Головкина Ирина
Побеждённые (Часть 1)

   Ирина Головкина (Римская-Корсакова)
   (1904-1989).
   ПОБЕЖДЁННЫЕ
   Роман
   Роман Ирины Головкиной (Римской-Корсаковой) "Побежденные", ставший сенсацией минувшего года, охватывает один из самых трагичных периодов истории России - гражданскую войну и репрессии 20-30 годов. Мучительный жребий, выпавший на долю русской интеллигенции, - быть побежденными отразился на всех последующих поколениях.
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
   ...Над страной моей родною
   встала смерть...
   А. Белый.
   Глава первая
   Весь мир превратился в поминки. Трудно вообразить, что на него можно смотреть радостными глазами. Елочка чувствовала себя так, будто стояла у дорогой могилы, где все говорят шепотом и не улыбаются, и лишь могильщики деловито переговариваются меж собой и даже осмеливаются смеяться.
   Умерла ее Родина. Ее Россия. Умерла ее нежность. Умерли походы князя Игоря на половцев, Куликовская битва, Отечественная война, оборона Севастополя, победы на Балканах.
   Еще в младших классах Смольного она была удивлена, когда в одном французском журнале натолкнулась на цитату: "La France c'est une Personne"*, - ведь она то же самое думала о России! Это была одна из самых заветных идей, рожденных в недоступной глубине ее существа: Россия личность, светлый дух небесной высоты. Этот дух имеет в мире свою великую цель и свое тело, меняющее формы при каждом повороте истории. Государство только жалкое несовершенное орудие. Ее сверхчеловеческих идей. Миссия России исполнена глубин: Россия стоит между западом и востоком, разделяя и соединяя два чуждых мира. Россия защищает и охраняет славянские народы и призвана объединить их вокруг себя; Россия - защитница христианской восточной церкви; В Россию изначально заложено искание истины и тоска по вечной правде. Ее народ - "богоносец"; Она никогда не станет буржуазной по европейскому образцу - самодовольное и тупое обывательское благополучие слишком бы исказило и унизило Ее свободную Личность; у Нее свои избранники - деятели, подобные Петру Великому, и святые, как Сергий Радонежский; Она отражает Свой лик в неповторимой природе, Она наполняет своею благодатью нивы - хлеб, питающий нас!
   * Франция - личность (франц.)
   Как дошла до таких мыслей тринадцатилетняя девочка? Читая, она встречала напечатанными свои собственные, никому невысказанные думы, и удивлялась, что сама дошла до них, а между тем отовсюду только и слышишь, что ты еще маленькая девочка и должна молчать, когда говорят взрослые!
   Она была сиротой: мать умерла от родильной горячки, отец - земский врач - погиб в эпидемию холеры.
   - Умереть, спасая народ, так же героично, как умереть на поле битвы! Почему не раздают Георгиевские кресты земским врачам! Это еще будет, когда оценят, наконец, подвиги нашего земства! - втолковывала она подругам.
   В классе Елочка шла первой; держалась всегда очень сдержанно и серьезно; никогда не обнималась и не перешептывалась с подругами о своих или чужихх тайнах. Сверстницы не столько любили ее, сколько уважали, и всегда просили рассудить в случае недоразумений или ссор.
   - Елочка не будет выезжать в свет! - Елочка сказала, что ей все равно, сколько сантиметров в обхвате у нее талия! - Елочка пойдет на Бестужевские курсы - у нее уже все решено!
   - Ваша Елочка Муромцева какая-то Шарлотта Корде или революционерка! сказала о ней одна из пепиньерок*, но в ответ услышала:
   - Вовсе не Корде и не революционерка. Она - Жанна д'Арк!
   * Пепиньерка - девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение и оставленная при нем для педагогической практики.
   Тринадцать лет ей исполнилось в 1914 году, когда началась война. Вместе с другими институтками она стала писать письма солдатам, собирать посылки на фронт, шить платки, щипать корпию и жить ожиданием известий с театра войны. Ее сводила с ума героическая оборона Бельгии. Антверпен стал ей дорог не меньше Севастополя, а король Альберт занял в сердце место среди обожаемых героев России - портрет его лежал у нее под подушкой.
   Но через год, когда началось отступление русских из Галиции, она забыла о Бельгии: в любви к Родине появилась тревога за нее, как за тяжелобольного близкого человека. Летом в имении у бабушки Елочка забиралась в гущину сада, становилась среди яблонь на колени и подолгу умоляла Бога послать победу русским войскам. И совсем еще по-детски давала обеты отказаться от сладкого или от интересной прогулки. При известии о поражениях горько плакала. Когда в газетах было объявлено о взятии немцами Варшавы, весь день она и ее француженка гувернантка проходили с красными глазами. Карманные деньги, которые дарила ей бабушка, она по-прежнему тратила на посылки солдатам и приходила в отчаянье, что по возрасту не может стать сестрой милосердия - в белой косынке с крестом.
   И вдруг - позор, стыд - "Долой войну!", "Пролетарии всех стран, соединяйтесь?", Октябрь, революция, Россия - перед бездной!..
   Не прозвучит ли тихий божественный голос к русской Жанне д'Арк:
   - Молись! Господь избрал тебя спасти Россию! Святые Александр Невский и Сергий Радонежский помогут тебе!
   Но своды институтской церкви оставались безмолвны, а в кадильном дыму не вырисовыва-лись ни меч, ни знамя...
   Скоро Елочке довелось увидеть этот революционный пролетариат, заявивший, что у него нет Отечества! Институт был эвакуирован в Харьков, город переходил из рук в руки, и вот наступило утро, когда толпа красных ворвалась в классы и погнала перепуганных институток по коридорам и лестницам на чердак:
   - Пошевеливайтесь, белоручки! Быстро все наверх, офицерские да сенаторские дочки! Сейчас расстреливать будем! Всех вас на тот свет!
   Загнали на чердак и заперли. Где было начальство, где классные дамы никто не знал. Елочка твердо помнила, что с ними в этот час никого не было.Институтки рыдали; одни звали маму и папу, другие читали молитвы. Елочке казалось, что она одна сохраняет присутствие духа.
   - Mesdames, mesdames, успокойтесь! Мы не должны обнаруживать страха! Наши отцы и братья героически гибнут в офицерских батальонах - неужели же мы не сумеем умереть? Разве можно ронять себя в глазах этих хамов? Медамочки, вспомните, когда Марию Антуанетту вели на гильотину, она настолько владела собою, что извинилась, наступив палачу на ногу, а вы?! повторяла она, перебегая от одной подруги к другой.
   Кто-то случайно толкнул дверь, и та распахнулась - их оказывается не заперли! Прислуша-лись и, убедившись, что на лестницах пусто, толпой бросились на крышу; перед ними лежал город, и при ярком утреннем свете, как на ладони, видны были вступавшие в город колонны войск с одной стороны и уходившие колонны с другой. В эту как раз минуту серебром брызг рассыпалась взорванная водокачка. Город в десятый раз переходил из рук в руки...
   Ни тогда, ни после. Елочке не пришло в голову, что эти хмурые люди с винтовками, может быть, намеренно не заперли их, а только припугнули - она непоколебимо была уверена, что их в самом деле хотели расстрелять, но не успели, и что спасло их чудо или случай.
   Потом сполна были все муки гражданской войны, медленная агония белогвардейского движения. Наконец, все кончилось. Там, где были герои и святые, отныне ораторы и куплетисты, газетчики и недавние лавочники взахлеб издевались над прошлой историей растоптанной ими страны, и нужно было забыть бои и окопы, забыть море крови, "роты смерти" и атаки офицерских батальонов, забыть Самсонова, который застрелился, чтобы не пережить позора, забыть Колчака, который бросил свою шпагу в море, отказавшись служить большевикам... Забыть, но как?!
   Шли годы, шла новая жизнь, и люди считали возможным интересоваться этой жизнью. Казалось, они и впрямь забыли обо всем.
   Медицинская сестра в хирургической клинике; свой заработок, своя комната, обставленная хорошими вещами; никто из близких не арестован, не выслан, и это в годы жесточайшего террора - на первый взгляд жизнь Eлочки складывалась благополучно. Но это лишь на первый взгляд.
   Она не была красива. Несколько высока, несколько худощава, крупные руки и ноги, желтоватый цвет кожи. Лоб и виски слишком обнажены, рот очерчен неправильно. Красивы в ней были только задумчивые карие глаза и длинная черная коса, но она не умела красиво причесываться и не извлекала из своих волос и половины их прелести, закручивая сзади тугим узлом. Одевалась со вкусом и опрятно, но всегда с пуританской скромностью. Всем ухищрениям моды она предпочитала костюм с английской блузой. Уже в двадцать семь лет в облике ее преждевременно появилось что-то стародевическое.
   Чувствуя инстинктивно, что природа, отказав ей в женской прелести, лишит ее многих радостей, она еще в раннем отрочестве перенесла их в свой внутренний мир. Эта способность уходить в себя спасала ее от уныния. Книги по-прежнему были ее отрадой, но теперь она избегала читать о русской военной истории, чтобы не бередить раны.
   Когда-то в Смольном она училась игре на рояле. Теперь она решилась возобновить занятия на маленьком пианино, доставшемся ей от бабушки, и поступила в вечернюю музыкальную школу, куда принимали независимо от возраста всякого, кто готов был платить за обучение. Два раза в неделю после дежурства в больнице она появлялась классе. Но толку, несмотря на стара-ния, получалось очень мало - она не была музыкальна по натуре. Любая новенькая ученица, не отличающаяся ни любовью к музыке, ни прилежанием, очень скоро обгоняла Елочку и играла те пьесы, о которых Елочка могла только мечтать.
   Неудача не охладила ее любви к опере, и обязательно два или три раза в месяц, когда в программе значились "Князь Игорь", "Борис Годунов" или "Псковитянка", она появлялась в последних рядах партера, всегда одна, скромно одетая, со старинным бабушкиным лорнетом из горного хрусталя на цепочке, что хотя и придавало некоторую старомодность ее облику, но вместе с тем сохраняло в нем от прошлого изящество и благородство. После каждого посещения театра она обязательно на несколько дней лишала себя завтрака и ходила на работу пешком, восполняя трату денег.
   Вечеринки и танцы не только не привлекали ее - они казались ей святотатством. Веселиться и танцевать, когда Россия во мгле?! Театр другое дело; на него она не смотрела как на развлечение, он не нарушал траура, в который она облекла себя.
   Чем больше Елочка жила, замкнувшись в своем внутреннем мире, с ей одной ведомыми радостями и печалями, тем дальше отходила она от окружающих ее людей. На службе ее уважали, но держалась она особняком, не сближаясь ни с кем, ненавидя пошлый, развязный тон среды мелких служащих. Она смотрела на их жизнь, как на взбалмошный, вздорный спектакль. И этот спектакль, полный грубоватых флиртов, киношек, тряпок, зарплат, быстро делался скучным и непонятным, пьеса бездарной и безвкусной, где каждая героиня в первом акте позволяла мужчинам при всех хватать себя за плечи и за локти, водить себя в кино и навещать на дому, во втором - исчезала делать аборт, а в третьем - вновь появлялась как ни в чем не бывало. Никогда раньше в той среде, которая теперь сошла со сцены, не увидела бы Елочка ничего подобного. Все теперь было упрощено до грубости.
   Иногда она думала о том, что если бы революция не помешала, она как первая ученица Смольного могла стать фрейлиной и появляться на придворных балах. Ее окружали бы гвардейцы и пажи... И она видела, что и там она оставалась бы самой собою. Дух веселья и кокетства не коснулся бы ее и там. Она и там оставалась бы серьезная, суровая, гордая, никому не нужная и не интересная.
   Счастье... Она поняла, что жить можно и без него. Иногда, правда, появлялось у нее беспокойное сознание, что жизнь проходит или обходит, и молодость пропадает напрасно, что чего-то как будто не хватает... Но нет, в этой "совжизни", без красоты, без Родины, без героя, ей ничего не нужно!
   Ни разу, ни одним словом никому не обмолвилась и не намекнула Елочка о тайне, которая лежала на дне ее души уже девять лет. Ей было всего девятнадцать, когда в первый раз шевельнулась в ней любовь и готово было расцвести чувство большое и глубокое, на которое способны только серьезные и цельные натуры.
   В тысяча девятьсот двадцатом году, после всевозможных передвижений и эвакуаций, Елочка оказалась в Феодосии, где был старшим хирургом в военном госпитале ее дядя, взявший ее под опеку после того, как был закрыт Смольный. Томимая жаждой вложить наконец и свои силы в борьбу с теми, кого она считала заклятыми врагами России, Елочка умолила дядю принять ее в штат сестер милосердия. Она была совершенно неопытна, но в те дни в военных госпиталях так не хватало рук и такое количество людей лежало без помощи, что каждый желавший быть полезным являлся уже находкой, и Елочка очень скоро получила место.
   Там, в этом госпитале, она и повстречала его.
   Это был один из раненых в палате, где ей пришлось работать.
   У него были красивые черты лица, но наружность не сыграла здесь роли конечно, нет! Она полюбила его за то, что он приехал оттуда - с фронта, из этих бесконечных битв. Белый офицер, конечно, должен быть героем - как иначе! А если притом у него те черты, которыми наделяет героя воображение девушки, то, даже уверяя себя, что наружность никогда ничего не значит, возможно ли остаться совсем равнодушной, совсем холодной и не связывать с этим человеком затаенных дум? А где конец думам и начало мечтам? Где конец мечтам и начало надеждам?
   Сыграло роль и то, что, работая в госпитале впервые, она вся отдалась чувству жалости и заботы, и ни за кого из раненых ей не пришлось переболеть душой так, как именно за этого офицера. Ее восхищала его выдержка - ни разу он не вскрикнул, не позвал на помощь, не упрекнул в неосторожности...
   Быть может, в жизни это был самый банальный и пустой человек, но Елочке хотелось верить, что, обладая такой волей и мужеством, он прекрасен и в остальном.
   Как он появился? В один из первых же дней, когда она еще не столько работала, сколько ходила позади более опытных сестер, присматриваясь к их работе. Она уже собиралась из госпиталя домой, но в дверях должна была посторониться, чтобы пропустить носилки с вновь доставленными раненым. Взглянув на носилки, Елочка увидела закинутую назад голову и красивые черты еще совсем молодого лица с закрытыми глазами. Напугала ли Елочку неподвижность и бледность, была ли случайно особенно изящна поза офицера и недвижно висевшая тонкая рука, или два Георгиевских креста на его груди и "мертвая голова" - знак "роты смерти" на рукаве шинели рядом с траурной черной перевязью зажгли романтичное воображение недавней смолянки, но она невольно проводила носилки взглядом.
   Когда к ночи она снова пришла в госпиталь на свое первое самостоятельное дежурство, уходившая сестра, передавая ей дежурство, сказала:
   - В палате новый раненый, очень слаб от потери крови. Велено следить за пульсом; в случае, если начнет падать, впрысните камфору. Вот посмотрите историю болезни и тетрадь назначений.
   Елочка испуганно вскрикнула:
   - Камфору? А если я не сумею? Я боюсь!
   - Да ведь я вам показывала.
   - Все-таки страшно. Я не привыкла.
   Сестра успокоила ее - в соседней палате опытная дежурная, которая не откажется помочь.
   Елочка уселась за маленьким столиком в слабо освещенной палате. Все было тихо; раненые спали или лежали в забытьи. Сколько раз, еще в институте, ее экзальтированное воображение рисовало такую минуту! Мечта начинала сбываться. Она в госпитале, в белой косынке с крестом; сейчас ее позовет кто-нибудь из тех храбрецов, которые не отказались еще от усилий спасти Родину. И она, наконец, с ними! "Я отдам все мои силы, я постараюсь сделать все, что только могу!" - шептали ее губы, и опять на ум приходили подвиги сестер в Севастополе и на Балканах.
   Через несколько минут, однако, эти мысли поглотило уже знакомое ей волнение, происходи-вшее от сознания собственной неопытности - это волнение расходилось по ней мутными волнами, щемило в груди и вызывало чувство, похожее на тошноту. Что, если как раз у того или другого раненого начнет падать пульс, а она упустит минуту? Что, если она начнет впрыскивать камфору и сломает иглу? Или кто-нибудь сорвет перевязку, а она не сумеет поправить? Она взяла пачку "историй болезни" и нашла между ними ту, на которую указала сестра. Там в обычных бесстрастных выражениях стояло: "Рана осколком в левый бок в область десятого ребра, рваные края, ребро раздроблено, кровоизлияние в плевру!.."
   Она перескочила дальше: "Оскольчатое ранение левого виска... расширение зрачков от сотрясения мозга, доставлен в бессознательном состоянии..." Она захлопнула папку и вскочила. - Господи, как страшно! А еще уверяли, что палата легкая, не полостная. - И на цыпочках побежала между постелями.
   Это был офицер из "роты смерти", которого она видела утром. Елочка остановилась в нерешительности. "Он, может быть, только что заснул..." думала она, но в эту минуту он переменил положение головы на подушке, и она отважилась взять его руку, хотя ей было очень странно позволить себе такой жест по отношению к чужому мужчине. "Раз, два, три..." - считала она и чувствовала, что сама не понимает того, что у нее получается. Отыскав испуган-ными глазами минутную стрелку на своих часиках, она старалась вымерить частоту пульса, но этой ей не удавалось.
   Раненый пробормотал что-то. Елочка взглянула ему в лицо, но глаза его были по-прежнему закрыты. "Бредит", - подумала она и уже хотела отойти, но он отчетливо проговорил:
   - Приказ отступать... разбиты... Россия погибла!
   Елочка застыла на месте. "Да! Погибла! А те, кто готовы гибнуть за нее, даже в бреду говорят о ней!", - подумала она, чувствуя, что слезы поднимаются к ее горлу.
   Тяжело далась эта первая ночь в палате! Боясь упустить минуту оказать вовремя помощь, она всю ночь перебегала от постели к постели, все дрожа от волнения, и каждые пять минут возвращалась к запомнившемуся ей раненому, прислушиваясь к его дыханию и замирая от страха, что придется браться за шприц.
   Он все же продолжал метаться и говорить что-то бессвязное. Только утром пришел в себя. Подойдя к его постели, она увидела, что он шарит рукой по столу, отыскивая стакан с водой.
   - Сестрица, который это день, что я здесь? - спросил он.
   Она поднесла к его груди стакан и приподняла ему голову.
   - Вас привезли вчера утром. Как вы себя чувствуете? Ваша рана, наверное, болит очень?
   Она еще не знала, что такие вопросы в госпитале не приняты.
   - Нет, благодарю. Почти не болит, когда не двигаюсь, - как-то странно равнодушно ответил он и более не продолжал разговора.
   В следующее дежурство она пришла в палату утром и должна была дежурить до вечера. У дверей палаты стоял солдат на костылях.
   - Сестрица, явите Божескую милость! - начал он.
   Елочка обернулась, готовая выслушать. На нее смотрело солдатское бородатое лицо - простое, открытое, мужественное.
   - Мне про здоровье их благородия узнать. Давеча просил милосердную пропустить - не пущает! Говорит, дохтур не велел; очень будто бы их благородию худо, разговаривать вовсе не могут. Так уж будьте добры, сестрица, коли никак нельзя пройтись к господину поручику, скажите хоть, пошло ли дело на поправку. Я денщик ихний буду.
   - Сейчас узнаю, солдатик. Как фамилия твоего офицера?
   Он назвал фамилию, старую, княжескую.
   "Это тот, молодой, с Георгиями!" - подумала Елочка. Она прошла к столику и развернула историю болезни: "С утра в сознании... Общее состояние по-прежнему тяжелое; дыхание короткое, затрудненное, почти не говорит, отказывается от пищи, жалобы на боль в боку...".
   Она вышла к солдату и передала ему подробности.
   - Премного благодарен, сестрица. Очинно я за его благородие тревожусь. Умирать-то им еще рано, хоть они и говорят, что им жизни не жалко, потому как горя у их и вправду много...
   - Горе? Какое же у него горе? - спросила Eлочка и вспомнила траурную перевязь на его рукаве.
   - Ох, и не перескажешь всего, сестрица! Спервоначалу, тода этак полтора тому назад, его превосходительство, папеньку ихнего, в Питере расстреляли; с месяц будет назад, здесь, под деревней Васильевкой, братец их старший убит был. Очень тогда горевали его благородие. Все мне, бывало, говаривал: "Василий, как я матери сообщу?" А мамаша-то их в Орловской губернии, в своей вотчине оставалась. Мы с его благородием сильно тревожились, как бы красные над госпожой генеральшей чего не учинили, потому как вестей от ее уже давно не было. Вдруг, дён этак пять тому назад, приезжает оттоль офицер и рассказывает господину поручику, что вотчину их краевые сожгли, а барыню нашу расстреляли. Нутро у меня все ровно переверну-лось! Этакая барыня добрая - и такая смерть! Упокой, Господи, ее душу! Когда мы с господи-ном поручиком в окопах под Двинском сидели, она нам посылки посылала и кажинный-то ящик, бывало, делила пополам - половину ему, а другая - мне. И махорки, бывало, пришлет, и чаю, и сахару, и колбасы копченой. С ума у меня теперича моя барыня нейдет. А каково-то господину поручику лежать с такой лютой думой? Очень они любили мамашу-то.
   - Зайди попозже, я сама попрошу доктора и, если позволит, пропущу. А впрочем, не трудись, ведь нога у тебя больная. Я прибегу и скажу, когда можно будет. Ты в пятой палате?
   -Так точно. Премного благодарен, сестрица!
   Елочка хотела уже отойти, но, движимая теплым чувством симпатии, спросила:
   - Вас обоих одновременно ранило?
   - Так точно, обоих вместе! Тоже около деревни Васильевка, осколками засыпало, когда с донесеньем скакали. Пришлось ранеными добираться. Его благородию не подняться было - я их на руках донес!
   Eлочка еще раз взглянула на говорившего... Она была воспитана в безграничном уважении к русскому солдату и готова была бы просиживать ночи у изголовья героя, подобного этому, но все романтическое оставалось теперь для офицера.
   Боясь показаться навязчивой в своем сочувствии или любопытной к чужому горю, она старалась приближаться к его постели незаметно, и он мог думать и думал, что она вырастает из-под земли, и всякий раз, как только он пытался пошевелиться, ей смертельно хотелось, чтобы он, подобно другим, заговорил с ней или подозвал ее, но он упорно не делал этого. Раздавая градусники, она подошла и, желая хоть чем-нибудь развлечь его, сказала:
   - Вас очень хочет видеть ваш денщик.
   Его лицо впервые оживилось:
   - Добрый мой Василий! Как его рана?
   - Кажется, лучше. Он уже бродит на костылях. Несколько раз он подходил к двери справиться о вашем здоровье.
   - Вы знаете, сестрица, он нес меня на руках версты две или три. Я просил его прислать за мной санитаров, но он не захотел меня оставить.
   Елочка предчувствовала что-то в этом роде.
   - Я приведу его сюда, только вы не говорите много и не шевелитесь, сказала она и, прибрав на его столике, пошла за солдатом, хотя врач не раз говорил ей, что с посещениями и разговорами следует подождать. Елочка решилась сделать по-своему, ей хотелось увидеть, как они встретятся друг с другом - офицер и денщик. Однако ей не удалось увидеть хоть издали - ее отозвал дежурный врач и оставалось только рисовать в воображении это свидание. "Дал ли он ему руку, усадил ли? - думала она, мотая бинты и раздавая лекарства. - Наверное, и руку дал, и усадил - между ними не может быть обычной субординации".
   Госпитальный день шел своим порядком: часто приходилось подходить то к одному, то к другому, а он по-прежнему оставался безучастен ко всему и не находил нужным ее окликнуть, хотя тоскливо метался по подушке и брался рукой за больной висок. Когда она читала раненым газеты, несколько раз украдкой взглядывала на него и не могла понять, слушает ли он.
   "Наверное, я так и уйду, не сказав ему ни одного задушевного слова!" с грустью думала она.
   Как раз в эту минуту в палату вошел санитар и громко выкрикнул заветную фамилию.
   - Есть такой? Письмо из полка пересылают.
   - Я, - ответил он, приподнимаясь.
   Схватив письмо, он торопливо пытался вскрыть его левой рукой, опираясь на правую, но это ему не удавалось.
   - Позвольте, я вам распечатаю, - сказала Елочка.
   Он передал ей.
   - Число! Покажите скорей число, сестрица! Рука моей матери... Если это письмо недавнее, значит, она жива! - голос его оборвался...
   Елочка сама взволнованная, поспешно распечатала конверт. Секунду она помедлила с ответом.
   - Это письмо, видите ли... Оно, по-видимому, уже давнее. Оно послано полгода тому назад. Оно, по-видимому, блуждало где-то.
   Он молча опустился на подушку. Елочка протянула ему письмо и деликатно отошла к соседнему столику.
   - Сестрица! - позвал его голос, который она уже не могла спутать ни с чьим другим. - Могу я просить вас прочесть мне? В глазах у меня сливаются почему-то строки...
   - Это от расширения зрачков и скоро пройдет, - ответила она с видом заправской сестры милосердия и села у его постели. На всю жизнь запомнилась ей эта минута - слабо освещенная палата, его лицо и каждая строчка этого письма! - "Бесценное мое дитя, дорогой мальчик, - начала она и невольно остановилась, охваченная волнением... Незаметно покосилась на него и увидела, что он положил себе руку на глаза... - Уже давно я не имею известий ни от тебя, ни от Дмитрия и совсем изболелась за вас душой! Где вы? Живы ли? Или я уже одна на всем свете? Я говорю себе, что Бог милостив и сохранит мне вас, и тут же думаю, как смею я надеяться на Его милосердие и чем я лучше других, кого постигло несчастье? Меня измучила мысль, что, может быть, один из вас ранен и лежит среди чужих, а я ничем не могу помочь и не могу ухаживать так, как ухаживала, когда вы болели скарлатиной в детстве. Помнишь, как ты любил клюквен-ный морс, которым я тебя поила? Я молюсь за вас утром, молюсь вечером, а среди дня хожу в лес к моей любимой часовенке Скорбящей, и в этом все мое утешение. Я уже не живу в Залесье. Я должна сообщить тебе очень печальное известие - нашего Залесья больше не существует: беглые фронтовики, распропагандированные сельсоветами, и пришельцы из железнодорожного поселка сожгли его дотла. Но мне не состояния жаль, а дома, где родились выросли мои дети, где я была счастлива. Они свирепствовали, точно вандалы: грабили утварь, рубили наши трехсотлетние дубы, топтали цветники, разбивали оранжереи, даже воду в бассейне выпустили, очевидно, специально чтобы погубить золотых рыб. Бог им судья! За меня не бойся, я нашла себе приют у крестьян в деревне. Ты знаешь, как они меня любят. У меня ecть хлеб и я под кровом, а больше мне теперь для себя ничего не надо. Ушла я в чем была, не смогла захватить ни драгоценностей, ни бумаг, ни денег. Со мной только твоя фотография - та, где ты двухгодо-валым ребенком с медведем, и другая - ты и Дмитрий, сфотографированные вместе в кадетской форме. Но если Господь сохранит мне вас обоих, я буду считать себя еще неизмеримо богатой. Впрочем, я не совсем точна, со мной еще Рекс, вчера, когда я пошла на пожарище, я нашла его там - он выл перед останками дома. Видел бы ты, как он мне обрадовался, как прыгал мне на грудь и лизал руки. Я сама обрадовалась ему, как человеку. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо? Решаюсь послать его с верным Егором в Крицкое, оттуда уезжает один офицер, чтобы пробраться в Белые армии при посредстве Белого Орла. Он, может быть, тебя разыщет... Иногда я верю, что мы увидимся, иногда мне кажется, что я уже никогда не увижу вас. Вкладываю в письмо листочки уцелевшей от пожара яблони. Я знаю, что ни меня, ни Залесья ты никогда не забудешь. Твоя мама".