Головкина Ирина. Побеждённые (Часть 1)

   - Ее отношение к Советской власти, должно быть, резко отрицательно?
   - Я никогда не слыхал ни одного антисоветского высказывания у этой дамы. Подождите... Я припоминаю сейчас ее подлинные слова: "В царское время семья мужа не пустила бы меня на сцену. Только революция дала мне возможность выступать перед широкими массами".
   Следователь усмехнулся:
   - Скажите, какая сознательная! Ну а почему вы, пролетарий по рождению, так прочно связались с белогвардейским движением? Почему ни разу не попытались перейти на сторону красных?
   - Да ведь я с самого начала попал через Дмитрия Андреевича в белогвардейские круги. О красных знал только понаслышке. Думал, если перейду, расстреляют как белого... Ну и держался белых. Отступал с частями, попал в Крым. Сказать "перейти" легко, а как это сделать?
   - Делали те, которые хотели. А скажите, присутствовали вы при смерти Дмитрия Дашкова? Вы это почему-то обошли молчанием. Ну! Чего же вы опять молчите? Тому, кто говорит правду, раздумывать нечего. Видели вы его мертвым?
   - Да, - сказал Олег и почувствовал, что непременно запутается.
   - Это странно. У нас вот есть сведения, что он был не убит, но ранен и после поправился. Что вы на это скажете?
   "Эти сведения обо мне! - лихорадочно проносились мысли в голове Олега. - Да, они путаются между мной и Дмитрием, поскольку фамилия одна, а сведения отрывочны. Что отвечать? Если я буду настаивать, что Дмитрий убит, то натолкну их на мысль, что есть другой Дашков, к которому относятся сведения из госпиталя..."
   - Не знаю, что вам сказать, - ответил он. - Я видел его на носилках без памяти, его уносили в госпиталь. Я думал, он умирает... Может быть, он прожил еще несколько часов или дней, но, во всяком случае, не поправился, так как к жене он не возвращался.
   - Вы в этом уверены?
   - Уверен. Она всегда говорит о нем как о мертвом. Все, кто ее окружают, знают, что муж к ней не возвращался. Свидетелей достаточно.
   - А вы не осведомлялись о его здоровье тогда же?
   - Нет. Я сам был ранен через два дня и еще не успел поправиться, когда пришли красные.
   - Вот этот шрам на вашем виске, очевидно, след ранения?
   - Да.
   - Забавно! Два неразлучных друга, Казаринов и Дашков, оба ранены в висок, один - в правый, другой - в левый.
   Олег настороженно молчал, стараясь проникнуть в значение этих непонятных для него слов.
   - Вы только в висок ранены или было еще ранение?
   "Ну, конечно, - подумал Олег, - очевидно, у них имеются сведения, что Дашков лежал с осколочным ранением ребра и раной в висок кроме того".
   - Было еще второе, - пробормотал он сквозь зубы. И увидел при этом, что следователь заглядывает в какие-то бумаги, лежащие перед ним на столе.
   - Ага! Второе! - и какой-то блеск, напоминающий глаза кошки, когда она играет с мышью, мелькнул в глазах следователя, обратившихся опять на Олега. Он нажал кнопку коммутатора: - Алло! Попросите в тринадцатый кабинет дежурного врача. Без промедления.
   На ногах следователя были коричневые краги. Он бойко переменял положение ног, и краги скрипели. Звук этот задевал по нервам Олега.
   - Раздевайся! - сказал следователь и прошелся по кабинету. Он уже обращался к Олегу на "ты", очевидно, уже считая его разоблаченным.
   - Для чего это нужно? Я не скрываю, что у меня было еще ранение в правый бок.
   - Раздевайся, говорю, - повторил следователь и, вынув револьвер, щелкнул им перед носом Олега.
   Олег знал этот прием и не мог испугаться, но окончательно понял, что на него уже смотрят как на арестованного.
   В кабинет вошел пожилой мужчина, тоже в форме, поверх которой был накинут белый халат.
   - А, доктор! Простите, побеспокою. Вот осмотрите-ка этого молодчика. Тут должны быть рубцы от ранения левой почки. Ну, левая и правая сторона могут быть спутаны... Этому я значения не придам... Почки, одним словом. Освидетельствуйте его да снимите пробу с волос - не выкрашены ли. Должны быть рыжие.
   Олег с удивлением поднял голову. "Почки? Рыжие волосы? Так госпитальные сведения не обо мне?" - мелькнуло в его мыслях.
   Доктор приблизился к нему.
   - Товарищ следователь, попрошу вас сюда, - сказал он через минуту. Вот, взгляните сами: здесь было разбито ребро и, очевидно, повреждено легкое. Но это не то ранение, о котором говорите вы. - И он обратился к Олегу: - Вам резекцию ребра делали?
   - Да, - процедил сквозь зубы Олег.
   - Плевали кровью?
   - Да.
   - Клинически тоже совсем другая картина, товарищ следователь, авторитетно подчеркнул врач.
   - Да мало ли что он вам скажет! А тем более при подсказке, - с досадой возразил следователь. - Он тут с три короба врал. Не верьте ни одному его слову. Я вам повторяю: здесь должно быть ранение почки.
   - Я вовсе не его словам верю, а собственным глазам. Почки расположены ниже, эти рубцы не могут относиться к ним.
   - Ага! Ниже! - и следователь опять повернулся к Олегу. - А ну! Снимай пояс!
   - Вы третьего ранения не найдете. С меня и двух вполне достаточно! выговорил Олег, но револьвер опять щелкнул перед его носом.
   Пришлось раздеваться. Заметно было, что следователь очень удивился, не обнаружив более рубцов и выслушав уверения врача, что цвет волос натуральный. Он попросил врача зафиксировать, на бумаге результаты осмотра, а сам тоже сел к столу, сказав Олегу:
   - Можете одеваться.
   "Ордер на арест выписывает", - думал, одеваясь, Олег, и какое-то безразличие вмиг нашло на него.
   - Скажите, гражданин Казаринов, лежали вы в больнице Водников в феврале этого года? - спросил следователь.
   - Нет, - мгновенно настораживаясь, ответил Олег.
   - Предупреждаю, что врать вам смысла нет: мы пошлем в больницу запрос.
   - Запрашивайте сколько хотите, - ответил Олег и уже хотел прибавить: "Лежал в больнице Жертв революции", но какое-то неясное чувство удержало его: чем меньше сообщать о себе, тем лучше! К тому же есть еще непонятная связь между его болезнью и вопросом о больнице.
   - Скажите еще, каковы у вас отношения с гражданкой Бычковой Екатериной Фоминичной?
   - Никаких отношений нет, живем в одной квартире и только.
   - Нет у нее каких-либо оснований быть недовольной вами?
   - Насколько мне известно - никаких, - сухо ответил Олег и почувствовал, что даже угроза ареста не может заставить его изменить тем правилам, в которых он был воспитан.
   - Подойдите сюда и подпишите свои показания, - сказал следователь.
   Олег внимательно прочел протокол: записано было более или менее точно. Он подписал. Следователь отпустил врача и начал ходить по кабинету, поскрипывая крагами.
   - Вот что, Казаринов, - сказал он, останавливаясь перед Олегом. - В вопросе о гибели Дмитрия Дашкова есть странные противоречия. Вы здесь чего-то недосказываете. Вы у меня на подозрении, и положение ваше очень шаткое. Вполне возможно, что вы не пролетарий и не рядовой, а такой же гвардеец, как и Дашков, а может быть, даже... - Он не договорил.
   - Весьма странно! - сказал Олег. - Такие документы, как у меня, ни один человек не пожелал бы выдать за свои! Наведите справки в Соловецком концлагере - нас там проверяли и фотографировали сотни раз. Вам вышлют самые точные сведения, что то был я собственной персоной.
   - Это все ничего не значит, - ответил следователь, закуривая. - То будут сведения, начиная с двадцать второго года, а я говорю о том, что было до этого.
   - Не могу запретить вам подозревать себя, - возразил Олег, - но моя вина была установлена по свежим следам боевыми отрядами чека, и мне было инкриминировано только то, что я не выдал властям белогвардейского полковника. Наказание за эту вину я уже отбыл. Разве в Советском Союзе могут что-либо значить подозрения, основанные на личной неприязни?
   - Могут, если тут затронуты интересы рабочего класса. Вы - махровая контра. Я это чую носом. Лагерь ничему вас не научил, и вы напрасно принимаете такой независимый вид - приказ о вашем аресте уже готов. - Он подошел к столу и помахал какой-то бумагой, однако Олегу ее не показал. Поймите, что отсюда два выхода - в тюрьму и на волю!.. - И, подойдя к Олегу, как бы невзначай прижег папиросой его руку. Олег не шевельнулся. Однако у вас все-таки есть один шанс сохранить свободу, но это будет зависеть от вас.
   - Как от меня?
   - Да очень просто. Если вы согласитесь приносить нам пользу, мы могли бы с вами договориться.
   - Я приношу уже пользу там, где я работаю. Какая же еще польза?
   - Может быть и другая, если вы захотите.
   Олег молча смотрел на следователя ОГПУ.
   - Могли бы уже понять. Я предлагаю вам заключить с нами некоторое условие, помочь нам кое в чем. У нас есть несколько лиц, за которыми нам необходимо установить наблюдение. Ваши давние знакомства и симпатии в бывших дворянских кругах, ваше умение себя держать с бывшими господами могли бы нам пригодиться. Желаете вы сотрудничать с нами?
   - Нет, не желаю.
   - Почему же это, Казаринов? Напоминаю вам, что положение ваше весьма шаткое. Ваша готовность служить интересам Советской власти изменила бы к лучшему ваше положение во всех отношениях. Знать об этом никто не будет. Тайну мы вам гарантируем - это в наших интересах столько же, сколько в ваших.
   Олег молчал.
   - Вы, очевидно, предполагаете, что мы попросим вас наблюдать за гражданкой Дашковой? Это было бы очень желательно, особенно ввиду неясности в конечной судьбе ее мужа, но если в вас еще так сильны прежние привязанности, мы можем вас освободить от этой, обязанности и дать вам список других лиц.
   - Не трудитесь! У меня к этому делу нет ни навыка, ни способностей. Хитрить и изворачи-ваться я не умею. Короче говоря, я не желаю.
   Следователь подошел к нему совсем близко.
   - А дрова в гавани по пояс в воде грузить желаете? - прошипел он почти над его ухом и вновь прижег папиросой руку Олега.
   - Я семь лет грузил - привык. Этим вы меня не запугаете.
   - Показалось мало? Еще захотели?
   Олег не отвечал.
   - Ну так как же, Казаринов, в тюрьму или на волю?
   - Агента гепеу вы из меня не сделаете! А запрятать в тюрьму, конечно, в вашей власти.
   Следователь опять схватил револьвер и приставил его к виску Олега. Сохраняя бесстрастное выражение, Олег смотрел в окно.
   - Вам, что ли, жизнь надоела?
   - Да, пожалуй, что и так.
   Следователь положил револьвер и подошел к столу.
   - Вот вам пропуск, чтобы выйти из здания, а вот ваше удостоверение личности. Подпишите, что разговор наш останется в тайне. На днях я вас вызову еще раз. На досуге обдумайте мое предложение. А теперь вы пока свободны.
   Когда Олег вышел, то удивился, что все еще был день и светило солнце. Странно было опять увидеть залитую солнцем улицу, воробьев и детей, радовавшихся жизни. Он остановился у подъезда и, охваченный внезапной усталостью, прислонился к стене, но тотчас мелькнула мысль, что лучше скорей уйти от этого здания. Он побежал за трамваем и вскочил на ходу, лишь бы убраться скорей от проклятого места.
   Глядя, как в окнах трамвая сменяются улицы, он пытался вспомнить, кого напоминал ему этот следователь. Напоминал кого-то, знакомого с детства... И вдруг вспомнил... Когда восьмилетним мальчиком он поправлялся после скарлатины, мать читала ему вслух Киплинга. И он, и маленькая сестричка особенно любили "Рики-тики-тави", который охотился за Нагом - страшной коброй с зелеными глазами и гипнотизирующим взглядом. Наг этот казался Олегу необыкновенно отвратительным, особенно когда он обвил шеей кувшин и заснул. Образ этого Нага настолько прочно завладел тогда его воображением, что позднее стал олицетворением нечистого духа, с которым ассоциировалась мысль о загробных мучениях. Если жизнь его будет греховна, он будет отдан после смерти во власть этому Нагу, и тот обовьется вокруг его груди и станет медленно душить. Это не описано в дантовском "Аде", но мог ли Данте предвидеть следователей большевистских карательных органов!
   Боже! Неужто еще полтысячелетия пройдет, и вновь Наг будет гипнотизировать кого-то холодным и злым взором? Следователь так и стоял перед глазами Дашкова, задавал и задавал свои вопросы, ерзая на стуле, будто примериваясь прыгнуть на свою жертву. Это ерзанье, по-видимому, распаляло Нага, помогало привести самого себя в ярость.
   "Нет, больше я туда не пойду! Плохую услугу оказала мне Нина, выбросив мой револьвер. Он бы теперь пригодился! Но где же это я?" Он сошел с трамвая и огляделся - он оказался почему-то около греческой церкви. Куда идти? Что делать с собой? Он знал, что тоска пойдет за ним, куда бы он ни пошел. Эта тоска только стала расходиться, светлеть, а вот теперь опять сгустилась и сплошным мраком встала перед ним, словно стена, и почти физически давила грудь.
   Тело матери, брошенное на кучу мусора, и воющая рядом собака...
   Был уже седьмой час. В семь он должен быть у Елочки - у нее какое-то дело, придется идти. Он вспомнил, что небрит, и завернул в первую попавшуюся парикмахерскую, потом позвонил Нине из автомата. Усталость все усиливалась, он чувствовал, что еле идет. Со вчерашнего дня он ничего не ел, так как утром и у него, и у Нины кусок останавливался в горле.
   "Войду ненадолго, извинюсь и уйду", - думал он, нажимая кнопку звонка.
   Ему отворила женщина в платочке, две другие в этом же роде стояли здесь же, в кухне, куда он попал прямо с лестницы. Все три в упор уставились на него и продолжали пялиться, пока он кланялся выбежавшей навстречу Елочке и проходил следом за ней. Оживленный говор послышался тотчас за ними.
   - У вас здесь, кажется, любопытная публика, - сказал Олег. - Может быть, я своим появлением скомпрометировал вас?
   - Было бы перед кем! - с невыразимым презрением отчеканила Елочка. И пропустила его в дверь.
   - Как у вас хорошо! - сказал он, озираясь. - А вот этот образ Нерукотворный Лик - наверное, еще византийского письма?
   - Да, он старинный, - ответила Елочка. - Мы вывезли его из поместья. Там почти тотчас сгорел дом, и между крестьянами пошла молва: "Все потому, что Спас ушел". Садитесь, пожалуйста.
   Едва они перекинулись несколькими словами, как в двери послышался стук. Это был политический акт, разработанный экстренным собранием кумушек в кухне. Они были уверены, что Елочка появится на пороге в накинутом наскоро халатике. Было очень заманчиво пристыдить гордячку. Елочка, однако, предчувствуя что-либо в этом роде, выросла на пороге в ту же минуту.
   - В чем дело?
   Женщина замялась:
   - Одолжите стопочку маслица.
   Елочка извинилась перед Олегом и вышла. На ней были мягкие туфельки возвращаясь, она подошла к своей двери неслышно и с порога увидела, что Олег припал лицом к бархатной спинке дивана. Это была секунда! Услышав стук двери, он мгновенно принял подобающее положение.
   - Что с вами? - очень мягко спросила она, подходя. - У вас вид совершенно измученный. Что-нибудь случилось?
   - Ничего, уверяю вас. Устал немного.
   Но она пристально и тревожно всматривалась в него:
   - Скажите, скажите мне правду! - И видя, что он колебался, прибавила: - Вас не вызывали ли в гепеу?
   - Елизавета Георгиевна, - сказал он тогда, - вы не только умны, вы очень проницатель-ны. Да, я как раз оттуда, но вы не беспокойтесь, я не привел за собой никакого шпика - есть один безошибочный способ...
   Она перебила:
   - Ах, это неважно! Я вовсе не так пуглива. Мне можно сказать все, уверяю вас.
   Он начал рассказывать, коротко, как всегда, когда говорил о себе. После нескольких фраз он все же распалился:
   - Это возмутительно! Нигде ни при какой власти так не было! Для них не существует разницы между политическим и уголовником. Они третировали меня, как вора или убийцу. Щелкнуть револьвером у самого лица: "Молчи! Раздевайся! А ну, раздевайся!.."
   - Ах, вот что! Раздеваться заставляли, - сказала она.
   - Да, осматривали следы ранения, очевидно, в качестве особых примет. В этом пункте мне кое-что неясно: я ожидал, что тут-то меня и уличат, но сведения из госпиталя, по-видимому, перепутаны - меня отпустили.
   Елочка молчала. Невеликодушно было бы рассказывать, что это она спутала следы. Она бы точно напрашивалась на благодарность.
   - Подлецы! - продолжал взволнованно Олег и стал ходить по комнате. Они осмелились мне предложить стать их агентом и бегать к ним с доносами... Что за люди?! Люди ли это? Им кажется диким, что я не принял этого гнусного предложения! Я еще не арестован, а они уже приставляют револьвер к виску. Безнаказанно убить, задушить - им все нипочем! Ответ один: в интересах рабочего класса! Они еще во время гражданской войны показали свою жестокость! В Ростове они подожгли госпиталь с ранеными и оставили их погибать в огне. В Харькове пленным офицерам вырезали глаза и уши, прежде чем расстрелять. В Киеве... Киев они и вовсе затопили кровью. Когда мы его отбили, все городские сады оказались полны казненными, на площадях красовались десятки виселиц... В Липках, где в одном из особняков обосновалась чрезвычайка, были обнаружены горы трупов и все стены забрызганы мозгами и кровью. Это рассказывает вам очевидец! Тела свозили потом день и ночь в анатомический театр для массовых захоронений, сколько было девушек, дам! По всему городу шли непрестанные панихиды... А в Петербурге после взятия Зимнего? А в Ярославле? В Крыму цвет русской интеллигенции расстреливали по приговору чека китайцы, и Европа допустила это! Ну а теперь? Ведь теперь нет военных действий; нет сопротивления, никакой остроты момента и однако же эта недопустимая, неслыханная, небывалая жестокость продолжается. В ней есть что-то не русское, не наше. Русские жестокостью никогда не отличались. Наша толпа может рассвирепеть, и тогда она страшна, как и всякая толпа, но жестокость толпы - нечто стихийное, проходящее, а ведь здесь жестокость преднамеренная, входящая в систему. Эти сети лагерей, эти пытки в подпольях, где оборудована вся аппаратура вплоть до глушителей... Во всем этом что-то несвойственное нам, что-то чужое!
   - Чье же? - спросила Елочка. Его волнение передалось ей, она вся дрожала.
   - Не знаю. В цека очень большое количество евреев, вообще в партии. Сейчас они, несомненно, в чести, очевидно, как угнетаемое нацменьшинство. Директора крупных учреждений, политруки, лекторы по марксизму - евреи в огромном большинстве... Но они не жестоки! Я их терпеть не могу - они способны высосать из человека все соки, как пиявки, но они не жестоки, даже отзывчивы, когда можно, когда неопасно. Нет, эта жестокость какая-то нечеловеческая, это гнусный сплав нашего отечественного пугачевского хамства, еврейского самого злостного вампиризма и чего-то сатанинского, что не от людей. России больше нет! Даже имя ее не произносится! Недавно на службе я сказал нечаянно: "У нас в России...", и мой начальничек-еврей меня поправил: "У нас в Союзе..." России больше нет! А с моим поколением безвозвратно погибнет и белогвардейская идея о ее возрождении, идея, ради которой полегло столько жертв!..
   Eлочка следила, как он взволнованно мерил шагами комнату, словно тигр, запертый в клетку.
   - Я тоже... Я тоже приходила к мысли, что за всем этим стоят оккультные силы, что этот сплав - продукт темноты! - дрожащим шепотом решилась она высказать заветную мысль.
   - Может быть, - ответил он.
   Елочке показалось, что он недостаточно оценивает эту мысль, но усталый звук его голоса коснулся ее сердца. Она встала выключить электрический чайник, который уже в течение нескольких минут шипел и плевался, и сказала опять с тою же мягкостью, которая звучала в ее голосе только в обращении к Олегу:
   - Вы прямо "оттуда" и устали. Вам надо поддержать силы. Я вам налью стакан крепкого чаю... Пожалуйста, не отказывайтесь. - И стала накрывать на стол.
   Через несколько минут Олег сказал, мешая ложкой чай:
   - Теперь я в приятном ожидании: следователь сказал, что пришлет на днях новое приглашение. Жить, предвкушая новый допрос... Благодарю покорно! Впрочем, я туда больше не пойду!
   - Как не пойдете? Если получите повестку, придется идти. Иначе ответите за уклонение. Олег Андреевич, не теряйте благоразумия.
   Он молчал, как будто что-то обдумывая.
   - Ну, да об этом рано говорить, поскольку приглашения еще нет, сказал он через несколько минут.
   Она коснулась его руки:
   - Да вы о чем думаете? Вы должны беречь себя, для России беречь. Быть может, придет минута, когда будут нужны как раз такие люди - с военным опытом, с именем, с несокрушимой энергией и преданности делу!
   Он взглянул на нее загоревшимся взглядом.
   - О, если б такая минута пришла! Россия, Родина! Если б я знал, что доживу до ее освобождения, что еще могу быть полезен! Кажется, только в этой мысли я могу почерпнуть желание жить. Бог свидетель - я совсем не думаю о своих выгодах, о том, чтобы вернуть потерянное достояние или привилегии, или титул. Пожалуй, я даже не хотел бы реставрировать монархический строй. Я был связан с ним семейными традициями и привязанностями, но этих людей уже нет, а действительность показала, что эта форма правления уже отжила. Или пока неуместна. Я думаю теперь только о России.
   Нужен строй, при котором наш великий народ действительно получил бы возможность выправиться и расцвести и развить свои лучшие свойства. Погибнуть в боях, которые сметут с лица земли это подлое цека - на три четверти нерусское, - вот все, чего я хочу для себя, в этом все мое честолюбие! Вы знаете, там, в лагерях, мне мерещилось иногда всенародное ополчение, подобное Куликовской битве или Смутному времени, - могучая, светлая устремленность всего народа, решающая великая битва, хоругви, знамена, звуки "Спаси, Господи, люди твоя" и колокольный звон! Но прежде чем это осуществится, я, наверное, погибну на дне их подвалов. Все глухо, все оцепенело - ничего, что могло бы предвещать желанный бой!
   Елочка слушала как зачарованная, не смея пошевелиться, каждая жилка в ней дрожала. О, да! Он способен на подвиг! В нем еще не сломлен дух его великих предков. Он такой, каким она хотела его видеть, - "мой Пожарский!"
   Кто-то постучал в дверь. Елочка с досадой пошла отворять и едва не ахнула: перед ней стояла Анастасия Алексеевна, а за ней, подталкивая друг друга локтями, три кумушки.
   В одну минуту Елочка учла всю сложность положения: она отлично поняла, до какой степени она себя скомпрометирует, если не разрешит войти Анастасии Алексеевне, но поняла и то, что нельзя допустить ни в каком случае, чтобы она увидела и узнала Олега. Она пошла ва-банк - встала перед дверьми, заслонила их собой и сказала:
   - Анастасия Алексеевна, милая, извините меня, я не могу вас принять сейчас.
   Но когда, проводив сконфуженную и извинявшуюся гостью, она закрыла входную дверь и повернулась, то оказалась лицом к лицу со всем женским составом квартиры: все, хихикая, оглядывали ее - туалет Елочки был в загадочном порядке, вплоть до белого воротничка и черного бантика у горла, однако в комнату она не пустила... "Из постели выскочила..." - долетели до ее ушей гаденьким шепотом сказанные слова.
   Она быстро обернулась и смерила взглядом говорившую.
   Подымаясь, чтобы уходить, Олег спросил:
   - У вас какое-то дело ко мне? Рад быть полезен.
   - О нет! Пустяки: мне предложили урок французского, а я к этому не привычна. Не хотите ли вы взять?
   Он поблагодарил, записал телефон, и у него не мелькнуло догадки, что она отдала ему заработок, которому очень обрадовалась сначала, мечтая тратить его на книги.
   Сколько теплых слов хотелось ей сказать Олегу, когда она прощалась с ним! Как хотелось ей крепко сжать его руку! Но она ничего не посмела, лишь отрывисто шепнула:
   - Держитесь! Думайте о грядущей битве! Все остальные мысли - слабость!
   Вечером она глубоко задумалась около уже приготовленной на ночь постели. История не идет назад! Совершенно очевидно, что простая реставрация монархии явилась бы нелепостью, как реставрация Бурбонов во Франции. И все-таки что-то противится глубоко в душе, когда слышишь: "Монархические формы правления явно отжили".
   Святая! Любимая! Вечная! Какая нужна Тебе форма правления, какая? Либералы? Да им бы только чтоб все было как в Европе. Навпускают иноземцев, и те, как шакалы, бросятся расхватывать лакомые кусочки, они вернут Тебя к пределам времени Иоанна Грозного, наделают десятки русских республичек величиной со Швейцарию, чтобы удобнее было грабить. Исцели Свои раны силами Своего же народа, Сама, изнутри. И да не вступит никто, никто на Твою землю. Омой, очисти Себя Сама и роди нового Государя, Хозяина, любящего Тебя Господина!
   Стоя на коленях перед иконою, Елочка шептала сквозь поток горячих слез эти сладостные слова, и Россия внимала ее мольбам, скорбно глядя на Свою дочь глазами Нерукотворного Спаса.
   Глава двадцать шестая
   ДНЕВНИК АСИ
   20 апреля. Сегодня с утра так же серо и скучно, та же тоска, а вопросы бабушки и мадам: "Что с тобой? Здорова ли?" - невозможно раздражают. Я знаю, что все это делается из очень большой любви ко мне, но уж лучше оставили бы меня в покое. Вчера мы должны были идти в музей, но Олег Андреевич вдруг позвонил по телефону и сказал, что очень занят. Может быть, я перестала ему нравиться? Вчера весь день неподвижно высидела на диване, не спуская глаз с телефона; сегодня предавалась этому же занятию и опять напрасно. Сейчас пора идти спать; я знаю, что опять буду плакать ночью.
   22 апреля. Со мной делаются страшные вещи: я просыпаюсь иногда с ощущением света. На каждой вещи в моей комнате словно бы лежит отблеск, во всем особенная прозрачность и легкость. Чувство это, раз начавшись, обычно сопутствует мне в течение всего дня, если что-либо особенно неприятное не спугнет его. Откуда оно приходит - не знаю, почему и как надолго исчезает тоже не знаю. Сегодня утром я проснулась с ним; оно было так явственно, что мне не хотелось двигаться и разговаривать. Я лежала, боясь пошевелиться, отдаваясь этой странной блаженной легкости. Потом, конечно, пришлось встать, умыться, одеться, пить чай - чувство ослабело, но не ушло. И вот, вся в его власти, я вдруг ясно вспомнила, как Олег Андреевич, стоя на лестнице, смотрел на меня, когда я убегала после поцелуя. Он, слегка закинув голову, провожал меня взглядом, и из глаз его шли на меня светлые, длинные лучи, которые ласкали и золотили. Я так и вижу эти лучистые глаза в них совсем не осталось печали, в лице не осталось обычных скорбных теней. Если бы он разочаровался во мне, не мог бы он так смотреть! Мне это сделалось совершенно ясно. Как могла я забыть его лицо и дать такое толкование случившемуся? Сто раз я приводила его себе на память, а после телефонного звонка от досады и обиды попала в круг самых банальных, мелко-самолюбивых мыслей - не хочу даже вспоминать их. Минута поцелуя была прекрасна, и если он не идет, есть причины, но другие - не разочарование... Что-то идущее извне и временное, но вот что?