– Да это кровь! – отвечал Чурчила, рассмотрев поданное питье, и отстранил от себя сосуд.
– Меньшой брат мой, Семен, сказывал мне про тебя, что ты отважен, а ты, я вижу, что баба трусливая, не решаешься отведать этого составца. Он для тебя нарочно приготовлен. Это не кровь, а молоко бешеной волчицы с корнем той осины, на которой удавился Иуда, – заметил старик, снова подавая Чурчиле сосуд.
– Что это, еще, что ли, испытание? – воскликнул Чурчила. – Только я его не хочу выдерживать, – и опять отпихнул сосуд так, что часть жидкости пролилась на пол.
– Выпей же! – произнес грозно старик и подал сосуд прямо под нос Чурчилы.
Чурчила вспыхнул и, выхватив сосуд, бросил его на пол. Часть жидкости попала на одежду хозяина, зашипела и прожгла ее. Одежда задымилась.
– А! Ты хотел меня зельем опоить, прислужник сатаны! – крикнул Чурчила. – Я разгадал твое гаданье, разгадай ты теперь мое: долго ли тебе осталось жить?
Он схватился за меч.
Старик молча погрозил ему и таинственно указал видневшиеся в избе полати, на которых что-то копошилось.
Чурчила взглянул пристальнее и увидел петуха, вытягивавшего шею и машущего крыльями. Петух издал истошный крик.
– Не более двух раз могу я слышать его пение, – проговорил старик. – Держи, я дам тебе клык черного быка с красным ухом. Он выдержан в крови летучей мыши, и им можно заклясть любого врага, а самому спастись от притязаний нечистой силы; держи его при себе, а мне дай меч свой. Только остер ли он и гладко ли лезвие его?
– Если хочешь, подставь шею, я попробую на ней, но иначе я не отдам своего меча…
– Я вылощу его еще острей и глаже, и ты на нем прочтешь все, что желаешь знать…
Старик замолчал, пытливо глядя на Чурчилу.
Тот тоже молчал.
Петух пропел в другой раз.
– Чу, второй раз! Третьего крика я не перенесу и прощусь с тобой, – отшатнулся от Чурчилы старик. – А я бы мог поведать тебе многое о переменах в Новгороде… о Настасье.
Старик остановился, взглянув на Чурчилу исподлобья.
– Говори, говори, старичок, возьми меч мой, – стал вдруг упрашивать его тот и отдал меч.
Жадно схватил его старик и вдруг крикнул далеко не старческим голосом:
– А, ненавистный человек, наконец-то, ты в моих руках!.. Теперь-то я досыта, нет, – ненасытно начну пить кровь твою!
Он бросился на Чурчилу.
Юноша не растерялся и схватил его за бороду. Борода осталась в его руках. Меч просек ему плечо, но разгоряченный юноша только встряхнулся и схватил своего соперника за горло.
Старик яростно крикнул. На полатях послышалась возня, и четыре рослых, плечистых мужика с кистенями в руках прыгнули на пол и бросились на Чурчилу.
Последний, прижавшись в угол, отбивался от них стариком, которого продолжал держать за горло.
Минуты Чурчилы были сочтены, но в этот миг дверь избушки от сильного удара распахнулась и соскочила с петель. В избу вбежал Дмитрий с ватагой и, взглянув на старика, крикнул ему:
– Павел, полно жить!
Чурчила от этого восклицания вздрогнул, но не разглядел его, так как голова его противника, снесенная с плеч мечом Дмитрия, подпрыгнула, прокатилась по полу и укатилась в темный угол. Тело через минуту тоже рухнуло.
Петух пропел третий раз – предсказание убитого сбылось.
Семен с остальными злодеями лежали на полу избы в предсмертных корчах.
Дмитрий вывел Чурчилу из избы.
Названные братья обнялись.
XXIX. Свадьба среди боя
XXX. Арест вечевого колокола и Марфы Посадницы
XXXI. Послесловие
– Меньшой брат мой, Семен, сказывал мне про тебя, что ты отважен, а ты, я вижу, что баба трусливая, не решаешься отведать этого составца. Он для тебя нарочно приготовлен. Это не кровь, а молоко бешеной волчицы с корнем той осины, на которой удавился Иуда, – заметил старик, снова подавая Чурчиле сосуд.
– Что это, еще, что ли, испытание? – воскликнул Чурчила. – Только я его не хочу выдерживать, – и опять отпихнул сосуд так, что часть жидкости пролилась на пол.
– Выпей же! – произнес грозно старик и подал сосуд прямо под нос Чурчилы.
Чурчила вспыхнул и, выхватив сосуд, бросил его на пол. Часть жидкости попала на одежду хозяина, зашипела и прожгла ее. Одежда задымилась.
– А! Ты хотел меня зельем опоить, прислужник сатаны! – крикнул Чурчила. – Я разгадал твое гаданье, разгадай ты теперь мое: долго ли тебе осталось жить?
Он схватился за меч.
Старик молча погрозил ему и таинственно указал видневшиеся в избе полати, на которых что-то копошилось.
Чурчила взглянул пристальнее и увидел петуха, вытягивавшего шею и машущего крыльями. Петух издал истошный крик.
– Не более двух раз могу я слышать его пение, – проговорил старик. – Держи, я дам тебе клык черного быка с красным ухом. Он выдержан в крови летучей мыши, и им можно заклясть любого врага, а самому спастись от притязаний нечистой силы; держи его при себе, а мне дай меч свой. Только остер ли он и гладко ли лезвие его?
– Если хочешь, подставь шею, я попробую на ней, но иначе я не отдам своего меча…
– Я вылощу его еще острей и глаже, и ты на нем прочтешь все, что желаешь знать…
Старик замолчал, пытливо глядя на Чурчилу.
Тот тоже молчал.
Петух пропел в другой раз.
– Чу, второй раз! Третьего крика я не перенесу и прощусь с тобой, – отшатнулся от Чурчилы старик. – А я бы мог поведать тебе многое о переменах в Новгороде… о Настасье.
Старик остановился, взглянув на Чурчилу исподлобья.
– Говори, говори, старичок, возьми меч мой, – стал вдруг упрашивать его тот и отдал меч.
Жадно схватил его старик и вдруг крикнул далеко не старческим голосом:
– А, ненавистный человек, наконец-то, ты в моих руках!.. Теперь-то я досыта, нет, – ненасытно начну пить кровь твою!
Он бросился на Чурчилу.
Юноша не растерялся и схватил его за бороду. Борода осталась в его руках. Меч просек ему плечо, но разгоряченный юноша только встряхнулся и схватил своего соперника за горло.
Старик яростно крикнул. На полатях послышалась возня, и четыре рослых, плечистых мужика с кистенями в руках прыгнули на пол и бросились на Чурчилу.
Последний, прижавшись в угол, отбивался от них стариком, которого продолжал держать за горло.
Минуты Чурчилы были сочтены, но в этот миг дверь избушки от сильного удара распахнулась и соскочила с петель. В избу вбежал Дмитрий с ватагой и, взглянув на старика, крикнул ему:
– Павел, полно жить!
Чурчила от этого восклицания вздрогнул, но не разглядел его, так как голова его противника, снесенная с плеч мечом Дмитрия, подпрыгнула, прокатилась по полу и укатилась в темный угол. Тело через минуту тоже рухнуло.
Петух пропел третий раз – предсказание убитого сбылось.
Семен с остальными злодеями лежали на полу избы в предсмертных корчах.
Дмитрий вывел Чурчилу из избы.
Названные братья обнялись.
XXIX. Свадьба среди боя
Наступил вечер 14-го января 1478 года.
На вече было решено на другой день сдать город Иоанну, если в эту ночь не прекратятся с его стороны неприятельские действия.
Темная ночь спустилась над Новгородом. Московские огнеметы не умолкали и то и дело делали бреши в стенах. Бойницы, строившиеся под надзором Аристотеля, росли с каждым днем все выше и выше перед новгородцами.
Городские стены трещали и распадались.
Чурчила был печален.
Узнав о решении народа сдать город, он напрягал все свои силы, чтобы защитить его: сам наводил стволы огнеметов на московитян, устраивал крепкие засеки или рогатки, ободрял своих, но тщетно…
Главная, противоположная бойницам московитян, стена, на которую опирались все надежды новгородцев, осветилась выстрелом, и часть ее, окутанная сизой пеленой сгустившегося дыма, с треском взлетела на воздух.
Для приступа открылась широкая дорога. Как пораженный молнией, остановился Чурчила невдалеке от разрушенной стены.
«Все ли кончено теперь? – мысленно спросил он самого себя, очнувшись. – Для Новгорода – все, но для меня еще только начинается».
Как бы что вспомнив, он ударил себя по лбу и побежал по направлению ближайшей церкви, в дверях которой и скрылся.
К утру 15-го января все готовилось к встрече Иоанна. Весь Новгород был в движении.
В это самое время Чурчила вихрем летел к светлице Настасьи Фоминичны, расталкивая всех, попадавшихся ему навстречу челядинцев.
Посадник Фома отправился прощаться с вечем. Лукерья Савишна молилась в своей образной; везде в доме было пусто и тихо. Девушка была одна.
– Милая, бесценная! Все готово, свечи горят, как наши сердца, перед иконами, налой освещен, едем, едем… Венцы блистают!.. Там, на чужбине, совьем мы себе гнездышко!.. Здесь, в Новгороде, нет нам родины, нет тебе весны, моей ласточке милой, нежной…
С этими словами Чурчила взял ее в охапку и понес к выходу…
Лукерья Савишна выбежала из своей горницы и, поняв, в чем дело, поспешила за ними.
– Что вы, дети, что вы затеяли? Да слыхано ли, да видано ли венчаться так! Не сказали мне ни слова и помчались. Что-то добрые люди скажут, что единственное детище степенного посадника Фомы Ивановича, Настасья Фоминишна, поскакала венчаться с молодцем в одних санях, в одну шубу закутавшись!..
Молодые люди не слыхали ее. Они уже катились в пошевнях далеко от ворот родительского дома.
Оружие московитян гремело почти около той церкви, в которой венчали Чурчилу с Настасьей, но они не дрожали от этих воинственных звуков, а рука об руку, в золотых венцах, обошли троекратно налой, и священник благословил молодых супругов. С чувством неизъяснимого благоговения, с немым восторгом, наполнявшим их души, упали они на колени и долго молились. Вдруг Чурчила в ужасе вскочил. Раздался звон – мерный, унылый. Точно хоронили кого-то… И, действительно, хоронили… Это были похороны Новгорода, но, вместе с тем, это был радостный звон, благовест русского самодержавия…
Чурчила крепко обнял жену свою и воскликнул голосом полным отчаяния:
– Радость, тоска, солнце, молния, цветы, яд – все это вместе. Отец святый! – продолжал он со слезами в голосе, обращаясь к священнику. – Вот тебе все мое сокровище. Он опустил на руку старца бесчувственную Настасью. – Сохрани ее только для меня. Я вырвал ее из когтей судьбы для себя. С самой судьбой ратовал я и хотел хоть перед концом жизни назвать ее моею. Она моя теперь! Кто говорит, что нет?.. Я сейчас бегу к Иоанну. Если возвращусь с добрыми вестями – поставлю с себя ростом свечку угоднику Божию Николе, а если нет – не дамся в руки живой, да и Настасью живую не отдам. Если же совсем не возвращусь, то отслужи по мне панихиду вслед за благодарственным послебрачным молебном.
Чурчила дико захохотал и стремглав выбежал из церкви.
Московитяне, тщетно ожидавшие покорности новгородской, сомкнулись и пошли на приступ, но в это время городские ворота растворились настежь и в них показалась процессия: архиепископ Феофил с обнаженной головой и с животворящим крестом в руках шел впереди тихим ровным шагом, за ним прочее знатное духовенство со святыми иконами и колыхающимися хоругвями. За духовенством шли именитые граждане и воины. Простого народа, впрочем, было не много – он от страха перед вступающими в город врагами попрятался. Несмотря на движение процессии, тишина была невозмутимая.
Лицо победителя Иоанна было радостно… его окружали довольные лица московских бояр. Новгородцы, не ожидавшие себе прощения, приняты им были милостиво.
Не успел он ответить на слова Феофила о подчинении под державную руку Великого Новгорода, как полы палатки распахнулись, в нее вбежал молодой красивый юноша и бросился к ногам Иоанна.
– Надежда-государь! – сказал он. – Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, – вот она. Я – Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, – я слуга тебе верный до смерти!
Молча выслушал его великий князь.
– Не посмотрел бы я ни на что, – отвечал ему Иоанн, – сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но не хочу знаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый молодец. Если ты так же смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял мечом свою отчизну, то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!
После этого счастливый Чурчила очутился в объятиях отца, с которым тотчас же и помчался за молодой женой.
Феофил от лица новгородцев начал просить великого князя, чтобы он соблаговолил изустно и громко объявить им свое милосердие.
Иоанн встал со своего места и сказал:
– Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца и нашу отчизну – Великий Новгород.
Пятнадцатого января рушилось древнее вече. Знатные новгородцы целовали крест Иоанну в доме архиерейском и приводили народ к присяге на вечное верное подданство великому князю московскому.
На вече было решено на другой день сдать город Иоанну, если в эту ночь не прекратятся с его стороны неприятельские действия.
Темная ночь спустилась над Новгородом. Московские огнеметы не умолкали и то и дело делали бреши в стенах. Бойницы, строившиеся под надзором Аристотеля, росли с каждым днем все выше и выше перед новгородцами.
Городские стены трещали и распадались.
Чурчила был печален.
Узнав о решении народа сдать город, он напрягал все свои силы, чтобы защитить его: сам наводил стволы огнеметов на московитян, устраивал крепкие засеки или рогатки, ободрял своих, но тщетно…
Главная, противоположная бойницам московитян, стена, на которую опирались все надежды новгородцев, осветилась выстрелом, и часть ее, окутанная сизой пеленой сгустившегося дыма, с треском взлетела на воздух.
Для приступа открылась широкая дорога. Как пораженный молнией, остановился Чурчила невдалеке от разрушенной стены.
«Все ли кончено теперь? – мысленно спросил он самого себя, очнувшись. – Для Новгорода – все, но для меня еще только начинается».
Как бы что вспомнив, он ударил себя по лбу и побежал по направлению ближайшей церкви, в дверях которой и скрылся.
К утру 15-го января все готовилось к встрече Иоанна. Весь Новгород был в движении.
В это самое время Чурчила вихрем летел к светлице Настасьи Фоминичны, расталкивая всех, попадавшихся ему навстречу челядинцев.
Посадник Фома отправился прощаться с вечем. Лукерья Савишна молилась в своей образной; везде в доме было пусто и тихо. Девушка была одна.
– Милая, бесценная! Все готово, свечи горят, как наши сердца, перед иконами, налой освещен, едем, едем… Венцы блистают!.. Там, на чужбине, совьем мы себе гнездышко!.. Здесь, в Новгороде, нет нам родины, нет тебе весны, моей ласточке милой, нежной…
С этими словами Чурчила взял ее в охапку и понес к выходу…
Лукерья Савишна выбежала из своей горницы и, поняв, в чем дело, поспешила за ними.
– Что вы, дети, что вы затеяли? Да слыхано ли, да видано ли венчаться так! Не сказали мне ни слова и помчались. Что-то добрые люди скажут, что единственное детище степенного посадника Фомы Ивановича, Настасья Фоминишна, поскакала венчаться с молодцем в одних санях, в одну шубу закутавшись!..
Молодые люди не слыхали ее. Они уже катились в пошевнях далеко от ворот родительского дома.
Оружие московитян гремело почти около той церкви, в которой венчали Чурчилу с Настасьей, но они не дрожали от этих воинственных звуков, а рука об руку, в золотых венцах, обошли троекратно налой, и священник благословил молодых супругов. С чувством неизъяснимого благоговения, с немым восторгом, наполнявшим их души, упали они на колени и долго молились. Вдруг Чурчила в ужасе вскочил. Раздался звон – мерный, унылый. Точно хоронили кого-то… И, действительно, хоронили… Это были похороны Новгорода, но, вместе с тем, это был радостный звон, благовест русского самодержавия…
Чурчила крепко обнял жену свою и воскликнул голосом полным отчаяния:
– Радость, тоска, солнце, молния, цветы, яд – все это вместе. Отец святый! – продолжал он со слезами в голосе, обращаясь к священнику. – Вот тебе все мое сокровище. Он опустил на руку старца бесчувственную Настасью. – Сохрани ее только для меня. Я вырвал ее из когтей судьбы для себя. С самой судьбой ратовал я и хотел хоть перед концом жизни назвать ее моею. Она моя теперь! Кто говорит, что нет?.. Я сейчас бегу к Иоанну. Если возвращусь с добрыми вестями – поставлю с себя ростом свечку угоднику Божию Николе, а если нет – не дамся в руки живой, да и Настасью живую не отдам. Если же совсем не возвращусь, то отслужи по мне панихиду вслед за благодарственным послебрачным молебном.
Чурчила дико захохотал и стремглав выбежал из церкви.
Московитяне, тщетно ожидавшие покорности новгородской, сомкнулись и пошли на приступ, но в это время городские ворота растворились настежь и в них показалась процессия: архиепископ Феофил с обнаженной головой и с животворящим крестом в руках шел впереди тихим ровным шагом, за ним прочее знатное духовенство со святыми иконами и колыхающимися хоругвями. За духовенством шли именитые граждане и воины. Простого народа, впрочем, было не много – он от страха перед вступающими в город врагами попрятался. Несмотря на движение процессии, тишина была невозмутимая.
Лицо победителя Иоанна было радостно… его окружали довольные лица московских бояр. Новгородцы, не ожидавшие себе прощения, приняты им были милостиво.
Не успел он ответить на слова Феофила о подчинении под державную руку Великого Новгорода, как полы палатки распахнулись, в нее вбежал молодой красивый юноша и бросился к ногам Иоанна.
– Надежда-государь! – сказал он. – Ты доискивался головы моей, снеси ее с плеч, – вот она. Я – Чурчила, тот самый, что надоедал тебе, а более воинам твоим. Но знай, государь, мои удальцы уже готовы сделать мне такие поминки, что останутся они на вечную память сынам Новгорода. Весть о смерти моей, как огонь, по пятам доберется до них, и вспыхнет весь город до неба, а свой терем я уже запалил сам со всех четырех углов. Суди же меня за все, а если простишь, – я слуга тебе верный до смерти!
Молча выслушал его великий князь.
– Не посмотрел бы я ни на что, – отвечал ему Иоанн, – сам бы сжег ваш город и закалил бы в нем праведный гнев мой смертью непокорных, а после залил бы пепел их кровью, но не хочу знаменовать начало владения моего над вами наказанием. Встань, храбрый молодец. Если ты так же смело будешь защищать нынешнего государя своего, как разбойничал по окрестностям и заслонял мечом свою отчизну, то я добрую стену найду в плечах твоих. Встань, я всех вас прощаю!
После этого счастливый Чурчила очутился в объятиях отца, с которым тотчас же и помчался за молодой женой.
Феофил от лица новгородцев начал просить великого князя, чтобы он соблаговолил изустно и громко объявить им свое милосердие.
Иоанн встал со своего места и сказал:
– Прощаю и буду отныне жаловать тебя, своего богомольца и нашу отчизну – Великий Новгород.
Пятнадцатого января рушилось древнее вече. Знатные новгородцы целовали крест Иоанну в доме архиерейском и приводили народ к присяге на вечное верное подданство великому князю московскому.
XXX. Арест вечевого колокола и Марфы Посадницы
Через несколько дней множество московских полков в полном вооружении вступили один за другим в Новгород и окружили вече.
Толпы народа появились около Дворища Ярославова и с удивлением наблюдали за таинственными действиями московитян.
Ворота Дворища скоро растворились настежь и в них показались пошевни с какой-то высокой поклажей, тщательно скрытой рогожами от любопытных взоров.
Пошевни везло двенадцать лошадей. Их со всех сторон окружали московские воины с обнаженными мечами. Процессия ехала тихо, молчаливо, как бы эскортируя важного преступника.
Но народ догадался, что было скрыто под рогожами.
– Батюшка ты наш! – послышались возгласы толпы: – Не стало, тебя, судии, голоса, вождя, души нашей! Хоть бы дали проститься, наглядеться на тебя напоследок, послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливистого, что мирил и судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великий, сильный и могучий во все концы земли русской и иноземной. Еще бы раз затрепетало сердце, слушая тебя, и замерло бы, онемело, как и ты теперь.
Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал в город.
Проехав несколько улиц, всадники остановились у дома Марфы Борецкой, у ворот которого уже стояла московская стража.
Спешившись, воины вошли в огромный двор и нашли его совершенно пустым.
Пройдя двор и несколько запустелых светлиц, достигли они, наконец, наглухо запертой двери.
На стук их никто не откликнулся.
Дружно приложились они богатырскими плечами. Дверь дрогнула и слетела с петель.
Что-то тяжелое, грузное упало на пол.
Это был труп повесившегося на крючке, вбитом в притолоку двери. Воины узнали в нем пана Зверженовского.
Тело еще не совсем остыло.
Что побудило хитрого ляха на самоубийство, какая драма произошла перед этим в доме Борецкой – осталось тайной.
Воины, оттолкнув ногами труп, пошли далее на слабый свет лившийся из окон горницы.
В ней и нашли Марфу.
Она стояла задом к ним, на коленях перед образом, покрытая черным покрывалом…
Трудно было определить, молилась ли она, раскаиваясь, или же призывала гром небесный на свою грешную голову, прося смерти.
Лампада колеблющимся светом озаряла золотые оклады икон и бледное лицо молящейся женщины. Воинов не смутила эта молитва.
– А, голубушка, полно проводить Бога, как людей обводила бесовским языком своим.
Без слова, без малейшего сопротивления отдалась она в их руки, только глаза ее дико сверкали из-под нависших бровей. Под тяжестью упавших на нее невзгод она лишилась рассудка.
Господин Великий Новгород склонил свою гордую, увенчанную славой главу под ярмо новорожденной Москвы, под мощную десницу Великого Иоанна.
Ранним утром того же 17-го февраля 1478 года, в монастыре Соловецком, недалеко от церкви, стоял у могильного холма коленопреклоненный юноша, в одежде чернеца и усердно молился.
В нескольких шагах от него беседовали два старца, вышедшие по окончании утрени подышать чистым воздухом зимнего утра.
– Святые отцы, благословите пришествие в мирную обитель вашу бесприютного странника! – прервал говорившего старца раздавшийся за ним голос.
Они оглянулись и увидели перед собой скромно одетого мужчину, с дорожным посохом в руках…
– Да будет благословен приход твой в тихую, безмятежную пустыню нашу, и да обретет душа твоя пристань вечную в недрах святыни и созерцании творений Зиждителя. Да приобретет она себе житием праведным богатство духовное – успокоение, какое внушает этот юноша, – проговорил отец Авраамий, благословляя пришельца и указывая ему на молящегося. – Но кто ты сам? – спросил он. – Почему покидаешь свет?
– Я бывший гражданин падшего Новгорода Великого, а называюсь Назарием, – отвечал пришедший.
– Как, пал Великий Новгород? Боже праведный, чудны дела твои! – воскликнули оба чернеца и, скинув клобуки свои, благоговейно перекрестились!
Назарий рассказал им, как это случилось.
– Кто же этот молящийся юноша? – спросил он, окончив рассказ.
– Это тоже земляк твой. Он, после искуса нашего удостоился пострижения и назван братом Геннадием.
– А прежде как, звали его?
Голос Назария дрожал.
– Григорием…
– Довольно, это он… Я узнал его, – воскликнул Назарий и бросился к Геннадию.
Тот, уже привлеченный рассказом о Новгородской битве был недалеко от него и раскрыл ему свои объятия.
– Будь мне новым братом; отчизны я лишился по воле Божьей, а свет покинул сам, но теперь душа моя наливается небесным огнем. Я вымолил себе награду: она уже явилась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близко. О, будь и ты счастлив, молись о сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.
Он крепко сжимал руку Назария.
– Где же обрету я это утешение? Дай услыхать мне его, – взмолился Назарий.
Геннадий молча указал ему на слова, высеченные на могильной плите, лежавшей над холмом, у которого он молился.
Назарий наклонился и прочел:
«Приидите ко Мне вси обремененнии и труждающиеся и Аз упокою вас».
Толпы народа появились около Дворища Ярославова и с удивлением наблюдали за таинственными действиями московитян.
Ворота Дворища скоро растворились настежь и в них показались пошевни с какой-то высокой поклажей, тщательно скрытой рогожами от любопытных взоров.
Пошевни везло двенадцать лошадей. Их со всех сторон окружали московские воины с обнаженными мечами. Процессия ехала тихо, молчаливо, как бы эскортируя важного преступника.
Но народ догадался, что было скрыто под рогожами.
– Батюшка ты наш! – послышались возгласы толпы: – Не стало, тебя, судии, голоса, вождя, души нашей! Хоть бы дали проститься, наглядеться на тебя напоследок, послушать хоть еще разочек голоса твоего громкого, заливистого, что мирил и судил нас, вливал мужество в сердца и славил Новгород великий, сильный и могучий во все концы земли русской и иноземной. Еще бы раз затрепетало сердце, слушая тебя, и замерло бы, онемело, как и ты теперь.
Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал в город.
Проехав несколько улиц, всадники остановились у дома Марфы Борецкой, у ворот которого уже стояла московская стража.
Спешившись, воины вошли в огромный двор и нашли его совершенно пустым.
Пройдя двор и несколько запустелых светлиц, достигли они, наконец, наглухо запертой двери.
На стук их никто не откликнулся.
Дружно приложились они богатырскими плечами. Дверь дрогнула и слетела с петель.
Что-то тяжелое, грузное упало на пол.
Это был труп повесившегося на крючке, вбитом в притолоку двери. Воины узнали в нем пана Зверженовского.
Тело еще не совсем остыло.
Что побудило хитрого ляха на самоубийство, какая драма произошла перед этим в доме Борецкой – осталось тайной.
Воины, оттолкнув ногами труп, пошли далее на слабый свет лившийся из окон горницы.
В ней и нашли Марфу.
Она стояла задом к ним, на коленях перед образом, покрытая черным покрывалом…
Трудно было определить, молилась ли она, раскаиваясь, или же призывала гром небесный на свою грешную голову, прося смерти.
Лампада колеблющимся светом озаряла золотые оклады икон и бледное лицо молящейся женщины. Воинов не смутила эта молитва.
– А, голубушка, полно проводить Бога, как людей обводила бесовским языком своим.
Без слова, без малейшего сопротивления отдалась она в их руки, только глаза ее дико сверкали из-под нависших бровей. Под тяжестью упавших на нее невзгод она лишилась рассудка.
Господин Великий Новгород склонил свою гордую, увенчанную славой главу под ярмо новорожденной Москвы, под мощную десницу Великого Иоанна.
Ранним утром того же 17-го февраля 1478 года, в монастыре Соловецком, недалеко от церкви, стоял у могильного холма коленопреклоненный юноша, в одежде чернеца и усердно молился.
В нескольких шагах от него беседовали два старца, вышедшие по окончании утрени подышать чистым воздухом зимнего утра.
– Святые отцы, благословите пришествие в мирную обитель вашу бесприютного странника! – прервал говорившего старца раздавшийся за ним голос.
Они оглянулись и увидели перед собой скромно одетого мужчину, с дорожным посохом в руках…
– Да будет благословен приход твой в тихую, безмятежную пустыню нашу, и да обретет душа твоя пристань вечную в недрах святыни и созерцании творений Зиждителя. Да приобретет она себе житием праведным богатство духовное – успокоение, какое внушает этот юноша, – проговорил отец Авраамий, благословляя пришельца и указывая ему на молящегося. – Но кто ты сам? – спросил он. – Почему покидаешь свет?
– Я бывший гражданин падшего Новгорода Великого, а называюсь Назарием, – отвечал пришедший.
– Как, пал Великий Новгород? Боже праведный, чудны дела твои! – воскликнули оба чернеца и, скинув клобуки свои, благоговейно перекрестились!
Назарий рассказал им, как это случилось.
– Кто же этот молящийся юноша? – спросил он, окончив рассказ.
– Это тоже земляк твой. Он, после искуса нашего удостоился пострижения и назван братом Геннадием.
– А прежде как, звали его?
Голос Назария дрожал.
– Григорием…
– Довольно, это он… Я узнал его, – воскликнул Назарий и бросился к Геннадию.
Тот, уже привлеченный рассказом о Новгородской битве был недалеко от него и раскрыл ему свои объятия.
– Будь мне новым братом; отчизны я лишился по воле Божьей, а свет покинул сам, но теперь душа моя наливается небесным огнем. Я вымолил себе награду: она уже явилась ко мне и звала меня к себе. Награда моя близко. О, будь и ты счастлив, молись о сладком утешении, которое я уже чувствую в себе, молись о нем одном.
Он крепко сжимал руку Назария.
– Где же обрету я это утешение? Дай услыхать мне его, – взмолился Назарий.
Геннадий молча указал ему на слова, высеченные на могильной плите, лежавшей над холмом, у которого он молился.
Назарий наклонился и прочел:
«Приидите ко Мне вси обремененнии и труждающиеся и Аз упокою вас».
XXXI. Послесловие
Наше незатейливое правдивое повествование окончено.
Бросим же общий взгляд на дальнейшую судьбу России под скипетром Иоанна III, справедливо прозванного современниками «Великим», а нашим известным историографом Н. М. Карамзиным – «первым русским самодержцем».
Новгород пал. За ним последовали остатки и других уделов, присоединенных к Москве.
До Иоанна III Россия около трех веков находилась вне круга европейской политики, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни народов.
Орда с Литвой как две ужасные тени заслоняли мир от России и были ее единственным политическим горизонтом. Россия была слаба, так как не ведала сил, в ней сокрытых.
Иоанн III, рожденный и воспитанный данником степной орды, подобно нынешним киргизским, сделался одним из знаменитейших европейских государей и был почитаем от Рима до Царьграда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни императорам, ни гордым султанам.
Во благо государства он не только учредил единоначалие, ограничив до времени права владетельных князей, чтобы не дать им повода к измене, но был и истинным самодержцем России, заставлял благоговеть перед собой вельмож и народ, восхищая милостью, ужасая гневом, отменив частные права, несогласные с полновластием венценосцу.
Председательствуя на церковных соборах, он всенародно являл себя главой духовенства; гордый в сношениях с царями, величавый в приеме их послов, он любил пышную торжественность, установил обряд целования монаршей руки в знак особой милости, стремился внешне всеми способами возвыситься перед людьми, чтобы сильнее действовать на их воображение, – одним словом, разгадав тайны самодержавия, сделался как бы земным богом для россиян, которые с того времени начали удивлять все иные народы своей беспредельной покорностью монаршей воле.
Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых Провидением надолго решать судьбу народов.
Он герой не только русской, но и всемирной истории.
Он явился на политическом театре в то время, когда новая государственная система вместе с новым могуществом государей возникла в целой Европе на развалинах системы феодальной или поместной.
Иоанн разрушил у нас систему удельную.
Тяжелый труд государя сравнительно рано сломил его духовные и физические силы.
Подобно своему великому деду, герою Донскому, он хотел умереть государем, а не иноком.
Склоняясь от престола к могиле, он давал еще повеления для блага России и тихо скончался 27 октября 1505 года, в первом часу ночи, имея от роду 66 лет, 9 месяцев и провластвовав 43 года и 7 месяцев.
Тело его погребли в новой церкви Архистратига Михаила.
Летописцы не говорят о скорби и слезах народа – славят единственно дела умершего, благодаря небо за такого самодержца!
Бросим же общий взгляд на дальнейшую судьбу России под скипетром Иоанна III, справедливо прозванного современниками «Великим», а нашим известным историографом Н. М. Карамзиным – «первым русским самодержцем».
Новгород пал. За ним последовали остатки и других уделов, присоединенных к Москве.
До Иоанна III Россия около трех веков находилась вне круга европейской политики, не участвуя в важных изменениях гражданской жизни народов.
Орда с Литвой как две ужасные тени заслоняли мир от России и были ее единственным политическим горизонтом. Россия была слаба, так как не ведала сил, в ней сокрытых.
Иоанн III, рожденный и воспитанный данником степной орды, подобно нынешним киргизским, сделался одним из знаменитейших европейских государей и был почитаем от Рима до Царьграда, Вены и Копенгагена, не уступая первенства ни императорам, ни гордым султанам.
Во благо государства он не только учредил единоначалие, ограничив до времени права владетельных князей, чтобы не дать им повода к измене, но был и истинным самодержцем России, заставлял благоговеть перед собой вельмож и народ, восхищая милостью, ужасая гневом, отменив частные права, несогласные с полновластием венценосцу.
Председательствуя на церковных соборах, он всенародно являл себя главой духовенства; гордый в сношениях с царями, величавый в приеме их послов, он любил пышную торжественность, установил обряд целования монаршей руки в знак особой милости, стремился внешне всеми способами возвыситься перед людьми, чтобы сильнее действовать на их воображение, – одним словом, разгадав тайны самодержавия, сделался как бы земным богом для россиян, которые с того времени начали удивлять все иные народы своей беспредельной покорностью монаршей воле.
Иоанн III принадлежит к числу весьма немногих государей, избираемых Провидением надолго решать судьбу народов.
Он герой не только русской, но и всемирной истории.
Он явился на политическом театре в то время, когда новая государственная система вместе с новым могуществом государей возникла в целой Европе на развалинах системы феодальной или поместной.
Иоанн разрушил у нас систему удельную.
Тяжелый труд государя сравнительно рано сломил его духовные и физические силы.
Подобно своему великому деду, герою Донскому, он хотел умереть государем, а не иноком.
Склоняясь от престола к могиле, он давал еще повеления для блага России и тихо скончался 27 октября 1505 года, в первом часу ночи, имея от роду 66 лет, 9 месяцев и провластвовав 43 года и 7 месяцев.
Тело его погребли в новой церкви Архистратига Михаила.
Летописцы не говорят о скорби и слезах народа – славят единственно дела умершего, благодаря небо за такого самодержца!