. Правда. Кажется, здесь умеют видеть по-своему.
   — Наверное, это возможно, — ответил Криспин. Он смотрел на нее и видел сейчас такой, какой она была раньше — во дворце, в его спальне, в ее собственной, когда ее губы искали его губы. «Что бы я потом ни сделала…»
   Она его предупреждала, и не раз.
   — Бедняга, — произнесла она. — Ты хотел всего лишь забыть здесь о своих умерших и выложить мозаику на куполе.
   — Я был… слишком честолюбивым, — ответил он. И с восторгом услышал ее смех в последний раз.
   — Спасибо тебе за это, — сказала она. Чтобы пошутить. Повисло молчание. Стилиана взяла крохотный клинок, ее пальцы были столь же тонкими и почти столь же длинными. — И спасибо тебе за это, и за… все другое, когда-то. — Она стояла очень прямо, несгибаемая, не делающая уступок… никаких уступок. — Благополучного тебе путешествия домой, родианин.
   Ему приказывали удалиться и даже не назвали по имени напоследок. Он внезапно понял, что она не сможет ждать. Ее сжигало нетерпение.
   Он посмотрел на нее в ярком свете, который она предпочла впустить сюда, чтобы все могли ясно видеть там, где не могла она. Так хозяин, которому лекарь запретил пить, велит принести самое лучшее вино для своих друзей.
   — И тебе, госпожа, — ответил он. — Благополучного путешествия домой, к свету.
   Он постучал в дверь. Ему открыли и выпустили его. Он покинул эту комнату, поляну, лес, каменистый берег, остров.
   Утром он покинул Сарантий, с рассветным отливом, когда краски и оттенки цветов только возвращались в мир в конце долгого путешествия бога сквозь тьму.
   За их спиной вставало солнце, просачивалось сквозь гряду низких облаков. Стоя на корме корабля, на котором Плавт Бонос, проявив доброту среди своего горя, предложил ему место, Криспин вместе с горсткой других пассажиров смотрел назад, на Город. Око мира, так его называли. Слава творения Джада.
   Он видел оживленную суету в глубокой защищенной бухте, железные столбы с цепями, которыми можно перегородить вход в бухту во время войны. Наблюдал за лодочками, шныряющими туда-сюда через их кильватерную струю, за паромами в Деаполис, за утренними рыбаками и за теми, которые возвращались, собрав ночной урожай в море, за их разноцветными парусами.
   Вдалеке мелькнули тройные стены, в том месте, где они спускались к воде. Сам Сараний провел линию этих стен, когда впервые прибыл сюда. Он видел приглушенный отблеск лучей раннего солнца на крышах домов, смотрел, как Город поднимается из моря, видел церкви и купола святилищ, дома патрициев, крыши зданий гильдий, хвастливо покрытые бронзой. Он видел огромную чашу Ипподрома, где соревновались люди и кони.
   А потом, когда они сменили курс с юго-западного на западный, у выхода из бухты, и началась зыбь открытого моря, и надулись их белые паруса, Криспин увидел сады Императорского квартала, поля для игр и дворцы, и они заполнили все поле его зрения и удерживали его взгляд, пока он проносился мимо них, все дальше.
   Они плыли на запад, под напором предрассветного ветра и отлива, матросы перекликались друг с другом, звучали громкие команды в разгорающемся свете. Начиналось что-то новое. Долгое путешествие. Он все еще смотрел назад, как и остальные пассажиры, все они застыли, прилипли к поручням на корме словно заколдованные. Но в конце, по мере того как они уплывали все дальше. Криспин смотрел только на одну точку, и самое последнее, что он видел вдалеке, почти на горизонте, был купол Артибаса, сверкающий ярче всего в Городе.
   Затем восходящее солнце наконец прорвалось над низкими облаками на востоке, встало прямо за далеким Городом, ослепительно яркое, и ему пришлось заслонить глаза и отвести взгляд в сторону. А когда он снова посмотрел туда, моргая, Сарантий исчез, покинул его, и осталось только море.

Эпилог

   Старик сидит в дверном проеме церкви, недалеко от стен Варены. Раньше он бы размышлял о цвете этих стен — нечто среднее между медом и охрой, — обдумывал, как использовать стекло, камни и свет, чтобы добиться именно того оттенка, который проявился при свете солнца поздней весной. Но теперь — нет. Теперь он довольствуется тем, что просто наслаждается этим днем, его второй половиной. Он чувствует, как иногда умеют чувствовать пожилые люди, что не может быть уверенным в наступлении следующей весны.
   Здесь он практически один, вокруг лишь несколько человек, где-то во дворе или в заброшенной старой церкви, примыкающей к расширенному святилищу. Сейчас святилище тоже не используется, хотя в нем похоронен царь. После осеннего покушения священники отказались проводить здесь службы и даже остаться в спальном корпусе, несмотря на сильное давление со стороны тех, кто сейчас правит во дворце. Насчет этого у сидящего в дверях человека есть собственное мнение, но в данный момент он просто наслаждается тишиной и ждет прихода одного человека. Он уже несколько дней приходит сюда, и его мучает сильное нетерпение, не подобающее старому человеку, как он говорит сам себе, если он правильно усвоил уроки долгой жизни.
   Он откидывается вместе с табуретом назад, прислоняется к деревянному дверному косяку (старая привычка) и надвигает на лицо поразительно бесформенную шляпу. Он питает беспричинную привязанность к этой шляпе, выдерживает все шутки и подковырки, которые она вызывает, совершенно невозмутимо. Во-первых, этот головной убор — абсурдный, даже когда он был новым, — спас ему жизнь почти пятнадцать лет назад, когда один подмастерье вечером в темной церкви с перепугу принял его за вора, крадущегося во тьме. Этот юноша (уже тогда широкоплечий) собирался обрушить сокрушительный удар посоха на голову непрошеного гостя, но в последний момент удержался, когда увидел и узнал шляпу.
   Мартиниан Варенский, расслабившись в лучах весеннего солнца, бросает взгляд на дорогу, уже собираясь погрузиться в сон.
   Он увидел, что приближается тот самый подмастерье. Или, точнее, по прошествии всех этих долгих лет он увидел своего бывшего ученика, а теперь коллегу и партнера и долгожданного друга Кая Криспина. Тот шел к нему по тропинке, ведущей к широким низким деревянным воротам в ограде, окружающей двор святилища и могилы на нем.
   — Будь ты проклят, Криспин, — проворчал Мартиниан. — Только я собрался задремать. — Потом принял во внимание тот факт, что рядом никого нет, что никто его не слушает, и позволил себе искреннюю реакцию: он быстро поставил табурет на все ножки и почувствовал, как сильно забилось его сердце.
   Его охватили изумление, предвкушение, огромная радость.
   Скрытый в тени дверного проема, он наблюдал. Увидел, как Криспин отодвинул задвижку на воротах и вошел во двор. Борода и волосы у него были короче, чем когда он уехал, но в остальном особых перемен заметно не было. Мартиниан громко позвал тех людей, которые тоже ждали Криспина. Они не были подмастерьями или художниками: сейчас здесь не велись никакие работы. Двое мужчин быстрым шагом вышли из-за угла здания. Мартиниан указал в сторону ворот.
   — Вот он. Наконец-то. Не могу вам сказать, сердит ли он, но всегда безопаснее думать именно так.
   Оба мужчины выругались, как и он, хотя и с более искренним чувством, и двинулись вперед. Они прождали в Варене почти две недели, и раздражение их все росло. Именно Мартиниан высказал предположение, что путешественник, весьма вероятно, когда он появится, зайдет в святилище за стенами города. Он доволен, что оказался прав, хотя ему и невесело, потому что он знает, что обнаружит здесь его друг.
   Стоя в дверях, он смотрел, как идут вперед два чужака, первые живые души, которым предстоит приветствовать путешественника, вернувшегося издалека. Один из них был императорским курьером, второй — офицером сарантийской армии. Армии, которая должна была этой весной вторгнуться к ним, но теперь все изменилось.
   И это было самой большой переменой.
   Некоторое время спустя, после того как два сарантийца официально вручили те бумаги, ради которых задержались здесь, и ушли вместе с солдатами, охранявшими их, Мартиниан решил, что Криспин уже достаточно долго просидел один у ворот, какими бы ни были полученные им известия. Он медленно встал и двинулся вперед, привычно прихрамывая из-за боли в бедре.
   Криспин сидел к нему спиной и, казалось, был погружен в изучение документов, которые ему передали. Мартиниан всегда считал, что нехорошо заставать людей врасплох, поэтому еще издалека окликнул его по имени.
   — Я видел твою шляпу, — отозвался Криспин, не поднимая глаз. — Понимаешь, я вернулся домой только затем, чтобы ее сжечь.
   Мартиниан подошел к нему.
   Криспин, сидя на большом поросшем мхом валуне, который всегда любил, посмотрел на него. Глаза его горели знакомым ярким огнем.
   — Привет, — произнес он. — Не ожидал найти тебя здесь.
   Мартиниан тоже намеревался отпустить какую-нибудь шуточку, но обнаружил, что ничего не может придумать. Вместо этого он молча наклонился и поцеловал своего молодого друга в лоб, словно благословляя. Криспин встал и обхватил его руками. Они обнялись.
   — Как моя мать? — спросил Криспин ворчливым голосом, разжимая руки.
   — Хорошо. Ждет тебя.
   — Откуда вы все… О! Курьер. Значит, вы знали, что я в пути?
   Мартиниан кивнул:
   — Они прибыли уже давно.
   — У меня был не такой быстрый корабль. И я шел пешком из Милазии.
   — По-прежнему ненавидишь лошадей? Криспин поколебался:
   — Ненавижу ездить на них.
   Он посмотрел на Мартиниана. Когда Криспин хмурился, его брови сходились над переносицей — Мартиниан это помнил. Старик пытался определить, что еще он видит на лице путешественника. Что-то в нем появилось новое, но что именно, определить трудно.
   Мартиниан спросил:
   — Они принесли новости из Сарантия? Насчет перемен?
   Криспин кивнул.
   — Ты мне расскажешь больше?
   — То, что знаю.
   — С тобой… все в порядке? — Глупый вопрос, в некотором смысле единственно важный.
   Криспин снова заколебался:
   — В основном. Много чего случилось.
   — Конечно. Твоя работа… хорошо получилось? Снова молчание. Словно они на ощупь пробирались обратно, к прежней легкости.
   — Очень хорошо, но… — Криспин опять сел на камень. — Она будет уничтожена. Вместе с другими мозаиками, повсюду.
   — Что?
   — У нового императора свои взгляды на изображение Джада.
   — Невозможно. Ты, наверное, ошибся. Это… Мартиниан умолк.
   — Хотел бы я ошибаться, — сказал Криспин. — Наша мозаика здесь тоже будет сбита, как я подозреваю. Мы все будем жить по законам Сарантия, если все сложится в соответствии с намерениями императрицы.
   Императрица. Об этом они знали. Некоторые уже назвали это господним чудом. Мартиниан считал, что найдется более земное объяснение.
   — Гизелла?
   — Гизелла. Ты слышал?
   — На том же корабле другие курьеры принесли вести. — Мартиниан теперь тоже сел на камень напротив.
   Так часто они сидели вместе здесь или на трех пнях за воротами.
   Криспин оглянулся через плечо на святилище.
   — Мы это потеряем. То, что мы здесь сделали. Мартиниан прочистил горло. Надо было кое-что сказать.
   — Кое-что уже потеряно.
   — Так скоро? Я не думал…
   — Не поэтому. Весной… сбили изображение Геладикоса. — Криспин ничего не ответил. Но это выражение его лица Мартиниан тоже помнил.
   — Евдрих пытался заручиться поддержкой патриарха из Родиаса, когда возникла угроза вторжения. Отказавшись от ереси антов.
   Геладикос с факелом был самой последней работой Криспина до того, как он уехал. Он сидел неподвижно. Мартиниан пытался вглядеться в него, увидеть, что изменилось, что нет. Странно, что он перестал понимать Криспина интуитивно, после стольких лет. Люди уезжают и меняются; это тяжело для тех, кто остался.
   «Больше горя и больше жизни», — подумал Мартиниан. И того и другого. Документы, доставленные курьером, Криспин все еще сжимал в своих больших ладонях.
   Он спросил:
   — Этот отказ принес плоды? — Мартиниан покачал головой:
   — Нет. Они пролили кровь в церкви, в присутствии представителей патриарха, подвергли их риску. Евдриху еще не скоро удастся вернуть расположение клириков. А в Варене он вызвал большое возмущение, когда уничтожил мозаику. Анты сочли это неуважением по отношению к Гилдриху. Своего рода разграблением церкви.
   Криспин тихо рассмеялся. Мартиниан попытался вспомнить, когда в последний раз слышал смех друга в тот год, когда тот уехал.
   — Бедный Евдрих. Круг замкнулся. Анты протестуют против разрушений в священном для Батиары месте.
   Мартиниан слегка улыбнулся….
   — Я тоже так сказал. — Теперь настала его очередь колебаться. Он ожидал более бурной реакции. И немного изменил тему: — Похоже, теперь нападения не будет. Это правда?
   Криспин кивнул головой:
   — По крайней мере, в этом году. Армия отправилась на северо-восток, в Бассанию. Мы станем провинцией Сарантия, если переговоры дадут результаты.
   Мартиниан медленно покачал головой. Снял шляпу, посмотрел на нее и снова водрузил на лысеющую голову. Нападения не будет.
   Все мужчины, умеющие ходить, всю зиму были заняты укреплением стен Варены. Они изготавливали оружие, тренировались с ним, запасали еду и воду. После плохого урожая запасать было почти нечего.
   Он боялся расплакаться.
   — Я не надеялся дожить до этого. Друг посмотрел на него:
   — Как ты? Он сделал еще одну попытку пожать плечами.
   — Неплохо. Руки беспокоят. Иногда бедро. Теперь в моем вине больше воды. —
   Криспин поморщился:
   — В моем тоже. Кариеса?
   — Очень хорошо. Ей не терпится тебя увидеть. Вероятно, она сейчас у твоей матери.
   — Тогда нам надо идти. Я зашел только для того, чтобы взглянуть, как здесь закончили работу. Теперь в этом нет смысла.
   — Да, — согласился Мартиниан. Он бросил взгляд на бумаги — Что… что они тебе привезли?
   Криспин снова заколебался. «Кажется, теперь он чаще взвешивает свои слова и мысли, — подумал Мартиниан. — Неужели этому учат на востоке?»
   Его друг молча протянул ему толстую пачку документов. Мартиниан взял их и прочел. Не смог сдержать острого любопытства: чтобы вручить эти бумаги, несколько человек долго ждали его в городе.
   Он увидел, что это за бумаги. Лицо его бледнело по мере того, как он переворачивал лист за листом, подписанные и скрепленные печатью документы на право собственности. Вернулся назад и подсчитал. Пять, шесть, семь. Перечисление прочего имущества и описание, где его можно найти и получить. Ему стало трудно дышать.
   — Кажется, мы разбогатели, — мягко заметил Криспин. Мартиниан поднял на него взгляд. Криспин смотрел вдаль, на лес на востоке. То, что он сказал, было явным преуменьшением, большим преуменьшением. А это «мы» — большой любезностью.
   Бумаги, доставленные императорским курьером, одна за другой, удостоверяли право собственности некоего Кая Криспина, художника из Варены, на земли вокруг Батиары, деньги и движимое имущество.
   Последняя страница была личным письмом. Мартиниан взглядом спросил разрешения. Криспин кивнул в ответ. Письмо оказалось коротким. Написано в Сарантии. В нем говорилось:
   «Я кое-что обещала тебе, если твое путешествие принесет нам плоды. Мой любимый отец научил меня держать царское слово, и бог повелевает мне сделать это. Перемены в пути не меняют сути вещей. Это не подарки, ты это заработал. Есть еще один пункт, который мы обсуждали в Варене, как ты помнишь. Он не включен сюда, и тебе предстоит обдумать его и выбрать самому — или не выбирать. А другие присланные тебе вещи являются, надеюсь, дальнейшим подтверждением моей признательности».
   Внизу стояла подпись: Гизелла, императрица Сарантия.
   — Кровь, глаза и кости Джада, что же ты для нее сделал, Криспин?
   — Она думает, что я сделал ее императрицей, — ответил Криспин.
   Мартиниан молча смотрел на него.
   Тон Криспина был странным, отрешенным.
   Мартиниан внезапно почувствовал, что потребуется очень много времени, чтобы понять, что случилось с его другом на востоке. Многое в самом деле изменилось. Когда человек совершает путешествие в Сарантий, так всегда случается, подумал он. Ему стало холодно.
   — А о каком… другом пункте, не включенном, она упоминает?
   — О жене. — Голос Криспина звучал равнодушно. Холодный, мрачный тон, памятный по предыдущему году.
   Мартиниан прочистил горло:
   — Понимаю. А «другие присланные вещи»? Криспин поднял взгляд. Казалось, он с усилием заставляет себя шевелиться.
   — Я не знаю. Здесь множество ключей. — Он показал тяжелый кожаный мешочек. — Солдат сказал, что им приказано охранять присланное, пока я не приду, а потом я сам должен о нем заботиться.
   — Вот как! Значит, это сундуки в старой церкви. Их там, по крайней мере, штук двадцать.
   Они пошли посмотреть. Сокровища? — гадал Мартиниан. Золотые монеты и драгоценные камни?
   Но он ошибся. Когда Криспин повернул пронумерованные ключи в пронумерованных замках, один за другим, и открыл крышки сундуков в мягком свете старой почти не посещаемой церкви, примыкающей к расширенному святилищу, Мартиниан Варенский, который никогда не путешествовал ни в Сарантий, ни даже на свой собственный любимый полуостров, заплакал, стыдясь старческой слабости.
   Там лежала смальта, какой он никогда не видел и даже не надеялся увидеть в дни своей жизни. Он всю жизнь работал с мутным, имеющим вкрапления материалом, лишь имитирующим яркие цвета, которые существовали в его воображении, и это постепенно заставило его смириться с ограниченными возможностями здесь, в разрушенной Батиаре. С несовершенством мира смертных, с препятствиями на пути свершений.
   А теперь уже давно миновало то время, когда он мог бы с энтузиазмом приняться за какой-нибудь проект, равный по великолепию этим ослепительным, безупречным кусочкам стекла, — и вот они появились.
   Уже поздно. Слишком, слишком поздно.
   В первом сундуке лежала еще одна записка. Криспин просмотрел ее и передал ему. Мартиниан вытер глаза и прочел. Та же рука, но другой язык. Родианский, и стиль письма личный, не царский.
   «Я получила от императора гарантию. Он дал мне обещание. Только не бог и не Геладикос. А все остальное, что ты сочтешь нужным изобразить в святилище, где лежит мой отец, будет защищено от указов, приговоров и любого ущерба, пока я смогу за этим следить. Это небольшая компенсация за мозаику в Сарантии, созданную из хороших материалов, но отнятую у тебя».
   Подпись тоже была другой: на этот раз — только ее имя. Мартиниан положил записку. Медленно опустил руку в первый тяжелый сундук, в кусочки смальты — бледно-золотистого цвета, теплые и гладкие, как мед.
   — Осторожно. Они острые, — сказал Криспин.
   — Щенок, — возразил Мартиниан Варенский. — Я резал руки в лохмотья об эти штуки еще до того, как ты родился.
   — Я знаю, — ответил Криспин. — Об этом и речь. — Он снова взял записку. А потом улыбнулся.
   — Мы можем заново сделать купол в святилище. Нельзя изображать Джада и Геладикоса, пишет она. Можем найти новый стиль для мозаик в церквах. Может, посоветоваться с клириками? Здешними и в Родиасе? Даже в Сарантии? — Голос Мартиниана дрожал от нетерпения. Сердце стремительно билось. Он ощущал непреодолимое желание трогать эту смальту, погружать в нее руки.
   Поздно, но не слишком поздно.
   Криспин снова улыбнулся, оглядывая тихую пыльную комнату. Они были совсем одни. Два человека и двадцать громадных, набитых доверху сундуков, больше ничего. Теперь сюда никто не приходит.
   Придется нанять охрану, внезапно подумал Мартиниан.
   — Ты его сделаешь, — мягко сказал Криспин. — Этот купол. — Его губы слегка дрогнули. — С теми, кто еще остался работать на нас, кого ты еще не отпугнул своим тиранством.
   Мартиниан пропустил мимо ушей эти слова. Он ответил на доброту. На нечто надолго потерянное и снова вернувшееся.
   — А ты? — спросил он.
   Потому что сейчас ему пришло в голову, что его младший товарищ мог совсем потерять желание работать. Он казался почти равнодушным к судьбе, постигшей его Геладикоса. Мартиниану показалось, что он понял. Как он мог обратить на это внимание после того, что случилось на востоке?
   Криспин кое-что писал ему о куполе в Сарантии, о том, что он пытается на нем изобразить, что было бы достойно купола. А молодая женщина, дочь Зотика, упоминала его в одном из писем, которыми они обменялись. Слава всей земли — так назвала она купол. Сам купол и то, что делал на нем его друг .
   И эта мозаика будет уничтожена. Мартиниан мог представить себе, как это будет происходить. Солдаты и рабочие древками копий, топорами, кинжалами, скребками будут разбивать и рубить поверхность. Кусочки смальты будут сыпаться и сыпаться вниз.
   Как может человек снова захотеть работать после этого?
   Мартиниан вынул руки из сундука, из золотистого стекла. Прикусил губу. Слава всей земли. Его друг все еще в трауре, наконец понял он ,а он тут восторгается, как ребенок новой игрушкой.
   Но он ошибался. Или, как он позднее понял, был не совсем прав.
   Криспин уже отошел от него и рассеянно смотрел на плоские шершавые стены над скрипучими двустворчатыми дверями в противоположных концах помещения. Эта маленькая церковь была построена по самому старому из известных проектов: два входа, центральный алтарь под низким, плоским куполом, полукруглые ниши на востоке и на западе для уединенных молитв и размышлений, подставки для поминальных свечей у каждой из них. Каменный пол, каменные стены, никаких скамеек, никакого возвышения. Сейчас здесь не было даже алтаря и солнечного диска. Этой церкви, по крайней мере, четыреста лет, она построена в самом начале, когда в Родиасе разрешили поклоняться Джаду. Льющийся в нее свет был спокойным и мягким, он падал на камни подобно прохладным струям светлого вина.
   Мартиниан, видя, что взгляд его коллеги перебегает от поверхности к поверхности, следит за падением солнечного света сквозь грязные разбитые окна наверху (окна можно вымыть, рамы заменить), начал и сам оглядываться по сторонам. А затем, через какое-то время, в тишине с нарастающим ощущением счастья он просто наблюдал, как Криспин поворачивается во все стороны.
   В конце концов Криспин снова перевел взгляд с севера на юг, на полукруглую арку стен прямо над каждой из дверей. Мартиниан знал, что он видит картинки, которых еще нет на свете.
   Он часто и сам их видел. Так обычно начинается работа.
   — Я кое-что тут сделаю, — сказал Криспин.
* * *
   Очень древняя церковь Варены, церковь Джада, не использовалась для проведения службы после того, как рядом построили более просторное святилище, примерно двести лет спустя. Комплекс еще дважды расширяли, пристроили спальный корпус, трапезную, кухню, пекарню, пивоварню и маленькую больницу с грядками лечебных трав за ней. Древняя церквушка какое-то время служила складом, а потом ее перестали использовать даже для этого, и она стояла запыленная, неухоженная, а зимой служила убежищем для грызунов и других зверьков с полей.