Голсуорси Джон. Из сборника "Человек из Девона"

   Еще немного, И рассказ мой будет окончен...
   В среду днем она опять позвала меня.
   - Осталось ждать всего только до семи, - прошептала она. - Он обязательно придет. Но, если я... умру раньше... скажите тогда ему... что мне его жаль. Они все твердят мне: "Нельзя разговаривать, нельзя разговаривать! Разве это не глупо? Как будто когда-нибудь будет можно! Только сегодня вечером, и больше я не буду уже говорить. Пусть все придут, пожалуйста... я хочу их всех видеть. Когда умираешь, чувствуешь себя свободнее, чем когда бы то ни было, - никто не ждет от тебя поступков, всем безразлично, что ты скажешь... Он обещал мне, что я буду делать, что захочу, когда выйду за него замуж, - я никогда не верила этому до конца, а сейчас... я могу делать, что захочу, и говорить, что мне вздумается.
   Она откинулась на подушки и смолкла; выдать самые сокровенные свои мысли - какие есть у каждого из нас, - столь священные, что словами их не выразить, она не могла.
   Я навсегда запомню ее вот такой: с едва уловимой улыбкой в полузакрытых глазах и с приоткрытым пунцовым ртом - на ее маленьком, круглом, запрокинутом вверх лице было странное выражение насмешки, радости, сожаления; светлая комната, наполненная свежестью цветов, легкий ветерок бьет зеленой веткой яблони об окно. Ночью скрипку сняли с гвоздя и унесли; она этого и не заметила... Когда пришел Дэн, я уступил ему свое место. Он осторожно взял ее руку в свою огромную ручищу, не проронив ни слова.
   - Какой маленькой кажется вот так моя рука, - сказала она. - Слишком маленькой.
   Дэн тихо положил ее руку обратно на постель и вытер себе лоб. Пейшнс тут же воскликнула шепотом:
   - Разве здесь так жарко? Я не замечала.
   Дэн наклонился, прикоснулся губами к ее пальцам и вышел из комнаты.
   Длинный это был день, самый длинный в моей жизни. Иногда казалось, что она уснула, иногда она тихо разговаривала сама с собой о матери, о своем деде, о саде, о кошках - словно ее одолевали всякие беспорядочные, пустячные и даже смешные воспоминания; и ни разу, мне помнится, она не говорила о Зэхери, только время от времени спрашивала, который час... С каждым часом она заметно слабела. Джон Форд сидел рядом с ней неподвижно, слышно было лишь его тяжелое дыхание; порой она, не произнося ни слова, гладила пальцами его руку. Это был итог всей их жизни вдвоем. Один раз он стал громко хриплым голосом молиться за нее; потом ее жалостный нетерпеливый взор обратился ко мне.
   - Скорей, - прошептала она. - Я хочу видеть его; мне так... холодно.
   Я вышел и бросился бегом по тропе к бухте.
   Зэхери стоял, опершись о калитку изгороди, он пришел на час раньше назначенного срока; на нем был его обычный старый синий костюм и фуражка с кожаным козырьком, как и в тот день, когда я увидел его впервые. Он ничего не знал о случившемся. Но я убежден, что с первых же слов он понял все, хотя не мог примириться с этим. Он все время повторял:
   - Не может быть. Через несколько дней она будет здорова, - она растянула связки! Как вы думаете, морское путешествие... У нее хватит сил, чтобы отправиться сейчас же?
   Больно было смотреть на него, предчувствие боролось в его душе с надеждой. Лоб его покрылся испариной. Когда мы поднимались по тропе, он повернулся и указал на море. Там стоял его тендер.
   - Я мог бы взять ее на борт хоть сейчас. Нельзя? Что же с ней такое? Позвоночник? О господи! Доктора... Иногда они делают чудеса!
   Нельзя было без жалости смотреть, как он пытается закрыть глаза на правду.
   - Это невозможно, она ведь так молода! Мы идем слишком медленно.
   Я сказал ему, что она умирает.
   На мгновение мне показалось, что он хочет убежать. Потом он тряхнул головой и бросился к дому. У лестницы он схватил меня за плечо.
   - Это неправда! - вымолвил он. - Теперь ей будет лучше, раз я здесь. Я остаюсь. Пусть все пропадает. Я остаюсь.
   - Настал миг, когда вы можете доказать ей свою любовь, - сказал я. Возьмите себя в руки, дружище!
   Он вздрогнул.
   - Да!
   Вот все, что он ответил.
   Мы вошли в ее комнату. Казалось невероятным, что она умирает; щеки ее ярко горели, губы трепетали и чуть припухли, словно от недавних поцелуев, глаза блестели, волосы были такие темные и вьющиеся, лицо такое юное...
   Через полчаса я подкрался к открытой двери ее комнаты. Она лежала неподвижная и бледная, как простыня. В ногах кровати стоял Джон Форд; рядом, склонившись к самым подушкам и положив голову на сжатые кулаки, сидел Зэхери. Было очень тихо. Листья больше не шелестели за окном. Когда кризис уже наступил, как мало человек чувствует - ни страха, ни сожаления, ни скорби, лишь сознание, что игра окончена, и острое желание поскорее уйти!
   Вдруг Зэхери вскочил, пробежал мимо, не видя меня, и ринулся вниз по лестнице.
   Через несколько часов я вышел на тропу, ведущую к бухте. Было совершенно темно; трепетный огонек "Волшебницы" все еще оставался на месте и казался не более светлячка. Потом впереди я услышал рыдания - плакал мужчина; ничего страшнее мне не приходилось слышать. В каких-нибудь десяти шагах от меня из-под холма поднялся Зэхери Пирс.
   Идти за ним я не осмелился и присел у изгороди. В едва родившейся тьме, этой молодой ночи что-то неуловимо напоминало ее: мягкий песчаный холм, запах жимолости, прикосновение папоротника и ежевики. Всех нас настигает смерть, и если уж приходит конец, что поделаешь, но для тех, кто остается, это всегда непостижимо!
   Через некоторое время тендер дал два свистка, неясно замелькали его огни по правому борту - и все исчезло...
   VIII
   Торки, 30-е октября.
   ...Помните письма, которые я писал вам с фермы в Муэ около трех лет тому назад? Сегодня я туда ездил верхом. По дороге я остановился в Бриксеме позавтракать и спустился пешком к причалу. Недавно прошел ливень, но солнце уже снова выглянуло, освещая море, буро-рыжие паруса и сплошной ряд шиферных крыш.
   Там стоял траулер, по всей очевидности, побывавший в переделке. Парень с острой бородкой и тонкими губами, одетый в драную синюю фуфайку и морские сапоги, наблюдал за ремонтными работами и сказал мне с некоторой гордостью:
   - Попали в переделку, сэр; желаете взглянуть? - Потом, сощурив вдруг свои маленькие голубые глаза, добавил: - Эге, да я вас помню. В тот раз, когда я вел это самое судно, на борту была еще молодая леди.
   Это оказался Прол, подручный Зэхери Пирса.
   - Ну да, - продолжал он, - это то самое судно.
   - А капитан Пирс?
   Он прислонился к поручням и сплюнул:
   - Настоящий мужчина был; никогда больше не встречал таких.
   - Ну как, удачное было плавание?
   Прол поглядел на меня со злостью.
   - Удачное? Нет, сплошные неудачи с начала и до конца, только одни неприятности. Капитан сделал все, что в человеческих силах. Когда не везет, то говорят: "Провидение!" Чепуха все это! Только вот что я скажу, слишком много развелось в наше время людей, беспокойных людей; мир стал тесен.
   При этих словах мне вдруг представился Дрейк, ворвавшийся в нашу современную жизнь, потому что мир словно перевернулся; Дрейк, опутанный сетями бюрократизма, электрических проводов и всех прочих достойных изобретений нашей цивилизации. Неужели человеческий тип может пережить свое время? Сохраниться в веках, где ему уже нет места? Он живет - и иногда рвется к прошлому... Все игра воображения! Так ведь?
   - Значит, вы засыпались? - сказал я.
   Прола передернуло.
   - Так бы я не сказал, сэр... слово уж больно мерзкое. Проклятие! продолжал он, уставившись на свои сапоги. - Конечно, и я тут был виноват. Нас окружили враги, а меня угораздило сломать себе ногу. Капитан меня не бросил. "Мы оба из Девона, - сказал он мне, - и друг друга не бросим". Мы пробыли там шесть дней вместо двух; а когда вернулись к судну... оказалось, его конфисковала полиция за незаконный ввоз оружия.
   - А что сталось с капитаном Пирсом?
   - Думаю, сэр, он уехал в Китай, но наверняка не могу сказать.
   - Но он жив?
   Прол поглядел на меня как-то зло и тревожно.
   - Его убить нельзя! Когда-нибудь все мы умрем, это верно. Но не было еще человека с такой хваткой, как у капитана Зэхери Пирса.
   В это я верю; его убить трудно. Я вижу его перед собой, невозмутимого, с вызывающим взглядом и пленительной улыбкой; чуть вьющаяся борода и темные бакенбарды; и всегда он внушал чувство отчаяния, что никогда и никому не одолеть его и никогда ему не одолеть самого себя.
   Я ушел, дав Пролу полкроны. Уходя, я слышал, как он заговорил с какой-то дамой. "Попали в переделку, мэм! Желаете взглянуть?"
   Позавтракав, я поехал в Муэ. Старый дом совсем не изменился; только на яблонях не было яблок, и листья на них начинали желтеть и опадать. В саду мимо меня прошмыгнул один из котов Пейшнс, все еще с бантом на шее, он охотился за какой-то пташкой. Джон Форд показал мне все свои последние усовершенствования, но ни разу ни словом, ни жестом не намекнул на прошлое. Без особого интереса он осведомился о Дэне, который теперь опять живет в Новой Зеландии; его щетинистая борода и волосы поседели; он стал очень грузным, и я заметил, что ноги не всегда слушаются его; он часто останавливается, опершись на палку. Прошлой зимой он очень болел; говорят, что иногда он засыпает прямо на полуслове.
   Мне удалось несколько минут побыть с Хопгудами. Мы говорили о Пейшнс, сидя в кухне под полкой с посудой, где застоялся запах дыма, копченой свинины и времени, а запахи, как известно, особенно остро будят воспоминания. Волосы доброй женщины, так мило спадающие двумя прядями на лоб из-под чепца, еще сильнее тронула седина; и на лице чуть прибавилось морщин. На глаза ее все еще навертываются слезы, когда она заговаривает о своей "овечке".
   О Зэхери я не узнал ничего, но она рассказала мне про смерть старого Пирса.
   - Так его там и нашли, на солнце... можно сказать, уже мертвым. Да вот Хэ-эпгуд вам все расскажет.
   И Хопгуд, перекидывая, как всегда, во рту свою трубку, что-то пробормотал с застывшей улыбкой.
   Когда я уезжал, он пошел проводить меня до ворот.
   - Все мы смертны, сэр, - сказал он, упираясь своим огромным плечом в оглоблю. - Мистер Форд держится молодцом! Старики смерти никогда не ждут... Да! Ужасно все получилось; с тех пор моя старуха никак не придет в себя. Вот вам и все новости, только нечего слишком много думать об этом.
   Я свернул с дороги, чтобы пройти мимо кладбища. Там росли цветы, хризантемы и астры, они ничуть не увяли; над ними возвышался белый памятник, уже с надписью:
   "ПЕШЬЕНС"
   ЖЕНА ЗЭХЕРИ ПИРСА
   "Бог дал, бог и взял"
   Рядом, как и прежде, паслись рыжие коровы; в небе теснились большие белые облака, две-три пичужки высвистывали чуть печально, в воздухе стоял запах опавших листьев...
   СПАСЕНИЕ ФОРСАЙТА
   Перевод Н. Шебеко
   I
   Суизин Форсайт лежал в постели. Углы его рта под седыми усами были опущены до самого двойного подбородка. Тяжело дыша, он сказал:
   - Доктор говорит, что я серьезно болен, Джемс. Джемс, его брат-близнец, приложил к уху ладонь.
   - Не слышу. Говорят, мне надо лечиться. Вечно надо лечиться от чего-нибудь. Эмили тоже лечилась...
   Суизин сказал:
   - Как ты бормочешь, Джемс, ничего не разобрать. Вот моего лакея, Адольфа, я хорошо слышу. Я его выучил... А тебе надо обзавестись слуховым рожком. Ты совсем расклеился, Джемс.
   Они помолчали. Потом Джемс Форсайт, вдруг оживившись, сказал:
   - Ты, наверно, уже написал завещание и оставил все деньги семье, ведь больше тебе их завещать некому. А то вот третьего дня умер Денсон и завещал все свои деньги на больницу.
   Седые усы Суизина ощетинились.
   - Этот дурак доктор тоже говорил, чтобы я составил завещание, - сказал он. - Терпеть не могу, когда ко мне лезут с советами насчет завещания. Ем я хорошо: вчера вечером я съел куропатку; и с каждым днем аппетит у меня улучшается. Доктор сказал, что мне нельзя пить шампанское! А я плотно завтракаю. Мне еще нет и восьмидесяти. И тебе ведь столько же лет, Джемс. А ты выглядишь неважно. Джемс Форсайт сказал:
   - Тебе нужно посоветоваться с другим доктором. Пригласи Бланка, лучше него не найти врача. Я приглашал его к Эмили. Мне это обошлось в двести гиней. Он отправил ее в Хомбэрг - лучшего места тоже не найти. Туда сам принц ездит - все туда ездят.
   Суизин Форсайт сказал:
   - Я совсем не бываю на воздухе и очень плохо сплю. А ведь я купил новую коляску за большие деньги. Ты болел когда-нибудь бронхитом? Говорят, что шампанское вредно, а мне кажется, - нет целебнее лекарства.
   Джемс Форсайт встал.
   - Тебе все-таки следует пригласить другого доктора. Эмили просила передать тебе привет. Она хотела навестить тебя, но ей пришлось уехать в "Ниагару". Сейчас все туда ездят - это в моде. Рэчел ездит туда каждое утро, а это уже слишком, боюсь, как бы не слегла. Там сегодня маскарад, и герцог будет раздавать призы.
   Суизин Форсайт сказал сердито:
   - У меня отвратительно готовят, никак не могу их выучить. А вот в клубе подают отличный шпинат.
   Было видно, как у Суизина дрожат под одеялом ноги.
   - Ты, наверное, неплохо заработал на картинах Тинторетто? Да и земельная рента дает немало. У тебя сейчас столько денег, что ты, пожалуй, не знаешь, куда их девать, - сказал Джемс Форсайт, причмокивая мокрыми губами.
   Суизин Форсайт бросил на него уничтожающий взгляд.
   - Деньги! - проворчал он. - Один доктор во сколько обходится.
   Джемс Форсайт протянул ему холодную влажную руку.
   - До свидания! Ты все же пригласи другого врача. Не могу так долго держать лошадей на улице - у меня новая пара, стоила мне три сотни. Береги себя. Я поговорю с Бланком. Тебе надо его пригласить - все говорят, что лучше нет врача. До свидания.
   Пристально глядя в потолок, Суизин Форсайт подумал: "Бедный Джемс! Ну и скряга же он! А у самого, наверно, не меньше двухсот тысяч!"
   Он задремал, раздумывая о жизни...
   Он был болен и одинок. Много лет он был одинок, а последние два года к тому же еще и болен; но он хотел прожить жизнь так же, как он выкурил свою первую сигару, - стойко, до самого конца. Каждый день его возили в клуб. Он торжественно восседал на пружинном сиденье своего экипажа, сложив руки на коленях, слегка наклонившись вперед и чуть-чуть покачиваясь. Пряча складки подбородка под воротничком, опираясь на трость и стараясь держаться прямо, он поднимался по ступеням в мраморную залу. Потом он обедал, сидя перед ведерком со льдом, в котором стояла бутылка шампанского; обедал величественно, смакуя еду, завесив грудь салфеткой и косясь на лакея. Изредка он оглядывался по сторонам, но ни разу не позволил себе опустить голову или сгорбить спину.
   Он был стар и глух, а поэтому ни с кем не разговаривал. И никто не разговаривал с ним. Клубный сплетник, ирландец, говорил каждому новичку:
   - Посмотрите на старика Форсайта! Что-то у него было в прошлом - вот оттого он такой угрюмый.
   Но у Суизина в жизни не было ничего такого, отчего можно было стать угрюмым.
   Вот уже много дней Суизин лежал в своей спальне, пропахшей опопонаксом и сигарами, сверкавшей серебром, пурпуром и электрическим светом. Шторы были спущены, в камине тлели угли; на столике у кровати стоял кувшин с ячменным отваром и лежал номер "Таймса". Суизин попытался читать, но не мог и снова погрузился в раздумье. Его бледное, словно пергаментное лицо с тяжелым квадратным подбородком было похоже на маску, покоившуюся на подушке. Как он был одинок! Если бы в этой комнате была женщина, все было бы иначе! Почему он не женился! Суизин глубоко вздохнул, глядя в потолок, - и вспомнил. Это было давно - сорок с лишним лет тому назад, а казалось, что это было только вчера...
   Случилось это, когда Суизину было тридцать восемь лет и когда он в первый и последний раз в жизни путешествовал по Европе вместе с братом Джемсом и неким Тракером. По пути из Германии в Венецию он остановился в Зальцбурге в гостинице "Золотые Альпы", Был конец августа, погода стояла чудесная: солнечные лучи и тени листьев дикого винограда играли на стенах, а по ночам лунный свет и снова тени от листьев на стенах. Суизин не был расположен слушать чужие советы и потому не пошел осматривать цитадель; весь этот день он провел в спальне у окна в полном одиночестве и выкурил одну за другой множество сигар, неодобрительно поглядывая на прохожих. После обеда, не выдержав скуки, он вышел погулять. Он шел важно, выпятив грудь, как голубь выпячивает зоб, и оглядывая холодным и вопрошающим взглядом людей в военной форме; обилие военных на улице было неприятно и казалось оскорбительным. Его сплин только увеличился при виде всей этой толпы бородатых иностранцев, которые говорили на непонятном языке и курили скверный табак. "Ну и публика", - думал он. Внимание его привлекла музыка, доносившаяся из маленького кафе; он вошел и сразу почувствовал какую-то жажду приключений, но без малейшего желания испытать неудобства, какие обычно им сопутствуют; возбуждение после хорошего обеда только усиливало его желание изведать что-нибудь необычное. Он очутился в Bier-halle {Пивная (нем.).}, каких много было в Германии в пятидесятых годах. Зал был освещен большим деревянным фонарем и имел два выхода. На небольшой эстраде играли три скрипача. В табачном дыму за дюжиной столиков поодиночке или небольшими группками сидели люди, взад и вперед сновали официанты, заменяя пустые кружки. Суизин сел и резко потребовал: "Вина!" Удивленный официант принес вина. "Сюда!" - все так же сердито сказал Суизин, указывая на пивную кружку, стоявшую на столе. Официант наполнил кружку. "Вот как, - подумал Суизин. Они прекрасно все понимают, если только захотят". Невдалеке громко смеялась группа офицеров, он недовольно посмотрел на них и вдруг почти над самым ухом услышал сухой кашель. Слева от него сидел человек и читал, опершись локтями на расстеленную газету; его худые плечи поднялись почти вровень с глазами; тонкий длинный нос резко расширялся у ноздрей, окладистая каштановая борода закрывала грудь и почти все морщинистое, словно пергаментное лицо. Странное это было существо - злобное и надменное! Суизину не понравилось, как он одет - так одевались журналисты или странствующие актеры! Как мог человек в такой одежде произвести на него, Суизина, впечатление? Незнакомец тем временем протянул волосатую руку и взял бокал, наполненный темной жидкостью. "Коньяк". - подумал Суизин и вздрогнул от грохота упавшего стула - его сосед встал с места. Он оказался невероятно высоким и очень худым. Необъятная борода словно выплескивалась у него изо рта, он гневно смотрел на группу офицеров и что-то говорил. Суизин разобрал только слова: "Hunde! Deutsche Hunde!" "Собаки! Немецкие собаки! - мысленно перевел он. - Гм! Довольно сильно!" Один из офицеров вскочил из-за стола и выхватил саблю. Незнакомец поднял стул, размахнулся им и швырнул его в офицеров. Из-за столов вскакивали люди и окружали его. Незнакомец закричал: "Мадьяры, ко мне!"
   Суизин улыбнулся. Против его воли этот огромный человек, бесстрашно напавший на столь многочисленных врагов, вызывал у него восхищение. Суизин даже подумал, не помочь ли ему, но, решив, что в лучшем случае ему разобьют нос, оглянулся, отыскивая безопасный уголок. Но в этот миг брошенный кем-то лимон угодил ему в щеку. Суизин вскочил и ринулся на офицеров. Поймав благодарный взгляд венгра, все еще размахивавшего стулом, Суизин на мгновение даже восхитился собой, но тут чья-то сабля оцарапала ему руку, и он сразу потерял всякое расположение к венгру. "Это уж слишком!" - подумал он и, схватив стул, швырнул его в фонарь. Раздался треск - лица и сабли исчезли. Суизин зажег спичку и при ее свете бросился к двери. Через секунду он был на улице.
   II
   Кто-то сказал по-английски: "Спасибо, брат мой!" Оглянувшись, Суизин увидел венгра, который протягивал ему руку. Суизин пожал ее, думая: "Какого я cвалял дурака!" Своим жестом венгр как бы давал понять: "Мы с тобой ровня!" Это было досадно, но в то же время почему-то лестно. Незнакомец показался ему еще выше ростом: у него была рассечена щека, и кровь каплями стекала по бороде.
   - Англичане? - сказал он. - Я видел, как вы забрасывали камнями Гейнау, и видел, как вы приветствовали Кошута. Свободолюбивый дух вашего народа близок нам. - Оглядев Суизина, он добавил: - Вы большой человек, и душа у вас большая. И вы сильный, как здорово вы их расшвыряли! Ха!
   Суизину захотелось бежать без оглядки.
   - Моя фамилия - Болешске, - сказал венгр. - Вы - мой друг.
   По-английски он говорил хорошо. "Балешске, Белешске, - подумал Суизин. - Вот так фамилия!"
   - А моя - Форсайт, - сказал он мрачно. Венгр повторил фамилию.
   - У вас здорово поранена щека, - пробормотал Суизин. Спутанная, мокрая от крови борода венгра вызывала у него отвращение.
   Тот потрогал щеку, посмотрел на пальцы, испачканные кровью, и с равнодушным видом приложил клок бороды к ране.
   - Фу! - сказал Суизин. - Вот возьмите платок.
   - Благодарю! - сказал венгр, поклонившись. - Я не смел и подумать об этом. Тысяча благодарностей!
   - Да берите же! - проворчал Суизин. Почему-то сейчас это казалось ему самым важным. Он сунул платок венгру и почувствовал боль в руке. "Ну вот! подумал он. - Наверное, растянул сухожилие".
   Венгр продолжал что-то бормотать, не обращая внимания на прохожих:
   - Свиньи! Как вы их расшвыряли! Двум или трем мы, кажется, проломили головы. Трусливые свиньи!
   - Послушайте, - сказал вдруг Суизин, - как мне добраться до "Золотых Альп"?
   - Как, разве вы не зайдете ко мне выпить вина? - сказал венгр.
   Опустив глаза, Суизин про себя решил: "И не подумаю".
   - А! - произнес венгр с достоинством. - Значит, вы отвергаете мою дружбу?
   "Гордый малый, хоть и нищий!" - подумал Суизин и, заикаясь, нерешительно начал:
   - Конечно, если вы так ставите вопрос...
   Венгр поклонился и пробормотал:
   - Простите меня!
   Не успели они пройти и десяти шагов, как их остановил безбородый юноша с впалыми щеками.
   - Ради Христа, помогите мне, господа! - сказал он.
   - Ты немец? - спросил Болешске.
   - Да, - ответил юноша.
   - Так подыхай же!
   - Господин, посмотри на меня! - И, распахнув пальто, юноша показал голое тело, туго перетянутое ремнем.
   Суизин снова почувствовал желание бежать. Его не покидало ужасное чувство, что он слишком близко соприкоснулся с тем, с чем не подобает иметь дела истинному джентльмену.
   - Брат, пойдем с нами! - перекрестившись, сказал венгр юноше.
   Суизин недоверчиво покосился на своих спутников, но пошел за ними. Почти в полной темноте, ощупью они поднялись по лестнице и очутились в большой комнате, освещенной лунным светом, проникавшим через окно. Тускло горела лампа. В комнате стоял запах спирта и табака, смешанный с легким ароматом роз. В одном углу лежала кипа газет, в другом - стояли цимбалы. На стене висели старинные пистолеты и янтарные четки. Мебель в комнате была аккуратно расставлена, но всюду лежала пыль. Около камина стоял стол, заваленный объедками. Потолок, пол и стены были из темного дерева. Но, несмотря на случайно подобранную мебель, в обстановке все же было некоторое изящество. Венгр достал из буфета бутылку, наполнил стаканы и предложил один из них Суизину. "Если б знать, где упасть, да уж ладно, была не была!" подумал он и медленно поднес стакан к губам. Вино было густое, приторно сладкое, но букет хорош.
   - Ваше здоровье, братья! - сказал венгр, вновь наполняя стаканы.
   Юноша не заставил себя ждать и опрокинул стакан. Суизин последовал его примеру; теперь ему стало жаль беднягу.
   - Зайдите завтра, - сказал он. - Я дам вам пару рубашек.
   Но, когда юноша ушел, Суизин с облегчением вспомнил, что забыл дать ему свой адрес.
   "Так лучше, - подумал он. - Конечно, это какой-нибудь мошенник".
   - Что вы ему сказали? - спросил он у венгра.
   - Я сказал ему, - ответил венгр: - "Ты сыт и выпил вина, а теперь ты мой враг".
   - Верно! Совершенно верно! Нищие - враги каждого из нас, - сказал Суизин.
   - Вы не поняли меня, - вежливо возразил венгр. - Пока он был просто нищим и голодным... Мне ведь тоже приходилось просить милостыню. (Суизин подумал: "Бог мой! Это становится невыносимым"). Но теперь, когда я его накормил, что он такое? Обыкновенный немецкий пес. Я не позволю ни одной австрийской собаке осквернить мое жилище!
   Суизин заметил, что у Болешске при этом почему-то охрип голос и неприятно раздулись ноздри. А тот продолжал:
   - Я изгнанник. Весь мой род в изгнании. А все из-за них, из-за этих проклятых псов!
   Суизин поспешно согласился с ним. В это время в комнату кто-то заглянул.
   - Рози! - крикнул венгр.
   Вошла молодая девушка. Она была невысокого роста, хорошо сложена, кругленькая, с толстой косой. Широко поставленными блестящими серыми глазами она поглядывала то на одного, то на другого и улыбалась, показывая ровные белые зубы. Лицо у нее было тоже круглое, брови слегка приподняты, скулы широкие, на щеках играл нежный румянец, похожий на цвет дикой розы. Увидев кровь, девушка испуганно приложила руку к щеке и позвала: "Маргит!" Вошла еще одна девушка, постарше и повыше ростом. У нее были красивые руки, большие глаза и прелестный рот, а нос "утиный", как после называл его Суизин, вспоминая Маргит. Нежно воркуя, девушки занялись раной своего отца. Суизин повернулся к ним спиной. У него болела рука.
   "Вот что бывает, когда суешься, куда не следует, - мрачно размышлял он. - Так недолго и шею сломать!" И вдруг он ощутил в своей руке чью-то мягкую ладонь, и глаза его встретились с глазами девушки - в них было восхищение, смешанное с робостью. Но кто-то позвал: "Рози!" - дверь хлопнула; Суизин, взволнованный ощущением неясной тревоги, опять остался наедине с венгром.
   - Вашу дочь зовут Розой? - спросил он. - У нас в Англии тоже есть такое имя. Роза - это цветок.
   - Ее зовут Рози, - поправил венгр. - Английский язык очень трудный. Труднее французского, - немецкого или чешского, труднее даже русского или румынского, других я не знаю.