Страница:
За подкладкой штанишек у Володи было второе такое же письмо – на случай, если бы он потерял кепку.
Разумеется, просьба винницких партизан была выполнена, но не полностью: командир отряда имени Ленина в последних строках письма просил Медведева при первой возможности отправить мальчика в Москву, но Володя отказался наотрез.
Колю Янушевского в отличие от многих взрослых Николаев прозвали Маленьким. Над Колей Маленьким в отряде как бы взяла опеку радистка Марина Ких, замечательная женщина, чье имя хорошо известно на Украине. При всей ее молодости за плечами Марины была большая жизнь. В 1932 году она вступила в Коммунистическую партию Западной Украины, стала профессиональным революционером. В 1936 году во Львове при разгоне демонстрации жандармами она была ранена, арестована и осуждена к шести годам тюремного заключения.
Освободила Марину Красная Армия при воссоединении Западной Украины с Советским Союзом. Kиx была избрана в Народное собрание, принимала участие в чрезвычайных сессиях Верховных Советов УССР и СССР.
Коля стал связным Кузнецова. Он проходил жандармские и полицейские посты, которые к взрослому отнеслись бы с гораздо большей строгостью. Несколько раз его задерживали для дальнейшей проверки, но ему удавалось бежать, и здесь помогал возраст – не так сильно охраняли.
Марина Ких сшила для Маленького два костюма: городской, для Ровно, и деревенский. В обоих костюмчиках были специальные потайные карманы.
Кузнецов очень ценил юных связных, но переживал, что ребята, как и их сверстники в других отрядах, принимают участие в таком недетском деле, как война. О «сыновьях полков» в действующей армии партизаны тогда еще не знали. С гордостью Николай Иванович не раз повторял, что никогда гитлеровцам не покорить страну, где даже дети встают на борьбу с оккупантами.
Свои немногие свободные часы Кузнецов охотно отдавал детворе. Он собирал их вокруг себя, пересказывал им хорошие книги, старинные уральские сказы, читал стихи, которых помнил множество. Словом, хоть ненадолго, но переносил в светлый мир детства.
Однажды Кузнецов вернулся из очередной поездки из Ровно, бережно прижимая к груди укутанного в немецкую офицерскую шинель дрожащего от холода и пережитого страха мальчугана лет четырех. Найденыша звали Пиней. Родителей он потерял в ровенском гетто, сам же каким-то образом оказался в лесу, где и прятался несколько дней, пока на него, совершенно уже обессиленного, не натолкнулся случайно Кузнецов.
В отряде Пиню выходили, а потом самолетом отправили на Большую землю. Кузнецов скучал о нем, не раз говорил, что после войны обязательно разыщет мальчика, усыновит и воспитает.
«После войны…» О чем бы ни говорили у костра по вечерам, всегда возвращались к этой теме. Однажды кто-то из разведчиков-москвичей с беспокойством заметил:
– А далеко мы забрались, ребята. Сколько это времени топать домой придется…
Кузнецов сказал на это совершенно серьезно:
– Вам-то что, до Москвы только, а мне до Урала добираться.
Разведчики и партизаны, столько нашагавшие за эти месяцы во вражеском тылу, забыли даже, что существуют другие способы передвижения по земле, кроме пешего хождения.
Любил Николай Кузнецов и посмеяться вместе со всеми над разными веселыми историями, до которых партизаны были большие охотники. К одной из них – знаменитой истории о паре гнедых – он и сам имел некоторое отношение. Много лет спустя А. А. Лукин передал ее так:
«Случилось это еще весной 1943 года в лесу под селом Берестяны, когда отряд совершал переход, чтобы быть поближе к Ровно. Дорогу преградило вражеское подразделение. В бою противник был частью уничтожен, а частью рассеян. Партизанам же достались богатые трофеи: оружие, боеприпасы, целый обоз с продовольствием и фуражом. Взяли и принадлежавший фашистскому командиру фаэтон, запряженный парой красавцев гнедых.
В те дни Николай Кузнецов готовился к очередной поездке в Ровно.
Покончив с обсуждением задания, Кузнецов попросил Медведева:
– Дмитрий Николаевич, дайте мне этих гнедых.
Просьба была естественной. Отряд в то время не располагал еще ни легковыми автомобилями, ни мотоциклами. Не мог же Кузнецов в своей офицерской форме идти пешком тридцать километров до Ровно! Дать ему обычную крестьянскую телегу – тоже плохо. И все же командование было вынуждено отказать Николаю Ивановичу. Кто раньше ездил на этих лошадях – неизвестно, вдруг их в городе опознают? Тогда…
Кузнецов это, конечно, понимал, но продолжал просить. В конце концов он уговорил Медведева и меня, но с условием: только доехать на этих лошадях до города, а там бросить.
Прошел день, другой. Возвращаюсь откуда-то к своему чуму и вижу… стреноженные, отгоняя пышными хвостами мошкару, преспокойно щиплют травку те самые гнедые.
Неужели что-то случилось с Кузнецовым? Ведь он должен вернуться не раньше чем через неделю и, разумеется, без коней! Срочно вызываю дежурного по штабу, спрашиваю:
– Что, Грачев вернулся? Он отвечает:
– Никак нет.
– А лошади откуда?
– Из Ровно. Мажура и Бушнин привели…
Ничего не понятно. Мажура и Бушнин были разведчики отряда, выполнявшие в Ровно особое задание. Но ни один из них не знал Николая Кузнецова! Вызываю к себе обоих. Ребята приходят довольные, сияющие. Наперебой докладывают: задание выполнили, молодцы. Похвалил я их и осторожненько так, вроде бы невзначай, спрашиваю:
– А что это за лошадки там пасутся?
Мажура так и расцвел:
– Боевой трофей в подарок командованию.
– Какой трофей? Откуда?
Мажура докладывает:
– Значит, выполнили мы задание, решили, что пора возвращаться в отряд. Идем по улице, вдруг видим, подкатывает к ресторации на шикарной бричке какой-то фриц, важный такой, весь в крестах. Переглянулись мы с Бушниным и враз решили, что такие добрые кони этому немцу ни к чему, а нам очень даже удобно будет на них до отряда добраться. Только этот фриц слез с брички…
Тут я похолодел. Неужели?..
– … и вошел в ресторацию, – продолжал, не замечая моей реакции, Мажура, – а солдат-кучер куда-то отлучился, как мы аккуратненько взяли коньков под уздцы, отвели в сторонку, а потом ходу! Вот и все.
Я сидел взмокший. Только и не хватало, чтобы из-за этих проклятых гнедых Мажура и Бушнин ухлопали Николая Кузнецова.
– Ладно, идите.
Так ничего и не поняв, Мажура и Бушнин ушли. А Медведеву и мне ничего не оставалось, как хоть порадоваться про себя хорошей конспирации, коли Мажура и Бушнин не узнали в немецком офицере и его кучере разводчиков из своего же отряда».
ГЛАВА 12
Разумеется, просьба винницких партизан была выполнена, но не полностью: командир отряда имени Ленина в последних строках письма просил Медведева при первой возможности отправить мальчика в Москву, но Володя отказался наотрез.
Колю Янушевского в отличие от многих взрослых Николаев прозвали Маленьким. Над Колей Маленьким в отряде как бы взяла опеку радистка Марина Ких, замечательная женщина, чье имя хорошо известно на Украине. При всей ее молодости за плечами Марины была большая жизнь. В 1932 году она вступила в Коммунистическую партию Западной Украины, стала профессиональным революционером. В 1936 году во Львове при разгоне демонстрации жандармами она была ранена, арестована и осуждена к шести годам тюремного заключения.
Освободила Марину Красная Армия при воссоединении Западной Украины с Советским Союзом. Kиx была избрана в Народное собрание, принимала участие в чрезвычайных сессиях Верховных Советов УССР и СССР.
Коля стал связным Кузнецова. Он проходил жандармские и полицейские посты, которые к взрослому отнеслись бы с гораздо большей строгостью. Несколько раз его задерживали для дальнейшей проверки, но ему удавалось бежать, и здесь помогал возраст – не так сильно охраняли.
Марина Ких сшила для Маленького два костюма: городской, для Ровно, и деревенский. В обоих костюмчиках были специальные потайные карманы.
Кузнецов очень ценил юных связных, но переживал, что ребята, как и их сверстники в других отрядах, принимают участие в таком недетском деле, как война. О «сыновьях полков» в действующей армии партизаны тогда еще не знали. С гордостью Николай Иванович не раз повторял, что никогда гитлеровцам не покорить страну, где даже дети встают на борьбу с оккупантами.
Свои немногие свободные часы Кузнецов охотно отдавал детворе. Он собирал их вокруг себя, пересказывал им хорошие книги, старинные уральские сказы, читал стихи, которых помнил множество. Словом, хоть ненадолго, но переносил в светлый мир детства.
Однажды Кузнецов вернулся из очередной поездки из Ровно, бережно прижимая к груди укутанного в немецкую офицерскую шинель дрожащего от холода и пережитого страха мальчугана лет четырех. Найденыша звали Пиней. Родителей он потерял в ровенском гетто, сам же каким-то образом оказался в лесу, где и прятался несколько дней, пока на него, совершенно уже обессиленного, не натолкнулся случайно Кузнецов.
В отряде Пиню выходили, а потом самолетом отправили на Большую землю. Кузнецов скучал о нем, не раз говорил, что после войны обязательно разыщет мальчика, усыновит и воспитает.
«После войны…» О чем бы ни говорили у костра по вечерам, всегда возвращались к этой теме. Однажды кто-то из разведчиков-москвичей с беспокойством заметил:
– А далеко мы забрались, ребята. Сколько это времени топать домой придется…
Кузнецов сказал на это совершенно серьезно:
– Вам-то что, до Москвы только, а мне до Урала добираться.
Разведчики и партизаны, столько нашагавшие за эти месяцы во вражеском тылу, забыли даже, что существуют другие способы передвижения по земле, кроме пешего хождения.
Любил Николай Кузнецов и посмеяться вместе со всеми над разными веселыми историями, до которых партизаны были большие охотники. К одной из них – знаменитой истории о паре гнедых – он и сам имел некоторое отношение. Много лет спустя А. А. Лукин передал ее так:
«Случилось это еще весной 1943 года в лесу под селом Берестяны, когда отряд совершал переход, чтобы быть поближе к Ровно. Дорогу преградило вражеское подразделение. В бою противник был частью уничтожен, а частью рассеян. Партизанам же достались богатые трофеи: оружие, боеприпасы, целый обоз с продовольствием и фуражом. Взяли и принадлежавший фашистскому командиру фаэтон, запряженный парой красавцев гнедых.
В те дни Николай Кузнецов готовился к очередной поездке в Ровно.
Покончив с обсуждением задания, Кузнецов попросил Медведева:
– Дмитрий Николаевич, дайте мне этих гнедых.
Просьба была естественной. Отряд в то время не располагал еще ни легковыми автомобилями, ни мотоциклами. Не мог же Кузнецов в своей офицерской форме идти пешком тридцать километров до Ровно! Дать ему обычную крестьянскую телегу – тоже плохо. И все же командование было вынуждено отказать Николаю Ивановичу. Кто раньше ездил на этих лошадях – неизвестно, вдруг их в городе опознают? Тогда…
Кузнецов это, конечно, понимал, но продолжал просить. В конце концов он уговорил Медведева и меня, но с условием: только доехать на этих лошадях до города, а там бросить.
Прошел день, другой. Возвращаюсь откуда-то к своему чуму и вижу… стреноженные, отгоняя пышными хвостами мошкару, преспокойно щиплют травку те самые гнедые.
Неужели что-то случилось с Кузнецовым? Ведь он должен вернуться не раньше чем через неделю и, разумеется, без коней! Срочно вызываю дежурного по штабу, спрашиваю:
– Что, Грачев вернулся? Он отвечает:
– Никак нет.
– А лошади откуда?
– Из Ровно. Мажура и Бушнин привели…
Ничего не понятно. Мажура и Бушнин были разведчики отряда, выполнявшие в Ровно особое задание. Но ни один из них не знал Николая Кузнецова! Вызываю к себе обоих. Ребята приходят довольные, сияющие. Наперебой докладывают: задание выполнили, молодцы. Похвалил я их и осторожненько так, вроде бы невзначай, спрашиваю:
– А что это за лошадки там пасутся?
Мажура так и расцвел:
– Боевой трофей в подарок командованию.
– Какой трофей? Откуда?
Мажура докладывает:
– Значит, выполнили мы задание, решили, что пора возвращаться в отряд. Идем по улице, вдруг видим, подкатывает к ресторации на шикарной бричке какой-то фриц, важный такой, весь в крестах. Переглянулись мы с Бушниным и враз решили, что такие добрые кони этому немцу ни к чему, а нам очень даже удобно будет на них до отряда добраться. Только этот фриц слез с брички…
Тут я похолодел. Неужели?..
– … и вошел в ресторацию, – продолжал, не замечая моей реакции, Мажура, – а солдат-кучер куда-то отлучился, как мы аккуратненько взяли коньков под уздцы, отвели в сторонку, а потом ходу! Вот и все.
Я сидел взмокший. Только и не хватало, чтобы из-за этих проклятых гнедых Мажура и Бушнин ухлопали Николая Кузнецова.
– Ладно, идите.
Так ничего и не поняв, Мажура и Бушнин ушли. А Медведеву и мне ничего не оставалось, как хоть порадоваться про себя хорошей конспирации, коли Мажура и Бушнин не узнали в немецком офицере и его кучере разводчиков из своего же отряда».
ГЛАВА 12
К концу лета 1943 года Кузнецов впервые ощутил, что долгие напряженные месяцы почти непрерывного пребывания в стане врагов отнюдь не прошли дня него бесследно. Он, конечно, уже не испытывал прежней скованности, опасения совершить пустяковый, но необратимый по последствиям промах, однако постоянная нервная мобилизация оставалась по-прежнему его непременным спутником. Кузнецов понимал, что теперь, когда он стал среди гитлеровцев своим, у него появился новый враг – самоуверенность и беззаботность. А потому ни о каком ослаблении бдительности не могло быть и речи. Постоянная настороженность, установка на опасность стали как бы его второй натурой.
Во время очередного наезда в отряд Николай Иванович как-то описал Альберту Цессарскому свой самый обычный день.
Рано утром он просыпается сразу, точно от удара, и несколько минут лежит неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Затем встает, осторожно подходит к окну и из-под края занавески оглядывает улицу. Все спокойно.
Теперь можно побриться, умыться… Он идет в кухню, старается сделать это внезапно, чтоб поймать выражение лица хозяйки – не случилось ли чего за ночь, не подозревает ли она… Потом он одевается медленно, тщательно и выходит из дому. Здесь он особенно сосредоточен – не пропустить ни одного прохожего! – не следят ли за ним, не мелькнуло ли удивление на чьем-либо встречном лице – это значит, что-то неладно в его внешности.
Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами – обдумывание каждого слова, веселый, бодрый тон, улыбка, от которой через несколько минут сводит скулы… И огромное напряжение, когда рядом звучит русская речь, – ничем не выдать, что понимает. А все это время бешеная работа памяти – запомнить, зафиксировать каждое интересующее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом важнейшие данные.
Кузнецов понимал, конечно, сколь важна информация, которую он чуть не ежедневно отправлял или лично доставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже сознание ценности информации, полученной им от Коха, не могло перевесить глубокого разочарования от самого факта, что совершить действие ему не удалось. И в этом был ключ к разгадке его нынешнего состояния: своеобразное переутомление, разрядить, снять которое могла только активная боевая деятельность, личное, непосредственное участие в борьбе с оружием в руках.
Человек высокой выдержки и дисциплины, Кузнецов не допускал и мысли о возможности совершить хоть один выстрел по собственной прихоти (разумеется, если бы этого не пришлось сделать для самозащиты), но все настойчивее и настойчивее просил командование разрешить ему, по его выражению, потрясти немцев.
И такое разрешение было, в конце концов, ему дано. Но не раньше, чем командование, обсудив вопрос с Центром, убедилось, что для этого пришел нужный час.
Действительно, к осени сорок третьего дни фашистской оккупации на Украине были сочтены. Красная Армия наступала, и отряд, в сущности, действовал теперь не в таком уж глубоком тылу врага. Активная партизанская и диверсионная борьба в этих новых условиях приобретала особое значение. И Центр разрешил отряду, – следовательно, Кузнецову, – осуществить несколько актов возмездия над особо ненавистными народу фашистами в Ровно, не в ущерб, однако, основной разведывательной работе.
К сожалению, из списка высокопоставленных гитлеровцев, составленного в штабе, фактически выпадало имя Эриха Коха. Наместник фюрера, напуганный размахом партизанского движения на Украине, старался держаться подальше от своей ровенской резиденции и предпочитал отсиживаться в Восточной Пруссии, где пока было безопасно.
Но кроме Коха, в списке было еще несколько имен, а среди них на первом месте Даргель.
Официальная должность генерала Пауля Даргеля называлась гак – правительственный президент. Фактически он являлся первым заместителем Коха по политическим и партийным делам. Именно он замещал Коха по всем важным вопросам во время частых и длительных отлучек рейхскомиссара. У Коха было еще несколько заместителей, но с ограниченными, строго определенными полномочиями.
Населению Ровно, да и всей Украины имя Даргеля было особенно ненавистно, так как именно он подписывал бесчисленные приказы и постановления оккупационных властей, за нарушение которых в большинстве случаев полагалось одно наказание – смерть. И это была не пустая угроза. Казни не прекращались ни на один день.
В самом Ровно (главным образом на Белой улице) и его пригородах за период оккупации гитлеровцы расстреляли сто две тысячи советских людей – много больше, чем было тогда в городе жителей!
Выступая еще в августе 1942 года на совещании в Ровно, рейхскомиссар Кох цинично заявил:
«Нет никакой свободной Украины. Цель нашей работы должна заключаться в том, что украинцы должны работать на Германию, а не в том, чтобы мы делали этот народ счастливым. Украина должна дать то, чего не хватает Германии. Эта задача должна быть выполнена, невзирая на потери. Фюрер потребовал с Украины три миллиона тонн зерна для Германии, и они должны быть поставлены».
Кох приказал грабить – генерал Даргель стал главным исполнителем приказа.
Ликвидация Даргеля была поручена Николаю Кузнецову. Он представил свой план, который с внесенными в него дополнениями был утвержден командованием. Надо признать, что план был разработан достаточно детально и вполне реалистично.
Городские разведчики отряда за несколько недель тщательного наблюдения успели хорошо изучить распорядок дня и привычки правительственного президента. Генерал Даргель жил на той же улице – Шлоссштрассе, – где располагался и рейхскомиссариат. Его красивый двухэтажный особняк за № 18 отделяли от зданий РКУ какие-нибудь триста-четыреста метров. Как правило, генерал ездил по городу с большой скоростью в длинном черном «опель-адмирале» с номерным знаком «Р-4», но обедать домой ходил всегда пешком, для моциона, и ровно в два тридцать. («Хоть часы по нему проверяй», – рассказывали разведчики.)
Разумеется, в отличие от рядовых служащих Даргель не просто шел домой наскоро поесть. Его прогулка сопровождалась определенным ритуалом. Вначале на улице появлялись личные телохранители генерала: жандармский фельдфебель и гестаповец в штатском. Охранники внимательно и придирчиво проглядывали Шлоссштрассе, выверяя, нет ли на ней подозрительных лиц. Убедившись, что все в порядке, гестаповец возвращался обратно к РКУ, докладывал, и лишь тогда из ворот выходил Даргель, поворачивал направо и шел к своему дому, неторопливо, размеренным шагом, не обращая внимания на почтительные приветствия прохожих.
Следом за генералом – в двух шагах – всегда шествовал его адъютант, майор с ярко-красной кожаной папкой в руке. Это была вполне достаточная примета, к тому же Кузнецов лично видел однажды Даргеля (весной, на параде по случаю дня рождения Гитлера, когда тот выступал на митинге вместо отсутствовавшего Коха) и был уверен, что сумеет опознать его в лицо.
Уничтожить Даргеля командование поручило Кузнецову, Николаю Струтинскому и Ивану Калинину, Струтинский уже не раз бывал в Ровно в форме немецкого солдата, хорошо изучил расположение улиц, к тому же умел превосходно водить машину, как разведчик был смел и решителен. Бывшего военнопленного Ивана Калинина включили в число участников операции потому, что только он мог достать необходимый для этого автомобиль. Дело в том, что Калинин, давно уже сотрудничавший с разведчиками и, разумеется, не раз проверенный, работал личным шофером ровенского гебитскомиссара доктора Беера и имел свободный доступ в гараж. Господин гебитскомиссар, конечно, и не подозревал, с какой целью был заимствован 20 сентября 1943 года его светло-коричневый «опель» с номерным знаком РКУ.
К операции, получившей кодированное название «Дар», Кузнецов готовился тщательно и хладнокровно. В успехе ее он был уверен, не сомневался и в том, что ему и его товарищам удастся благополучно уйти от погони.
Но все же он оставил в штабе отряда письмо в запечатанном конверте, которое просил вскрыть только в случае его гибели.
Вот что писал Николай Иванович Кузнецов, еще не зная, что ему придется совершить:
«25 августа 1942 г. в 24 часа 05 мин. я опустился с неба на парашюте, чтобы мстить беспощадно за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов.
Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром германского офицера, пробирался в самое логово сатрапа – германского тирана на Украине Эриха Коха.
Теперь я перехожу к действиям.
Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик. Пусть знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце.
Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны.
«Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»
Это мое любимое произведение Горького. Пусть чаще читает его наша молодежь…
Ваш Кузнецов».
…Кузнецов понимал, что ждать выхода Даргеля непосредственно на Шлоссштрассе слишком рискованно, поэтому он поставил машину в переулке с таким расчетом, чтобы видеть ворота рейхскомиссариата.
Предварительная информация оказалась точной: около половины третьего весь путь от РКУ до особняка Даргеля осмотрели охранники, а ровно в два тридцать (ни минутой раньше, ни минутой позже) из ворот рейхскомиссариата вышел подтянутый сухощавый генерал со смуглым надменным лицом. За ним вышагивал высокий майор с ярко-красным портфелем под мышкой.
Гитлеровцы успели сделать лишь несколько десятков шагов, как их нагнал светло-коричневый «опель». На какую-то секунду автомобиль притормозил, из него выскочил пехотный обер-лейтенант… Генерал не успел даже удивиться. В руке обер-лейтенанта блеснул ствол «вальтера». Негромко хлопнули четыре выстрела. Качнувшись, рухнул на тротуар генерал с надменным лицом. Выронив красный портфель, упал рядом его адъютант.
И тут же обер-лейтенант впрыгнул в машину, уже на ходу захлопнув дверцу, и «опель» рванул, быстро набирая скорость. Когда к месту происшествия подоспели растерянные жандармы, они нашли на окровавленной мостовой лишь два трупа и вывалившийся при резком движении из кармана обер-лейтенанта кожаный бумажник. А на всем протяжении Шлоссштрассе не было и следа светло-коричневого «опеля».
Кузнецов и его спутники немедленно вернулись в отряд. И потянулись казавшиеся бесконечно долгими дни ожидания. Из Ровно не поступало никаких вестей. Это тревожило, но не удивляло. Можно было предвидеть, что ни один связной не сумеет выбраться из наверняка наглухо оцепленного эсэсовцами и жандармами города.
Николай Иванович заметно нервничал, и это было совершенно естественно: ему, конечно, как, впрочем, и всему штабу, не терпелось узнать о результатах покушения.
– Промахнуться я не мог, – говорил Кузнецов, – стрелял в упор.
Лишь через три дня в отряде получили долгожданные фашистские газеты. На первых полосах жирным шрифтом в черных траурных рамках были напечатаны сообщения об убийстве переодетым в форму немецкого офицера террористом имперского советника финансов на правах министра, генерала, доктора Ганса Геля и его адъютанта майора Адольфа Винтера.
Это казалось сущим наваждением: генерал, майор адъютант с красной папкой, правильное время, правильный маршрут – и не те!
Да… Оказывается, бывают и такие удивительные совпадения. Как стало известно позднее, генерал Гель за несколько дней до покушения прибыл в Ровно из Берлина со специальным заданием усилить вывоз в Германию продовольствия и ценностей с Украины. Остановился он по приглашению Даргеля в его особняке на Шлоссштрассе, 16. Правительственного президента в тот день какие-то неотложные дела задержали в рейхскомиссариате, но Гель вышел из РКУ в обычное время.
У обоих генералов были не только созвучные фамилии, они и внешне были очень похожи. К тому же адъютант Геля – тоже майор! – Винтер носил такой же положенный высокопоставленным чинам гитлеровской администрации красный портфель, что и адъютант Даргеля.
На Кузнецова было жалко смотреть. Он разве что не плакал от досады, хотя никто и не думал его ни в чем упрекать, – очень уж невероятным было стечение всех обстоятельств.
– В следующий раз документы буду проверять, прежде чем стрелять, – в сердцах сказал он.
И все же командование было вполне довольно результатом покушения, так что расстраивался Кузнецов зря. Во-первых, сам акт возмездия прошел безукоризненно, – значит, план, в сущности, был разработан правильно. Во-вторых, и это тоже достаточно важно, генерал доктор Гель был по фашистской иерархии фигурой не меньшей, если не большей, чем правительственный президент генерал Даргель. Недаром Гитлер посмертно наградил Геля рыцарским «Железным крестом».
Дерзкое уничтожение в самом центре «столицы» средь бела дня гитлеровского генерала имело одно важное последствие. Дело в том, что бумажник, подобранный на мостовой Шлоссштрассе жандармами и доставленный в гестапо, Кузнецов обронил не случайно. Чего-чего, а подобной оплошности разведчик не допустил бы, если б это не входило почему-либо в его планы. А план как раз и был: эта утеря должна была послужить, и послужила, завязкой весьма любопытной комбинации, разработанной в штабе отряда.
Бумажник, новенький, с маркой известной берлинской галантерейной фирмы, был обнаружен при обыске у захваченного незадолго до того в плен видного эмиссара украинских националистов, только что прибывшего из Германии. В бумажнике находился паспорт с разрешением въезда на оккупированную территорию, членский билет берлинской организации украинских националистов и директива организации (в форме личного письма) своим ответвлениям на Западной Украине. В ней излагалось требование гестапо усилить борьбу с советскими партизанами.
В отряде бумажник пополнили: для полного правдоподобия в него вложили около ста сорока рейхсмарок, немного американских долларов, пять английских фунтов стерлингов, несколько советских купюр по десять червонцев (на оккупированной территории среди населения они продолжали ходить), три золотые царские десятки и пригоршню золотых коронок, которые бандиты имели обыкновение вырывать у расстрелянных ими людей.
Но кое-что из бумажника изъяли, а именно – директиву. Вернее, ее не изъяли, а подменили новой, хотя и написанной «тем же самым» почерком. Эта директива имела совсем иное, прямо противоположное, содержание: ее автор давал адресату указание в связи с явным проигрышем Гитлером войны взять другую линию и начать действовать против фашистов, чтобы ввести в заблуждение украинский народ. В директиве были, к примеру, такие строки:
«Дорогой друже! Мы очень удивлены, что ты до сих пор не выполнил нашего поручения. Немцы войну проиграли, это ясно теперь всем. Нам надо срочно переориентироваться, а мы скомпрометированы связью с гитлеровцами. Батько не сомневается, что задание будет тобой выполнено в самое ближайшее время. Эта акция послужит сигналом для дальнейших действий против швабов».
Весь строй и стиль директивы был умело и строго выдержан в духе хорошо известной командованию отряда бандеровской переписки.
Удар был рассчитан точно. Гестапо, крайне подозрительно относившееся к националистическим главарям, готовым продаться в любой момент кому угодно, попалось на удочку. В местных газетах появились многозначительные намеки, что, хотя покушавшийся и был одет в немецкую офицерскую форму, на самом деле он принадлежал к числу лиц, не оценивших расположения немецких властей и предавших фюрера. Газеты сообщали далее, что органы безопасности, то есть гестапо и СД, уже напали на след преступников.
Оставленный Кузнецовым след привел гестаповских ищеек именно туда, куда и наметило командование. За причастность к убийству генерала Геля гитлеровцы схватили тридцать восемь видных националистов, в том числе и несколько сотрудников так называемого всеукраинского гестапо. Как те ни уверяли в своей полной невиновности, как ни клялись в преданности фюреру и «Великонеметчине», их всех расстреляли, хотя и не за то, за что следовало. Тогда же гитлеровцы убрали из города всех украинских полицейских, заменив их немецкими.
Всего четыре немецких патрона израсходовал Николай Иванович Кузнецов на Шлоссштрассе. Но они стоили жизни многим злейшим врагам советского народа.
Выходившая в Луцке на немецком языке газета «Дойче Украинише цейтунг» так сообщала об этом в номере от 21 октября:
«Расплата за преступное покушение. Правильные мероприятия назначены и приведены в исполнение. Ровно, 20 октября. Официальное сообщение.
В последнее время были проведены два покушения на жизнь одной политически высокопоставленной личности рейхскомиссариата Украины.
Проведенным следствием были абсолютно установлены связи между исполнителями покушений и их идейными вдохновителями. Поэтому нами проведены соответствующие мероприятия против большого количества заключенных с территории Волыни, которые принадлежат к этим преступным кругам.
Мероприятия назначены и исполнены».
Кузнецова благодарили, поздравляли с двойным успехом. И только он один, все отлично понимая, не чувствовал полного удовлетворения. Он не мог смириться с мыслью, что палач тысяч советских людей остался жив. Ему хотелось во что бы то ни стало довести дело до конца, и он добился разрешения вторично стрелять в Даргеля.
8 октября 1943 года Николай Иванович вместе с Николаем Струтинским подстерег правительственного президента Пауля Даргеля, когда тот выходил из собственного особняка, и выстрелил в него несколько раз из пистолета, выскочив из той же машины, перекрашенной на этот случай в зеленый цвет. Но привести в исполнение смертный приговор на одной из главных улиц оккупированного города, на глазах гитлеровцев, совсем не то, что спокойно всаживать пулю за пулей в центр мишени на лесном стрельбище. Генералу Даргелю удивительно везло – он и на сей раз остался невредим! Более того, правительственный президент разглядел нападавшего: обер-лейтенанта германской армии с «Железным крестом» первого класса на груди.
Во время очередного наезда в отряд Николай Иванович как-то описал Альберту Цессарскому свой самый обычный день.
Рано утром он просыпается сразу, точно от удара, и несколько минут лежит неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Затем встает, осторожно подходит к окну и из-под края занавески оглядывает улицу. Все спокойно.
Теперь можно побриться, умыться… Он идет в кухню, старается сделать это внезапно, чтоб поймать выражение лица хозяйки – не случилось ли чего за ночь, не подозревает ли она… Потом он одевается медленно, тщательно и выходит из дому. Здесь он особенно сосредоточен – не пропустить ни одного прохожего! – не следят ли за ним, не мелькнуло ли удивление на чьем-либо встречном лице – это значит, что-то неладно в его внешности.
Потом в кафе встречи со знакомыми офицерами – обдумывание каждого слова, веселый, бодрый тон, улыбка, от которой через несколько минут сводит скулы… И огромное напряжение, когда рядом звучит русская речь, – ничем не выдать, что понимает. А все это время бешеная работа памяти – запомнить, зафиксировать каждое интересующее тебя слово, каждую подробность, из которой вырастают потом важнейшие данные.
Кузнецов понимал, конечно, сколь важна информация, которую он чуть не ежедневно отправлял или лично доставлял в отряд, и все же час от часу в нем росло чувство неудовлетворенности собственной работой. Да, он устал от разведки. Даже сознание ценности информации, полученной им от Коха, не могло перевесить глубокого разочарования от самого факта, что совершить действие ему не удалось. И в этом был ключ к разгадке его нынешнего состояния: своеобразное переутомление, разрядить, снять которое могла только активная боевая деятельность, личное, непосредственное участие в борьбе с оружием в руках.
Человек высокой выдержки и дисциплины, Кузнецов не допускал и мысли о возможности совершить хоть один выстрел по собственной прихоти (разумеется, если бы этого не пришлось сделать для самозащиты), но все настойчивее и настойчивее просил командование разрешить ему, по его выражению, потрясти немцев.
И такое разрешение было, в конце концов, ему дано. Но не раньше, чем командование, обсудив вопрос с Центром, убедилось, что для этого пришел нужный час.
Действительно, к осени сорок третьего дни фашистской оккупации на Украине были сочтены. Красная Армия наступала, и отряд, в сущности, действовал теперь не в таком уж глубоком тылу врага. Активная партизанская и диверсионная борьба в этих новых условиях приобретала особое значение. И Центр разрешил отряду, – следовательно, Кузнецову, – осуществить несколько актов возмездия над особо ненавистными народу фашистами в Ровно, не в ущерб, однако, основной разведывательной работе.
К сожалению, из списка высокопоставленных гитлеровцев, составленного в штабе, фактически выпадало имя Эриха Коха. Наместник фюрера, напуганный размахом партизанского движения на Украине, старался держаться подальше от своей ровенской резиденции и предпочитал отсиживаться в Восточной Пруссии, где пока было безопасно.
Но кроме Коха, в списке было еще несколько имен, а среди них на первом месте Даргель.
Официальная должность генерала Пауля Даргеля называлась гак – правительственный президент. Фактически он являлся первым заместителем Коха по политическим и партийным делам. Именно он замещал Коха по всем важным вопросам во время частых и длительных отлучек рейхскомиссара. У Коха было еще несколько заместителей, но с ограниченными, строго определенными полномочиями.
Населению Ровно, да и всей Украины имя Даргеля было особенно ненавистно, так как именно он подписывал бесчисленные приказы и постановления оккупационных властей, за нарушение которых в большинстве случаев полагалось одно наказание – смерть. И это была не пустая угроза. Казни не прекращались ни на один день.
В самом Ровно (главным образом на Белой улице) и его пригородах за период оккупации гитлеровцы расстреляли сто две тысячи советских людей – много больше, чем было тогда в городе жителей!
Выступая еще в августе 1942 года на совещании в Ровно, рейхскомиссар Кох цинично заявил:
«Нет никакой свободной Украины. Цель нашей работы должна заключаться в том, что украинцы должны работать на Германию, а не в том, чтобы мы делали этот народ счастливым. Украина должна дать то, чего не хватает Германии. Эта задача должна быть выполнена, невзирая на потери. Фюрер потребовал с Украины три миллиона тонн зерна для Германии, и они должны быть поставлены».
Кох приказал грабить – генерал Даргель стал главным исполнителем приказа.
Ликвидация Даргеля была поручена Николаю Кузнецову. Он представил свой план, который с внесенными в него дополнениями был утвержден командованием. Надо признать, что план был разработан достаточно детально и вполне реалистично.
Городские разведчики отряда за несколько недель тщательного наблюдения успели хорошо изучить распорядок дня и привычки правительственного президента. Генерал Даргель жил на той же улице – Шлоссштрассе, – где располагался и рейхскомиссариат. Его красивый двухэтажный особняк за № 18 отделяли от зданий РКУ какие-нибудь триста-четыреста метров. Как правило, генерал ездил по городу с большой скоростью в длинном черном «опель-адмирале» с номерным знаком «Р-4», но обедать домой ходил всегда пешком, для моциона, и ровно в два тридцать. («Хоть часы по нему проверяй», – рассказывали разведчики.)
Разумеется, в отличие от рядовых служащих Даргель не просто шел домой наскоро поесть. Его прогулка сопровождалась определенным ритуалом. Вначале на улице появлялись личные телохранители генерала: жандармский фельдфебель и гестаповец в штатском. Охранники внимательно и придирчиво проглядывали Шлоссштрассе, выверяя, нет ли на ней подозрительных лиц. Убедившись, что все в порядке, гестаповец возвращался обратно к РКУ, докладывал, и лишь тогда из ворот выходил Даргель, поворачивал направо и шел к своему дому, неторопливо, размеренным шагом, не обращая внимания на почтительные приветствия прохожих.
Следом за генералом – в двух шагах – всегда шествовал его адъютант, майор с ярко-красной кожаной папкой в руке. Это была вполне достаточная примета, к тому же Кузнецов лично видел однажды Даргеля (весной, на параде по случаю дня рождения Гитлера, когда тот выступал на митинге вместо отсутствовавшего Коха) и был уверен, что сумеет опознать его в лицо.
Уничтожить Даргеля командование поручило Кузнецову, Николаю Струтинскому и Ивану Калинину, Струтинский уже не раз бывал в Ровно в форме немецкого солдата, хорошо изучил расположение улиц, к тому же умел превосходно водить машину, как разведчик был смел и решителен. Бывшего военнопленного Ивана Калинина включили в число участников операции потому, что только он мог достать необходимый для этого автомобиль. Дело в том, что Калинин, давно уже сотрудничавший с разведчиками и, разумеется, не раз проверенный, работал личным шофером ровенского гебитскомиссара доктора Беера и имел свободный доступ в гараж. Господин гебитскомиссар, конечно, и не подозревал, с какой целью был заимствован 20 сентября 1943 года его светло-коричневый «опель» с номерным знаком РКУ.
К операции, получившей кодированное название «Дар», Кузнецов готовился тщательно и хладнокровно. В успехе ее он был уверен, не сомневался и в том, что ему и его товарищам удастся благополучно уйти от погони.
Но все же он оставил в штабе отряда письмо в запечатанном конверте, которое просил вскрыть только в случае его гибели.
Вот что писал Николай Иванович Кузнецов, еще не зная, что ему придется совершить:
«25 августа 1942 г. в 24 часа 05 мин. я опустился с неба на парашюте, чтобы мстить беспощадно за кровь и слезы наших матерей и братьев, стонущих под ярмом германских оккупантов.
Одиннадцать месяцев я изучал врага, пользуясь мундиром германского офицера, пробирался в самое логово сатрапа – германского тирана на Украине Эриха Коха.
Теперь я перехожу к действиям.
Я люблю жизнь, я еще очень молод. Но если для Родины, которую я люблю, как свою родную мать, нужно пожертвовать жизнью, я сделаю это. Пусть знают фашисты, на что способен русский патриот и большевик. Пусть знают, что невозможно покорить наш народ, как невозможно погасить солнце.
Пусть я умру, но в памяти моего народа патриоты бессмертны.
«Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету!»
Это мое любимое произведение Горького. Пусть чаще читает его наша молодежь…
Ваш Кузнецов».
…Кузнецов понимал, что ждать выхода Даргеля непосредственно на Шлоссштрассе слишком рискованно, поэтому он поставил машину в переулке с таким расчетом, чтобы видеть ворота рейхскомиссариата.
Предварительная информация оказалась точной: около половины третьего весь путь от РКУ до особняка Даргеля осмотрели охранники, а ровно в два тридцать (ни минутой раньше, ни минутой позже) из ворот рейхскомиссариата вышел подтянутый сухощавый генерал со смуглым надменным лицом. За ним вышагивал высокий майор с ярко-красным портфелем под мышкой.
Гитлеровцы успели сделать лишь несколько десятков шагов, как их нагнал светло-коричневый «опель». На какую-то секунду автомобиль притормозил, из него выскочил пехотный обер-лейтенант… Генерал не успел даже удивиться. В руке обер-лейтенанта блеснул ствол «вальтера». Негромко хлопнули четыре выстрела. Качнувшись, рухнул на тротуар генерал с надменным лицом. Выронив красный портфель, упал рядом его адъютант.
И тут же обер-лейтенант впрыгнул в машину, уже на ходу захлопнув дверцу, и «опель» рванул, быстро набирая скорость. Когда к месту происшествия подоспели растерянные жандармы, они нашли на окровавленной мостовой лишь два трупа и вывалившийся при резком движении из кармана обер-лейтенанта кожаный бумажник. А на всем протяжении Шлоссштрассе не было и следа светло-коричневого «опеля».
Кузнецов и его спутники немедленно вернулись в отряд. И потянулись казавшиеся бесконечно долгими дни ожидания. Из Ровно не поступало никаких вестей. Это тревожило, но не удивляло. Можно было предвидеть, что ни один связной не сумеет выбраться из наверняка наглухо оцепленного эсэсовцами и жандармами города.
Николай Иванович заметно нервничал, и это было совершенно естественно: ему, конечно, как, впрочем, и всему штабу, не терпелось узнать о результатах покушения.
– Промахнуться я не мог, – говорил Кузнецов, – стрелял в упор.
Лишь через три дня в отряде получили долгожданные фашистские газеты. На первых полосах жирным шрифтом в черных траурных рамках были напечатаны сообщения об убийстве переодетым в форму немецкого офицера террористом имперского советника финансов на правах министра, генерала, доктора Ганса Геля и его адъютанта майора Адольфа Винтера.
Это казалось сущим наваждением: генерал, майор адъютант с красной папкой, правильное время, правильный маршрут – и не те!
Да… Оказывается, бывают и такие удивительные совпадения. Как стало известно позднее, генерал Гель за несколько дней до покушения прибыл в Ровно из Берлина со специальным заданием усилить вывоз в Германию продовольствия и ценностей с Украины. Остановился он по приглашению Даргеля в его особняке на Шлоссштрассе, 16. Правительственного президента в тот день какие-то неотложные дела задержали в рейхскомиссариате, но Гель вышел из РКУ в обычное время.
У обоих генералов были не только созвучные фамилии, они и внешне были очень похожи. К тому же адъютант Геля – тоже майор! – Винтер носил такой же положенный высокопоставленным чинам гитлеровской администрации красный портфель, что и адъютант Даргеля.
На Кузнецова было жалко смотреть. Он разве что не плакал от досады, хотя никто и не думал его ни в чем упрекать, – очень уж невероятным было стечение всех обстоятельств.
– В следующий раз документы буду проверять, прежде чем стрелять, – в сердцах сказал он.
И все же командование было вполне довольно результатом покушения, так что расстраивался Кузнецов зря. Во-первых, сам акт возмездия прошел безукоризненно, – значит, план, в сущности, был разработан правильно. Во-вторых, и это тоже достаточно важно, генерал доктор Гель был по фашистской иерархии фигурой не меньшей, если не большей, чем правительственный президент генерал Даргель. Недаром Гитлер посмертно наградил Геля рыцарским «Железным крестом».
Дерзкое уничтожение в самом центре «столицы» средь бела дня гитлеровского генерала имело одно важное последствие. Дело в том, что бумажник, подобранный на мостовой Шлоссштрассе жандармами и доставленный в гестапо, Кузнецов обронил не случайно. Чего-чего, а подобной оплошности разведчик не допустил бы, если б это не входило почему-либо в его планы. А план как раз и был: эта утеря должна была послужить, и послужила, завязкой весьма любопытной комбинации, разработанной в штабе отряда.
Бумажник, новенький, с маркой известной берлинской галантерейной фирмы, был обнаружен при обыске у захваченного незадолго до того в плен видного эмиссара украинских националистов, только что прибывшего из Германии. В бумажнике находился паспорт с разрешением въезда на оккупированную территорию, членский билет берлинской организации украинских националистов и директива организации (в форме личного письма) своим ответвлениям на Западной Украине. В ней излагалось требование гестапо усилить борьбу с советскими партизанами.
В отряде бумажник пополнили: для полного правдоподобия в него вложили около ста сорока рейхсмарок, немного американских долларов, пять английских фунтов стерлингов, несколько советских купюр по десять червонцев (на оккупированной территории среди населения они продолжали ходить), три золотые царские десятки и пригоршню золотых коронок, которые бандиты имели обыкновение вырывать у расстрелянных ими людей.
Но кое-что из бумажника изъяли, а именно – директиву. Вернее, ее не изъяли, а подменили новой, хотя и написанной «тем же самым» почерком. Эта директива имела совсем иное, прямо противоположное, содержание: ее автор давал адресату указание в связи с явным проигрышем Гитлером войны взять другую линию и начать действовать против фашистов, чтобы ввести в заблуждение украинский народ. В директиве были, к примеру, такие строки:
«Дорогой друже! Мы очень удивлены, что ты до сих пор не выполнил нашего поручения. Немцы войну проиграли, это ясно теперь всем. Нам надо срочно переориентироваться, а мы скомпрометированы связью с гитлеровцами. Батько не сомневается, что задание будет тобой выполнено в самое ближайшее время. Эта акция послужит сигналом для дальнейших действий против швабов».
Весь строй и стиль директивы был умело и строго выдержан в духе хорошо известной командованию отряда бандеровской переписки.
Удар был рассчитан точно. Гестапо, крайне подозрительно относившееся к националистическим главарям, готовым продаться в любой момент кому угодно, попалось на удочку. В местных газетах появились многозначительные намеки, что, хотя покушавшийся и был одет в немецкую офицерскую форму, на самом деле он принадлежал к числу лиц, не оценивших расположения немецких властей и предавших фюрера. Газеты сообщали далее, что органы безопасности, то есть гестапо и СД, уже напали на след преступников.
Оставленный Кузнецовым след привел гестаповских ищеек именно туда, куда и наметило командование. За причастность к убийству генерала Геля гитлеровцы схватили тридцать восемь видных националистов, в том числе и несколько сотрудников так называемого всеукраинского гестапо. Как те ни уверяли в своей полной невиновности, как ни клялись в преданности фюреру и «Великонеметчине», их всех расстреляли, хотя и не за то, за что следовало. Тогда же гитлеровцы убрали из города всех украинских полицейских, заменив их немецкими.
Всего четыре немецких патрона израсходовал Николай Иванович Кузнецов на Шлоссштрассе. Но они стоили жизни многим злейшим врагам советского народа.
Выходившая в Луцке на немецком языке газета «Дойче Украинише цейтунг» так сообщала об этом в номере от 21 октября:
«Расплата за преступное покушение. Правильные мероприятия назначены и приведены в исполнение. Ровно, 20 октября. Официальное сообщение.
В последнее время были проведены два покушения на жизнь одной политически высокопоставленной личности рейхскомиссариата Украины.
Проведенным следствием были абсолютно установлены связи между исполнителями покушений и их идейными вдохновителями. Поэтому нами проведены соответствующие мероприятия против большого количества заключенных с территории Волыни, которые принадлежат к этим преступным кругам.
Мероприятия назначены и исполнены».
Кузнецова благодарили, поздравляли с двойным успехом. И только он один, все отлично понимая, не чувствовал полного удовлетворения. Он не мог смириться с мыслью, что палач тысяч советских людей остался жив. Ему хотелось во что бы то ни стало довести дело до конца, и он добился разрешения вторично стрелять в Даргеля.
8 октября 1943 года Николай Иванович вместе с Николаем Струтинским подстерег правительственного президента Пауля Даргеля, когда тот выходил из собственного особняка, и выстрелил в него несколько раз из пистолета, выскочив из той же машины, перекрашенной на этот случай в зеленый цвет. Но привести в исполнение смертный приговор на одной из главных улиц оккупированного города, на глазах гитлеровцев, совсем не то, что спокойно всаживать пулю за пулей в центр мишени на лесном стрельбище. Генералу Даргелю удивительно везло – он и на сей раз остался невредим! Более того, правительственный президент разглядел нападавшего: обер-лейтенанта германской армии с «Железным крестом» первого класса на груди.