Нигде так быстро не сближаются люди, как в госпитале. К вечеру Михаил все знал о летчике и танкисте. Когда на ногу гвардейцу наложили гипсовую повязку и стало ясно, что лежать придется долго и без малейших движений, он загрустил. Танкист словно подслушал мысли товарища. Приподнял на губах бинт, чтобы удобнее было говорить, повернул голову в его сторону, сказал озабоченно:
   - Терпи, разведчик. У медицины свои законы. Нарушишь режим - без ноги останешься. Это не интересно. Я уже второй раз с госпитальной койкой встречаюсь. Терплю.
   Смугляк с благодарностью посмотрел на танкиста, подумал: "Железный человек! А почему бы и мне не быть таким?" Но как он ни крепился, бездеятельность все-таки угнетала его. Если первое время он мог думать о своем прошлом, часто вспоминать Тасю и Степана, то теперь не было и этого. Целыми днями гвардии младший лейтенант лежал на больничной койке и смотрел в потолок. В голове ни одной мысли. Это было страшно. Нужно чем-то заняться? И Смугляк предложил организовать коллективную читку исторических романов. Летчик и танкист согласились. После этого старшая медсестра охотно принесла им "Спартака" из госпитальной библиотеки. За читку принялся летчик Федя Грачев, моложавый и задушевный человек, ни при каких случаях не впадавший в уныние. Голос у него был мягкий, приятный, читал он быстро, без запинок, с правильным произношением. Слушать его не надоедало. Читали запоем, забывая "мертвый час". За короткое время были прочитаны "Чингиз-хан" и "Батый", романы "Степан Разин" и "Петр Первый". На очереди в намеченном списке значились: "Суворов" и "Емельян Пугачев", "Тихий Дон" и "Хождение по мукам". Старшая медсестра озабоченно кивала головой: "Не много ли они читают? Не утомляет ли их чтение?" Ежедневно после обеда она заходила в палату, отбирала у летчика книгу и, улыбаясь, говорила беспрекословно, строго:
   - Мертвый час, мальчики!
   Самым впечатлительным и восприимчивым к прочитанному оказался Смугляк. Сначала ночами он спал спокойно, но потом начал бредить. Танкист и летчик просыпались и молча вслушивались в бессознательный разговор товарища по палате. Смугляк на минуту затихал, затем снова возобновлял разговор, восхваляя Спартака и ругая Бату-хана.
   На крик появлялась дежурная медсестра, осторожно будила больного, поправляла под ним подушку и укоризненно говорила:
   - Опять начитались. Сегодня уже второй раз воюете. Имейте в виду, товарищ Смугляк, больше вы читать ничего не будете.
   - Не сердитесь, сестра, - виновато моргал глазами Михаил. - Завтра дочитаем "Тараса Бульбу" и... все. Передышку сделаем.
   - Хорошо, я проверю.
   - А вы не опасайтесь, сестрица, - смеялся Федя Грачев, сверкая белыми, ровными зубами. - Он не сорвется с койки: мы его привязываем. Ремни у нас крепкие, поглядите-ка.
   Танкист тоже улыбался:
   - Ничего, привыкнет. Прочитаем еще романов десять, и он перестанет "воевать" ночами. Со мной тоже бывало такое...
   После Московского наступления и первого крупного разгрома гитлеровских войск в "Известиях" были опубликованы имена награжденных за боевые подвиги фронтовиков. Списки печатались с продолжением в нескольких номерах. Как-то просматривая подшивку "Известий", Федя Грачев вдруг просиял, заулыбался.
   - Тебя как по отчеству, Миша?
   Смугляк сказал.
   - Значит, это ты, - продолжал Грачев. - Наградили тебя, товарищ фронтовик! Орденом Красного Знамени, чуешь? Так вот и написано: "Смугляка Михаила Петровича гвардии младшего лейтенанта". Танцуй, браток! Награда большая.
   Танкист нащупал руку Смугляка, крепко пожал:
   - Поздравляю, разведчик!
   Приятно было Смугляку в этот день, но недолго согревала его радостная весть. К вечеру из подразделения пришло письмо. Ратный товарищ Михаила Янка Корень сообщал ему о жизни и боевых делах воинов разведроты. Он подробно описывал подвиги товарищей: кто погиб в дни наступления, кто выбыл из строя по ранению. Особенно тепло и содержательно писал он о гвардии старшем лейтенанте Никитине. Письмо заканчивалось сообщением о смерти командира: когда и где он был ранен, как умер и где похоронен.
   Письмо выпало из рук Смугляка, спазмы перехватили горло. "Никитин, Никитин! - печально шептал Смугляк. - Дорогой человек, значит, тебя уже нет. Не пришлось нам встретиться снова. А ты хотел. После войны ты собирался учиться. Неумолимая смерть оборвала твои светлые мечты и желания".
   Смугляк отвернулся к окну и глубоко задумался. В эту минуту в палату вошел врач. Он быстро и ловко снял повязку с лица командира танковой роты, смазал кожу, улыбнулся:
   - На поправку идем, товарищ Фролов. Через неделю вы себя совсем не узнаете. Поздравляю!
   - Спасибо, доктор!
   Лицо Андрея Ивановича Фролова было смуглое, в ожогах. На щеках и на подбородке старая кожа сморщилась, зашелушилась, а под ней образовывалась новая, нежная, иссиня-розовая. Когда-то красивое и гладкое лицо танкиста стало пестрым и шероховатым.
   Врач вышел. Фролов достал из тумбочки письмо, перечитал его, взял зеркало, внимательно посмотрел на себя.
   - Дочь просит фотографию, - проговорил он, не отрываясь от зеркала, а разве я могу сейчас фотографироваться? Не узнает она своего батю. Придется подождать. Напишу, что нет под рукой хорошего фотографа. - И, помолчав, добавил: - Обгорел я, как обрубок. Добро, что глаза уцелели. Погляди-ка, разведчик, как у меня вывеска: терпима? Ну, говори правду?!
   Смугляк поднял голову и скорбными глазами пристально присмотрелся к изуродованному лицу командира танковой роты.
   - Сильный вы, Андрей Иванович.
   - Даже так! - воскликнул Фролов. - А ты, как я вижу, слишком переживаешь удары... Крепись, друг, - война.
   - О гибели командира сообщают вот, - сказал Смугляк, показывая письмо танкисту. - Разве спрячешь горе?..
   - Это тяжело, конечно, - вздохнул Фролов.
   Прошло еще несколько дней, и сестры совсем прекратили дежурства в палате. Врачи заглядывали теперь только во время медосмотра. В последних числах марта была снята гипсовая повязка с ноги Феди Грачева, а еще через неделю поднялся и Михаил Смугляк. Он уже свободно, без помощи сестер разгуливал по коридору, опираясь на костыли. К этому готовился и командир танковой роты. Настроение у всех переменилось. Каждый думал о скором возвращении в свою часть.
   В выходной день Смугляк сидел уже на лавочке в госпитальном саду. Погода была солнечная, теплая. Снег таял. Кое-где на прогалинах показывалась нежная молодая травка. Почки на деревьях набухли. Еще неделя - и из них вывернутся маленькие, клейкие листочки. Михаил закурил и размечтался. К нему, опираясь на костыль, приблизился раненый и присел рядом. Смугляк не обратил на него внимания. А раненый подтянул пояс короткого синего халата и пристально посмотрел на Смугляка.
   - Ворон! Это ты? - воскликнул он.
   Смугляк повернулся на голос.
   - Сашка Гвоздь! Откуда?
   - Оттуда, откуда и ты, - ответил тот, широко улыбаясь. - Ну, встреча! Не думал и не гадал. Молодец, Ворон!
   Михаил не мог сразу понять, какое чувство - радостное или печальное наполнило ему грудь. Он не ожидал да и не хотел встречи с Гвоздем. Но получилось как-то совсем иначе. Прошлая неприязнь к Гвоздю заменилась восхищением - он смотрел на него теперь как на фронтовика.
   - Стало быть, и ты ремонтируешься? - спросил он Гвоздя.
   - И не первый раз, - с гордостью ответил Сашка. - Не успел заштопать одну рану, появилась другая. На этот раз фрицы здорово меня покалечили. Думал, без ног останусь - пронесло! Такой человек, как я, не может жить обрубком. Три дня тому назад начал делать первые шаги. - Гвоздь помолчал, затем склонил голову в сторону Смугляка, спросил тихо: - А ты, значит, по-моему сделал?
   - Выходит так, - грустно ответил Михаил, вспоминая побег из лагеря заключения. - Тогда сделал по-твоему, а теперь вот решил сделать по-своему. Не могу дальше скрывать вину.
   - Это как понять? - уставился на него Сашка.
   Смугляк глубоко вздохнул.
   - Тяжело мне, Сашка! И чем дальше, тем тяжелее. Я уже стал командиром, награжден большим орденом. Товарищи относятся ко мне доверчиво, сердечно, но ведь они не знают, кто я такой. И это меня мучает.
   - Ерунда! - отозвался Сашка, выпуская дым из ноздрей и рта густым облачком. - Подумаешь, ангел какой! Ну, и дальше что?
   - Вот и решил сам распутывать свой клубок. Вернусь из госпиталя сразу же пойду в политотдел дивизии и все расскажу.
   - Глупое решение, - не выдержал Гвоздь. - Кому нужны твои покаяния? Да ты знаешь, что из этого получится? Те, кто тебя уважает, останутся в неловком положении, охладеют к тебе, а те, кто завидовал твоим подвигам, обрадуются, злорадствовать будут.
   - Таких нет на фронте!
   - Ерунда! - грубо повторил Сашка. - Когда это перевелись такие люди? Нет, не подходящее время выбрал ты для покаяния. Понимаешь - не подходящее! Сейчас воевать нужно, а не слюнтяйничать. Сегодня самые большие преступники - это фашисты.
   Смугляк задумался. В словах Сашки много было здравого смысла. На минуту он представил себе беседу с начальником политотдела дивизии. Полковник - справедливый, человечный, никогда не спешит с выводами. И вдруг он узнает, что Смугляк - это не смелый, живущий делами разведчиков командир, а преступник. Ему нельзя доверять жизнь тридцати воинов, его нужно немедленно изолировать. И начальник был бы прав.
   - Поколебал ты меня, Саша! - сказал Михаил после долгого и тягостного раздумья. - Видимо, придется подождать. Уцелею - после войны покаюсь, не уцелею - пусть простят меня люди. Не шкуру свою спасать, а воевать бежал я из лагеря.
   - Вот это другое дело! - почти выкрикнул Сашка. - В своем доме мы и после сумеем навести порядок. А сегодня нужно бить фашистов. Душа болит, когда видишь, как они топчут нашу землю.
   Послышался звонок. Начиналось время обеда.
   *
   Днем и ночью госпиталь жил большой неспокойной жизнью. С переднего края продолжали поступать тяжело раненые. Одним нужно было срочно обрабатывать раны, другим делать серьезные операции. Врачи и медсестры не снимали халатов. Даже "безнадежных" они вырывали из рук смерти. И все же на опушке стройного и густого сосняка ежедневно появлялся свежий холмик.
   Михаил часто приходил на это новое кладбище и подолгу простаивал у какой-нибудь могилы, низко опустив голову. Тяжелые чувства надрывали его сердце, бесконечные думы теснили мозг. Сколько жертв принесено уже во имя чести и независимости Родины! В годы гражданской войны гибли воины Октября, тогда смертью храбрых пал и его отец - пулеметчик щорсовской дивизии. Теперь гибнут ровесники Михаила. Дорогой ценой оплатили они сыновнию любовь к родной земле. Да и он, человек горняцкой породы, не дрогнет, взглянув смерти в глаза.
   - Не грусти, Ворон! - услышал он как-то позади себя. - Эти парни хорошо умерли. Я завидую им. Они не ползали, а летали!
   Смугляк узнал Сашку, повернулся.
   - Откуда ты знаешь? - спросил он.
   - Командир их орудия рассказывал, - пояснил Шматко, читая надпись на братской могиле. - Моим соседом был по госпитальной лёжке. Боевой и смышленный хлопец. Под Ельней, говорит, восемь немецких танков пытались прорваться в тыл нашего полка. Эти артиллеристы и встретили их. Семь машин подбили, а восьмая наскочила на пушку, раздавила ее и прислугу помяла. Пока везли хлопцев в госпиталь, двое скончались, а командир орудия отдышался. Теперь он снова воюет, а я вот продолжаю ползать здесь, хлеб на дерьмо переводить. Тоска меня съедает, Ворон, места себе не нахожу. Пойдем-ка до обеда сыграем еще партию в шахматы.
   - Это можно.
   Последние дни перед выпиской из госпиталя Смугляк почти не разлучался с Сашкой. В откровенных беседах бывший "король воров" поражал его рассудительностью и глубоким знанием жизни. Казалось бы, война должна была еще больше исковеркать душу Сашки, а получилось наоборот. В черством сердце Гвоздя чувствовалась искренняя теплота и нежность. Он сильно подобрел. О многом переговорили они за эти дни, сидя на лавочке или прогуливаясь по лесу. Как-то под вечер Михаил завел разговор об образе положительного человека в обществе. Он рассказал несколько интересных случаев из жизни, одновременно высказывая свое презрение к хулиганам, ворам и к тунеядцам. Сашка внимательно выслушал его, приподнял голову и, не спеша, словно взвешивая каждое слово, сказал:
   - Не во всем ты прав, Ворон! Человек не родится преступником. Условия жизни уродуют его. Ты думал об этом?
   - Думал. Но что ты можешь сказать в оправдание людей-трутней, людей-паразитов, изменников?
   - Я буду говорить не о них, а о себе. Вот послушай. Ты хотя и немного, но помнишь своих родителей, а я своих совсем не помню. До десяти лет жил у сельского кузнеца вроде приемного сына. В те годы я узнал, что какая-то женщина родила меня и подкинула на крыльцо одного богатея. В селе сразу пронюхали об этом. Мать не нашли, а меня отдали бездетному кузнецу. Он был хорошим человеком. Присвоил мне свою фамилию, дал имя, которые я ношу до сих пор. Все было сделано по-человечески. Спасибо ему! А что потом? Потом на каждом перекрестке меня называли "подкидышем". Пока я был мал - терпел, а подрос - страдал и плакал. В моих ушах все время звучало это оскорбительное: "Подкидыш, подкидыш, подкидыш!" Многие смотрели на меня с презрением, соседи запрещали своим детям играть со мной. Ты слушаешь меня?
   - Слушаю, говори! - вздохнул Михаил.
   - Ну вот, отравили мне в селе душу, я и сбежал в ближайший городок. Первое время околачивался на станции то подметалой, то подносчиком. Квартировал на вокзале под лавкой. Оборвался, завшивел. А тут кто-то разнес слух, что в Бухаре люди живут очень сытно и свободно. Не раздумывая, я и подался в этот далекий край. Ехал, конечно, "зайцем". Ночь простоял в тамбуре. Утром сильно захотел жрать, волка бы съел. Зашел в вагон. В первом купе сидел какой-то дяденька, гладкий, розовый, с брюшком на выкате. Перед ним на столике лежали белые булочки и колбаса. У меня потекли слюньки. Протянул я к нему руку, несмело пропищал: "Дяденька, дай кусочек!" Он округлил глаза, схватил меня за шиворот и крикнул: "Вор! Вор!" Прибежал проводник. Вдвоем они вытащили меня из вагона и прямо на ходу сбросили с поезда, как мешок с опилками.
   - Вот сволочи! - возмутился Михаил.
   - Не знаю, сколько я лежал, разбитый, окровавленный, - вспоминал Сашка, - но все-таки поднялся, осмотрелся по сторонам. Недалеко протекала речка, виднелись какие-то строения. Зашагал туда, к зеленой рощице. На берегу реки я увидел огромную трубу... Из нее вылез такой же оборванец, как и я, года на два старше. Хмуря брови, он расспросил меня, кто я такой и откуда. Потом снова залез в трубу, вытащил кусок хлеба и зеленый лук, подавая мне, сказал коротко и твердо: "Отныне ты будешь не просто Сашка, а Сашка Гвоздь. Меня называй Васькой Ухом. Понятно? Ну вот! А теперь идем в город. Есть работа". С этого все и началось!..
   - А почему ты не пошел в детскую колонию? - спросил Смугляк, не спеша прикуривая от папиросы Сашки. - Не знал?
   - Тогда не знал, - ответил Шматко, опираясь на костыль. - А после дважды побывал в такой колонии и дважды бежал. Теперь жалею. В колонии нашего брата кормили, обували, одевали и учили. Но не по мне была строгая дисциплина. Душно показалось там. В то время я считал, что имею деловую специальность - очищать чужие карманы, и меня тянуло обратно к Ваське Ухо. Я разыскал его, теперь уже на Украине. Он вырос, связался с какой-то шлюхой, запьянствовал и вскоре отравился. Я пристал к другой шайке, стал ее вожаком. За воровство меня три раза судили, я отбывал срок и опять брался за старое ремесло. Вот такая у меня была жизнь. Теперь скажи: только ли я виноват в своем уродстве?
   - Да!.. - раздумчиво произнес Смугляк. - Я ведь тоже не в неге рос, но воровать не пошел. Может быть, это потому, что на моем пути больше встречалось хороших людей. Тебе же не повезло. Тебе, кроме кузнеца, попадались только злые и дурные люди, отравляли и коверкали твою юную душу. В этом виноваты они, а не ты. Но ты виноват в другом, Александр!
   - В чем именно?
   - Во-первых, в том, что уже взрослый продолжал заниматься кражами, во-вторых, незаслуженно возненавидел людей. Это и неправильно, и нечестно. Ты свалил в одну кучу дурных и добрых и сказал: все люди - сволочи, только я один - хорош! Так ведь получается? А разве тот добрый сельский кузнец плохой, если он усыновил, растил и учил тебя? Хороший, говоришь! Ты его любил и помнишь даже сейчас. Это благородно! Поэтому не суди о людях по своим неизвестным и подлым родителям. Они тебя сотворили и бросили. Но не все такие. Запомни, Саша, порядочных людей на земле гораздо больше, чем дерьма, как ты выражаешься. Иначе мы шли бы не вперед, а к первобытной дикости. Подумай-ка!
   - Что ж тут думать, - почесал затылок Сашка. - На фронте и на самом деле хороших людей больше. Я убедился в этом. Иной раз воин сам гибнет, а товарища спасает. Понимаешь? Своей жизни не пожалеет, а друга в беде не оставит. Мне нравятся такие!
   - Вот видишь! - горячо проговорил Смугляк. - А ведь сегодняшние фронтовики - это вчерашние мирные люди. Тем-то они и замечательны, что в минуты самых тяжелых испытаний в их душах раскрываются такие качества, как человечность и мужество. На фронте они совершают героические подвиги, в тылу - трудовые. Мне рассказывали, что почти на полуголодном пайке рабочие сутками простаивают у станков, делая все для фронта. Это богатыри!
   - Да, богатыри! - тихо промолвил Сашка.
   - Теперь учти еще одно, - продолжал Смугляк спокойно и убедительно, фашисты тоже считают себя людьми и фронтовиками. А на самом деле разве это люди?! Подумай только, кто подверг огню и разрушениям наши города и села? Фашисты! Кто заставил беззащитных и добрых людей проливать потоки слез? Фашисты! Кто устроил чудовищные лагеря смерти, сжигая в печах не только взрослых, но и детей? Фашисты! Они, как бешеные звери, увидев кровь, хотят еще больше человеческой крови. Могут ли эти палачи рассчитывать на милость? Нет! Уничтожать их нужно. В этом наш долг перед народом.
   - Правильно говоришь, Ворон! - покашлял Сашка. - Мне вспоминается один случай. Хочешь послушать?
   - Рассказывай.
   - Под Ельней несколько дней подряд шел жестокий бой. Гитлеровцы упорно рвались к Москве. В одной атаке меня тяжело ранило, и я не мог подняться. Фашисты наседали. "Значит, все, конец! - подумал я, лежа у снарядной воронки. - Сейчас меня или расстреляют или возьмут в плен". И вдруг чувствую, кто-то поднял меня, взвалил на спину и понес к лесу. Через несколько минут послышалась длинная пулеметная очередь. Мы упали. В это время из леса неожиданно вырвались танки нашего соседнего подразделения и погнали врага назад. Я посмотрел на своего мертвого спасителя и узнал его. Это был командир второго отделения моего взвода Андрей Бурков. Добрый, героический сибиряк! Его любили все солдаты. Бурков знал, что я вор, много раз судился, но в тяжелую минуту не оставил меня на поле боя. Впервые в жизни я заплакал, гладил волосы на голове Буркова, целовал его, заглядывал в глаза. Вот его фотография, посмотри.
   Сашка опустил голову, помолчал.
   - Не знаю, как это объяснить, Михаил, но со мной что-то произошло, будто бы я снова на свет родился. После смерти Буркова во мне все перевернулось. Я другими глазами и по-другому стал смотреть на жизнь, на людей. Даже военная форма, которую я недолюбливал, кажется теперь роднее. Прошлое меня не мучает, Возвращаться к нему не думаю. Хочется быть таким, каким был Андрей.
   - Приятно слышать это от тебя, Саша. Я радуюсь твоей перемене. Хочется от души пожелать тебе самого лучшего и светлого на новом пути. Буркова, конечно, очень жаль. Есть ли у него родственники? Написать бы им, ведь печалятся они теперь.
   - Я уже написал. В Сибири у него остались жена и мать. Они не хотят верить, что погиб их Андрюша. Они ждут его домой после войны. И знаешь, эта вера обязывает меня воевать теперь за двоих.
   Смугляк молча пожал руку Сашки.
   Вечером они обменялись адресами и горячо расстались, как самые хорошие друзья расстаются перед боем.
   Глава третья
   Стройный и плотный, с тощим вещевым мешком за плечами, Михаил Смугляк устало шагал на запад. Заткнув под ремень длинные полы шинели, он обходил липкие прогалины, выбирая покрытые ледком куски проселочной дороги. Так идти было легче. Вязкая грязь не налипала на каблуки, размягченный снег, словно кисель, разлезался под большими ступнями сапог, и отпечатанные следы удивительно быстро заполнялись синеватой вешней водой.
   О попутных машинах нечего было и думать. В дни весенней распутицы шофера объезжали проселочные дороги, а если и решались ехать по ним, то чаще всего ночью или рано утром, когда держались еще заморозки. Вытирая потный лоб рукавом шинели, Смугляк шел, не останавливаясь. Его смуглое лицо сильно обветрилось, еще больше потемнело. Руки зачерствели. Широкие носки кирзовых сапог пожелтели от сырости. Но чем дальше уходил он от Москвы, тем легче и светлее было у него на душе. С глубоким удовлетворением разведчик отмечал, что линия фронта далеко передвинулась на запад и что бронированные полчища врага, наконец-то получив чувствительный удар, откатились от подступов к столице. Навсегда был разбит миф о непобедимости фашистской армии.
   Хорошо и тепло было Смугляку от этих дум. Но скоро светлое настроение его омрачилось. Сразу же за полустанком начались сплошные развалины и пепелища. Когда-то здесь у каждой рощицы ютились большие русские села, возвышались новые здания школ и магазинов, а теперь всюду торчали обломки стен, обгорелые деревья и трубы, трубы, трубы! Стаи грачей с угнетающим карканьем кружились над пепелищами, боязливо садились на искалеченные сучья тополей, снова поднимались и снова кричали. Где же обитатели этих пустынных мест? В какие стороны разбрелись они?
   Наконец, недалеко от дороги Смугляк заметил полусогнутого старика и подростка-девочку. Они копошились возле большой русской печи сгоревшего дома. Это было необычно, как в сказке. Рыжебокая печка густо дымила, и сероватый тяжелый дым расстилался по развалинам. Необъяснимая сила потянула Смугляка к этой печке. Еще на подходе он отчетливо разглядел запачканное сажей лицо девочки и длинную бороду старика, словно подернутую инеем. Старик был в коротком домотканном зипуне, подпоясанном толстым обрывком веревки. На голове его торчала старая шапка из желтого кота. Девочка собирала и подносила хворост, а дед частями бросал его в печку.
   Смугляк подошел к ним, поздоровался и не спеша начал снимать вещевой мешок с широких плеч, на которых остались сухие полоски от лямок. Девочка застенчиво улыбнулась и качнула головой в знак приветствия, а старик равнодушно повернул голову в сторону подошедшего, смерил подслеповатым взглядом его высокую, перетянутую ремнем фигуру и отвернулся, продолжая свое дело. Смугляк покашлял. Ему сильно захотелось поговорить со стариком, сказать ему теплое слово. Поглядев на его согнутую спину, он присел на обрубок дерева и, вынимая из кармана портсигар, проговорил просто, задушевно:
   - Может, покурим, дедуня?
   - Благодарствую, сынок, - неожиданно быстро отозвался старик, повернувшись к пришедшему. - От трубочки табачку не откажусь. Аннушка! позвал он внучку, - присмотри-ка за печкой, детка, а я передохну малость. - И, присаживаясь рядом с военным, добавил: - Ты бы мне парочку спичек, сынок, оставил. Плохо теперь у нас с этим. Магазин уцелел, а спичек никто не привозит.
   Глаза старика были красными от дыма, а голос - хриплый, простуженный. Смугляк обрадовался завязавшемуся разговору, подал старику портсигар с табаком и полез в карман за "бензинкой".
   - Спичек оставить не могу, дедуня, - сказал он приветливо, - а вот зажигалку с удовольствием оставлю.
   - Что ты, сынок! - поднял голову старик. - Такая штука и самому пригодится. Нет спичек, ну и не надо.
   - Берите, берите, - настаивал Смугляк. - Здесь вот на донышке запасные камни, а бензинчику у проезжих шоферов раздобудете. Зажигалку я себе другую смастерю, война научила.
   Старик поблагодарил Смугляка, повертел зажигалку в руках, попробовал зажечь и, кивнув головой на запад, спросил:
   - А вы туда, значит?
   - Туда, дедуня.
   - Да, теперь все туда идут, - уже задумчиво проговорил старик, склонив голову. - Такое время теперь. Немало горя принесли нам хвашисты, а это не прощается. Гляди-ка, вот, что хрицы поганые оставили! - указал он рукой на развалины и обгорелые деревья. - Как хошь, так и живи: ни угла, ни одежи. Одно забрали, другое спалили, окаянные! Даже гнезда грачам смастерить не из чего и негде, вьются над пепелищем, а на деревья не садятся, пугают их головешки обгорелые. - Старик с минуту помолчал, облизал сухие губы и опять повернул голову к Смугляку. - Да, туда-то вот много солдатиков уходит, а сколько их назад вернется?.. Мой сын тоже там. С первого дня войны ушел, и до сих пор ни слуху ни духу от него. Может, давно уже голову сложил. Кто знает?
   - Может, сложил, а может, фашистов колотит, - успокаивающе проговорил Смугляк. - Мы побегали от фрицев, теперь пусть и они от нас побегают. Не пришлось им поглядеть Москвы-то нашей.
   - Это ты верно говоришь, сынок. Не увидели они столицы нашей белокаменной. Ходил я на днях за Урочище, поглядел, сколько их понабили там! И машины, и повозки, и люди - все в одну кучу свалили, смотреть жутко. А кто виноват? Они! Не мы к ним лезли, а хрицы к нам в дом вломились. Вот и получили по заслугам. А о Загорском ты, случайно, не слышал? Оно недалеко отсюда?