Страница:
— А долго придется ждать? — спросил Егорышев.
— Да уж придется подождать, — усмехнулся Дарьин. — Наберитесь терпения. Месяца через четыре позвоните, я вам скажу, в каком состоянии ваше дело. А может, и раньше все решится…
Из милиции Егорышев отправился в Елисеевский магазин. Сегодня была получка, и он, как обычно, хотел купить для Наташи чего-нибудь вкусного. Она любила конфеты «Грильяж», грецкие орехи и вино «Тетра». Орехи и конфеты Егорышев купил быстро, а за вином пришлось походить. Он ходил по магазинам и не спешил домой, потому что ему нечего было сказать Наташе. Не мог же он ей сказать: «Наберись терпения, месяца через четыре нам сообщат». Сказать так было нельзя, но что можно еще сделать, Егорышев не знал.
«Тетру» он нашел в конце концов в буфете кафе «Националь».
Расплачиваясь с буфетчицей, он увидел Долгова. Долгов помогал раздеваться высокой девушке с прической, запоминавшей копну сена, нахлобученную на голову. Егорышеву было известно, что это очень модная французская прическа. Наташа, дурачась, сделала ее как-то, но ничего хорошего он в такой прическе не находил и считал, что только очень глупые женщины могут так уродовать себя.
Не желая смущать Долгова, Егорышев отвернулся, но тот его уже заметил, засмеялся, шепнул что-то свой спутнице и подвел ее под руку к буфету.
— Москва — большая деревня! — весело сказал Долгов. — Все дороги ведут в «Националь». Познакомься.
— Таня, — сказала девушка и протянула мягкую руку, пахнущую духами.
— Она учится в нашем институте, — пояснил Долгов. — В лесохозяйственном. Представляешь? Дед до сих пор преподает экономику. А Марьюшка ушланапенсию.
— Неужели ушла? — удивился Егорышев.
— Ушла весной, — кивнула Таня. — Ей устроили грандиозные проводы. Старушка растаяла и весь вечер вместо вина пила валерьянку.
— А «Леший» по-прежнему выходит? — опросил Егорышев.
— Выходит —засмеялась девушка.—Икак всегда, ему достается от «Русалки».
На третьем и четвертом курсах много лет подряд выпускались две сатирические стенные газеты, которые находились в постоянной и традиционной вражде. «Леший» выпускался ребятами, а «Русалка» была трибуной девушек. Много остроумных карикатур, стихов и заметок появлялось в обеих газетах… Егорышеву было приятно, что в институте сохраняются старые традиции.
— Что же мы тут стоим? — сказал Долгов. — Сядем за столик.
— Я не могу, — ответил Егорышев.
— Ерунда, — запротестовал Долгов. — Успеешь на свой десятый этаж, выпей с нами рюмочку.
— Конечно, — сказала Таня. — Пожалуйста. Яваспрошу.
Егорышев не умел отказывать, когда его о чем-нибудь просили. Кроме того, спешить ему было некуда, и он был рад вспомнить студенческие времена.
Долгов заказал бутылку шампанского и триста граммов коньяку «три звездочки».
— Только армянский, пожалуйста, — строго сказал он официантке и объяснил Егорышеву: — С грузинским коньяком «Черная пяточка» не получается.
— Черная пяточка? — не понял Егорышев.
— Неужели вы не знаете? — удивилась Таня. — Это коньяк с шампанским. Очень вкусно.
— Делают еще водку с шампанским, — сказал Долгов. — Это называется уже по-другому: «Белый медведь».
Егорышев взглянул на него с интересом. На работе Долгов был тихим, старательным и незаметным. Здесь его словно подменили.
Он острил, пил коньяк с шампанским и рассказывал довольно рискованные анекдоты. Егорышев краснел, а Таня хохотала, и ни тени смущения не было заметно на ее красивом, гладком, напудренном лице.
Когда Егорышев стал с беспокойством поглядывать на часы, она сказала:
— Юра, перестань морочить голову человеку. Видишь, ему некогда.
Егорышев был благодарен ей за помощь. Сам он никак не мог решиться перебить Долгова и встать из-за стола.
Долгов вышел его проводить.
— Таня твоя невеста? — спросил Егорышев.
— Чудак! — засмеялся Долгов. — Сразу так тебе прямо и невеста!
—До свиданья, — сказал Егорышев. Ему стало обидно, он сам не знал отчего.
— Приезжай ко мне на дачу, — предложил Долгов. — Я теперь каждый вечер там бываю. Здорово там сейчас… Не зря я пять лет на Севере протрубил, деньжонок подсобрал… Чувствуешь себя, понимаешь, форменным помещиком! Воздух — закачаешься. Не то, что этот бензин. Приедешь?
— Может быть…
Егорышев взял у швейцара свою «Тетру» и вышел на улицу.
Наташа стояла на балконе и смотрела вниз, на улицу. Увидев Егорышева, она тотчас же ушла в комнату.
Егорышев разделся и вручил Наташе орехи и «Тетру». На столе стояла кастрюля, завернутая в газету.
— Где ты был так долго?—спросила Наташа. — Ты пил?
— Я выпил рюмку коньяку с Долговым, — ответил Егорышев. — Случайно встретил его после милиции…
— Что же тебе сказали в милиции?
— Я оставил им заявление. Они сказали, что выяснят, но это будет не скоро. Велели позвонить через четыре месяца.
— Через четыре месяца?
— Конечно, это долго, но быстрее они не могут, — виновато ответил Егорышев. — Что ж, все правильно, — кивнула Наташа. — Садись ужинать.
Егорышеву показалось, что она усмехается.Онположил в тарелку немного картошки и котлету. Есть ему не хотелось.
Наташа убрала со стола и направилась в спальню. На пороге она обернулась и сказала:
— Мы потерпим. Отчего же не потерпеть? Какая разница, жив или нет Матвей? Зачем нам его адрес?
— Наташа! — сказал Егорышев.
— Зачем нам адрес! — повторила она, повысив голос. — Кем он нам приходится, этот Строганов? Он нам не нужен. Слишком много от него беспокойства!
— Перестань! — с тоской сказал Егорышев.
— Я перестану, — ответила Наташа. — Но и ты перестань притворяться, что хочешь его найти!
— Я… Притворяюсь?!
— Да!—сказала она.—Разве ты хочешь, чтоб он нашелся? Смешно было бы ждать этого от тебя! На ее щеках зажглись багровые пятна.
Круто повернувшись, Егорышев вышел из комнаты.
— Это ты, ты во всем виноват! — крикнула Наташа ему вслед. — Зачем ты унес меня с берега Юлы? Если бы я осталась там, Матвей нашел бы меня!
Егорышев сел на стул в прихожей и стиснул голову руками. Но слова, которые произносила Наташа, продолжали падать на него, как камни:
— Я больше ни о чем тебя не прошу, слышишь? Ни о чем! Я твоя жена, я дала тебе слово и не нарушу его, пока ты сам захочешь быть со мной! Я все равно потеряла Матвея, сама потеряла, потеряла навсегда! Он жив, я знаю, и я благодарна судьбе за то, что она подарила мне такое счастье!.. И все. Все! Больше мне ничего не нужно… На большее я не имею права. Я хотела только еще раз взглянуть на него. Только взглянуть. Но это невозможно, теперь я поняла… Почему же ты ушел, Степан? Это твой дом, вернись, и можешь больше не насиловать себя, не притворяться. Я обещаю тебе, что ты никогда не услышишь его имени.
Егорышев вбежал в комнату. Наташа дрожала и расплывалась у него перед глазами. Он хотел обнять ее. Она отшатнулась и захлопнула перед ним дверь. Несколько минут он стоял посреди комнаты, потом принялся собирать вещи. Он положил в чемодан пару белья, рубашку, носки и оглянулся, соображая, что еще нужно взять. Больше ему ничего не было нужно. Он запер чемодан, надел пальто, кепку и подошел к запертой двери.
—Я ухожу, Наташа,—сказал он.—Ты только не волнуйся, я пока буду жить у Долгова на даче. Так нужно. Так тебе будет легче… Тебе сейчас тяжело со мной, я же понимаю… Не мучай себя, Наташа… Никто не виноват в том, что случилось. А Матвея я найду… Если он жив, я обязательно найду его. До свиданья, Наташа…
Он постоял возле двери, послушал. В спальне было тихо.
Перед тем как уйти, он вынул из вазы цветы и выбросил их в мусоропровод. Он не любил увядших цветов. Лучше уж пусть не будет никаких.
Еще издали он увидел, что на даче Долговане горит свет. Поселок уже спал. Прогрохотала электричка, и стало так тихо, что Егорышев придержал дыхание. Он подумал, что Долгов, наверно, задержался в «Национале» или заночевал в Москве. Придется поискать другое пристанище. Жаль, что нельзя поехать к матери. Мать ни о чем не должна знать…
Просунув руку сквозь забор, Егорышев открыл калитку и поднялся на крыльцо. Дверь на веранду оказалась открытой. Значит, Долгов был здесь;нопочему же не горел свет? Егорышев постучал.
В одной из комнат вспыхнула лампа. Долгов не выходил так долго, что Егорышев успел выкурить папиросу. Наконец он открыл дверь и, щурясь, вгляделся в темноту.
— Это я, — сказал Егорышев.
— Степан?!—помолчав, изумленно спросил Долгов. — Ты как сюда попал?
— Можно у тебя переночевать?
— Можно-то можно… Ладно, входи.
В комнате был беспорядок. На столе громоздилась грязная посуда. В тарелках с остатками еды валялись окурки. На диване, накрывшись одеялом до подбородка, сидела Таня. Ее высокая прическа сбилась набок.
— Извини, брат,—сказал Долгов.—Мы тебя не ждали.
— Я лучше пойду, — смущенно сказал Егорышев.
— Ерунда! — весело сказала Таня. — Оставайтесь. Вы ляжете на диване, а мы с Юркой сейчас пойдем в лес. Мы хотели всю ночь гулять в лесу, а он меня заманил на дачу! Но сначала мы выпьем.
— Я не хочу пить, — отказался Егорышев, но Долгов силой усадил его за стол и налил ему полный стакан коньяку. Егорышев выпил коньяк, как воду.
— Неплохо, — сказала Таня. — А я только что хотела произнести тост. Я хотела выпить за то, чтобы всегда светила луна. За то, чтобы умереть молодыми! За то, чтобы всем было легко! За любовь!
— Слишком много тостов, — усмехнулся Долгов. — Степан сделал правильно, что не стал тебя ждать.
— Любить не всегда легко, — тихо сказал Егорышев.
— Люди сами придумывают себе трудности, — снисходительно ответил Долгов. — А жизнь и так коротка. Таня хорошо сказала, надо умирать молодыми.
— Если все будут умирать молодыми, кто же будет рожать детей? — спросил Егорышев, ощущая странную пустоту во всем теле. — Вас страшно слушать!
— А на вас скучно смотреть! — запальчиво ответила Таня. — Я знаю, вы меня осуждаете. Но права я, а не вы. Это во времена Шекспира люди вешались и стрелялись из-за любви… Причем даже не из-за любви вовсе, это им только так казалось, а из-за того, что было оскорблено их чувство собственников!
— Правильно! — одобрительно вставил Долгов.
— Вы не подумайте, я не за распущенность! — покачала головой Таня. — Но просто сейчас время другое. Каждый век имеет свою мораль. То, что Шекспиру показалось бы ужаснейшим легкомыслием, в наш век стало нормой поведения. Еще Энгельс предсказал, что любовь станет непритязательной, как дружба, ревность исчезнет, а детей будет воспитывать государство.
— Правильно! — опять сказал Долгов и подмигнул Егорышеву.
Таня торжествующе засмеялась и заглянула в рюмку.
— Я так не могу, — медленно сказал Егорышев.
— Ты просто пережиток, — ответил Долгов. — Ты осколок прошлого. Тебе нужно было родиться во времена Тургенева. Не веришь? Ну, ничего, жизнь тебя научит. Она тебя, по-моему, уже начала учить. Я, конечно, о чужой жизни судить не берусь, но по-моему, чем расходиться, лучше вообще не связываться.
— Двадцатый век — это век потерь, — сказала Таня заплетающимся языком. — Люди привыкли все терять… Но они боятся терять и предпочитают ничего не иметь.
Она накинула на плечи платок, всунула босые ноги в туфли и вышла на веранду.
— Ложись спи, — сказал Долгов. — Свет потушить?
— А вы? — сказал Егорышев.
— В лес пойдем… Луной любоваться.С Танькой не соскучишься. Она умная.
— Умная, — согласился Егорышев и сел на кровать. — Любит она тебя?
Долгов усмехнулся и потушил свет.
6
— Да уж придется подождать, — усмехнулся Дарьин. — Наберитесь терпения. Месяца через четыре позвоните, я вам скажу, в каком состоянии ваше дело. А может, и раньше все решится…
Из милиции Егорышев отправился в Елисеевский магазин. Сегодня была получка, и он, как обычно, хотел купить для Наташи чего-нибудь вкусного. Она любила конфеты «Грильяж», грецкие орехи и вино «Тетра». Орехи и конфеты Егорышев купил быстро, а за вином пришлось походить. Он ходил по магазинам и не спешил домой, потому что ему нечего было сказать Наташе. Не мог же он ей сказать: «Наберись терпения, месяца через четыре нам сообщат». Сказать так было нельзя, но что можно еще сделать, Егорышев не знал.
«Тетру» он нашел в конце концов в буфете кафе «Националь».
Расплачиваясь с буфетчицей, он увидел Долгова. Долгов помогал раздеваться высокой девушке с прической, запоминавшей копну сена, нахлобученную на голову. Егорышеву было известно, что это очень модная французская прическа. Наташа, дурачась, сделала ее как-то, но ничего хорошего он в такой прическе не находил и считал, что только очень глупые женщины могут так уродовать себя.
Не желая смущать Долгова, Егорышев отвернулся, но тот его уже заметил, засмеялся, шепнул что-то свой спутнице и подвел ее под руку к буфету.
— Москва — большая деревня! — весело сказал Долгов. — Все дороги ведут в «Националь». Познакомься.
— Таня, — сказала девушка и протянула мягкую руку, пахнущую духами.
— Она учится в нашем институте, — пояснил Долгов. — В лесохозяйственном. Представляешь? Дед до сих пор преподает экономику. А Марьюшка ушланапенсию.
— Неужели ушла? — удивился Егорышев.
— Ушла весной, — кивнула Таня. — Ей устроили грандиозные проводы. Старушка растаяла и весь вечер вместо вина пила валерьянку.
— А «Леший» по-прежнему выходит? — опросил Егорышев.
— Выходит —засмеялась девушка.—Икак всегда, ему достается от «Русалки».
На третьем и четвертом курсах много лет подряд выпускались две сатирические стенные газеты, которые находились в постоянной и традиционной вражде. «Леший» выпускался ребятами, а «Русалка» была трибуной девушек. Много остроумных карикатур, стихов и заметок появлялось в обеих газетах… Егорышеву было приятно, что в институте сохраняются старые традиции.
— Что же мы тут стоим? — сказал Долгов. — Сядем за столик.
— Я не могу, — ответил Егорышев.
— Ерунда, — запротестовал Долгов. — Успеешь на свой десятый этаж, выпей с нами рюмочку.
— Конечно, — сказала Таня. — Пожалуйста. Яваспрошу.
Егорышев не умел отказывать, когда его о чем-нибудь просили. Кроме того, спешить ему было некуда, и он был рад вспомнить студенческие времена.
Долгов заказал бутылку шампанского и триста граммов коньяку «три звездочки».
— Только армянский, пожалуйста, — строго сказал он официантке и объяснил Егорышеву: — С грузинским коньяком «Черная пяточка» не получается.
— Черная пяточка? — не понял Егорышев.
— Неужели вы не знаете? — удивилась Таня. — Это коньяк с шампанским. Очень вкусно.
— Делают еще водку с шампанским, — сказал Долгов. — Это называется уже по-другому: «Белый медведь».
Егорышев взглянул на него с интересом. На работе Долгов был тихим, старательным и незаметным. Здесь его словно подменили.
Он острил, пил коньяк с шампанским и рассказывал довольно рискованные анекдоты. Егорышев краснел, а Таня хохотала, и ни тени смущения не было заметно на ее красивом, гладком, напудренном лице.
Когда Егорышев стал с беспокойством поглядывать на часы, она сказала:
— Юра, перестань морочить голову человеку. Видишь, ему некогда.
Егорышев был благодарен ей за помощь. Сам он никак не мог решиться перебить Долгова и встать из-за стола.
Долгов вышел его проводить.
— Таня твоя невеста? — спросил Егорышев.
— Чудак! — засмеялся Долгов. — Сразу так тебе прямо и невеста!
—До свиданья, — сказал Егорышев. Ему стало обидно, он сам не знал отчего.
— Приезжай ко мне на дачу, — предложил Долгов. — Я теперь каждый вечер там бываю. Здорово там сейчас… Не зря я пять лет на Севере протрубил, деньжонок подсобрал… Чувствуешь себя, понимаешь, форменным помещиком! Воздух — закачаешься. Не то, что этот бензин. Приедешь?
— Может быть…
Егорышев взял у швейцара свою «Тетру» и вышел на улицу.
Наташа стояла на балконе и смотрела вниз, на улицу. Увидев Егорышева, она тотчас же ушла в комнату.
Егорышев разделся и вручил Наташе орехи и «Тетру». На столе стояла кастрюля, завернутая в газету.
— Где ты был так долго?—спросила Наташа. — Ты пил?
— Я выпил рюмку коньяку с Долговым, — ответил Егорышев. — Случайно встретил его после милиции…
— Что же тебе сказали в милиции?
— Я оставил им заявление. Они сказали, что выяснят, но это будет не скоро. Велели позвонить через четыре месяца.
— Через четыре месяца?
— Конечно, это долго, но быстрее они не могут, — виновато ответил Егорышев. — Что ж, все правильно, — кивнула Наташа. — Садись ужинать.
Егорышеву показалось, что она усмехается.Онположил в тарелку немного картошки и котлету. Есть ему не хотелось.
Наташа убрала со стола и направилась в спальню. На пороге она обернулась и сказала:
— Мы потерпим. Отчего же не потерпеть? Какая разница, жив или нет Матвей? Зачем нам его адрес?
— Наташа! — сказал Егорышев.
— Зачем нам адрес! — повторила она, повысив голос. — Кем он нам приходится, этот Строганов? Он нам не нужен. Слишком много от него беспокойства!
— Перестань! — с тоской сказал Егорышев.
— Я перестану, — ответила Наташа. — Но и ты перестань притворяться, что хочешь его найти!
— Я… Притворяюсь?!
— Да!—сказала она.—Разве ты хочешь, чтоб он нашелся? Смешно было бы ждать этого от тебя! На ее щеках зажглись багровые пятна.
Круто повернувшись, Егорышев вышел из комнаты.
— Это ты, ты во всем виноват! — крикнула Наташа ему вслед. — Зачем ты унес меня с берега Юлы? Если бы я осталась там, Матвей нашел бы меня!
Егорышев сел на стул в прихожей и стиснул голову руками. Но слова, которые произносила Наташа, продолжали падать на него, как камни:
— Я больше ни о чем тебя не прошу, слышишь? Ни о чем! Я твоя жена, я дала тебе слово и не нарушу его, пока ты сам захочешь быть со мной! Я все равно потеряла Матвея, сама потеряла, потеряла навсегда! Он жив, я знаю, и я благодарна судьбе за то, что она подарила мне такое счастье!.. И все. Все! Больше мне ничего не нужно… На большее я не имею права. Я хотела только еще раз взглянуть на него. Только взглянуть. Но это невозможно, теперь я поняла… Почему же ты ушел, Степан? Это твой дом, вернись, и можешь больше не насиловать себя, не притворяться. Я обещаю тебе, что ты никогда не услышишь его имени.
Егорышев вбежал в комнату. Наташа дрожала и расплывалась у него перед глазами. Он хотел обнять ее. Она отшатнулась и захлопнула перед ним дверь. Несколько минут он стоял посреди комнаты, потом принялся собирать вещи. Он положил в чемодан пару белья, рубашку, носки и оглянулся, соображая, что еще нужно взять. Больше ему ничего не было нужно. Он запер чемодан, надел пальто, кепку и подошел к запертой двери.
—Я ухожу, Наташа,—сказал он.—Ты только не волнуйся, я пока буду жить у Долгова на даче. Так нужно. Так тебе будет легче… Тебе сейчас тяжело со мной, я же понимаю… Не мучай себя, Наташа… Никто не виноват в том, что случилось. А Матвея я найду… Если он жив, я обязательно найду его. До свиданья, Наташа…
Он постоял возле двери, послушал. В спальне было тихо.
Перед тем как уйти, он вынул из вазы цветы и выбросил их в мусоропровод. Он не любил увядших цветов. Лучше уж пусть не будет никаких.
Еще издали он увидел, что на даче Долговане горит свет. Поселок уже спал. Прогрохотала электричка, и стало так тихо, что Егорышев придержал дыхание. Он подумал, что Долгов, наверно, задержался в «Национале» или заночевал в Москве. Придется поискать другое пристанище. Жаль, что нельзя поехать к матери. Мать ни о чем не должна знать…
Просунув руку сквозь забор, Егорышев открыл калитку и поднялся на крыльцо. Дверь на веранду оказалась открытой. Значит, Долгов был здесь;нопочему же не горел свет? Егорышев постучал.
В одной из комнат вспыхнула лампа. Долгов не выходил так долго, что Егорышев успел выкурить папиросу. Наконец он открыл дверь и, щурясь, вгляделся в темноту.
— Это я, — сказал Егорышев.
— Степан?!—помолчав, изумленно спросил Долгов. — Ты как сюда попал?
— Можно у тебя переночевать?
— Можно-то можно… Ладно, входи.
В комнате был беспорядок. На столе громоздилась грязная посуда. В тарелках с остатками еды валялись окурки. На диване, накрывшись одеялом до подбородка, сидела Таня. Ее высокая прическа сбилась набок.
— Извини, брат,—сказал Долгов.—Мы тебя не ждали.
— Я лучше пойду, — смущенно сказал Егорышев.
— Ерунда! — весело сказала Таня. — Оставайтесь. Вы ляжете на диване, а мы с Юркой сейчас пойдем в лес. Мы хотели всю ночь гулять в лесу, а он меня заманил на дачу! Но сначала мы выпьем.
— Я не хочу пить, — отказался Егорышев, но Долгов силой усадил его за стол и налил ему полный стакан коньяку. Егорышев выпил коньяк, как воду.
— Неплохо, — сказала Таня. — А я только что хотела произнести тост. Я хотела выпить за то, чтобы всегда светила луна. За то, чтобы умереть молодыми! За то, чтобы всем было легко! За любовь!
— Слишком много тостов, — усмехнулся Долгов. — Степан сделал правильно, что не стал тебя ждать.
— Любить не всегда легко, — тихо сказал Егорышев.
— Люди сами придумывают себе трудности, — снисходительно ответил Долгов. — А жизнь и так коротка. Таня хорошо сказала, надо умирать молодыми.
— Если все будут умирать молодыми, кто же будет рожать детей? — спросил Егорышев, ощущая странную пустоту во всем теле. — Вас страшно слушать!
— А на вас скучно смотреть! — запальчиво ответила Таня. — Я знаю, вы меня осуждаете. Но права я, а не вы. Это во времена Шекспира люди вешались и стрелялись из-за любви… Причем даже не из-за любви вовсе, это им только так казалось, а из-за того, что было оскорблено их чувство собственников!
— Правильно! — одобрительно вставил Долгов.
— Вы не подумайте, я не за распущенность! — покачала головой Таня. — Но просто сейчас время другое. Каждый век имеет свою мораль. То, что Шекспиру показалось бы ужаснейшим легкомыслием, в наш век стало нормой поведения. Еще Энгельс предсказал, что любовь станет непритязательной, как дружба, ревность исчезнет, а детей будет воспитывать государство.
— Правильно! — опять сказал Долгов и подмигнул Егорышеву.
Таня торжествующе засмеялась и заглянула в рюмку.
— Я так не могу, — медленно сказал Егорышев.
— Ты просто пережиток, — ответил Долгов. — Ты осколок прошлого. Тебе нужно было родиться во времена Тургенева. Не веришь? Ну, ничего, жизнь тебя научит. Она тебя, по-моему, уже начала учить. Я, конечно, о чужой жизни судить не берусь, но по-моему, чем расходиться, лучше вообще не связываться.
— Двадцатый век — это век потерь, — сказала Таня заплетающимся языком. — Люди привыкли все терять… Но они боятся терять и предпочитают ничего не иметь.
Она накинула на плечи платок, всунула босые ноги в туфли и вышла на веранду.
— Ложись спи, — сказал Долгов. — Свет потушить?
— А вы? — сказал Егорышев.
— В лес пойдем… Луной любоваться.С Танькой не соскучишься. Она умная.
— Умная, — согласился Егорышев и сел на кровать. — Любит она тебя?
Долгов усмехнулся и потушил свет.
6
В Институте цветных металлов и золота имени Калинина Егорышеву ничего не удалось узнать. Строганова там помнили, но, где он, не знали. На всякий случай Егорышев еще сходил в студенческое общежитие. Комендант, пожилая спокойная женщина в очках, услышав фамилию Строганова, улыбнулась и сказала:
— Как же, помню. Чернявый такой, цыган. Карикатуры все рисовал. Меня раз нарисовал… А под Первое мая уборщица заболела, он за тридцатку все полы на этаже вымыл. Прилично вымыл, без дураков.
— А дружил он с кем-нибудь? — спросил Егорышев.
— Об этом он мне не докладывал… Егорышев вернулся на дачу расстроенный. Долгов оставил ему ключ, а сам жил в Москве. Воздух на даче действительно был чудесный. Каждый день Егорышев звонил Наташе на работу.
— Алло, — говорила она. Послушав ее голос, он осторожно вешал трубку. Раз она на работе, значит здорова.
— Алло, почему ты дышишь в трубку и молчишь? — спросила она на четвертый день. Егорышев не ответил.
— Ну, как хочешь, — тихо сказала Наташа. — Вчера приезжала Анастасия Ивановна, спрашивала про тебя. Я ответила, что ты задержался на собрании. Так что имей в виду, она ничего не знает.
Егорышев закрыл глаза и положил трубку.
Больше идти было некуда. Разве только снова в Министерство геологии. Эта мысль мелькнула у Егорышева утром, на работе. Можно было сходить опять в Министерство геологии и спросить адреса геологов, участвовавших в экспедициях Гольдберга. Кто-нибудь из них мог знать Строганова.
На этот раз Егорышев не стал беспокоить заместителя министра. Он разыскал секретаршу, которая приносила личные дела, и попросил сказать адреса геологов, которые ездили с Гольдбергом. Был конец дня, секретарша куда-то спешила, и Егорышеву пришлось долго ее упрашивать. В конце концов она смилостивилась, и они спустились в подвал, где находился архив. Суровый, небритый архивариус достал с полки знакомые папки.
Егорышев записал на листочке, вырванном из блокнота, фамилии: Паторжинский, Мальков, Коровин и Николаенко. Архивариус хорошо знал их всех и тут же сообщил Егорышеву, что Паторжинский месяц назад уехал за границу, Коровин и Николаенко живут в Ленинграде, а Мальков в прошлом году вышел на пенсию и проживает у дочки, артистки театра имени Вахтангова, в Староконюшенном переулке. Про Гольдберга архивариус сказал, что это был человек огромного роста, такой же, как Егорышев, только весь обросший буйными черными волосами, которые торчали у него даже из ноздрей и из ушей. В свои шестьдесят пять лет он носился по коридорам министерства как вихрь, топая ногами и пугая секретарш своим зычным голосом, похожим на рыканье рассерженного льва.
— Да ведь недаром и имя было ему дано — Лев! — сказал архивариус. — Львиной повадки был мужчина. Многим не по нутру. Хотели его согнуть, да не вышло, он и в клетке себя показал.
— В какой клетке? — спросил Егорышев.
— Очень просто, в какой, — неохотно ответил архивариус. — Поехал он в сорок восьмом году на Север искать свой Алый камень, а спутник его, паршивенький один человечек, донос написал, будто Гольдберг задумал за границу убежать и унести с собой план важных месторождений. Там же, на Севере, арестовали Гольдберга и засадили в тюрьму.
— Но ведь это клевета была.
— В то время клевете верили. На Гольдберга давно косились. Из-за его фамилии, а главное, конечно, из-за того, что он за правду стоял, ничего не боялся и о пользе государственной пекся. Такие люди у Берия да у Кагановича поперек горла стояли… Многих честных коммунистов они тогда уничтожили. Только у Гольдберга характер оказался особого сплава. Не иначе как с примесью того самого Алого камня, который он всю жизнь искал. Сидя в тюрьме, написал он научный труд об Алом камне, и такой этот труд оказался .важный, что через три года его освободили. В тот же час собрался он и уехал в новую экспедицию.
— Ну и что же, нашел он свой Алый камень? — с любопытством спросил Егорышев.
— Про то никому не известно,—сухо ответил архивариус. — Это дело секретное, особой государственной важности.
Так Егорышев впервые услышал об Алом камне.
…Спрятав в карман бумажку с адресом Малькова, он отправился в Староконюшенный переулок.
Роман Сергеевич Мальков был мужчина еще не старый, широкоплечий, крупный, с коричневым бритым черепом и узловатыми руками, похожими на корни могучего дуба. Увидев его, Егорышев подумал, что, должно быть, Гольдберг подбирал людей под стать себе.
Мальков провел гостя в светлую квадратную комнатку, где почти совсем не было мебели. У стены стояла походная алюминиевая кровать, накрытая байковым одеялом, у окна — письменный стол, заваленный разноцветными —кусочками проводов, какими-то проволочками, катушками и обрывками изоляционной ленты. Стены до потолка были обклеены зелеными, оранжевыми и красными квитанциями, которые выдаются любителям-коротковолновикам за установленные связи. Судя по количеству квитанций, Мальков был заядлым радиолюбителем. Так оно и оказалось. Разговорившись, Роман Сергеевич с гордостью сообщил, что имел двустороннюю связь с Германом Титовым, когда тот пролетал над Москвой на своем корабле «Восток-2».
О Строганове Мальков сразу же сказал, что знает его, они вместе были в экспедиции в пятьдесят втором и в пятьдесят третьем годах в Красноярском крае. Услышав это, Егорышев обмер и несколько минут не мог произнести ни слова, а Мальков, сидя на кровати, спокойно смотрел на него маленькими мудрыми серыми глазами.
В одну секунду буря мыслей пронеслась в голове Егорышева. Ответ Малькова не был неожиданным, и все же этот ответ ошеломил его. До сих пор Матвей Строганов, хотя и появился из небытия, находился где-то очень далеко, сейчас он сразу приблизился, приблизилось и то грозное, неотвратимое, что нависло над жизнью Егорышева.
Кое-как придя в себя, он спросил первое, что пришло ему в голову:
— Почему же фамилии Строганова нет в списке, который хранится в министерстве?
— Очень просто, — ответил Мальков, — потому что нашу партию Гольдберг комплектовал в Москве, а Строганов присоединился к нам в Борске, где мы остановились, поджидая свой багаж.
— Как же получилось, что он к вам присоединился?
— У Паторжинского в Москве тяжело заболела жена, Он получил телеграмму и уехал. Мы хотели отправиться дальше вчетвером, но тут Гольдберг случайно познакомился со Строгановым и сразу взял его, потому что Строганов, так же как и все мы, специализировался на никеле и кобальте. Нам просто повезло, что мы натолкнулись на него.
— Но ведь, кажется, он состоял в какой-то другой партии?
— Да, он числился в партии профессора Алексеева, но по какой-то причине отстал от этой партии и пришел в Управление геологии просить, чтобы его отправили вслед за Алексеевым. Отправить его почему-то не смогли, и Гольдберг предложил ему поехать с нами.
— А Строганов вам ее говорил, почему отстал от своей партии?
— Нет. Он вообще показался нам каким-то замкнутым и мрачным. Мы догадывались, что у него произошло несчастье. На его лице виднелись свежие следы ожогов… В Управление геологии он явился, выписавшись из больницы.
— Расскажите, пожалуйста, еще что-нибудь о нем, — попросил Егорышев.
— Ну что же вам рассказать… Я с ним работал только один сезон, причем этот сезон был нетипичным, мы все находились в особых условиях, и настоящего характера Строганова я не мог узнать…
— Почему?
— Видите ли, некоторые обстоятельства давали нам основание предполагать, что мы найдем в избранном районе то, что искали, на деле же получилось иначе — мы ничего не нашли, и так как это была не первая наша неудача и даже не десятая, а, наверно, уже тридцатая или даже сороковая, мы все упали духом, расстроились. Кроме Льва Алексеевича, конечно… Он-то был бодр, полон энергии и, как всегда, успокаивал нас… Упал духом и Строганов. Для него такая неудача была непривычной. К тому же он и вообще был подавлен…
— Вы искали Алый камень? —спросил Егорышев, Мальков опустил глаза, помолчал и спросил:
— Откуда вы знаете об Алом камне?
— Я ничего не знаю. Просто слышал в министерстве.
— Да. Мы искали Алый камень.
— А что такое Алый камень? Почему прежде я никогда не слышал о нем?
Мальков встал, прошелся по комнате и остановился у окна, за которым был виден силуэт Министерства иностранных дел.
— Мне трудно вам объяснить… В общем это то, что в наше тревожное время принято называть стратегическим сырьем… — медленно, выбирая слова, ответил он. — Мы, геологи, между собой называем так металл, открытый около трехсот лет назад, но только недавно начавший широко применяться в некоторых отраслях промышленности. — Мальков посмотрел «а Егорышева, подумал и продолжал: — Ну, чтобы для вас сразу стало все ясно, скажу, что этот металл добавляется в сталь, из которой изготовляются ракеты, спутники Земли и оболочки для атомных реакторов. Этот металл придает стали высокую прочность, позволяющую ей выдерживать огромные космические перегрузки…
— Понимаю, — тихо сказал Егорышев.
— Но этим не исчерпывается значение так называемого Алого камня, — увлеченно сказал Роман Сергеевич. — Он настоящий металл будущего. Недавно им заинтересовались биологи. Они обнаружили, что этот металл, примешанный в пищу, стимулирует развитие живых организмов. Домашние животные — коровы, свиньи, овцы, которым назначался специальный рацион с примесью Алого камня, — быстро прибавляли в весе и, что еще важнее, приносили обильное и необыкновенно жизнеустойчивое потомство…
— Действительно, металл будущего!
— Да! — гордо ответил Мальков. — И это еще не все! Ленинградский онколог профессор Петровский использовал для лечения раковой опухоли радиоактивные свойства Алого камня и получил хороший результат. Конечно, до полной победы над раком еще далеко, но не исключено, что именно Алый камень спасет жизнь людям, умирающим от этой тяжелой болезни…
Егорышев слушал затаив дыхание.
— А, ведь когда-то этот металл считали ненужным, даже вредным. В восемнадцатом веке на одном шведском медноплавильном предприятии плохо выходила медь из печи, несмотря на богатое содержание ее в породе. Медь исследовали и обнаружили посторонний, до сих пор неизвестный металл, который и мешал нормальному течению плавки. Раздосадованные рабочие назвали открытый металл Злым духом, и это название, собственно, сохранилось до сих пор. Но Злой дух оказался добрым!
— Он может быть, наверно, и злым, раз его так назвали? — улыбнулся Егорышев.
— Разумеется. Все зависит от того, как использовать этот металл. Поэтому-то он и считается сейчас стратегическим сырьем.
— А кто первый придумал такое чудесное название?
— Гольдберг. Он ведь был романтиком, любил стихи и даже сам писал их, только скрывал от всех… Собирал в горах цветы, любовался звездами… Металл, о котором идет речь, в чистом виде почти не встречается. На вид он белого цвета, с розоватым оттенком. Вот Гольдберг и придумал — Алый камень… Алый камень был мечтой всей его жизни, его страстью. Он сорок лет искал его.
— И не нашел?
— Этот металл очень редок, — уклончиво ответил Мальков. — Крупные месторождения имеются лишь в Канаде и в Центральной Африке. Вновь открытые месторождения на Западе держатся в строгом секрете. У нас в Советском Союзе Алый камень добывается в небольшом количестве. В нем постоянно испытывается нужда… Но мы с вами отвлеклись. Вернемся к Матвею Строганову. Что вы хотели бы еще узнать о нем?
Егорышев понял, что Роман Сергеевич не желает больше говорить об Алом камне.
— Где сейчас находится Строганов? — спросил он.
— Этого я не знаю, — ответил Мальков. — После окончания летней кампании Строганов остался в Красноярске, а мы вернулись в Москву. Той же зимой я ушел на пенсию, заболел, и дочка увезла меня к себе в Среднюю Азию. Она тогда работала в алма-атинском театре… В прошлом году ее перевели в театр Вахтангова. Гольдберга уже не было в живых, Паторжинского, Коровина и Николаенко я в Москве не застал. Я больше не встречался с ними. Поэтому затрудняюсь вам ответить. Думаю, впрочем, что Матвей Михайлович остался где-нибудь в тех краях. Он ведь художник, любит природу. Тамошние места ему очень понравились. Да и для геолога там работы предостаточно.
Поблагодарив Романа Сергеевича, Егорышев поехал на дачу. Он добрался туда незадолго до полуночи, голодный и усталый, с жестокой головной болью. Он вскипятил чайник, жадно выпил несколько стаканов, заедая чай черствой булкой, и до рассвета расхаживал по веранде, спускался с крыльца под моросящий теплый дождик и пытался привести в порядок мысли. Он был взбудоражен тем, что услышал от Малькова.
Раньше он ничего не знал о Матвее, о его профессии и не думал, что он собой представляет, как выглядит, какие у него голос, характер, привычки. Матвей для Егорышева был бесплотным, отвлеченным понятием, чем-то вроде призрака. С призраком нельзя было спорить, считаться, к нему нельзя было даже ревновать. Ревновать, вообще говоря, было можно, но сама ревность тоже оказывалась бесплотной и какой-то отвлеченной.
После разговора с Мальковым все стало по-другому. Егорышев был потрясен величием тех целей, которые поставили перед собой эти люди, ищущие Алый камень, металл будущего. В его представлении и сами эти люди должны были быть какими-то особенными, не такими, как все. Дело, которое они делали, было прекрасным, важным, государственным делом, достойным мужчины. И Матвей Строганов был причастен к этому прекрасному делу. Он тоже искал Алый камень, тоже был в числе избранных, он был одним из тех, кому завидовал и перед кем всегда преклонялся Егорышев.
— Как же, помню. Чернявый такой, цыган. Карикатуры все рисовал. Меня раз нарисовал… А под Первое мая уборщица заболела, он за тридцатку все полы на этаже вымыл. Прилично вымыл, без дураков.
— А дружил он с кем-нибудь? — спросил Егорышев.
— Об этом он мне не докладывал… Егорышев вернулся на дачу расстроенный. Долгов оставил ему ключ, а сам жил в Москве. Воздух на даче действительно был чудесный. Каждый день Егорышев звонил Наташе на работу.
— Алло, — говорила она. Послушав ее голос, он осторожно вешал трубку. Раз она на работе, значит здорова.
— Алло, почему ты дышишь в трубку и молчишь? — спросила она на четвертый день. Егорышев не ответил.
— Ну, как хочешь, — тихо сказала Наташа. — Вчера приезжала Анастасия Ивановна, спрашивала про тебя. Я ответила, что ты задержался на собрании. Так что имей в виду, она ничего не знает.
Егорышев закрыл глаза и положил трубку.
Больше идти было некуда. Разве только снова в Министерство геологии. Эта мысль мелькнула у Егорышева утром, на работе. Можно было сходить опять в Министерство геологии и спросить адреса геологов, участвовавших в экспедициях Гольдберга. Кто-нибудь из них мог знать Строганова.
На этот раз Егорышев не стал беспокоить заместителя министра. Он разыскал секретаршу, которая приносила личные дела, и попросил сказать адреса геологов, которые ездили с Гольдбергом. Был конец дня, секретарша куда-то спешила, и Егорышеву пришлось долго ее упрашивать. В конце концов она смилостивилась, и они спустились в подвал, где находился архив. Суровый, небритый архивариус достал с полки знакомые папки.
Егорышев записал на листочке, вырванном из блокнота, фамилии: Паторжинский, Мальков, Коровин и Николаенко. Архивариус хорошо знал их всех и тут же сообщил Егорышеву, что Паторжинский месяц назад уехал за границу, Коровин и Николаенко живут в Ленинграде, а Мальков в прошлом году вышел на пенсию и проживает у дочки, артистки театра имени Вахтангова, в Староконюшенном переулке. Про Гольдберга архивариус сказал, что это был человек огромного роста, такой же, как Егорышев, только весь обросший буйными черными волосами, которые торчали у него даже из ноздрей и из ушей. В свои шестьдесят пять лет он носился по коридорам министерства как вихрь, топая ногами и пугая секретарш своим зычным голосом, похожим на рыканье рассерженного льва.
— Да ведь недаром и имя было ему дано — Лев! — сказал архивариус. — Львиной повадки был мужчина. Многим не по нутру. Хотели его согнуть, да не вышло, он и в клетке себя показал.
— В какой клетке? — спросил Егорышев.
— Очень просто, в какой, — неохотно ответил архивариус. — Поехал он в сорок восьмом году на Север искать свой Алый камень, а спутник его, паршивенький один человечек, донос написал, будто Гольдберг задумал за границу убежать и унести с собой план важных месторождений. Там же, на Севере, арестовали Гольдберга и засадили в тюрьму.
— Но ведь это клевета была.
— В то время клевете верили. На Гольдберга давно косились. Из-за его фамилии, а главное, конечно, из-за того, что он за правду стоял, ничего не боялся и о пользе государственной пекся. Такие люди у Берия да у Кагановича поперек горла стояли… Многих честных коммунистов они тогда уничтожили. Только у Гольдберга характер оказался особого сплава. Не иначе как с примесью того самого Алого камня, который он всю жизнь искал. Сидя в тюрьме, написал он научный труд об Алом камне, и такой этот труд оказался .важный, что через три года его освободили. В тот же час собрался он и уехал в новую экспедицию.
— Ну и что же, нашел он свой Алый камень? — с любопытством спросил Егорышев.
— Про то никому не известно,—сухо ответил архивариус. — Это дело секретное, особой государственной важности.
Так Егорышев впервые услышал об Алом камне.
…Спрятав в карман бумажку с адресом Малькова, он отправился в Староконюшенный переулок.
Роман Сергеевич Мальков был мужчина еще не старый, широкоплечий, крупный, с коричневым бритым черепом и узловатыми руками, похожими на корни могучего дуба. Увидев его, Егорышев подумал, что, должно быть, Гольдберг подбирал людей под стать себе.
Мальков провел гостя в светлую квадратную комнатку, где почти совсем не было мебели. У стены стояла походная алюминиевая кровать, накрытая байковым одеялом, у окна — письменный стол, заваленный разноцветными —кусочками проводов, какими-то проволочками, катушками и обрывками изоляционной ленты. Стены до потолка были обклеены зелеными, оранжевыми и красными квитанциями, которые выдаются любителям-коротковолновикам за установленные связи. Судя по количеству квитанций, Мальков был заядлым радиолюбителем. Так оно и оказалось. Разговорившись, Роман Сергеевич с гордостью сообщил, что имел двустороннюю связь с Германом Титовым, когда тот пролетал над Москвой на своем корабле «Восток-2».
О Строганове Мальков сразу же сказал, что знает его, они вместе были в экспедиции в пятьдесят втором и в пятьдесят третьем годах в Красноярском крае. Услышав это, Егорышев обмер и несколько минут не мог произнести ни слова, а Мальков, сидя на кровати, спокойно смотрел на него маленькими мудрыми серыми глазами.
В одну секунду буря мыслей пронеслась в голове Егорышева. Ответ Малькова не был неожиданным, и все же этот ответ ошеломил его. До сих пор Матвей Строганов, хотя и появился из небытия, находился где-то очень далеко, сейчас он сразу приблизился, приблизилось и то грозное, неотвратимое, что нависло над жизнью Егорышева.
Кое-как придя в себя, он спросил первое, что пришло ему в голову:
— Почему же фамилии Строганова нет в списке, который хранится в министерстве?
— Очень просто, — ответил Мальков, — потому что нашу партию Гольдберг комплектовал в Москве, а Строганов присоединился к нам в Борске, где мы остановились, поджидая свой багаж.
— Как же получилось, что он к вам присоединился?
— У Паторжинского в Москве тяжело заболела жена, Он получил телеграмму и уехал. Мы хотели отправиться дальше вчетвером, но тут Гольдберг случайно познакомился со Строгановым и сразу взял его, потому что Строганов, так же как и все мы, специализировался на никеле и кобальте. Нам просто повезло, что мы натолкнулись на него.
— Но ведь, кажется, он состоял в какой-то другой партии?
— Да, он числился в партии профессора Алексеева, но по какой-то причине отстал от этой партии и пришел в Управление геологии просить, чтобы его отправили вслед за Алексеевым. Отправить его почему-то не смогли, и Гольдберг предложил ему поехать с нами.
— А Строганов вам ее говорил, почему отстал от своей партии?
— Нет. Он вообще показался нам каким-то замкнутым и мрачным. Мы догадывались, что у него произошло несчастье. На его лице виднелись свежие следы ожогов… В Управление геологии он явился, выписавшись из больницы.
— Расскажите, пожалуйста, еще что-нибудь о нем, — попросил Егорышев.
— Ну что же вам рассказать… Я с ним работал только один сезон, причем этот сезон был нетипичным, мы все находились в особых условиях, и настоящего характера Строганова я не мог узнать…
— Почему?
— Видите ли, некоторые обстоятельства давали нам основание предполагать, что мы найдем в избранном районе то, что искали, на деле же получилось иначе — мы ничего не нашли, и так как это была не первая наша неудача и даже не десятая, а, наверно, уже тридцатая или даже сороковая, мы все упали духом, расстроились. Кроме Льва Алексеевича, конечно… Он-то был бодр, полон энергии и, как всегда, успокаивал нас… Упал духом и Строганов. Для него такая неудача была непривычной. К тому же он и вообще был подавлен…
— Вы искали Алый камень? —спросил Егорышев, Мальков опустил глаза, помолчал и спросил:
— Откуда вы знаете об Алом камне?
— Я ничего не знаю. Просто слышал в министерстве.
— Да. Мы искали Алый камень.
— А что такое Алый камень? Почему прежде я никогда не слышал о нем?
Мальков встал, прошелся по комнате и остановился у окна, за которым был виден силуэт Министерства иностранных дел.
— Мне трудно вам объяснить… В общем это то, что в наше тревожное время принято называть стратегическим сырьем… — медленно, выбирая слова, ответил он. — Мы, геологи, между собой называем так металл, открытый около трехсот лет назад, но только недавно начавший широко применяться в некоторых отраслях промышленности. — Мальков посмотрел «а Егорышева, подумал и продолжал: — Ну, чтобы для вас сразу стало все ясно, скажу, что этот металл добавляется в сталь, из которой изготовляются ракеты, спутники Земли и оболочки для атомных реакторов. Этот металл придает стали высокую прочность, позволяющую ей выдерживать огромные космические перегрузки…
— Понимаю, — тихо сказал Егорышев.
— Но этим не исчерпывается значение так называемого Алого камня, — увлеченно сказал Роман Сергеевич. — Он настоящий металл будущего. Недавно им заинтересовались биологи. Они обнаружили, что этот металл, примешанный в пищу, стимулирует развитие живых организмов. Домашние животные — коровы, свиньи, овцы, которым назначался специальный рацион с примесью Алого камня, — быстро прибавляли в весе и, что еще важнее, приносили обильное и необыкновенно жизнеустойчивое потомство…
— Действительно, металл будущего!
— Да! — гордо ответил Мальков. — И это еще не все! Ленинградский онколог профессор Петровский использовал для лечения раковой опухоли радиоактивные свойства Алого камня и получил хороший результат. Конечно, до полной победы над раком еще далеко, но не исключено, что именно Алый камень спасет жизнь людям, умирающим от этой тяжелой болезни…
Егорышев слушал затаив дыхание.
— А, ведь когда-то этот металл считали ненужным, даже вредным. В восемнадцатом веке на одном шведском медноплавильном предприятии плохо выходила медь из печи, несмотря на богатое содержание ее в породе. Медь исследовали и обнаружили посторонний, до сих пор неизвестный металл, который и мешал нормальному течению плавки. Раздосадованные рабочие назвали открытый металл Злым духом, и это название, собственно, сохранилось до сих пор. Но Злой дух оказался добрым!
— Он может быть, наверно, и злым, раз его так назвали? — улыбнулся Егорышев.
— Разумеется. Все зависит от того, как использовать этот металл. Поэтому-то он и считается сейчас стратегическим сырьем.
— А кто первый придумал такое чудесное название?
— Гольдберг. Он ведь был романтиком, любил стихи и даже сам писал их, только скрывал от всех… Собирал в горах цветы, любовался звездами… Металл, о котором идет речь, в чистом виде почти не встречается. На вид он белого цвета, с розоватым оттенком. Вот Гольдберг и придумал — Алый камень… Алый камень был мечтой всей его жизни, его страстью. Он сорок лет искал его.
— И не нашел?
— Этот металл очень редок, — уклончиво ответил Мальков. — Крупные месторождения имеются лишь в Канаде и в Центральной Африке. Вновь открытые месторождения на Западе держатся в строгом секрете. У нас в Советском Союзе Алый камень добывается в небольшом количестве. В нем постоянно испытывается нужда… Но мы с вами отвлеклись. Вернемся к Матвею Строганову. Что вы хотели бы еще узнать о нем?
Егорышев понял, что Роман Сергеевич не желает больше говорить об Алом камне.
— Где сейчас находится Строганов? — спросил он.
— Этого я не знаю, — ответил Мальков. — После окончания летней кампании Строганов остался в Красноярске, а мы вернулись в Москву. Той же зимой я ушел на пенсию, заболел, и дочка увезла меня к себе в Среднюю Азию. Она тогда работала в алма-атинском театре… В прошлом году ее перевели в театр Вахтангова. Гольдберга уже не было в живых, Паторжинского, Коровина и Николаенко я в Москве не застал. Я больше не встречался с ними. Поэтому затрудняюсь вам ответить. Думаю, впрочем, что Матвей Михайлович остался где-нибудь в тех краях. Он ведь художник, любит природу. Тамошние места ему очень понравились. Да и для геолога там работы предостаточно.
Поблагодарив Романа Сергеевича, Егорышев поехал на дачу. Он добрался туда незадолго до полуночи, голодный и усталый, с жестокой головной болью. Он вскипятил чайник, жадно выпил несколько стаканов, заедая чай черствой булкой, и до рассвета расхаживал по веранде, спускался с крыльца под моросящий теплый дождик и пытался привести в порядок мысли. Он был взбудоражен тем, что услышал от Малькова.
Раньше он ничего не знал о Матвее, о его профессии и не думал, что он собой представляет, как выглядит, какие у него голос, характер, привычки. Матвей для Егорышева был бесплотным, отвлеченным понятием, чем-то вроде призрака. С призраком нельзя было спорить, считаться, к нему нельзя было даже ревновать. Ревновать, вообще говоря, было можно, но сама ревность тоже оказывалась бесплотной и какой-то отвлеченной.
После разговора с Мальковым все стало по-другому. Егорышев был потрясен величием тех целей, которые поставили перед собой эти люди, ищущие Алый камень, металл будущего. В его представлении и сами эти люди должны были быть какими-то особенными, не такими, как все. Дело, которое они делали, было прекрасным, важным, государственным делом, достойным мужчины. И Матвей Строганов был причастен к этому прекрасному делу. Он тоже искал Алый камень, тоже был в числе избранных, он был одним из тех, кому завидовал и перед кем всегда преклонялся Егорышев.