Михаил не находил себе места. Когда-то он отверг доводы Сашки Гвоздя о побеге, но мысль эта глубоко запала в его сознание. Теперь она разгорелась и стала еще сильнее. Ничто не могло отвлечь его от нее. Она преследовала горняка всюду. Даже курсы кузнецов, которые он заканчивал, не могли удержать. Бежать, бежать, пока не наступила зима.
И с этого дня Михаил Молчков стал готовиться к побегу. Чтобы не вызвать подозрений, он поступил на новые вечерние курсы сапожников. Дневные нормы обработки строительного леса, как всегда, перевыполнял, его работа признавалась самой высококачественной. В то же время Молчков вынашивал в голове всевозможные планы побега. Сначала он думал уйти в тайгу, отсидеться в горах, пока ослабнут розыски, а потом пробираться к линии фронта. Но грядущая зима и одиночество ничего отрадного ему не сулили. Этот план был отвергнут. Нужно было придумывать что-то другое. А что?
Решение было принято совсем неожиданно. Однажды группа заключенных была направлена на железнодорожный полустанок для разгрузки вагонов и уборки леса. В этой группе находился и Молчков. Было утро. Мутное небо низко висело над полустанком, ложилось на поседевшие леса и горы. Мелкие стружки снега кружились в воздухе и бесшумно падали на застывшую землю. Кругом было мрачно. Отойдет человек на несколько шагов - и его не видно.
Все уже приступили к работе, когда с востока к полустанку тихо подошел воинский эшелон. На платформах стояли большие ящики со снарядами и прикрытые брезентом орудия. Михаил оказался на другой стороне дороги, отрезанным от бригады. "Вот тебе и транспорт, беги!" - мелькнула в голове мысль. Пропустив несколько полуоткрытых вагонов, Молчков ловко прыгнул на подножку очередной платформы и через несколько секунд сидел уже под лафетом орудия, укрывшись брезентом. Позади не послышалось ни окрика, ни выстрела охраны. Эшелон прошел полустанок, набрал нужную скорость и скрылся в тумане, ритмично постукивая колесами.
Холодно и неудобно было под лафетом орудия. Брезент только защищал от ветра, но не согревал. Ноги начинали ныть и терять чувствительность. В другое время Молчков мог бы подняться, походить по платформе, погреться. Но сейчас нужно было мириться со всеми неудобствами и - самое главное - не обнаружить себя, потому что часовые из охраны эшелона могли заметить его в любую минуту и высадить на очередном полустанке или станции.
Так он ехал до самой Казани. На второй день утром, при подходе эшелона к главному вокзалу, Молчков незаметно соскочил с платформы. Разминая онемевшие руки и ноги, он пересек многочисленные железнодорожные пути и сразу же затерялся среди беженцев и солдат, ожидавших отправления.
В полдень Молчков был уже на главном рынке города. Толкаясь между рядами пестрой и многоязыкой толпы, он вдруг заметил высокого человека на костылях. "Никак бывший фронтовик". Перед ним стояла пара кирзовых сапог, лежала солдатская шинель с пилоткой. "Надо купить и переодеться", мелькнула мысль. Подошел к инвалиду и, разглядывая шинель, спросил:
- Фронтовая?
- Как видишь, - гордо ответил тот. - Покупай, братишка. Я уже отвоевался, а тебе она может пригодиться. Не много прошу.
- Понятно. Но мне хотелось бы обмен устроить, - проговорил Молчков, показывая на свой малопоношенный ватник и ботинки. - Могу три сотни в придачу дать. Больше не имею.
- Ну, что ж, - согласился тот. - Давай махнем!
Сбереженные в лагере деньги, как никогда, пригодились. Вечером того же дня, надев военную форму, Молчков выехал из Казани на Москву. А еще через сутки он уже шагал по Киевскому шоссе в сторону Наро-Фоминска. Был вечер. Молчков впервые ощутил дыхание и близость переднего края. С фронта и на фронт беспрерывным потоком проходили автомашины, громыхали танки, тянулась артиллерия. Вскоре ему повстречалась группа истощенных и обросших солдат. Из обрывков разговора он понял, что они только сегодня на рассвете вышли из вражеского окружения и теперь направлялись в тыл, на формировочный пункт.
Молчков примкнул к ним. Не все ли равно с кем идти! Окруженцы растянулись цепочкой по двое. Михаил замыкал колонну. Рядом с ним шел исхудалый фронтовик среднего роста, прихрамывая на правую ногу. Вид у него был измученный. Глаза - мутные, потухшие, на лице ни одной кровинки. Михаил по-дружески взял его под руку и участливо заговорил с ним:
- Давно идете?
- Двенадцать дней, - ответил фронтовик сокрушенно. - Из-под самой Ельни топаем. Ноги натер - идти невозможно.
- И все из одной части?
- Нет, из разных. У линии фронта я примкнул к ним. Благополучно перешли передний край. Теперь на формировочный пункт идем. Денек передохну, а потом своих разыскивать буду.
Они разговорились. Старшина Смугляк был ровестником и тезкой Михаила. Он с первого дня на фронте, дважды был ранен, награжден орденом Красной Звезды. На полинялых петлицах его шинели виднелись по четыре зеленых треугольника. Молчков помог ему свернуть папиросу. Закурили. В это время позади послышался гул мотора. Вражеский самолет-разведчик низко летел над шоссейкой, обстреливая идущих солдат и автомашины. Пули, словно градинки, отскакивали от замерзшего асфальта дороги. Все разбежались по сторонам, прячась в кюветах.
Молчков не сразу понял, в чем дело. Он только почувствовал, что старшина как-то вдруг повис у него на руке, захрипел.
- Все! - прошептал он посиневшими губами. - Возьми документы, друг, напиши моей матери... В кармане они.
И, опустившись на шоссейку, он затих навсегда. Молчков застыл над фронтовиком. Как все это неожиданно и просто получилось. Три минуты тому назад человек жил, к чему-то стремился. Теперь ему ничего не нужно. Удрученный и взволнованный, Михаил взял документы старшины, склонился над ним, сказал тихо:
- Напишу, дорогой, напишу!
Со стороны фронта подошла автомашина. Бойкий шофер в новом ватнике открыл дверцу кабины, спросил, что случилось. Михаил рассказал. Шофер покачал головой, вышел на шоссе.
- Вот фриц проклятый! - с досадой проговорил он. - Меня тоже обстрелял сегодня. Нагнал и прострочил мою машину трассирующими из пулемета. Весь борт изрешетил, гадюка!
Михаил молчал. Шофер поглядел на старшину, вздохнул:
- Наверно, от ста смертей ушел, а тут вот погиб. На фронте такое часто бывает. По-разному люди умирают, да какие люди! Ну что ж, давай положим его в кузов. Я как раз в медсанбат еду. Там и похоронят. Только родителей его уведомить надо.
- Я сообщу, - сказал Молчков.
К вечеру, с документами старшины, он прибыл на формировочный пункт. Там было людно, как на огромном вокзале. Из окруженцев сразу же создавались маршевые подразделения и немедленно отправлялись на передовую. Молчков протиснулся к старшему лейтенанту, подал ему документы Смугляка и начал объяснять в чем дело. Но тот не выслушал его, привычно записал что-то в тетрадь, вручил талон на паек и, возвращая документы, проговорил устало:
- В пехоту. На заре отбыть. Маршевая рота 88. Идите!
Ночью Михаил написал теплое письмо матери Смугляка.
Глава вторая
И сильный человек иногда бывает слабым. Вот неожиданная снежная буря застает его в степи. Несколько часов он упорно борется с порывами леденящего ветра, пытается прибиться к лесу или к попутному жилью, но время идет, а вокруг него все та же воющая и рыдающая степь. Наконец человек теряет ориентировку, утрачивает уверенность в благополучный исход.
Вот такого человека, застигнутого бурей войны, напоминала полковая медсестра Тася Бушко. В те дни, когда Михаил Молчков готовился к побегу из лагеря заключения и совершил его, Тася с группой пехотинцев пыталась выйти из вражеского окружения. Необычный десятидневный переход по лесам и болотам Белоруссии измотал ее силы. Она давно уже натерла кровавые мозоли на ногах, теперь разулась и несла сапоги на плече, вместе с медицинской сумкой.
Гимнастерка и юбка Таси полиняли, измялись. Маленькие пухлые губы потрескались от жары и ветра, на щеках и на носу зашелушилась нежная и тонкая кожа. Девушка была в полном изнеможении. Она шла позади группы, покачиваясь, готовая в любую минуту повалиться в тень сосны и забыться глубоким сном. Но надо было идти.
Старшим в группе был политрук Николай Исаков, выносливый и отзывчивый человек, много лет прослуживший в кадровой армии. Несколько раз в пути он предлагал Тасе свою помощь, пытался взять у нее сапоги и сумку, но она, улыбаясь, говорила:
- Ничего. Я понесу сама. Спасибо!
Шли только в ночное время, оставляя в стороне шоссейные и проселочные дороги. Днем отдыхали, забившись глубоко в леса. Иногда в разных местах полянки они разводили маленькие костры, чтобы меньше было дыма, и в солдатских котелках кипятили чай. Тася уже третий день жила одной пачкой галет и банкой консервов. Она была единственной женщиной в группе. Красноармейцы любили ее и оберегали, как только могли. Однажды один из пехотинцев, оставшись с Тасей наедине, стал домогаться ее близости. Узнав об этом, солдаты пришли в ярость. Вечером, на большом привале, они отозвали "жениха" в густой лесок, и один из них, воин богатырского телосложения, сказал ему грозно:
- Слушай внимательно, Алексей Свинцов. Никогда и ни один идиот в такой волчьей обстановке не заводил глупых любовных романов. Даже самые отъявленные негодяи из героев Купера сдерживали свои животные страсти. Понимаешь?
Свинцов, тоже огромный детина, делал удивленный вид, разводил руками, неискернне оскорблялся.
- Не прикидывайся теленком! - продолжал солдат. - Я говорю довольно ясно. Оставь в покое Тасю Бушко. Не сделаешь этого - пеняй на себя. Мы в силах расправиться с негодяем по всем законам военного времени. Ясно?
Свинцов сдался, приуныл.
- Я ничего плохого не сделал, - оправдывался он. - Бушко я не принуждал... Наклеветали на меня.
- А почему же она плакала всю ночь?
- А откуда я знаю. Я только поговорил с ней...
- И говорить не смей! Нашелся тоже мне герой! Ей нужна твоя любовь, как мне третья нога. - Тут солдат повернулся к товарищам, спросил: - Ну, а вы что скажете ему?
Пехотинцы в один голос ответили:
- Ты все сказал. Пусть так и будет.
Уже поздно вечером все вернулись к костру. Нарвали сухой травы, подготовили Тасе место для отдыха. Солдат-богатырь подал ей шинель, чтобы теплее было спать, потом помог девушке перебинтовать ноги, хорошо укрыл ее шинелью и, уходя, сказал:
- Спи спокойно, сестричка! В обиду тебя не дадим.
Тася не оставалась в долгу у товарищей. На привалах и ночевках она заботливо починяла им гимнастерки, внимательно выслушивала жалобы на недомогания. "Жених" прекратил ухаживание. Все уладилось. Но на шестой день скитаний произошла новая неприятность, теперь уже для всех. При переходе широкой лесной поляны красноармейцы неожиданно наткнулись на группу фашистских мотоциклистов. Отходить было уже поздно, и они решили пробиваться вперед во что бы то ни стало. Завязался бой. Немцы развернулись в цепь вдоль проселочной дороги и открыли сильный огонь из пулеметов. Перевес был явно на их стороне. Красноармейцы не дрогнули. Они залегли и, отстреливаясь, быстро переползали к лесу. Находясь на левом фланге, снайпер Алексей Свинцов уничтожил фашистского водителя и пулеметчика, но сам был тяжело ранен. Тася, подвергая себя опасности, вытащила его на опушку сосняка и сделала перевязку. Окровавленный и слабый, Свинцов виновато поглядел на Тасю, пожевал запекшиеся губы и проговорил ослабевшим голосом:
- Я обидел вас позавчера... Извините, сестра.
- Не время извиняться, - мягко прервала его Тася. - Политрук Исаков приказал всем отходить. Берите меня за шею, и будем идти в глубь леса. К немцам прибыла помощь. Ждать нечего. Опирайтесь левой рукой на палку. Вот так. Теперь - шагайте! Больно?
- Вытерплю, сестра, спасибо.
Уже днем, глубоко в лесу, пехотинцы, смертельно уставшие, расположились на привал. Есть было нечего, не было поблизости и воды. Страдая от голода и жажды, они распластались на траве, молчали. Исаков подошел к Тасе, присел рядом. Он долго разглядывал голубую полоску неба над старой просекой, потом не спеша закурил и, выпуская густой дымок изо рта, заговорил серьезно и озабоченно:
- Не буду скрывать от вас, Тася. Обстановка создалась слишком тяжелая. Идти еще далеко. Продукты вышли и добыть их нет никакой возможности: все близлежащие села и городки забиты немцами.
Тася, низко опустив голову, с болью слушала тревожные вести. За последние два дня лицо ее сильно похудело, осунулось. Когда-то живые и приветливые голубые глаза потускнели, красивые волосы стали серовато-рыжими, круглый подбородок заострился. Исакову жалко стало девушку. Недавно на привале он заметил, как она перебирала в сумке медикаменты и как держала в руках гражданское синее платье и туфли на низком каблуке, видимо, привезенные еще из дому. Тася вполне могла переодеться и остаться в любом селе, именуясь беженкой, как это делали другие. Зачем терзать себя и рисковать жизнью? Не лучше ли будет приютиться в хорошей советской семье и ждать возвращения армии?
Так думал политрук Николай Исаков и об этом сказал ей сегодня. Тася сразу встревожилась, насторожилась. Лицо ее помертвело. Девушка готова была разрыдаться от боли и обиды. Жадно глотнув воздух, она негодующе подняла голову, сказала твердо и резко:
- Нет, этого я никогда не сделаю! Вы меня считаете слабым существом, не способным преодолевать трудности. Пусть будет так. Я действительно слабее вас. Но разве это дает мне право на спокойную жизнь? Нет! Пока держат меня ноги и пока могу передвигаться - я буду рядом с товарищами, разделю с ними все печали и опасности. Я нужна им, понимаете - нужна!
- Успокойтесь, Тася! - проговорил политрук, беря ее за руку. - Я не хотел причинять вам боли. В такой обстановке каждый волен решать личный вопрос так, как ему подсказывает совесть. Но мог же я подумать о вас, посоветовать?..
- Нет, не могли! - оборвала его Тася.
- Почему не мог? Вы же знаете, что в тылу врага остаются тысячи наших людей. Вся Белоруссия остается...
- И в этом повинны мы! - сердито бросила Тася. - Мы больше митинговали и кричали о нашей силе, чем готовились к войне. "Тысячи людей остаются!" А приятно им это? Кто оставил их в плену? Я и вы. Вместо того, чтобы руками и зубами впиваться в горло омерзительных фашистов, мы, как зайцы, отсиживаемся в лесах. Позор!
И она разрыдалась.
Политрук уже пожалел, что начал этот разговор с Тасей. Она много произнесла, конечно, оскорбительных слов, но в основе - права! Где наши танки и самолеты? Мы говорили, что будем бить врага на его территории. А получилось как? Враг рвется к Москве. Тяжело и обидно. Но будет праздник и на нашей улице! Наш народ никогда не снимет шапку, рабски не станет на колени перед насильниками.
Политрук отошел от Таси в сторону.
Перед самым вечером, когда пехотинцы расположились на отдых, а Исаков разведывал место перехода лесного участка шоссе. Тася переоделась и вместе с бойцом-богатырем исчезла. Вернулись они поздно вечером. На плечах у каждого был мешок. Пехотинцы, услышав шорох, взялись за оружие. Девушка подала голос. Окруженцы успокоились. Тася и боец-богатырь прошли прямо к костру, поставили на землю тяжелые узлы и развязали их. Воины, словно во сне, увидели круглые темно-коричневые булки хлеба, куски желтоватого сала, пучки зеленого лука и розоватые клубни картошки. Глаза их заблестели, но никто не сдвинулся с места. Им было неловко перед женщиной.
- Что же вы сидите? - приветливо улыбнулась Тася, обращаясь к товарищам-однополчанам. - Делите поровну и начинайте ужин. Люди не отвернулись от нас: дали все, что могли. Вот еще у Егора Большакова кусок сала, - показала она на богатыря, которого уважала за силу и скромность и за то, что он голосом и манерой держаться напоминал ей Мишу Молчкова.
Исаков подошел к Тасе и молча пожал ей руку.
- Спасибо!
- Как вы думаете, подходит мне это платье? - загадочно взглянула девушка на политрука, продолжая улыбаться. - Вы посоветовали мне переодеться, и я исполнила ваше желание. Надеюсь, вы изменили вчерашнее мнение о слабой женщине-окруженке?
- А вы нимцив бачылы в сэли? - прервал Тасю худощавый украинец, аппетитно прожовывая хлеб с салом. - Як воны ведуть себе?
- Нагло ведут! - присаживаясь к костру, ответила Тася. - Отбирают у крестьян кур и масло, пьют шнапс и горланят песни. Они на одном конце села веселились, а я на другом хлеб собирала и относила в лесок к Егору. Фашисты распоясанно ведут себя.
- Это хорошо, сестра, - буркнул рыжебородый пехотинец. - Зазнайство слепит людей, кружит им головы. Пускай задирают нос. Мы им все-таки куриц наших припомним. Кровью после еды отплевываться будут. А еще что слышно?
- Еще вот что: в селе ходят отрадные слухи. В районе Березины из окруженцев и местных колхозников организовался партизанский отряд. Эти воины минируют шоссейные дороги и мосты. Уже несколько фашистских грузовиков вместе с солдатами взлетели в воздух. Партизаны даже в селе были.
- О, це добре! - просиял украинец. - Пишлы, хлопци, до партизан. Де политрук? Нехай веде нас зараз!
- Правильно говорит Гринец! - загудели пехотинцы, перебивая друг друга. - Хватит прятаться в лесах, пошли!
- Пошли, братишки! - подхватили все сразу.
И вот они уже в пути. Растянувшись веревочкой, шли всю ночь, останавливаясь только на короткие привалы и перекуры. На рассвете окруженцы снова наткнулись на немцев и вынуждены были принять невыгодный бой. На этот раз не повезло Тасе: она была серьезно ранена в ногу и не могла идти самостоятельно. Егор Большаков легко взял ее на руки и отнес в домик лесничихи, стоявший на отшибе в густом сосняке. Тасе сразу же сделали перевязку, переодели и положили на койку - под видом больной родственницы лесничихи. Большаков горячо распрощался с медсестрой, пожал ее маленькую руку и, уходя, сказал хозяйке:
- Присмотрите за ней, мамаша, мы ее скоро заберем.
*
Стрелковый полк, в котором Степан Ковальчук выполнял обязанности командира саперного взвода, с тяжелыми боями отходил на новые рубежи. В непрерывных схватках с врагом и утомительных переходах личный состав полка пролил уже много пота и крови. В ротах слишком мало оставалось бойцов, способных сражаться. Вчера был ранен и командир саперного взвода. Вся ответственность теперь легла на плечи бывшего шахтера - Степана Ковальчука.
Сегодня на рассвете по приказу командира дивизии полк был оставлен в арьергарде, недалеко от Днепра, между двумя селами. На него возлагалась задача: сдержать натиск противника, обеспечить переправу частей, потом отойти и занять оборону на опушке леса. Ковальчук не знал еще такого сильного боя. Фашистские танковые и стрелковые подразделения рвались к переправе. Над головой все время висели вражеские самолеты. Тяжелая артиллерия и минометы жестоко обстреливали огневые позиции полка. Советские пехотинцы, взаимодействуя с танковым дивизионом, отбили уже четыре атаки противника, подожгли восемь бронемашин, но враг продолжал ломиться вперед через трупы своих солдат и офицеров.
Минут через двадцать после отражения очередной атаки командир арьергардной части вызвал старшину Ковальчука и приказал ему, как только соединение закончит переправу и арьергардный полк отойдет на восточный берег Днепра, сразу же произвести взрыв моста. Это боевое задание предстояло выполнять под сильным обстрелом и бомбежкой, что требовало от подрывников большого солдатского мужества и смекалки, высокого мастерства и быстроты действий.
- Времени у вас в обрез, - сказал полковник. - Нужно немедленно начинать подготовку к взрыву. Выделите на это самых смелых саперов или берите боевую задачу на себя. Полк начнет отход ровно в 12.00. Действуйте!
На обратном пути Ковальчук задумался. Он хорошо знал бойцов своего взвода, во всем доверял им, высоко ценил, их мастерство и бесстрашие, но взрыв решил произвести все-таки сам, взяв себе в помощь только одного младшего командира Александра Ванина. Этот молодой и находчивый фронтовик, бывший строитель, не раз уже проявлял умение и отвагу в боях. И теперь, как никогда, был нужен Ковальчуку.
Сначала была заложена взрывчатка и от моста отведены шнуры в укрытое место. А когда все было сделано, Ковальчук приказал своему заместителю отвести взвод в тыл, где полк должен был занять оборону. Начинался двенадцатый час дня. Подразделения приступили к отходу. Танковый дивизион переправился на паромах. Пехотинцы перебегали мост небольшими группами и сразу же рассыпались в прибрежном лесу. Вот уже простучала каблуками сапог последняя и замыкающая группа арьергарда. Берег оголился. Ковальчук вытер пот с лица рукавом гимнастерки, поглядел на Ванина.
- Как чувствуешь себя, Саша? - спросил он.
- Пока ничего, - сухо улыбнулся младший командир, посматривая за реку, на приземистые кустарники. - А вообще-то, жарко нам будет. Видишь, вон топают, пыль столбом стоит! Впереди, кажется, - танки. Левее дороги смотри.
- Да, четыре машины. Надо хорошо встретить их, Саша. Как только выползут на середину моста, - сразу рви.
- А если пехота вплавь бросится?
- Пусть. Я из пулемета чесану по ней. Под водой достану. Уже подходят... Рукава засучили, бандюги! Топают, как на параде. Ну-ну, шагайте. Мы постараемся испортить вам настроение. Только спокойнее действуй, Саша!
- Знаю. Рука не дрогнет.
Четыре танка и человек тридцать пехотинцев одновременно выскочили на берег, остановились. Из головной машины вышли двое, в высоких шлемах и в темных комбинезонах. Потоптались у моста, прошли на середину, посмотрели на воду, вернулись. Позади подпирали их новые машины и группы солдат. Показался длинный, сухопарый офицер с автоматом в руке. Он что-то крикнул. Танки взревели и поползли, оставляя позади синие полоски отработанного газа.
- Рви, Саша, рви!
Бледно-розовый огонек блеснул в больших ладонях Ванина и быстро побежал по шнурку. Ковальчук прильнул к младшему командиру и затаил дыхание. Прошла минута, вторая. Танки зашли уже на средний пролет. И тут раздался оглушительный взрыв. Седоватый столб дыма поднялся к небу. Деревянные части моста загорелись. Пролет затрещал и вместе с двумя машинами тяжело рухнул в воду. На берегу послышались шум и стрельба. Ковальчук поджег свой шнур, протянутый к последнему пролету, и выскочил из укрытия.
- Бежим, Саша!
Дым горящего моста облаком повис над рекой. Шум и стрельба на том берегу усиливались. Ванин и Ковальчук не успели отбежать и десяти метров, как немецкие артиллеристы развернули орудия и открыли беглый огонь по опушке леса. Снаряды рвались недалеко впереди, гулко и раскатисто. "Хотят отрезать, - подумал Ковальчук. - Ну, ну, разбрасывайте "огурцы", хрен с вами!" И вдруг совсем близко от них грохнул огромный снаряд, разбрасывая куски земли. Бежавший первым, Ванин остановился, схватился руками за живот и, корчась от невыносимой боли, упал. Ковальчук с разбега повалился рядом, рванул ворот своей гимнастерки, спросил:
- Ранен, Саша?
- В живот, - хрипло ответил Ванин, продолжая корчиться и закрывать рану руками. - Беги дальше, командир. Я уже не жилец на этом свете. Оставь меня!
- Не-ет, Саша! - с дрожью в голосе проговорил Ковальчук. - Ты не оставил бы меня, и я не оставлю. Держись покрепче за шею. Лес недалеко. Потерпи, Саша, потерпи, дорогой!
Ванин сильно закусил губы. Подол гимнастерки и брюки быстро и сочно пропитались кровью, почернели. Ковальчук, изнемогая, неловко пополз с раненым возле воронок к лесу. Еще метров десять - и можно отдохнуть. Вон у той толстой сосны. Скорей, скорей! Еще - два метра, метр! Вот хорошо. Теперь немцы не увидят.
Слева к ним подползли два санитара.
- Срочно к врачу его! - бросил старшина.
И тут он вспомнил о пулемете. Черт возьми, ведь он у моста. И кто оставил? Сам командир взвода! Небывалый случай. Нет, он не имеет права позорить весь взвод. Нужно вернуться, пока не поздно. Немцы не заметят: они еще на том берегу, мост обрушился, пылает. Близкой опасности нет. А ну, давай назад!
На пути почти сплошные воронки. Они еще чадились редким белесым дымком. Переползая из одной воронки в другую. Ковальчук упорно приближался к укрытию. Пусть стреляют фрицы, это не страшно: в старую воронку никогда не попадает новый снаряд. И все-таки жарковато! А тут еще ремень мешает. К черту его! Ремень - это не пулемет. Еще, еще немного. Вон уже укрытие - и там ручной пулемет. А диски? Они есть, конечно! Он сам набивал и проверял их.
Никогда еще Степан Ковальчук не прижимался так плотно к родной земле. И не зря. Она сберегла его. Он благополучно добрался до укрытия, вполз в него, передохнул. Прочная кирпичная загородка! Попробуй-ка достать пулей. Пулемет с поджатыми ножками лежал на камне. В брезентовой сумке виднелись три заряженных диска. В трудную минуту можно защититься. "Но где же наши? - подумал Ковальчук, наблюдая за противоположным берегом. - Сколько машин и солдат скопилось! Вот мишень для обстрела. Хотя бы несколько снарядов бросили полковые артиллеристы, разогнали бы этих мерзавцев. Наверно, нет боеприпасов. Вот беда!"
Фашистские пехотинцы в двух местах спустили на воду надувные резиновые лодки и начали переправу. Через несколько минут они были уже на середине реки. На опушке леса яростно застучали пулеметы. Наконец-то! Ковальчук повеселел. Но торжество его было преждевременным. Ни один немец еще не кувыркнулся в воду. Они спокойно продолжали плыть: крутой берег прикрывал их от пуль.
И с этого дня Михаил Молчков стал готовиться к побегу. Чтобы не вызвать подозрений, он поступил на новые вечерние курсы сапожников. Дневные нормы обработки строительного леса, как всегда, перевыполнял, его работа признавалась самой высококачественной. В то же время Молчков вынашивал в голове всевозможные планы побега. Сначала он думал уйти в тайгу, отсидеться в горах, пока ослабнут розыски, а потом пробираться к линии фронта. Но грядущая зима и одиночество ничего отрадного ему не сулили. Этот план был отвергнут. Нужно было придумывать что-то другое. А что?
Решение было принято совсем неожиданно. Однажды группа заключенных была направлена на железнодорожный полустанок для разгрузки вагонов и уборки леса. В этой группе находился и Молчков. Было утро. Мутное небо низко висело над полустанком, ложилось на поседевшие леса и горы. Мелкие стружки снега кружились в воздухе и бесшумно падали на застывшую землю. Кругом было мрачно. Отойдет человек на несколько шагов - и его не видно.
Все уже приступили к работе, когда с востока к полустанку тихо подошел воинский эшелон. На платформах стояли большие ящики со снарядами и прикрытые брезентом орудия. Михаил оказался на другой стороне дороги, отрезанным от бригады. "Вот тебе и транспорт, беги!" - мелькнула в голове мысль. Пропустив несколько полуоткрытых вагонов, Молчков ловко прыгнул на подножку очередной платформы и через несколько секунд сидел уже под лафетом орудия, укрывшись брезентом. Позади не послышалось ни окрика, ни выстрела охраны. Эшелон прошел полустанок, набрал нужную скорость и скрылся в тумане, ритмично постукивая колесами.
Холодно и неудобно было под лафетом орудия. Брезент только защищал от ветра, но не согревал. Ноги начинали ныть и терять чувствительность. В другое время Молчков мог бы подняться, походить по платформе, погреться. Но сейчас нужно было мириться со всеми неудобствами и - самое главное - не обнаружить себя, потому что часовые из охраны эшелона могли заметить его в любую минуту и высадить на очередном полустанке или станции.
Так он ехал до самой Казани. На второй день утром, при подходе эшелона к главному вокзалу, Молчков незаметно соскочил с платформы. Разминая онемевшие руки и ноги, он пересек многочисленные железнодорожные пути и сразу же затерялся среди беженцев и солдат, ожидавших отправления.
В полдень Молчков был уже на главном рынке города. Толкаясь между рядами пестрой и многоязыкой толпы, он вдруг заметил высокого человека на костылях. "Никак бывший фронтовик". Перед ним стояла пара кирзовых сапог, лежала солдатская шинель с пилоткой. "Надо купить и переодеться", мелькнула мысль. Подошел к инвалиду и, разглядывая шинель, спросил:
- Фронтовая?
- Как видишь, - гордо ответил тот. - Покупай, братишка. Я уже отвоевался, а тебе она может пригодиться. Не много прошу.
- Понятно. Но мне хотелось бы обмен устроить, - проговорил Молчков, показывая на свой малопоношенный ватник и ботинки. - Могу три сотни в придачу дать. Больше не имею.
- Ну, что ж, - согласился тот. - Давай махнем!
Сбереженные в лагере деньги, как никогда, пригодились. Вечером того же дня, надев военную форму, Молчков выехал из Казани на Москву. А еще через сутки он уже шагал по Киевскому шоссе в сторону Наро-Фоминска. Был вечер. Молчков впервые ощутил дыхание и близость переднего края. С фронта и на фронт беспрерывным потоком проходили автомашины, громыхали танки, тянулась артиллерия. Вскоре ему повстречалась группа истощенных и обросших солдат. Из обрывков разговора он понял, что они только сегодня на рассвете вышли из вражеского окружения и теперь направлялись в тыл, на формировочный пункт.
Молчков примкнул к ним. Не все ли равно с кем идти! Окруженцы растянулись цепочкой по двое. Михаил замыкал колонну. Рядом с ним шел исхудалый фронтовик среднего роста, прихрамывая на правую ногу. Вид у него был измученный. Глаза - мутные, потухшие, на лице ни одной кровинки. Михаил по-дружески взял его под руку и участливо заговорил с ним:
- Давно идете?
- Двенадцать дней, - ответил фронтовик сокрушенно. - Из-под самой Ельни топаем. Ноги натер - идти невозможно.
- И все из одной части?
- Нет, из разных. У линии фронта я примкнул к ним. Благополучно перешли передний край. Теперь на формировочный пункт идем. Денек передохну, а потом своих разыскивать буду.
Они разговорились. Старшина Смугляк был ровестником и тезкой Михаила. Он с первого дня на фронте, дважды был ранен, награжден орденом Красной Звезды. На полинялых петлицах его шинели виднелись по четыре зеленых треугольника. Молчков помог ему свернуть папиросу. Закурили. В это время позади послышался гул мотора. Вражеский самолет-разведчик низко летел над шоссейкой, обстреливая идущих солдат и автомашины. Пули, словно градинки, отскакивали от замерзшего асфальта дороги. Все разбежались по сторонам, прячась в кюветах.
Молчков не сразу понял, в чем дело. Он только почувствовал, что старшина как-то вдруг повис у него на руке, захрипел.
- Все! - прошептал он посиневшими губами. - Возьми документы, друг, напиши моей матери... В кармане они.
И, опустившись на шоссейку, он затих навсегда. Молчков застыл над фронтовиком. Как все это неожиданно и просто получилось. Три минуты тому назад человек жил, к чему-то стремился. Теперь ему ничего не нужно. Удрученный и взволнованный, Михаил взял документы старшины, склонился над ним, сказал тихо:
- Напишу, дорогой, напишу!
Со стороны фронта подошла автомашина. Бойкий шофер в новом ватнике открыл дверцу кабины, спросил, что случилось. Михаил рассказал. Шофер покачал головой, вышел на шоссе.
- Вот фриц проклятый! - с досадой проговорил он. - Меня тоже обстрелял сегодня. Нагнал и прострочил мою машину трассирующими из пулемета. Весь борт изрешетил, гадюка!
Михаил молчал. Шофер поглядел на старшину, вздохнул:
- Наверно, от ста смертей ушел, а тут вот погиб. На фронте такое часто бывает. По-разному люди умирают, да какие люди! Ну что ж, давай положим его в кузов. Я как раз в медсанбат еду. Там и похоронят. Только родителей его уведомить надо.
- Я сообщу, - сказал Молчков.
К вечеру, с документами старшины, он прибыл на формировочный пункт. Там было людно, как на огромном вокзале. Из окруженцев сразу же создавались маршевые подразделения и немедленно отправлялись на передовую. Молчков протиснулся к старшему лейтенанту, подал ему документы Смугляка и начал объяснять в чем дело. Но тот не выслушал его, привычно записал что-то в тетрадь, вручил талон на паек и, возвращая документы, проговорил устало:
- В пехоту. На заре отбыть. Маршевая рота 88. Идите!
Ночью Михаил написал теплое письмо матери Смугляка.
Глава вторая
И сильный человек иногда бывает слабым. Вот неожиданная снежная буря застает его в степи. Несколько часов он упорно борется с порывами леденящего ветра, пытается прибиться к лесу или к попутному жилью, но время идет, а вокруг него все та же воющая и рыдающая степь. Наконец человек теряет ориентировку, утрачивает уверенность в благополучный исход.
Вот такого человека, застигнутого бурей войны, напоминала полковая медсестра Тася Бушко. В те дни, когда Михаил Молчков готовился к побегу из лагеря заключения и совершил его, Тася с группой пехотинцев пыталась выйти из вражеского окружения. Необычный десятидневный переход по лесам и болотам Белоруссии измотал ее силы. Она давно уже натерла кровавые мозоли на ногах, теперь разулась и несла сапоги на плече, вместе с медицинской сумкой.
Гимнастерка и юбка Таси полиняли, измялись. Маленькие пухлые губы потрескались от жары и ветра, на щеках и на носу зашелушилась нежная и тонкая кожа. Девушка была в полном изнеможении. Она шла позади группы, покачиваясь, готовая в любую минуту повалиться в тень сосны и забыться глубоким сном. Но надо было идти.
Старшим в группе был политрук Николай Исаков, выносливый и отзывчивый человек, много лет прослуживший в кадровой армии. Несколько раз в пути он предлагал Тасе свою помощь, пытался взять у нее сапоги и сумку, но она, улыбаясь, говорила:
- Ничего. Я понесу сама. Спасибо!
Шли только в ночное время, оставляя в стороне шоссейные и проселочные дороги. Днем отдыхали, забившись глубоко в леса. Иногда в разных местах полянки они разводили маленькие костры, чтобы меньше было дыма, и в солдатских котелках кипятили чай. Тася уже третий день жила одной пачкой галет и банкой консервов. Она была единственной женщиной в группе. Красноармейцы любили ее и оберегали, как только могли. Однажды один из пехотинцев, оставшись с Тасей наедине, стал домогаться ее близости. Узнав об этом, солдаты пришли в ярость. Вечером, на большом привале, они отозвали "жениха" в густой лесок, и один из них, воин богатырского телосложения, сказал ему грозно:
- Слушай внимательно, Алексей Свинцов. Никогда и ни один идиот в такой волчьей обстановке не заводил глупых любовных романов. Даже самые отъявленные негодяи из героев Купера сдерживали свои животные страсти. Понимаешь?
Свинцов, тоже огромный детина, делал удивленный вид, разводил руками, неискернне оскорблялся.
- Не прикидывайся теленком! - продолжал солдат. - Я говорю довольно ясно. Оставь в покое Тасю Бушко. Не сделаешь этого - пеняй на себя. Мы в силах расправиться с негодяем по всем законам военного времени. Ясно?
Свинцов сдался, приуныл.
- Я ничего плохого не сделал, - оправдывался он. - Бушко я не принуждал... Наклеветали на меня.
- А почему же она плакала всю ночь?
- А откуда я знаю. Я только поговорил с ней...
- И говорить не смей! Нашелся тоже мне герой! Ей нужна твоя любовь, как мне третья нога. - Тут солдат повернулся к товарищам, спросил: - Ну, а вы что скажете ему?
Пехотинцы в один голос ответили:
- Ты все сказал. Пусть так и будет.
Уже поздно вечером все вернулись к костру. Нарвали сухой травы, подготовили Тасе место для отдыха. Солдат-богатырь подал ей шинель, чтобы теплее было спать, потом помог девушке перебинтовать ноги, хорошо укрыл ее шинелью и, уходя, сказал:
- Спи спокойно, сестричка! В обиду тебя не дадим.
Тася не оставалась в долгу у товарищей. На привалах и ночевках она заботливо починяла им гимнастерки, внимательно выслушивала жалобы на недомогания. "Жених" прекратил ухаживание. Все уладилось. Но на шестой день скитаний произошла новая неприятность, теперь уже для всех. При переходе широкой лесной поляны красноармейцы неожиданно наткнулись на группу фашистских мотоциклистов. Отходить было уже поздно, и они решили пробиваться вперед во что бы то ни стало. Завязался бой. Немцы развернулись в цепь вдоль проселочной дороги и открыли сильный огонь из пулеметов. Перевес был явно на их стороне. Красноармейцы не дрогнули. Они залегли и, отстреливаясь, быстро переползали к лесу. Находясь на левом фланге, снайпер Алексей Свинцов уничтожил фашистского водителя и пулеметчика, но сам был тяжело ранен. Тася, подвергая себя опасности, вытащила его на опушку сосняка и сделала перевязку. Окровавленный и слабый, Свинцов виновато поглядел на Тасю, пожевал запекшиеся губы и проговорил ослабевшим голосом:
- Я обидел вас позавчера... Извините, сестра.
- Не время извиняться, - мягко прервала его Тася. - Политрук Исаков приказал всем отходить. Берите меня за шею, и будем идти в глубь леса. К немцам прибыла помощь. Ждать нечего. Опирайтесь левой рукой на палку. Вот так. Теперь - шагайте! Больно?
- Вытерплю, сестра, спасибо.
Уже днем, глубоко в лесу, пехотинцы, смертельно уставшие, расположились на привал. Есть было нечего, не было поблизости и воды. Страдая от голода и жажды, они распластались на траве, молчали. Исаков подошел к Тасе, присел рядом. Он долго разглядывал голубую полоску неба над старой просекой, потом не спеша закурил и, выпуская густой дымок изо рта, заговорил серьезно и озабоченно:
- Не буду скрывать от вас, Тася. Обстановка создалась слишком тяжелая. Идти еще далеко. Продукты вышли и добыть их нет никакой возможности: все близлежащие села и городки забиты немцами.
Тася, низко опустив голову, с болью слушала тревожные вести. За последние два дня лицо ее сильно похудело, осунулось. Когда-то живые и приветливые голубые глаза потускнели, красивые волосы стали серовато-рыжими, круглый подбородок заострился. Исакову жалко стало девушку. Недавно на привале он заметил, как она перебирала в сумке медикаменты и как держала в руках гражданское синее платье и туфли на низком каблуке, видимо, привезенные еще из дому. Тася вполне могла переодеться и остаться в любом селе, именуясь беженкой, как это делали другие. Зачем терзать себя и рисковать жизнью? Не лучше ли будет приютиться в хорошей советской семье и ждать возвращения армии?
Так думал политрук Николай Исаков и об этом сказал ей сегодня. Тася сразу встревожилась, насторожилась. Лицо ее помертвело. Девушка готова была разрыдаться от боли и обиды. Жадно глотнув воздух, она негодующе подняла голову, сказала твердо и резко:
- Нет, этого я никогда не сделаю! Вы меня считаете слабым существом, не способным преодолевать трудности. Пусть будет так. Я действительно слабее вас. Но разве это дает мне право на спокойную жизнь? Нет! Пока держат меня ноги и пока могу передвигаться - я буду рядом с товарищами, разделю с ними все печали и опасности. Я нужна им, понимаете - нужна!
- Успокойтесь, Тася! - проговорил политрук, беря ее за руку. - Я не хотел причинять вам боли. В такой обстановке каждый волен решать личный вопрос так, как ему подсказывает совесть. Но мог же я подумать о вас, посоветовать?..
- Нет, не могли! - оборвала его Тася.
- Почему не мог? Вы же знаете, что в тылу врага остаются тысячи наших людей. Вся Белоруссия остается...
- И в этом повинны мы! - сердито бросила Тася. - Мы больше митинговали и кричали о нашей силе, чем готовились к войне. "Тысячи людей остаются!" А приятно им это? Кто оставил их в плену? Я и вы. Вместо того, чтобы руками и зубами впиваться в горло омерзительных фашистов, мы, как зайцы, отсиживаемся в лесах. Позор!
И она разрыдалась.
Политрук уже пожалел, что начал этот разговор с Тасей. Она много произнесла, конечно, оскорбительных слов, но в основе - права! Где наши танки и самолеты? Мы говорили, что будем бить врага на его территории. А получилось как? Враг рвется к Москве. Тяжело и обидно. Но будет праздник и на нашей улице! Наш народ никогда не снимет шапку, рабски не станет на колени перед насильниками.
Политрук отошел от Таси в сторону.
Перед самым вечером, когда пехотинцы расположились на отдых, а Исаков разведывал место перехода лесного участка шоссе. Тася переоделась и вместе с бойцом-богатырем исчезла. Вернулись они поздно вечером. На плечах у каждого был мешок. Пехотинцы, услышав шорох, взялись за оружие. Девушка подала голос. Окруженцы успокоились. Тася и боец-богатырь прошли прямо к костру, поставили на землю тяжелые узлы и развязали их. Воины, словно во сне, увидели круглые темно-коричневые булки хлеба, куски желтоватого сала, пучки зеленого лука и розоватые клубни картошки. Глаза их заблестели, но никто не сдвинулся с места. Им было неловко перед женщиной.
- Что же вы сидите? - приветливо улыбнулась Тася, обращаясь к товарищам-однополчанам. - Делите поровну и начинайте ужин. Люди не отвернулись от нас: дали все, что могли. Вот еще у Егора Большакова кусок сала, - показала она на богатыря, которого уважала за силу и скромность и за то, что он голосом и манерой держаться напоминал ей Мишу Молчкова.
Исаков подошел к Тасе и молча пожал ей руку.
- Спасибо!
- Как вы думаете, подходит мне это платье? - загадочно взглянула девушка на политрука, продолжая улыбаться. - Вы посоветовали мне переодеться, и я исполнила ваше желание. Надеюсь, вы изменили вчерашнее мнение о слабой женщине-окруженке?
- А вы нимцив бачылы в сэли? - прервал Тасю худощавый украинец, аппетитно прожовывая хлеб с салом. - Як воны ведуть себе?
- Нагло ведут! - присаживаясь к костру, ответила Тася. - Отбирают у крестьян кур и масло, пьют шнапс и горланят песни. Они на одном конце села веселились, а я на другом хлеб собирала и относила в лесок к Егору. Фашисты распоясанно ведут себя.
- Это хорошо, сестра, - буркнул рыжебородый пехотинец. - Зазнайство слепит людей, кружит им головы. Пускай задирают нос. Мы им все-таки куриц наших припомним. Кровью после еды отплевываться будут. А еще что слышно?
- Еще вот что: в селе ходят отрадные слухи. В районе Березины из окруженцев и местных колхозников организовался партизанский отряд. Эти воины минируют шоссейные дороги и мосты. Уже несколько фашистских грузовиков вместе с солдатами взлетели в воздух. Партизаны даже в селе были.
- О, це добре! - просиял украинец. - Пишлы, хлопци, до партизан. Де политрук? Нехай веде нас зараз!
- Правильно говорит Гринец! - загудели пехотинцы, перебивая друг друга. - Хватит прятаться в лесах, пошли!
- Пошли, братишки! - подхватили все сразу.
И вот они уже в пути. Растянувшись веревочкой, шли всю ночь, останавливаясь только на короткие привалы и перекуры. На рассвете окруженцы снова наткнулись на немцев и вынуждены были принять невыгодный бой. На этот раз не повезло Тасе: она была серьезно ранена в ногу и не могла идти самостоятельно. Егор Большаков легко взял ее на руки и отнес в домик лесничихи, стоявший на отшибе в густом сосняке. Тасе сразу же сделали перевязку, переодели и положили на койку - под видом больной родственницы лесничихи. Большаков горячо распрощался с медсестрой, пожал ее маленькую руку и, уходя, сказал хозяйке:
- Присмотрите за ней, мамаша, мы ее скоро заберем.
*
Стрелковый полк, в котором Степан Ковальчук выполнял обязанности командира саперного взвода, с тяжелыми боями отходил на новые рубежи. В непрерывных схватках с врагом и утомительных переходах личный состав полка пролил уже много пота и крови. В ротах слишком мало оставалось бойцов, способных сражаться. Вчера был ранен и командир саперного взвода. Вся ответственность теперь легла на плечи бывшего шахтера - Степана Ковальчука.
Сегодня на рассвете по приказу командира дивизии полк был оставлен в арьергарде, недалеко от Днепра, между двумя селами. На него возлагалась задача: сдержать натиск противника, обеспечить переправу частей, потом отойти и занять оборону на опушке леса. Ковальчук не знал еще такого сильного боя. Фашистские танковые и стрелковые подразделения рвались к переправе. Над головой все время висели вражеские самолеты. Тяжелая артиллерия и минометы жестоко обстреливали огневые позиции полка. Советские пехотинцы, взаимодействуя с танковым дивизионом, отбили уже четыре атаки противника, подожгли восемь бронемашин, но враг продолжал ломиться вперед через трупы своих солдат и офицеров.
Минут через двадцать после отражения очередной атаки командир арьергардной части вызвал старшину Ковальчука и приказал ему, как только соединение закончит переправу и арьергардный полк отойдет на восточный берег Днепра, сразу же произвести взрыв моста. Это боевое задание предстояло выполнять под сильным обстрелом и бомбежкой, что требовало от подрывников большого солдатского мужества и смекалки, высокого мастерства и быстроты действий.
- Времени у вас в обрез, - сказал полковник. - Нужно немедленно начинать подготовку к взрыву. Выделите на это самых смелых саперов или берите боевую задачу на себя. Полк начнет отход ровно в 12.00. Действуйте!
На обратном пути Ковальчук задумался. Он хорошо знал бойцов своего взвода, во всем доверял им, высоко ценил, их мастерство и бесстрашие, но взрыв решил произвести все-таки сам, взяв себе в помощь только одного младшего командира Александра Ванина. Этот молодой и находчивый фронтовик, бывший строитель, не раз уже проявлял умение и отвагу в боях. И теперь, как никогда, был нужен Ковальчуку.
Сначала была заложена взрывчатка и от моста отведены шнуры в укрытое место. А когда все было сделано, Ковальчук приказал своему заместителю отвести взвод в тыл, где полк должен был занять оборону. Начинался двенадцатый час дня. Подразделения приступили к отходу. Танковый дивизион переправился на паромах. Пехотинцы перебегали мост небольшими группами и сразу же рассыпались в прибрежном лесу. Вот уже простучала каблуками сапог последняя и замыкающая группа арьергарда. Берег оголился. Ковальчук вытер пот с лица рукавом гимнастерки, поглядел на Ванина.
- Как чувствуешь себя, Саша? - спросил он.
- Пока ничего, - сухо улыбнулся младший командир, посматривая за реку, на приземистые кустарники. - А вообще-то, жарко нам будет. Видишь, вон топают, пыль столбом стоит! Впереди, кажется, - танки. Левее дороги смотри.
- Да, четыре машины. Надо хорошо встретить их, Саша. Как только выползут на середину моста, - сразу рви.
- А если пехота вплавь бросится?
- Пусть. Я из пулемета чесану по ней. Под водой достану. Уже подходят... Рукава засучили, бандюги! Топают, как на параде. Ну-ну, шагайте. Мы постараемся испортить вам настроение. Только спокойнее действуй, Саша!
- Знаю. Рука не дрогнет.
Четыре танка и человек тридцать пехотинцев одновременно выскочили на берег, остановились. Из головной машины вышли двое, в высоких шлемах и в темных комбинезонах. Потоптались у моста, прошли на середину, посмотрели на воду, вернулись. Позади подпирали их новые машины и группы солдат. Показался длинный, сухопарый офицер с автоматом в руке. Он что-то крикнул. Танки взревели и поползли, оставляя позади синие полоски отработанного газа.
- Рви, Саша, рви!
Бледно-розовый огонек блеснул в больших ладонях Ванина и быстро побежал по шнурку. Ковальчук прильнул к младшему командиру и затаил дыхание. Прошла минута, вторая. Танки зашли уже на средний пролет. И тут раздался оглушительный взрыв. Седоватый столб дыма поднялся к небу. Деревянные части моста загорелись. Пролет затрещал и вместе с двумя машинами тяжело рухнул в воду. На берегу послышались шум и стрельба. Ковальчук поджег свой шнур, протянутый к последнему пролету, и выскочил из укрытия.
- Бежим, Саша!
Дым горящего моста облаком повис над рекой. Шум и стрельба на том берегу усиливались. Ванин и Ковальчук не успели отбежать и десяти метров, как немецкие артиллеристы развернули орудия и открыли беглый огонь по опушке леса. Снаряды рвались недалеко впереди, гулко и раскатисто. "Хотят отрезать, - подумал Ковальчук. - Ну, ну, разбрасывайте "огурцы", хрен с вами!" И вдруг совсем близко от них грохнул огромный снаряд, разбрасывая куски земли. Бежавший первым, Ванин остановился, схватился руками за живот и, корчась от невыносимой боли, упал. Ковальчук с разбега повалился рядом, рванул ворот своей гимнастерки, спросил:
- Ранен, Саша?
- В живот, - хрипло ответил Ванин, продолжая корчиться и закрывать рану руками. - Беги дальше, командир. Я уже не жилец на этом свете. Оставь меня!
- Не-ет, Саша! - с дрожью в голосе проговорил Ковальчук. - Ты не оставил бы меня, и я не оставлю. Держись покрепче за шею. Лес недалеко. Потерпи, Саша, потерпи, дорогой!
Ванин сильно закусил губы. Подол гимнастерки и брюки быстро и сочно пропитались кровью, почернели. Ковальчук, изнемогая, неловко пополз с раненым возле воронок к лесу. Еще метров десять - и можно отдохнуть. Вон у той толстой сосны. Скорей, скорей! Еще - два метра, метр! Вот хорошо. Теперь немцы не увидят.
Слева к ним подползли два санитара.
- Срочно к врачу его! - бросил старшина.
И тут он вспомнил о пулемете. Черт возьми, ведь он у моста. И кто оставил? Сам командир взвода! Небывалый случай. Нет, он не имеет права позорить весь взвод. Нужно вернуться, пока не поздно. Немцы не заметят: они еще на том берегу, мост обрушился, пылает. Близкой опасности нет. А ну, давай назад!
На пути почти сплошные воронки. Они еще чадились редким белесым дымком. Переползая из одной воронки в другую. Ковальчук упорно приближался к укрытию. Пусть стреляют фрицы, это не страшно: в старую воронку никогда не попадает новый снаряд. И все-таки жарковато! А тут еще ремень мешает. К черту его! Ремень - это не пулемет. Еще, еще немного. Вон уже укрытие - и там ручной пулемет. А диски? Они есть, конечно! Он сам набивал и проверял их.
Никогда еще Степан Ковальчук не прижимался так плотно к родной земле. И не зря. Она сберегла его. Он благополучно добрался до укрытия, вполз в него, передохнул. Прочная кирпичная загородка! Попробуй-ка достать пулей. Пулемет с поджатыми ножками лежал на камне. В брезентовой сумке виднелись три заряженных диска. В трудную минуту можно защититься. "Но где же наши? - подумал Ковальчук, наблюдая за противоположным берегом. - Сколько машин и солдат скопилось! Вот мишень для обстрела. Хотя бы несколько снарядов бросили полковые артиллеристы, разогнали бы этих мерзавцев. Наверно, нет боеприпасов. Вот беда!"
Фашистские пехотинцы в двух местах спустили на воду надувные резиновые лодки и начали переправу. Через несколько минут они были уже на середине реки. На опушке леса яростно застучали пулеметы. Наконец-то! Ковальчук повеселел. Но торжество его было преждевременным. Ни один немец еще не кувыркнулся в воду. Они спокойно продолжали плыть: крутой берег прикрывал их от пуль.