Две отрасли мусульманских наук слились в дальнейшем воедино и заложили основу науки, которая скоро перешагнула их границы,- науки истории. С одной стороны, филологические исследования повлекли за собой некоторые изыскания в области истории доисламской Аравии, равно как и генеалогии племен. Спрос вызвал предложение; повествования, претендовавшие на изложение "истоков" и ранней истории арабов, были состряпаны из легенд и туманных преданий, вероятно, полных заимствований из иудейско-христианских источников и чистого вымысла. Некоторые из этих повествований, сочиненные йеменскими арабами, пользовались огромной популярностью в светских кругах, особенно при дворе. С другой стороны, предания неизбежно содержали много исторического материала, связанного главным образом с военными экспедициями пророка (магази). Несмотря на сопротивление богословов, многие ученые начали отдельно изучать эти исторические предания, и еще до конца рассматриваемого периода {32} появились первые сочинения на эту тему. По своему характеру эти сочинения были более достоверны, чем старые легенды, и именно из них развилась впоследствии историческая наука.
В литературе почти не осталось следов всех этих исследований - главным образом потому, что в ту эпоху все обучение велось устно и религиозные предрассудки не позволяли фиксировать письменно что бы то ни было, помимо Корана. Запрет был всего строже в сфере религиозных изысканий, которым, конечно, уделялось больше всего внимания. Тем не менее появились небольшие частные собрания преданий и стихотворений, и по крайней мере одно собрание преданий сохранилось до нашего времени. Письменные исторические и псевдоисторические сочинения, естественно, выходили из употребления после того, как их содержание включалось в более поздние работы. Возможно также, что дальнейшим препятствием для роста литературы в этот ранний период послужило то, что проза как литературный жанр еще переживала период детства. Коран по стилистическим и религиозным соображениям не мог быть взят за образец, а история других литератур свидетельствует, что развитие естественного прозаического стиля есть результат длительной литературной практики.
Обращаясь к поэзии этого периода, мы видим совершенно иную картину. Возникновение ислама неблагоприятно отразилось на древней поэзии. Сам Мухаммад,- хотя у него был свой придворный поэт Хассан ибн Сабит, чьи посредственные стихи благодаря этому обстоятельству сохранились, тогда как более ценные произведения утеряны,- естественно, занял враждебную позицию по отношению к поэзии, как главной моральной опоре языческих идеалов, разрушить которые ислам был призван. Ранняя мусульманская община и богословы после смерти Мухаммада занимали такую же позицию. Вот чем объясняется тот поразительный факт, что возникновение и распространение ислама не вдохновили ни одного поэта этой столь одаренной поэтически нации и что описание мусульманского движения в величественной манере древней поэзии имеется лишь в одной оде Ка'ба, сына Зухайра, о котором мы упоминали выше как об одном из главных поэтов-дидактиков. Даже великие поэты, жившие тогда в Аравии, были вынуждены мол-{33}чать; Лабид, воплотивший в своем творчестве все лучшие черты древней арабской жизни и представленный в му'аллаках, прожил более тридцати лет после хиджры, но перестал сочинять с тех пор, как принял ислам.
Однако вскоре поэзия, столь прочно вошедшая в арабскую культуру, неизбежно должна была возродиться. Но возродилась она уже не в Аравии, а в Месопотамии; она сохранила традиционную форму и древние условности, более того, - идеалы новой веры лишь слабо затронули ее дух. Проклинаемые богословами, поэты встретили радушный прием при дворах Омейядов и их арабских эмиров, где они декламировали, подобно своим предкам при дворах Хиры и Гассана, свои касиды, прославляя покровителей, превознося свое племя и понося противников. Три корифея поэзии ничуть не уступали доисламским поэтам в стиле и технике - ал-Ахтал, Джарир и ал-Фараздак. Все трое были современниками; первый принадлежал к христианскому племени и поэтому охотнее поддерживал Омейядов против теократической партии; второй и третий достигли славы главным образом благодаря энергии и языковому мастерству, которые они проявили в поэтической распре, разделившей одно время арабов восточных провинций на два враждебных лагеря. Но касида уже становилась обветшалой формой; строгие условности, стеснительные даже в пустыне, превратились при новых обстоятельствах в настоящие оковы. Несчастье, как мы уже указывали, заключалось в том, что старая форма касиды не терпела ни малейших изменений; либо нужно было сохранить ее полностью, либо создать совершенно новую форму. К концу правления Омейядов она уже перестала быть живым средством выражения поэтической мысли и вырождалась в архаическое упражнение, в мозаику экспрессии и образов, заимствованных у древних бардов. Таково, например, творчество Зу-р-Руммы, прозванного "последним из поэтов". Касида продолжала существовать, собственно говоря, она существует и поныне, но лишь как скучное упражнение для филологов.
Первые шаги к освобождению были сделаны в утонченной атмосфере Мекки. Возможно, что вдохновение первоначально черпалось у персидских и, может быть, греческих певцов, которые собрались там, чтобы служить богатой аристократии. Как бы то ни было, любов-{34}ная лирика развилась в самостоятельное стихотворение именно из насиба - любовного зачина касиды. Наиболее ярким представителем любовной лирики и самым выдающимся поэтом эпохи Омейядов был курайшит 'Умар ибн Абу Раби'а (ум. ок. 712 г.) - "Дон Жуан Мекки, Овидий Аравии и Востока". Его стихотворения, дышащие нежностью, столь же далекие от примитивной страсти Имру' ал-Кайса, как и от тепличной чувственности последующей эпохи, написаны скромным, простым языком. Аскеты были оскорблены, и поэт поплатился за свою опрометчивость неоднократным изгнанием, но современников, как и потомков, пленяли юношеская веселость, свежесть и галантность стихов 'Умара.
О муки тяжко раненного сердца! О глаза, что поразили
меня безумием!
Мягко двигалась она в спокойной красоте, как движется
ветвь от легкого дуновения ветерка на заре.
Она ослепила мои глаза, что глядели на нее, пока все
передо мной не затуманилось и не смешалось.
Никогда я ее не искал и никогда она меня не искала;
предопределены были и любовь, и час, и свидание.
Точно так же другие элементы касиды развились в пиршественные, охотничьи песни и т. п. Из многих поэтов, прославившихся в этом искусстве, лишь двое заслуживают упоминания: Маджнун - "одержимый", чья любовь к Лейле стала одной из излюбленных тем поздних романтических поэтов, и омейядский халиф Валид II, прославившийся главным образом своими винными песнями в манере древней Хиры. Распутная жизнь последнего, безвременно оборвавшаяся в 744 г. в результате мятежа, послужила причиной падения его династии и открыла путь новой эпохе как в мусульманской истории, так и в арабской литературе. {35}
V. ЗОЛОТОЙ ВЕК (750-1055 гг.)
Новая, Аббасидская, династия, возглавившая мусульманский мир в 750 г., возвысилась благодаря союзу теократической и монархической арабских партий при поддержке персов и других подвластных народов. Эгоистические интересы в первую очередь побуждали их покровительствовать богословским наукам и в то же время поощрять таланты своих персидских и арамейских подданых. В течение трех столетий это оставалось постоянной традицией халифата и его провинциальных дворов, так же как местных персидских и арабских династий, которые заняли его место. Новая столица - Багдад - стала центром литературы и искусств, как писал один арабский историк, "рынком, куда доставлялись товары науки и искусства, где искали мудрости, как человек ищет своих отбившихся верблюдов, и чья оценка ценностей принимается во всем мире". Внезапный расцвет, литературы был, как мы видели, подготовлен предшествующим периодом. Введя в империи единую власть и единый язык, а впоследствии распространив мусульманство среди своих подданных, Омейяды создали материальные предпосылки, плодами которых воспользовались их преемники. Основа для гуманистического возрождения была создана; новая культура уже давала ростки, и Аббасиды своей терпимостью и покровительством лишь способствовали ее пышному расцвету.
С этого времени подвластные народы занимают подобающее им место наряду с арабами во всех областях жизни и литературы, причем каждый из них вносит свою лепту в общую культурную сокровищницу. Со времени Александра все цивилизованные страны Ближнего Востока испытали сильнейшее влияние эллинизма. В результате сложных и противоречивых воздействий воз-{36}никла особая восточная ветвь эллинистической мысли, которая нашла свое выражение в философии александрийской школы и восточнохристианских ересях. Начиная с четвертого века труды греческих философов и их неоплатонических комментаторов, греческих астрономов, врачей и натуралистов переводились на сирийский язык и изучались в школах и монастырях Сирии и Месопотамии. На севере Месопотамии все еще существовала языческая община, члены которой именовали себя "сабиями"; она внесла немалый вклад в мусульманскую литературу и науку. В Египте александрийская школа философии, медицины и астрономии, хотя и пережила глубокий упадок, была еще достаточно сильна, чтобы оказывать влияние на деятельность мусульман в области последних двух наук. Это эллинистическое влияние благоприятствовало также распространению гностических культов, всевозможных эклектических систем, сильно окрашенных дуалистическими и пифагорейскими учениями.
Таков вклад арамейских и эллинистических народов в мусульманскую литературу и мысль. Менее значителен реальный вклад иранцев. Сасанидская империя, отрезанная от магистральных путей развития эллинистической культуры, не обладала достаточной самобытной культурой, чтобы возместить этот недостаток. Правда, позднее националистическое литературное движение в Иране стремилось возвысить древнюю иранскую цивилизацию за счет арабов и претендовало на то, что почти все ценное в мусульманской культуре происходит из Ирана. Но Ирану, стонавшему под властью деспотического союза жречества и бюрократии и постоянно пребывавшему в боевой готовности для защиты своего права на существование, было в то время не до литературы, и все, что там было создано, насколько можно судить по немногим дошедшим до нас материалам, сводилось в основном к религиозной и законодательной литературе, за исключением лишь сказаний о древних временах и основателях династий. Однако по соседству со столицей эллинистические влияния, распространенные несторианами, привели к созданию школы в Джунди Шапуре, где главными предметами изучения были опять-таки греческая философия и наука, преподаваемые в основном несторианами. Наряду с этим перево-{37}дились и изучались индийские философские и научные произведения; некоторые иранские как маздеистские, так и манихейские - течения, сочетаясь с другими элементами, создали своеобразную синкретическую философию. Сильнее всего влияние этой школы сказывалось, естественно, в Ираке, где она наряду с более ранним синкретизмом гностиков имела наиболее благоприятные возможности для воздействия на мусульманские науки. Сильное индийское влияние было привнесено в мусульманский мир другой иранской общиной, более сложной по своему происхождению, которая длительное время испытывала воздействие буддизма в Бактрии и Согдиане. Распространенная теория о том, что лучшие достижения мусульманской культуры, религиозной мысли, а также и арабской литературы обязаны своим появлением иранцам и представляют "арийскую реакцию на семитские идеи", является преувеличенным обобщением некоторых частных случаев. В Иране того времени не могло быть и речи о чистоте расы, равно как и об особой "арийской" ** культуре. Его главный вклад состоял не в литературных, научных или философских произведениях, а в художественном темпераменте, природном гении и способности народа к ассимиляции, что под влиянием ислама получило наиболее полное развитие. Теперь нетрудно понять, почему вслед за сменой династии в арабской литературе внезапно наступил Золотой век. До сих пор мусульманская наука создавалась в оригинальном плане только арабами, в лучшем случае под косвенным влиянием прежних культурных центров. При гостеприимном дворе первых аббасидских халифов она не только столкнулась лицом к лицу с чужестранными системами мышления, но, что еще важнее, ее начали изучать люди, умственный кругозор которых в течение многих поколений формировался под влиянием эллинизма - той или иной его восточной ветви. По сути дела эффект получился тот же, что и после воскрешения в Европе в эпоху Возрождения забытой греческой литературы. Два течения, столкнувшись, тотчас вступили в борьбу за первенство. В исходе ее сомневаться не приходилось, но в процессе этой {38} борьбы специфические мусульманские науки вынуждены были несколько изменить методы, позиции и форму изложения. Ученые Аравии, Сирии, Египта и Ирана, замкнутые до тех пор в своих тесных провинциальных сферах, обрели свободу взаимного общения, в результате чего в Багдаде и по всей империи возникла арабская мусульманская литература. Всякое новое достижение быстро доходило во все уголки мусульманского мира, и нам известны испанские школы, основанные учеными с Востока, и иранские школы, основанные людьми, получившими образование в Египте и Багдаде. Из всех иностранных влияний существеннее всего было влияние эллинизма. Однако прежде чем перейти к более подробному анализу развития арабской литературы, необходимо точно указать, какие стороны эллинской и эллинистической мысли сыграли в ней наибольшую роль. Мусульмане познавали греческую литературу не прямо (как Европа в эпоху Возрождения), а косвенным путем, через сирийские переводы. Прежде всего следует отметить "Исагоги" Порфирия и "Органон" Аристотеля. Последний практически целиком сделался достоянием арабской культуры и до сих пор преподается в мусульманских школах. Затем шла греческая философия, но не в совершенном виде, как мы увидим позже. Греческая медицина, представленная главным образом Галеном и Павлом из Эгины, греческая физика и математика образовали основу соответствующих мусульманских наук. Однако арабы никогда не имели дела с греческой литературой в целом; не подозревая о ее духовных и эстетических достоинствах, они интересовались лишь ее реальным содержанием фактами и теорией. Весьма сомнительно, что при характерной для арабской литературы узости кругозора, пристрастии к букве и пренебрежении духом арабы смогли бы оценить эти качества, даже при более близком знакомстве с греками; так или иначе, но такой возможности у них не было. Поскольку арабская литература была связана по рукам и ногам своими условностями, зависимостью от покровителей и тем чисто восточным благоговением перед прошлым, которое вынуждает поэта или философа растворять свою индивидуальность в традициях своей нации, не удивительно, что редко какое арабское произведение поднимается выше своей среды {39} и становится живым и непреходящим вкладом в мировую литературу.
______________
** Ср. L. Massignon, Essai sur les origines du lexique technique de la Mystique musulmane. Paris, 1922, p. 46.
Рассматриваемая в этой главе эпоха естественно подразделяется на четыре периода. Первый - до правления Харуна ар-Рашида (ум. в 809 г.) включительно, ознаменован новыми крупными достижениями арабской литературы. В течение следующего периода, охватывающего правления ал-Ма'муна (ум. в 833 г.) и его преемников, греческое влияние достигает апогея. С 850 до 950 г. над арабской литературой тяготеет ортодоксальная реакция. Средоточием всех этих перипетий был Багдад, но в следующем столетии, после политической децентрализации, различные местные центры оспаривают первенство у столицы.
1. (750-813 гг.)
Естественно, что на первый план прежде всего выдвинулись отрасли литературы, теснее всего примыкавшие к исследованиям, которые велись в омейядский период. Практически все образцы ранней прозы связаны либо с изучением преданий, либо с филологией, - разумеется, не в узком, а в самом широком значении этих терминов. Ясная, точная, чеканная художественная проза на арабском языке впервые создана именно филологами.
Хотя арабская филология, несомненно, возникла на базе изучения Корана, тем не менее, как явствует из сказанного выше, развившись в Басре под влиянием эклектической школы Джунди Шапура, она была систематизирована на совершенно иной основе, главным элементом которой была аристотелева логика. Истоки происхождения басрийской школы нам неизвестны. От омейядского периода до нас дошли только одно или два имени, и лишь на исходе столетия нам известны исторически определенные фигуры. Первые обобщения были сделаны арабом из Омана ал-Халилом (ум. в 791 г.). Основываясь на древних поэтах, он разработал сложную метрическую теорию, впоследствии никогда не превзойденную, и сделал первую попытку составить словарь, располагая слова не в каком-либо из различных алфавитных порядков, принятых в поздних арабских словарях, а в соответствии с фонетической схемой, в которой {40} чувствуется индийское влияние. Его ученик перс Сибавайх (ум. ок. 793 г.) внес еще больший вклад в арабскую филологию. Пользуясь разрозненными трудами своих предшественников, он создал систематическое и логическое изложение арабской грамматики. Его труд (примечательно, что он никогда не носил иного названия, кроме "Книги"), хотя и улучшенный в некоторых отношениях позднейшими авторами, раз и навсегда закрепил правила арабской грамматики и до сих пор служит образцом.
Незадолго перед этим, хотя и неизвестно, когда именно, в Куфе (Наджафе) возникла соперничающая филологическая школа. Она меньше значения придавала традиционным формам и поэтому представляла собой модернистское крыло филологической науки. В дальнейшем авторитет "Книги" Сибавайха способствовал повсеместному признанию басрийской школы, но довольно долгое время две школы вели ожесточенные академические дебаты. Филологические занятия состояли в собирании материалов для словарей и издании древних памятников арабского языка, поэзии и пословиц. Однако грамматики этого раннего периода были не сухими схоластами, стесненными узкой рутиной, а подлинными гуманистами эпохи. Их труд вдохновлялся практическими целями. Они должны были удовлетворять растущую потребность в образовании, рожденную новой бюрократической организацией империи, и самым знаменитым ученым того времени обычно поручали обучение молодых принцев. Энциклопедическая тенденция видна уже в 200 сочинениях, приписываемых Абу 'Убайде (ум. ок. 825 г.), "сосуду, наполненному знанием", как восхищенно называл его Абу Нувас. Его исчерпывающее знание арабской истории, как до, так и после возникновения ислама, служило главным источником для многих позднейших историков. Однако Абу 'Убайда, еврей по происхождению, особенно известен в качестве одного из проиранских вождей шу'убии - литературного националистического движения, уже упомянутого нами, которое захватило почти всю восточноарабскую литературу на протяжении последующих двух столетий и отразилось даже на богословских и юридических трудах. Шу'убиты, преимущественно иранцы, оспаривали ведущую роль арабов и их языка, высмеивали их поэ-{41}зию и претендовали не только на равенство, но даже на превосходство иранцев и других неарабов почти во всех сферах жизни. Примечательно, однако, что сторонники арабов насчитывали в своих рядах почти столько же иранцев, сколько и их противники, - до такой степени даже Иран был арабизован.
Первые переводы на арабский язык также были сделаны филологами Басры. В числе этих переводов - одна из версий персидских героических сказаний и псевдоисторических преданий, ныне утраченных, за исключением цитат в более поздних сочинениях, и одна из версий знаменитых индийских басен Бидпая под названием "Калила и Димна", которая по сути дела является самой ранней из арабских литературных работ, дошедших до нас. Их переводчик Рузбих, известный под именем Ибн ал-Мукаффа', обращенный в ислам зороастриец, был казнен в 759 г. как приверженец шиитских претендентов. Хотя стиль этого перевода вызвал немалое восхищение, но, насколько можно судить по имеющемуся неудовлетворительному тексту, он нарушает арабскую традицию рыхлостью своей композиции и некоторыми другими, менее существенными особенностями.
Вторая линия филологических исследований, а именно: наука о предании в этот период еще не успела полностью развиться в основном направлении, но представлена некоторыми побочными ответвлениями. Ортодоксальная позиция Аббасидов требовала, чтобы управление империей (по крайней мере формально) согласовывалось с основными положениями священного закона в духе их истолкования богословами, а не с деспотическим законодательством Омейядов. Три школы права возникли еще до смерти Харуна. В процессе кодификации - мы не станем здесь рассматривать обширную литературу по этому вопросу выделились две важнейшие работы. Недовольство наиболее ортодоксальных теологов умозрительными и чужеземными элементами, допущенными иранской школой, было выражено ученым богословом Маликом ибн Анасом из Медины (ум. в 795 г.). Придавая особое значение не только преданиям о пророке, но и преданиям мединской общины, обычное право которой могло рассматриваться как неписанные законы пророка, Малик собрал их для руко-{42}водства в собственной судейской практике в один том, известный во всем мусульманском мире под названием ал-Муватта' ("Ровный путь"). Другая работа - мастерская компиляция, составленная для Харуна его главным кади Абу Йусуфом и известная под названием "Книга о земельном налоге". Несмотря на такое заглавие, книга охватывает всю сферу практического управления от водного права до военного дела и является необходимым пособием для всякого, кто изучает раннюю мусульманскую историю.
Именно в этот период история окончательно утвердилась как самостоятельная ветвь науки о предании. Первым мусульманским историческим сочинением была биография пророка, составленная Ибн Исхаком (ум. в 767 г.). Его попытка встретила такое противодействие богословов Медины, что он был вынужден бежать сначала в Египет, а затем в Ирак, где сам халиф дал ему возможность завершить этот труд. Ни одного экземпляра оригинала пока еще не найдено, но пересмотренный вариант, принадлежащий Ибн Хишаму (ум. в 834 г.), стал важнейшим источником сведений о жизни Мухаммада. Несколько иную цель преследовал историк ал-Вакиди (ум. в 823 г.) в своей монографии о военных походах пророка (Магази). Избрав темой мусульманскую экспансию, он пренебрег всеми преданиями, касающимися периода, предшествовавшего хиджре, и в отдельном труде (ныне утраченном, за исключением отрывков) довел изложение до завоеваний времен первых халифов. Прежняя полуисторическая школа, основывавшаяся на племенных преданиях, продолжала существовать, представляемая несколькими писателями, чьи сочинения, несмотря на неточность деталей и хронологии, сохранились в позднейших компиляциях, где они резко выделяются на общем фоне изложения. Им противостоят многочисленные монографии, посвященные различным событиям мусульманской истории, написанные ал-Мада'ини (ум. ок. 840 г.), выдержки из которых, цитируемые позднейшими историками, характеризуют его как писателя, обладавшего даром яркого описания, и как историка, относившегося к своей науке серьезнее, чем его предшественники.
Самым выдающимся литературным достижением раннего аббасидского периода было появление "нового {43} стиля" в поэзии, оперировавшего свежими сравнениями, которые, разумеется, с течением времени стали более "изысканными" и искусственными. Его родоначальником был слепой поэт Башшар ибн Бурд (ум. в 783 г.), "одна из тех одаренных натур, чья поэзия совершенно непринужденна". Приведем одно из его знаменитых сравнений:
Мне казалось, что на их головах пыль сражения, и наши
мечи - ночь с горящими звездами, что рассекают бездну.
Благодаря покровительству двора, подкрепленному благосклонным приемом у публики, новый стиль завоевал открытое признание, несмотря на недовольство филологов. Последние, исходя из лексикографического принципа, что доисламский арабский язык выше после-исламского, перенесли эту догму в сферу эстетики и провозгласили недосягаемое превосходство доисламской поэзии, что во всяком случае, несомненно, оказало пагубное влияние на творчество второстепенных поэтов. Несмотря на горький сарказм Абу Нуваса, прошло около двух столетий, прежде чем филологи вынуждены были, наконец, признать достоинства новой поэзии. Новые тенденции усилились также благодаря появлению на поэтическом поприще иранцев, которые, несомненно, привнесли в нее некоторую утонченность и черты урбанизма (сочетающиеся, однако, порой с цинизмом и фривольностью), чего до тех пор недоставало арабской поэзии.
Во втором поколении на голову выше поэтов, толпившихся при дворе, стоит полуперс Абу Нувас (ум. ок. 810 г.). Мало кто в арабской литературе может соперничать с ним в разносторонности, силе чувства, изяществе и образности языка, - недаром некоторые сравнивали его с Гейне. Лучше всего ему удавались винные песни, которым, однако, почти не уступают элегии, любовные стихотворения и сатиры, хотя нередко их темы и чувства неприемлемы для нашего вкуса. Более смелый опыт был проделан его современником арабом Абу-л-'Атахией (ум. в 826 г.), чьи плавные стихи с серьезным морализующим тоном и созерцательным аскетизмом, хотя и уступают стихам Абу Нуваса в блеске и технике, принесли ему славу, столь же непреходящую, {44} как и слава беспутного придворного фаворита. Желая завоевать побольше слушателей, Абу-л-'Атахийа сознательно избегал поэтических условностей и манерности, пользуясь лишь простым народным языком. Такое резкое нарушение традиций не нашло подражателей, и последователей Абу-л-'Атахии, (который справедливо может быть назван отцом арабской религиозной поэзии) следует искать, с одной стороны, среди уличных проповедников Басры, и, с другой - в народной поэзии, все более и более отдалявшейся от литературных произведений, по мере того как они становились все стилизованнее и искусственнее.
В литературе почти не осталось следов всех этих исследований - главным образом потому, что в ту эпоху все обучение велось устно и религиозные предрассудки не позволяли фиксировать письменно что бы то ни было, помимо Корана. Запрет был всего строже в сфере религиозных изысканий, которым, конечно, уделялось больше всего внимания. Тем не менее появились небольшие частные собрания преданий и стихотворений, и по крайней мере одно собрание преданий сохранилось до нашего времени. Письменные исторические и псевдоисторические сочинения, естественно, выходили из употребления после того, как их содержание включалось в более поздние работы. Возможно также, что дальнейшим препятствием для роста литературы в этот ранний период послужило то, что проза как литературный жанр еще переживала период детства. Коран по стилистическим и религиозным соображениям не мог быть взят за образец, а история других литератур свидетельствует, что развитие естественного прозаического стиля есть результат длительной литературной практики.
Обращаясь к поэзии этого периода, мы видим совершенно иную картину. Возникновение ислама неблагоприятно отразилось на древней поэзии. Сам Мухаммад,- хотя у него был свой придворный поэт Хассан ибн Сабит, чьи посредственные стихи благодаря этому обстоятельству сохранились, тогда как более ценные произведения утеряны,- естественно, занял враждебную позицию по отношению к поэзии, как главной моральной опоре языческих идеалов, разрушить которые ислам был призван. Ранняя мусульманская община и богословы после смерти Мухаммада занимали такую же позицию. Вот чем объясняется тот поразительный факт, что возникновение и распространение ислама не вдохновили ни одного поэта этой столь одаренной поэтически нации и что описание мусульманского движения в величественной манере древней поэзии имеется лишь в одной оде Ка'ба, сына Зухайра, о котором мы упоминали выше как об одном из главных поэтов-дидактиков. Даже великие поэты, жившие тогда в Аравии, были вынуждены мол-{33}чать; Лабид, воплотивший в своем творчестве все лучшие черты древней арабской жизни и представленный в му'аллаках, прожил более тридцати лет после хиджры, но перестал сочинять с тех пор, как принял ислам.
Однако вскоре поэзия, столь прочно вошедшая в арабскую культуру, неизбежно должна была возродиться. Но возродилась она уже не в Аравии, а в Месопотамии; она сохранила традиционную форму и древние условности, более того, - идеалы новой веры лишь слабо затронули ее дух. Проклинаемые богословами, поэты встретили радушный прием при дворах Омейядов и их арабских эмиров, где они декламировали, подобно своим предкам при дворах Хиры и Гассана, свои касиды, прославляя покровителей, превознося свое племя и понося противников. Три корифея поэзии ничуть не уступали доисламским поэтам в стиле и технике - ал-Ахтал, Джарир и ал-Фараздак. Все трое были современниками; первый принадлежал к христианскому племени и поэтому охотнее поддерживал Омейядов против теократической партии; второй и третий достигли славы главным образом благодаря энергии и языковому мастерству, которые они проявили в поэтической распре, разделившей одно время арабов восточных провинций на два враждебных лагеря. Но касида уже становилась обветшалой формой; строгие условности, стеснительные даже в пустыне, превратились при новых обстоятельствах в настоящие оковы. Несчастье, как мы уже указывали, заключалось в том, что старая форма касиды не терпела ни малейших изменений; либо нужно было сохранить ее полностью, либо создать совершенно новую форму. К концу правления Омейядов она уже перестала быть живым средством выражения поэтической мысли и вырождалась в архаическое упражнение, в мозаику экспрессии и образов, заимствованных у древних бардов. Таково, например, творчество Зу-р-Руммы, прозванного "последним из поэтов". Касида продолжала существовать, собственно говоря, она существует и поныне, но лишь как скучное упражнение для филологов.
Первые шаги к освобождению были сделаны в утонченной атмосфере Мекки. Возможно, что вдохновение первоначально черпалось у персидских и, может быть, греческих певцов, которые собрались там, чтобы служить богатой аристократии. Как бы то ни было, любов-{34}ная лирика развилась в самостоятельное стихотворение именно из насиба - любовного зачина касиды. Наиболее ярким представителем любовной лирики и самым выдающимся поэтом эпохи Омейядов был курайшит 'Умар ибн Абу Раби'а (ум. ок. 712 г.) - "Дон Жуан Мекки, Овидий Аравии и Востока". Его стихотворения, дышащие нежностью, столь же далекие от примитивной страсти Имру' ал-Кайса, как и от тепличной чувственности последующей эпохи, написаны скромным, простым языком. Аскеты были оскорблены, и поэт поплатился за свою опрометчивость неоднократным изгнанием, но современников, как и потомков, пленяли юношеская веселость, свежесть и галантность стихов 'Умара.
О муки тяжко раненного сердца! О глаза, что поразили
меня безумием!
Мягко двигалась она в спокойной красоте, как движется
ветвь от легкого дуновения ветерка на заре.
Она ослепила мои глаза, что глядели на нее, пока все
передо мной не затуманилось и не смешалось.
Никогда я ее не искал и никогда она меня не искала;
предопределены были и любовь, и час, и свидание.
Точно так же другие элементы касиды развились в пиршественные, охотничьи песни и т. п. Из многих поэтов, прославившихся в этом искусстве, лишь двое заслуживают упоминания: Маджнун - "одержимый", чья любовь к Лейле стала одной из излюбленных тем поздних романтических поэтов, и омейядский халиф Валид II, прославившийся главным образом своими винными песнями в манере древней Хиры. Распутная жизнь последнего, безвременно оборвавшаяся в 744 г. в результате мятежа, послужила причиной падения его династии и открыла путь новой эпохе как в мусульманской истории, так и в арабской литературе. {35}
V. ЗОЛОТОЙ ВЕК (750-1055 гг.)
Новая, Аббасидская, династия, возглавившая мусульманский мир в 750 г., возвысилась благодаря союзу теократической и монархической арабских партий при поддержке персов и других подвластных народов. Эгоистические интересы в первую очередь побуждали их покровительствовать богословским наукам и в то же время поощрять таланты своих персидских и арамейских подданых. В течение трех столетий это оставалось постоянной традицией халифата и его провинциальных дворов, так же как местных персидских и арабских династий, которые заняли его место. Новая столица - Багдад - стала центром литературы и искусств, как писал один арабский историк, "рынком, куда доставлялись товары науки и искусства, где искали мудрости, как человек ищет своих отбившихся верблюдов, и чья оценка ценностей принимается во всем мире". Внезапный расцвет, литературы был, как мы видели, подготовлен предшествующим периодом. Введя в империи единую власть и единый язык, а впоследствии распространив мусульманство среди своих подданных, Омейяды создали материальные предпосылки, плодами которых воспользовались их преемники. Основа для гуманистического возрождения была создана; новая культура уже давала ростки, и Аббасиды своей терпимостью и покровительством лишь способствовали ее пышному расцвету.
С этого времени подвластные народы занимают подобающее им место наряду с арабами во всех областях жизни и литературы, причем каждый из них вносит свою лепту в общую культурную сокровищницу. Со времени Александра все цивилизованные страны Ближнего Востока испытали сильнейшее влияние эллинизма. В результате сложных и противоречивых воздействий воз-{36}никла особая восточная ветвь эллинистической мысли, которая нашла свое выражение в философии александрийской школы и восточнохристианских ересях. Начиная с четвертого века труды греческих философов и их неоплатонических комментаторов, греческих астрономов, врачей и натуралистов переводились на сирийский язык и изучались в школах и монастырях Сирии и Месопотамии. На севере Месопотамии все еще существовала языческая община, члены которой именовали себя "сабиями"; она внесла немалый вклад в мусульманскую литературу и науку. В Египте александрийская школа философии, медицины и астрономии, хотя и пережила глубокий упадок, была еще достаточно сильна, чтобы оказывать влияние на деятельность мусульман в области последних двух наук. Это эллинистическое влияние благоприятствовало также распространению гностических культов, всевозможных эклектических систем, сильно окрашенных дуалистическими и пифагорейскими учениями.
Таков вклад арамейских и эллинистических народов в мусульманскую литературу и мысль. Менее значителен реальный вклад иранцев. Сасанидская империя, отрезанная от магистральных путей развития эллинистической культуры, не обладала достаточной самобытной культурой, чтобы возместить этот недостаток. Правда, позднее националистическое литературное движение в Иране стремилось возвысить древнюю иранскую цивилизацию за счет арабов и претендовало на то, что почти все ценное в мусульманской культуре происходит из Ирана. Но Ирану, стонавшему под властью деспотического союза жречества и бюрократии и постоянно пребывавшему в боевой готовности для защиты своего права на существование, было в то время не до литературы, и все, что там было создано, насколько можно судить по немногим дошедшим до нас материалам, сводилось в основном к религиозной и законодательной литературе, за исключением лишь сказаний о древних временах и основателях династий. Однако по соседству со столицей эллинистические влияния, распространенные несторианами, привели к созданию школы в Джунди Шапуре, где главными предметами изучения были опять-таки греческая философия и наука, преподаваемые в основном несторианами. Наряду с этим перево-{37}дились и изучались индийские философские и научные произведения; некоторые иранские как маздеистские, так и манихейские - течения, сочетаясь с другими элементами, создали своеобразную синкретическую философию. Сильнее всего влияние этой школы сказывалось, естественно, в Ираке, где она наряду с более ранним синкретизмом гностиков имела наиболее благоприятные возможности для воздействия на мусульманские науки. Сильное индийское влияние было привнесено в мусульманский мир другой иранской общиной, более сложной по своему происхождению, которая длительное время испытывала воздействие буддизма в Бактрии и Согдиане. Распространенная теория о том, что лучшие достижения мусульманской культуры, религиозной мысли, а также и арабской литературы обязаны своим появлением иранцам и представляют "арийскую реакцию на семитские идеи", является преувеличенным обобщением некоторых частных случаев. В Иране того времени не могло быть и речи о чистоте расы, равно как и об особой "арийской" ** культуре. Его главный вклад состоял не в литературных, научных или философских произведениях, а в художественном темпераменте, природном гении и способности народа к ассимиляции, что под влиянием ислама получило наиболее полное развитие. Теперь нетрудно понять, почему вслед за сменой династии в арабской литературе внезапно наступил Золотой век. До сих пор мусульманская наука создавалась в оригинальном плане только арабами, в лучшем случае под косвенным влиянием прежних культурных центров. При гостеприимном дворе первых аббасидских халифов она не только столкнулась лицом к лицу с чужестранными системами мышления, но, что еще важнее, ее начали изучать люди, умственный кругозор которых в течение многих поколений формировался под влиянием эллинизма - той или иной его восточной ветви. По сути дела эффект получился тот же, что и после воскрешения в Европе в эпоху Возрождения забытой греческой литературы. Два течения, столкнувшись, тотчас вступили в борьбу за первенство. В исходе ее сомневаться не приходилось, но в процессе этой {38} борьбы специфические мусульманские науки вынуждены были несколько изменить методы, позиции и форму изложения. Ученые Аравии, Сирии, Египта и Ирана, замкнутые до тех пор в своих тесных провинциальных сферах, обрели свободу взаимного общения, в результате чего в Багдаде и по всей империи возникла арабская мусульманская литература. Всякое новое достижение быстро доходило во все уголки мусульманского мира, и нам известны испанские школы, основанные учеными с Востока, и иранские школы, основанные людьми, получившими образование в Египте и Багдаде. Из всех иностранных влияний существеннее всего было влияние эллинизма. Однако прежде чем перейти к более подробному анализу развития арабской литературы, необходимо точно указать, какие стороны эллинской и эллинистической мысли сыграли в ней наибольшую роль. Мусульмане познавали греческую литературу не прямо (как Европа в эпоху Возрождения), а косвенным путем, через сирийские переводы. Прежде всего следует отметить "Исагоги" Порфирия и "Органон" Аристотеля. Последний практически целиком сделался достоянием арабской культуры и до сих пор преподается в мусульманских школах. Затем шла греческая философия, но не в совершенном виде, как мы увидим позже. Греческая медицина, представленная главным образом Галеном и Павлом из Эгины, греческая физика и математика образовали основу соответствующих мусульманских наук. Однако арабы никогда не имели дела с греческой литературой в целом; не подозревая о ее духовных и эстетических достоинствах, они интересовались лишь ее реальным содержанием фактами и теорией. Весьма сомнительно, что при характерной для арабской литературы узости кругозора, пристрастии к букве и пренебрежении духом арабы смогли бы оценить эти качества, даже при более близком знакомстве с греками; так или иначе, но такой возможности у них не было. Поскольку арабская литература была связана по рукам и ногам своими условностями, зависимостью от покровителей и тем чисто восточным благоговением перед прошлым, которое вынуждает поэта или философа растворять свою индивидуальность в традициях своей нации, не удивительно, что редко какое арабское произведение поднимается выше своей среды {39} и становится живым и непреходящим вкладом в мировую литературу.
______________
** Ср. L. Massignon, Essai sur les origines du lexique technique de la Mystique musulmane. Paris, 1922, p. 46.
Рассматриваемая в этой главе эпоха естественно подразделяется на четыре периода. Первый - до правления Харуна ар-Рашида (ум. в 809 г.) включительно, ознаменован новыми крупными достижениями арабской литературы. В течение следующего периода, охватывающего правления ал-Ма'муна (ум. в 833 г.) и его преемников, греческое влияние достигает апогея. С 850 до 950 г. над арабской литературой тяготеет ортодоксальная реакция. Средоточием всех этих перипетий был Багдад, но в следующем столетии, после политической децентрализации, различные местные центры оспаривают первенство у столицы.
1. (750-813 гг.)
Естественно, что на первый план прежде всего выдвинулись отрасли литературы, теснее всего примыкавшие к исследованиям, которые велись в омейядский период. Практически все образцы ранней прозы связаны либо с изучением преданий, либо с филологией, - разумеется, не в узком, а в самом широком значении этих терминов. Ясная, точная, чеканная художественная проза на арабском языке впервые создана именно филологами.
Хотя арабская филология, несомненно, возникла на базе изучения Корана, тем не менее, как явствует из сказанного выше, развившись в Басре под влиянием эклектической школы Джунди Шапура, она была систематизирована на совершенно иной основе, главным элементом которой была аристотелева логика. Истоки происхождения басрийской школы нам неизвестны. От омейядского периода до нас дошли только одно или два имени, и лишь на исходе столетия нам известны исторически определенные фигуры. Первые обобщения были сделаны арабом из Омана ал-Халилом (ум. в 791 г.). Основываясь на древних поэтах, он разработал сложную метрическую теорию, впоследствии никогда не превзойденную, и сделал первую попытку составить словарь, располагая слова не в каком-либо из различных алфавитных порядков, принятых в поздних арабских словарях, а в соответствии с фонетической схемой, в которой {40} чувствуется индийское влияние. Его ученик перс Сибавайх (ум. ок. 793 г.) внес еще больший вклад в арабскую филологию. Пользуясь разрозненными трудами своих предшественников, он создал систематическое и логическое изложение арабской грамматики. Его труд (примечательно, что он никогда не носил иного названия, кроме "Книги"), хотя и улучшенный в некоторых отношениях позднейшими авторами, раз и навсегда закрепил правила арабской грамматики и до сих пор служит образцом.
Незадолго перед этим, хотя и неизвестно, когда именно, в Куфе (Наджафе) возникла соперничающая филологическая школа. Она меньше значения придавала традиционным формам и поэтому представляла собой модернистское крыло филологической науки. В дальнейшем авторитет "Книги" Сибавайха способствовал повсеместному признанию басрийской школы, но довольно долгое время две школы вели ожесточенные академические дебаты. Филологические занятия состояли в собирании материалов для словарей и издании древних памятников арабского языка, поэзии и пословиц. Однако грамматики этого раннего периода были не сухими схоластами, стесненными узкой рутиной, а подлинными гуманистами эпохи. Их труд вдохновлялся практическими целями. Они должны были удовлетворять растущую потребность в образовании, рожденную новой бюрократической организацией империи, и самым знаменитым ученым того времени обычно поручали обучение молодых принцев. Энциклопедическая тенденция видна уже в 200 сочинениях, приписываемых Абу 'Убайде (ум. ок. 825 г.), "сосуду, наполненному знанием", как восхищенно называл его Абу Нувас. Его исчерпывающее знание арабской истории, как до, так и после возникновения ислама, служило главным источником для многих позднейших историков. Однако Абу 'Убайда, еврей по происхождению, особенно известен в качестве одного из проиранских вождей шу'убии - литературного националистического движения, уже упомянутого нами, которое захватило почти всю восточноарабскую литературу на протяжении последующих двух столетий и отразилось даже на богословских и юридических трудах. Шу'убиты, преимущественно иранцы, оспаривали ведущую роль арабов и их языка, высмеивали их поэ-{41}зию и претендовали не только на равенство, но даже на превосходство иранцев и других неарабов почти во всех сферах жизни. Примечательно, однако, что сторонники арабов насчитывали в своих рядах почти столько же иранцев, сколько и их противники, - до такой степени даже Иран был арабизован.
Первые переводы на арабский язык также были сделаны филологами Басры. В числе этих переводов - одна из версий персидских героических сказаний и псевдоисторических преданий, ныне утраченных, за исключением цитат в более поздних сочинениях, и одна из версий знаменитых индийских басен Бидпая под названием "Калила и Димна", которая по сути дела является самой ранней из арабских литературных работ, дошедших до нас. Их переводчик Рузбих, известный под именем Ибн ал-Мукаффа', обращенный в ислам зороастриец, был казнен в 759 г. как приверженец шиитских претендентов. Хотя стиль этого перевода вызвал немалое восхищение, но, насколько можно судить по имеющемуся неудовлетворительному тексту, он нарушает арабскую традицию рыхлостью своей композиции и некоторыми другими, менее существенными особенностями.
Вторая линия филологических исследований, а именно: наука о предании в этот период еще не успела полностью развиться в основном направлении, но представлена некоторыми побочными ответвлениями. Ортодоксальная позиция Аббасидов требовала, чтобы управление империей (по крайней мере формально) согласовывалось с основными положениями священного закона в духе их истолкования богословами, а не с деспотическим законодательством Омейядов. Три школы права возникли еще до смерти Харуна. В процессе кодификации - мы не станем здесь рассматривать обширную литературу по этому вопросу выделились две важнейшие работы. Недовольство наиболее ортодоксальных теологов умозрительными и чужеземными элементами, допущенными иранской школой, было выражено ученым богословом Маликом ибн Анасом из Медины (ум. в 795 г.). Придавая особое значение не только преданиям о пророке, но и преданиям мединской общины, обычное право которой могло рассматриваться как неписанные законы пророка, Малик собрал их для руко-{42}водства в собственной судейской практике в один том, известный во всем мусульманском мире под названием ал-Муватта' ("Ровный путь"). Другая работа - мастерская компиляция, составленная для Харуна его главным кади Абу Йусуфом и известная под названием "Книга о земельном налоге". Несмотря на такое заглавие, книга охватывает всю сферу практического управления от водного права до военного дела и является необходимым пособием для всякого, кто изучает раннюю мусульманскую историю.
Именно в этот период история окончательно утвердилась как самостоятельная ветвь науки о предании. Первым мусульманским историческим сочинением была биография пророка, составленная Ибн Исхаком (ум. в 767 г.). Его попытка встретила такое противодействие богословов Медины, что он был вынужден бежать сначала в Египет, а затем в Ирак, где сам халиф дал ему возможность завершить этот труд. Ни одного экземпляра оригинала пока еще не найдено, но пересмотренный вариант, принадлежащий Ибн Хишаму (ум. в 834 г.), стал важнейшим источником сведений о жизни Мухаммада. Несколько иную цель преследовал историк ал-Вакиди (ум. в 823 г.) в своей монографии о военных походах пророка (Магази). Избрав темой мусульманскую экспансию, он пренебрег всеми преданиями, касающимися периода, предшествовавшего хиджре, и в отдельном труде (ныне утраченном, за исключением отрывков) довел изложение до завоеваний времен первых халифов. Прежняя полуисторическая школа, основывавшаяся на племенных преданиях, продолжала существовать, представляемая несколькими писателями, чьи сочинения, несмотря на неточность деталей и хронологии, сохранились в позднейших компиляциях, где они резко выделяются на общем фоне изложения. Им противостоят многочисленные монографии, посвященные различным событиям мусульманской истории, написанные ал-Мада'ини (ум. ок. 840 г.), выдержки из которых, цитируемые позднейшими историками, характеризуют его как писателя, обладавшего даром яркого описания, и как историка, относившегося к своей науке серьезнее, чем его предшественники.
Самым выдающимся литературным достижением раннего аббасидского периода было появление "нового {43} стиля" в поэзии, оперировавшего свежими сравнениями, которые, разумеется, с течением времени стали более "изысканными" и искусственными. Его родоначальником был слепой поэт Башшар ибн Бурд (ум. в 783 г.), "одна из тех одаренных натур, чья поэзия совершенно непринужденна". Приведем одно из его знаменитых сравнений:
Мне казалось, что на их головах пыль сражения, и наши
мечи - ночь с горящими звездами, что рассекают бездну.
Благодаря покровительству двора, подкрепленному благосклонным приемом у публики, новый стиль завоевал открытое признание, несмотря на недовольство филологов. Последние, исходя из лексикографического принципа, что доисламский арабский язык выше после-исламского, перенесли эту догму в сферу эстетики и провозгласили недосягаемое превосходство доисламской поэзии, что во всяком случае, несомненно, оказало пагубное влияние на творчество второстепенных поэтов. Несмотря на горький сарказм Абу Нуваса, прошло около двух столетий, прежде чем филологи вынуждены были, наконец, признать достоинства новой поэзии. Новые тенденции усилились также благодаря появлению на поэтическом поприще иранцев, которые, несомненно, привнесли в нее некоторую утонченность и черты урбанизма (сочетающиеся, однако, порой с цинизмом и фривольностью), чего до тех пор недоставало арабской поэзии.
Во втором поколении на голову выше поэтов, толпившихся при дворе, стоит полуперс Абу Нувас (ум. ок. 810 г.). Мало кто в арабской литературе может соперничать с ним в разносторонности, силе чувства, изяществе и образности языка, - недаром некоторые сравнивали его с Гейне. Лучше всего ему удавались винные песни, которым, однако, почти не уступают элегии, любовные стихотворения и сатиры, хотя нередко их темы и чувства неприемлемы для нашего вкуса. Более смелый опыт был проделан его современником арабом Абу-л-'Атахией (ум. в 826 г.), чьи плавные стихи с серьезным морализующим тоном и созерцательным аскетизмом, хотя и уступают стихам Абу Нуваса в блеске и технике, принесли ему славу, столь же непреходящую, {44} как и слава беспутного придворного фаворита. Желая завоевать побольше слушателей, Абу-л-'Атахийа сознательно избегал поэтических условностей и манерности, пользуясь лишь простым народным языком. Такое резкое нарушение традиций не нашло подражателей, и последователей Абу-л-'Атахии, (который справедливо может быть назван отцом арабской религиозной поэзии) следует искать, с одной стороны, среди уличных проповедников Басры, и, с другой - в народной поэзии, все более и более отдалявшейся от литературных произведений, по мере того как они становились все стилизованнее и искусственнее.