Страница:
Он надвинул фуражку на глаза и крепко сжал обеими руками набалдашник своей трости. Он напоминал человека, направляющего лошадь на непреодолимый барьер и не дающего себе времени на размышление из боязни отступить в последний момент.
- Весной тысяча восемьсот семьдесят восьмого года ко мне пришел новый ученик - молодой человек двадцати одного года, которому была уготована военная карьера. Он полюбился мне, и я сделал все, что мог, чтобы превратить его в хорошего фехтовальщика. Но он был как-то упрямо безрассуден несколько минут бывал очень старателен, а затем становился возмутительно небрежен. "Фрэнсис, - говорил я, бывало, - на твоем месте я бы постыдился". "Мистер Брюн, - отвечал он, - а почему я должен стыдиться? Ведь я не сам себя создавал". Бог видит, я хочу быть к нему справедлив... Сердце у него было отзывчивое. Раз он приехал в кэбе и привез свою несчастную умирающую собаку, которая попала под колеса. Целых полчаса провел он в запертой комнате наедине с трупом собаки, и мы слышали, что он рыдал, как ребенок. Он вышел с покрасневшими глазами, крикнул: "Я знаю, где найти этого скота, который ее переехал!" - и убежал. У него были прекрасные глаза итальянца, он был невысокого роста и хрупкого сложения, черноволосый, с темными усиками. Губы у него всегда были приоткрыты, и это вместе с походкой и манерой слегка прикрывать глаза веками создавало ему особенный, мягкий и гордый облик. Я часто говорил ему, что из него никогда не выйдет солдата. "Э! - отвечал он. - Когда время придет, с этим все будет в порядке". Он верил в свою судьбу, которая должна была обо всем для него позаботиться, когда для этого наступит время. Однажды он пришел во время урока Эйли. Тогда в первый раз они увидели друг друга. После этого он приходил чаще и иногда оставался к обеду. Не буду отрицать, сэр, я охотно принимал его; я считал, что это для Эйли развлечение... Ну, разве может быть что-либо отвратительнее такой самодовольной слепоты? Может, люди скажут: "Бедняга, он так верил ей!" Какая тут вера, сэр! Самомнение! Я был глуп... а в этом мире за глупость приходится расплачиваться...
Наступило лето, и раз в субботу, в начале июня, Эйли, я и Фрэнсис - его фамилии я не назову - поехали кататься верхом. Ночью шел дождь, так что пыли не было; скоро выглянуло солнце - славный был денек! Мы катались долго и около семи вечера повернули обратно; ехали медленно, потому что было еще жарко, а мы ждали вечерней прохлады. В девять часов добрались до Ричмондского парка. Ричмондский парк - замечательное место, а тогда в сумерках он был чудесен, олени двигались так бесшумно, что казались призраками. Мы тоже молчали - большие деревья всегда на меня так действуют...
Кто может сказать, когда именно настанет перемена? Подобно порыву ветра, старое проходит, а новое приходит. И вот я вам сейчас рассказываю о такой перемене. Без какого-либо предупреждения Эйли пустила лошадь в галоп. "Что ты делаешь?" - закричал я. Она оглянулась, улыбаясь, а потом и Фрэнсис также пронесся мимо меня. Их словно что-то ужалило: они перескакивали через поваленные деревья, мчались под низко нависшими сучьями, носились галопом вверх и вниз по холмам. И мне пришлось наблюдать это сумасшествие! Моя лошадь не могла за ними угнаться. Я скакал во весь опор и все же сильно отстал. Я не принадлежу к людям спокойным. Когда я наконец нагнал их, я не мог говорить от бешенства. Они ехали бок о бок, отпустив поводья, и смотрели друг другу в глаза. "Тебе следует быть осторожнее", - сказал я. "Осторожнее! - воскликнула она. - Но жизнь не состоит из одной осторожности". Мой гнев улетучился. Я поотстал и поехал за ней, как грум едет за своей хозяйкой. Ревность! Нет пытки более неотступной и тяжкой... В эти минуты в душе моей поднялся вихрь разных воспоминаний... было ли многое или только чудилось мне, почем я знаю. Душа моя была отравлена. Я пытался убедить себя, что бессмысленно подозревать ее, что это недостойно мужчины. И даже если это правда, человек обязан быть джентльменом! Но я" вдруг обнаружил, что смеюсь, да, сэр, смеюсь над этим словом!
Он заговорил быстрее, как будто изливал душу не живому собеседнику, а самой ночи.
- Я не мог заснуть в ту ночь. Лежать рядом с Эйли, когда у меня в мозгу гнездились подобные мысли, было невозможно. Придумав предлог, я просидел всю ночь за какими-то бумагами. Самое тяжелое в жизни - это видеть надвигающуюся опасность и не быть в силах предотвратить ее. Что делать? Вы замечали, как люди неожиданно, без единого слова становятся совершенно чужими? Достаточно одной мысли... На следующий же день Эйли сказала: "Я хочу поехать к Люси". "Одна?" "Да". К этому моменту я уже решил: пусть поступает так, как считает нужным. Возможно, я действовал неправильно: не знаю, как следует поступать в подобных случаях. Но, прежде чем она уехала, я спросил ее: "Эйли, в чем дело?" "Не знаю", - ответила она. Я ее поцеловал... и это было все. Прошел месяц, я ей писал почти каждый день и получал в ответ коротенькие письма, в которых было очень мало о ней самой. Присутствие Дэлтона было для меня пыткой, ибо я не мог сказать ему правду, а он пребывал в уверенности, что Эйли готовится стать матерью. "Эх, Брюн, - говорил он, - моя бедная жена была точно такая же". Жизнь, сэр, довольно ироническая штука!.. Он - мне трудно называть его по имени - приходил в школу два или три раза в неделю. Мне начинало казаться, что я замечаю в нем перемену: сквозь его безрассудство стала проглядывать сильная воля. Что-то вызывающее было теперь в его манере фехтовать со мной. А я испытывал какую-то радость от сознания своего превосходства - я мог выбить из его руки оружие, как соломинку, в любой момент. Мне было стыдно, и все же я этим гордился. Ревность - низкое чувство, сэр, низкое и ничтожное! Когда он спросил, где моя жена, я сказал ему. Я был слишком горд, чтобы скрывать это. Вскоре после этого он перестал посещать школу.
Однажды утром, когда я уже больше не мог терпеть, я написал ей и предупредил о своем приезде. Я не навязывался, но просил ее встретить меня в саду того старого дома, который мы прозвали монастырем. Я просил ее быть там в четыре часа. Я был всегда твердо убежден в том, что мужчина не должен ничего вымаливать у женщины, ни принуждать ее ни к чему. Женщины щедры - они вам сами дадут, что могут дать. Я запечатал письмо и сам отправил его. И всю дорогу за город я повторял про себя: "Она должна прийти, ну, конечно же, она придет".
VII
- Я был то в самом радужном настроении, то трясся, как в лихорадке. До сада я добрался раньше времени. Ее там не было. Вы знаете, каково это ожидать? Я замирал и прислушивался; я выбирал место, откуда дальше всего видно; я говорил себе: "Когда смотришь на чайник, он никогда не закипит. Если я не буду высматривать ее на дороге, то она придет". И я ходил взад и вперед, глядя в землю. Как мне было тошно! Сто раз я вытаскивал из кармана часы. Может быть, они спешат? А может быть, часы Эйли отстают? Не могу вам описать и тысячной доли всех моих надежд и страхов. В углу сада был родничок. Я сел около него, вспомнил тот день, когда я здесь был последний раз, и что-то оборвалось у меня внутри. Было пять часов, когда я потерял всякую надежду. Наступает миг, когда радуешься, что надежда умерла; это означает возможность отдохнуть. "С этим кончено, - говорите вы, - теперь я могу действовать". Но что я должен был делать? Я лег ничком на землю; когда человек в горе, единственное средство, которое может ему помочь, - это прижаться к чему-нибудь такому, что неизменно. Я пролежал так два часа и все это время знал, что буду вести себя, как трус. В семь часов я покинул сад и направился к гостинице. Я нарушил слово, но я чувствовал себя счастливым. Я увижу ее, и ничего, ничего не было важнее этого. Тор был в саду, подстригал розы. Он подошел, и я видел, что он не решается посмотреть мне в лицо. "Где моя жена?" - спросил я. Он ответил: "Давайте позовем Люси". Я побежал в дом. Люси встретила меня и подала два письма. Одно из них было мое собственное, нераспечатанное, второе - следующего содержания: "Я ушла от тебя. Ты был добр ко мне, но теперь... это бесполезно. Эйли".
Люси сказала мне, что за день до этого мальчик принес моей жене письмо от какого-то молодого джентльмена, приплывшего в лодке. Передавая письмо, Люси спросила: "Кто он, мисс Эйли? Что скажет мистер Брюн?" Моя жена сердито на нее посмотрела, но ничего не ответила и за весь день ни разу не заговорила. Вечером она ушла, оставив вот эту записку на кровати... Люси плакала навзрыд. Я взял ее за плечи и вывел за калитку - я не мог вынести этого шума. Я сел и пытался собраться с мыслями. Пока я так сидел, пришел Тор с письмом. Оно было написано на бумаге с названием гостиницы, расположенной в двенадцати милях вверх по реке. Написано в нем было следующее: "Эйли моя. Я готов встретиться с вами, где вам будет угодно"?
Ровным до боли голосом он продолжал: - Когда я прочел эти слова, у меня была только одна мысль: скорее догнать их. Я побежал вниз к реке и выбрал самую легкую лодку. Когда я отчаливал, прибежал Тор. "Вы обронили это письмо, - сказал он. - Две пары рук лучше, чем одна". Он сел в лодку, а я взялся за весла и выгреб на середину реки. Я греб, как сумасшедший, а этот громадный человек сидел, скрестив обнаженные руки, напротив меня, как огромный коричневый бык. Через некоторое время он занял мое место, а я сел за руль. Я видел, как быстро вздымалась и опускалась волосатая грудь Тора, и это давало мне некоторое удовлетворение, ибо означало, что мы приближаемся к цели. Скоро стемнело, луны не было, и я еле-еле мог разглядеть берег. Есть в темноте что-то такое, что заставляет человека уйти в себя. Люди говорят, что в жизни у всякого наступает момент, который определяет его судьбу - будет ли он "спасен" или "потеряй" для добра. Это неправда, человек всегда остается самим собой, но, сэр, в минуту душевного страдания человек узнает, какие вещи он может делать, а какие - нет. Он познает себя, вот и все. То же произошло со мной. Все мои мысли, память и чувства были тогда так ясны и сильны, Я хотел убить его. Я хотел убить себя. Но ее - нет! Нас учат, что мы владеем душой и телом наших жен, нас воспитывают в этой вере, но, когда я оказался с этим лицом к лицу, все эти слова потеряли свое значение: эта вера, эти заповеди, они не имели никакого значения для меня - они были... подлые. О да, я хотел найти в них утешение, я хотел уцепиться за них!.. Но не мог. Можно свершить насилие над телом, но разве может человек насиловать душу? Нет, нет... это трусость. Но я хотел... я хотел убить его и принудить ее вернуться ко мне! И вдруг я почувствовал себя так, будто дергаю самую сокровенную струну своей души. Мне показалось, что я вижу бледное, дрожащее лицо Эйли, растоптанное моим каблуком. Говорят, мир наш управляется силой. Может, это и верно... я понимаю, во мне говорила слабость... но я не мог выдержать этого. Наконец я вскочил и заорал: "Поверните лодку назад!"
Тор поглядел на меня, как на сумасшедшего. А я и в самом деле сошел с ума. Я угрожал ему багром, я осыпал его ужаснейшей бранью. "Сэр, - сказал он, - я такой брани ни от кого не терпел". "Так от меня потерпишь! - кричал я. - Поворачивай лодку, идиот, пес!" У меня ужасно вспыльчивый характер, это настоящее проклятье. Тор казался изумленным, даже напуганным. Он сел и повернул лодку обратно. Я упал на сиденье и закрыл лицо руками. Вероятно, взошла луна, но ночь была туманная, я продрог до костей. В этой жизни, сэр, мы не можем преодолеть свои муки... но постепенно боль от ран утихает. Некоторые утверждают, что подобные удары смертельны, но это не так. Время милосердно.
Ранним утром я вернулся в Лондон. У меня начался приступ лихорадки, и я был в бреду. Надо полагать, я бы покончил с собой, если бы не был столь привычен к оружию... Я и оружие - слишком давние друзья и, вероятно, потому... Впрочем, не могу объяснить, в чем тут дело. Прошло много времени, прежде чем я встал на ноги. Дэлтон выходил меня; его большие, густые усы стали совершенно седыми. О ней мы не говорили. К чему? Разумеется, пришлось улаживать вопрос о разводе... Все это было мне невыразимо противно. Я сказал адвокату, что все надо сделать так, как желает Эйли, но этот человек опять и опять приходил ко мне, с его... ну, не хочу его обижать. Я просил его заявить, что беру вину на себя, но он сказал - как сейчас помню его улыбку, - что это невозможно, правда выплывет наружу, пойдут слухи о сговоре... Я не понимаю всех этих вещей и более того - я их не выношу, они... грязны.
Два годя спустя, когда я вернулся в Лондон с русско-турецкой войны, я получил от нее письмо. Оно у меня с собой.
Он вытащил из кожаного бумажника пожелтевший лист бумаги, расправил его на ладони и уставился на него долгим взглядом. Несколько минут он молчал.
- Осенью того же года она умерла в родах. Он ее бросил. К счастью для него, его в том же году убили на индийской границе. Если бы она осталась жива, то в июне будущего года ей было бы тридцать два... Не очень большой возраст... Знаю, я чудак. Но спросите докторов, и они вам скажут, что человек не может излечиться от тяжелой болезни и остаться прежним. Если вас согнуло, то усилие, необходимое для того, чтобы выпрямиться, обязательно ослабит вас в каком-либо другом месте. Я должен и всегда буду хорошо думать о женщинах. Все, что делают и говорят против них, - все это камни, брошенные в Эйли, в ее труп. А вы бы могли сидеть и слушать это?
Как бы подброшенный своим собственным вопросом, он поднялся и принялся ходить взад и вперед. Наконец вернулся на свое место.
- В этом причина, сэр, моего поведения сегодня днем и сегодня вечером. Вы были так добры, что я захотел... все рассказать вам. У нее осталась дочурка - сейчас она у Люси. Мой друг Дэлтон умер. С деньгами не было бы никаких затруднений, но, к несчастью, он пал жертвой позорного мошенничества. На мою долю выпало улаживать его дела... Он так этого и не узнал, но умер без гроша. Он доверился каким-то прощелыгам; надеялся, что они помогут ему разбогатеть. Как я вскоре выяснил, они его разорили. Невозможно было позволить Люси, этой славной женщине, взваливать такую ношу на свои плечи. Я попытался принять расходы на себя, но, понимаете, - он взял меня за рукав, - мне тоже не повезло. По правде говоря, трудно много сэкономить из ста девяноста фунтов в год. Но основной капитал совершенно не тронут, и я получаю сорок семь фунтов десять шиллингов каждый квартал наличными. Я несколько раз чуть не поддался соблазну поместить деньги туда, где проценты больше, но так и не решился. Во всяком случае, долгов у меня нет. Мне пришлось поставить себе за правило не покупать ничего, за что я не могу расплатиться наличными. Ну вот, я самым настоящим образом замучил вас... но я хотел сказать вам... в случае, если что произойдет со мной... Казалось, он вдруг перепугался, весь напрягся, покрутил усики и, бормоча: Ваша необыкновенная доброта! Никогда не забуду! - быстро отвернулся.
Он скрылся. Звук его шагов и стук палки становились все глуше и глуше. Наконец они совсем замерли. Он ушел. Я вдруг поднялся и поспешил вслед за ним. Вскоре я остановился. Что я мог ему сказать?
VIII
На следующий день мне необходимо было съездить в Ниццу, и я вернулся только в полночь. Портье мне передал, что заходил Жюль Леферье. На другое утро, когда я еще был в постели, открылась дверь и появился Жюль. Он был очень бледен, и капельки пота стекали по его щекам.
- Жорж! - сказал он. - Старик умер. Ну, ну! Не волнуйся так. Какой у тебя нелепый вид! Мой слуга упаковывает чемоданы. У меня есть еще полчаса до поезда. Показания я пришлю из Италии. Я свое дело сделал - остальным займись ты. И зачем тебе понадобился этот обед? Какой Дон-Кихот! Какой идиот был этот бедняга! У тебя есть сигара? Слушай! Когда ты последовал за ним, я пошел за теми двумя. Это - мое адское любопытство. Ты можешь представить себе большую глупость? Ну и быстро же шагали те двое! Шли и ощупывали свои щеки, как будто он ударил обоих. Это было смешно. Скоро они меня увидели, потому что у них глаза лезли на лоб - понимаешь, щеки их были отмечены перчаткой. - Лицо Жюля стало снова розоветь, он размахивал сигарой и становился все более и более драматичен. - Они подождали меня. "Ага! сказал один. - Этот господин был с ним. Моего друга зовут барон де ***. Человек, который ударил его, выглядел очень странно; так не будете ли так добры сообщить мне, подобает ли моему другу встретиться с ним?" Каково? Он вел себя оскорбительно! Разве я мог поступиться нашей честью! "Вполне подобает, мосье!" - ответил я. "В таком случае, - сказал он, - пожалуйста, сообщите мне его имя и адрес..." Я не мог вспомнить его имя, а что касается адреса, так я его никогда и не знал!.. Я поразмыслил. "Этого, - сказал я, я не могу сделать по особым причинам". "Ага! - сказал он. - По причинам, которые не позволят нам драться с ним, я полагаю?" "Напротив, - заявил я, я передам ему вашу просьбу. Кстати, я слышал, что он лучший стрелок и фехтовальщик во всей Европе. Спокойной ночи!" Ты понимаешь, я хотел, чтобы у них было о чем поразмыслить на сон грядущий... Терпение, мой дорогой, терпение! Я направлялся к тебе, но потом подумал: утро вечера мудренее времени было сколько хочешь! Однако вчера утром я вышел на Плац, и там он сидел на скамейке. Можешь себе представить, он покраснел, как молодая девушка. "Сэр, - сказал он, - я надеялся встретить вас. Прошлым вечером я был причиной большого беспокойства. Я позволил себе непростительную вольность". - И он вложил мне в руку конверт. Мой друг, что, ты думаешь, в нем лежало? Пара перчаток! Этот твой друг обворожил меня своими добрыми глазами и седыми усиками, своим смирением и своей пылкостью... Бедняга!.. Я сказал ему, что меня просили передать ему вызов. "Если понадобится, используйте меня!" "Вот как, - сказал он. - Весьма признателен за ваше благородное предложение. Дайте мне подумать... так много времени прошло с тех пор, как я дрался на дуэли. Чем скорее все кончится, тем лучше. Вы могли бы устроить все завтра утром? Оружие? Да пускай они выбирают". Как видишь, мой друг, тут не было никакой заминки.
Жюль вынул часы.
- У меня есть еще шестнадцать минут. Твое счастье, что тебя вчера не было, а то не я, а ты был бы тогда секундантом. Я указал место, справа от дороги на Рокбрюн, прямо у железнодорожного переезда, и время - пять тридцать утра. Мы договорились, что я за ним заеду. Отвратительное время! Я не вставал так рано с того раза, когда дрался с Жаком Тирбо в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. В пять часов я нашел его готовым и распивающим чай с ромом. Исключительный человек! Он меня заставил отведать немного... брр! Он был выбрит, облачился в этот старый сюртук. Его большая собака прыгнула в коляску, но он приказал ей выйти, положил ее лапы себе на плечи и прошептал ей на ухо несколько слов по-итальянски. Она вернулась домой, поджав хвост. Мы ехали медленно, чтобы не растревожить его руку. Он был более весел, чем я. Всю дорогу говорил о тебе: какой ты добрый и как хорошо с ним обошелся! "Но вы не говорите ничего о себе! - сказал я. - Разве у вас нет друзей? Вам нечего передать им? Ведь бывают несчастные случаи!" "О, - отвечал он, - никакой опасности нет. Но в случае чего... что же, у меня в кармане письмо". "Ну, а если вы вдруг убьете его?" - сказал я. "Нет, я этого не сделаю, - ответил он лукаво. - Неужели вы думаете, что я буду стрелять в него? Нет, нет, он слишком молод". "Но я этого не допущу!" возразил я. "Да, - ответил он, - я ему должен выстрел, но опасность ему не грозит... ни малейшей опасности!" Мы приехали на место, они уже были там. Ты знаешь все эти предварительные процедуры, обмен любезностями... Это дуэлянтство, знаешь, в конце концов - сплошной абсурд. Мы поставили их в двадцати шагах друг от друга. Место там неплохое. Кругом сосны, валуны, а в этот час было прохладно и сумрачно, как в церкви. Я подал ему пистолет. Видел бы ты, как он стоял, поглаживая пальцами ствол пистолета! "Какая прекрасная вещь - хороший пистолет!" - сказал он, "Только дурак или сумасшедший бросает на ветер свою жизнь", - сказал я. "Конечно, - отвечал он. - Конечно, но опасности нет". - И он посмотрел на меня, топорща свои усики.
Так они стояли, спина к спине, дула пистолетов направив в небо. "Раз, закричал я, - два, три!" Они повернулись, я увидел, как дымок его выстрела вознесся прямо вверх, как молитва. Его пистолет упал. Я подбежал к нему. Он выглядел удивленным, упал мне на руки. Он был мертв. Подбежали эти дураки, "Что это?" - вскрикнул один. Я отвесил ему поклон. "Как видите, вы сделали недурной выстрел. Мой друг стрелял в воздух. Господа, вам лучше завтракать сегодня в Италии".
Мы отнесли его в коляску и покрыли ковром. Те поехали к границе. Я привез его к нему домой. Вот его письмо.
Жюль остановился; по лицу его бежали слезы.
- Он мертв. Я закрыл ему глаза. Послушай, знаешь - как правило, все мы хамы. Но он... он, возможно, был исключением. - И, не говоря больше ни слова, Жюль ушел.
Перед квартирой старика на солнце стоял у пустого экипажа кучер. "Как я мог знать, что он будет драться на дуэли? - взорвался он, увидев меня. Ведь у него были седые волосы. Я вас призываю в свидетели, что у него были седые волосы. Это очень плохо для меня... Они отберут у меня лицензию! Да! Вот увидите, это плохо кончится для меня!"
Я улизнул от него и пошел наверх. Старик был один в комнате. Он лежал на кровати, ноги его были прикрыты ковром, как будто он мог почувствовать холод. Глаза были закрыты, но даже в смертном сне лицо сохранило следы слабого удивления. Вытянувшись во весь рост, лежала Фреда и напряженно смотрела на кровать, как всегда, когда он действительно спал. Ставни были полуоткрыты; в комнате еще немного пахло ромом. Долго я стоял, смотря на это лицо: седые усики топорщились даже после смерти... впалые щеки... полное спокойствие во всей фигуре... Он был подобен древнему рыцарю...
Собака нарушила тишину. Она села и, положив лапы на кровать, лизнула его в лицо. Я сошел вниз. Слушать, как она воет, я не мог. А вот его письмо ко мне, написанное острым почерком:
"Дорогой сэр, вам придется прочесть это только в том случае, если меня не будет в живых. Мне стыдно беспокоить вас, человек не должен причинять беспокойства своим ближним, и все же я верю, что вы не сочтете меня назойливым. Если вы согласитесь распорядиться моими вещами, прошу вас мою шпагу, письмо, вложенное в этот конверт, и фотографию, которая стоит на печке, положите в гроб вместе со мной. Завещание и документы находятся между страницами томика Байрона в моем сундуке. Все это должно быть отправлено Люси Тор, адрес там же. Может быть, вы окажете мне честь сохранить на память любую из моих книг, которая может вам понравиться. В "Пути паломника" вы найдете несколько отменных рецептов приготовления кофе по-турецки, итальянских и испанских блюд, а также врачевания ран. Дочь моей домохозяйки говорит по-итальянски, и она хотела бы, я знаю, получить Фреду; бедная собака будет скучать без меня. Мне приходилось читать о том, что в старину вместе с индейскими воинами клали в могилу их лошадей и собак. Фреда бы пошла за мной в могилу - собаки благородные животные! Она ест один раз в день, большую порцию, и ей необходимо много соли. Если у вас, сэр, имеются какие-нибудь животные, помните: все животные нуждаются в соли. Слава богу, у меня нет долгов! В карманах у меня найдете достаточно денег, чтобы обеспечить приличные похороны - хоть опасность погибнуть, по правде говоря, мне не грозит. И мне стыдно утомлять вас различными мелочами, ведь самое меньшее, что человек может сделать, - это не причинять другим хлопот. А все же надо быть наготове. С глубокой благодарностью
Ваш покорный слуга
Роже Брюн".
Все было, как он написал. На печке стояла фотография девушки в возрасте девятнадцати-двадцати лет, старомодно одетой, с волосами, собранными в узел на затылке. Глаза ее смотрели хмуро, губы были плотно сжаты. Лицо было живое, умное и своенравное, но прежде всего молодое.
Жестяной сундук пропах какой-то сухой травкой; как она сюда попала, ведомо было только одному человеку... Там было немного одежды, очень немного, и вся - еще более ветхая, чем та, которую он обычно носил. Кроме томика Байрона и "Пути паломника", я нашел здесь "Квентина Дорварда" Вальтера Скотта, "Гардемарина" Марриэта, карманную библию и толстую, захватанную, страшно нудную книгу об искусстве фортификации, изданную в 1863 году. Несомненно, самой интересной моей находкой был дневник, доведенный вплоть до предыдущего рождества. Это был трогательный документ: расчеты стоимости каждого обеда, решения проявлять умеренность то в том, то в другом, сомнения насчет того, не следует ли бросить курить, и опасения, что Фреде не хватит еды. Из дневника явствовало, что он пытался прожить на девяносто фунтов в год, а остальные сто фунтов пересылать Люси для ребенка. В этой борьбе он постоянно терпел поражение и вынужден был высылать меньшие суммы. Записи в дневнике свидетельствовали о том, что это было его постоянным кошмаром. Последние слова, записанные в день рождества, были такие: "Какой смысл вести эти записи, если они ничего, кроме неудач, не отмечают?"
На похоронах присутствовали дочь домохозяйки и я. В тот же день я пошел в концертный зал, где я впервые с ним заговорил. Когда я вышел, Фреда лежала около входа, глядя в лицо всем выходящим и лениво обнюхивая их ботинки. А поблизости с куском печенья в руке и с озадаченным и огорченным лицом ожидала дочь домохозяйки.
- Весной тысяча восемьсот семьдесят восьмого года ко мне пришел новый ученик - молодой человек двадцати одного года, которому была уготована военная карьера. Он полюбился мне, и я сделал все, что мог, чтобы превратить его в хорошего фехтовальщика. Но он был как-то упрямо безрассуден несколько минут бывал очень старателен, а затем становился возмутительно небрежен. "Фрэнсис, - говорил я, бывало, - на твоем месте я бы постыдился". "Мистер Брюн, - отвечал он, - а почему я должен стыдиться? Ведь я не сам себя создавал". Бог видит, я хочу быть к нему справедлив... Сердце у него было отзывчивое. Раз он приехал в кэбе и привез свою несчастную умирающую собаку, которая попала под колеса. Целых полчаса провел он в запертой комнате наедине с трупом собаки, и мы слышали, что он рыдал, как ребенок. Он вышел с покрасневшими глазами, крикнул: "Я знаю, где найти этого скота, который ее переехал!" - и убежал. У него были прекрасные глаза итальянца, он был невысокого роста и хрупкого сложения, черноволосый, с темными усиками. Губы у него всегда были приоткрыты, и это вместе с походкой и манерой слегка прикрывать глаза веками создавало ему особенный, мягкий и гордый облик. Я часто говорил ему, что из него никогда не выйдет солдата. "Э! - отвечал он. - Когда время придет, с этим все будет в порядке". Он верил в свою судьбу, которая должна была обо всем для него позаботиться, когда для этого наступит время. Однажды он пришел во время урока Эйли. Тогда в первый раз они увидели друг друга. После этого он приходил чаще и иногда оставался к обеду. Не буду отрицать, сэр, я охотно принимал его; я считал, что это для Эйли развлечение... Ну, разве может быть что-либо отвратительнее такой самодовольной слепоты? Может, люди скажут: "Бедняга, он так верил ей!" Какая тут вера, сэр! Самомнение! Я был глуп... а в этом мире за глупость приходится расплачиваться...
Наступило лето, и раз в субботу, в начале июня, Эйли, я и Фрэнсис - его фамилии я не назову - поехали кататься верхом. Ночью шел дождь, так что пыли не было; скоро выглянуло солнце - славный был денек! Мы катались долго и около семи вечера повернули обратно; ехали медленно, потому что было еще жарко, а мы ждали вечерней прохлады. В девять часов добрались до Ричмондского парка. Ричмондский парк - замечательное место, а тогда в сумерках он был чудесен, олени двигались так бесшумно, что казались призраками. Мы тоже молчали - большие деревья всегда на меня так действуют...
Кто может сказать, когда именно настанет перемена? Подобно порыву ветра, старое проходит, а новое приходит. И вот я вам сейчас рассказываю о такой перемене. Без какого-либо предупреждения Эйли пустила лошадь в галоп. "Что ты делаешь?" - закричал я. Она оглянулась, улыбаясь, а потом и Фрэнсис также пронесся мимо меня. Их словно что-то ужалило: они перескакивали через поваленные деревья, мчались под низко нависшими сучьями, носились галопом вверх и вниз по холмам. И мне пришлось наблюдать это сумасшествие! Моя лошадь не могла за ними угнаться. Я скакал во весь опор и все же сильно отстал. Я не принадлежу к людям спокойным. Когда я наконец нагнал их, я не мог говорить от бешенства. Они ехали бок о бок, отпустив поводья, и смотрели друг другу в глаза. "Тебе следует быть осторожнее", - сказал я. "Осторожнее! - воскликнула она. - Но жизнь не состоит из одной осторожности". Мой гнев улетучился. Я поотстал и поехал за ней, как грум едет за своей хозяйкой. Ревность! Нет пытки более неотступной и тяжкой... В эти минуты в душе моей поднялся вихрь разных воспоминаний... было ли многое или только чудилось мне, почем я знаю. Душа моя была отравлена. Я пытался убедить себя, что бессмысленно подозревать ее, что это недостойно мужчины. И даже если это правда, человек обязан быть джентльменом! Но я" вдруг обнаружил, что смеюсь, да, сэр, смеюсь над этим словом!
Он заговорил быстрее, как будто изливал душу не живому собеседнику, а самой ночи.
- Я не мог заснуть в ту ночь. Лежать рядом с Эйли, когда у меня в мозгу гнездились подобные мысли, было невозможно. Придумав предлог, я просидел всю ночь за какими-то бумагами. Самое тяжелое в жизни - это видеть надвигающуюся опасность и не быть в силах предотвратить ее. Что делать? Вы замечали, как люди неожиданно, без единого слова становятся совершенно чужими? Достаточно одной мысли... На следующий же день Эйли сказала: "Я хочу поехать к Люси". "Одна?" "Да". К этому моменту я уже решил: пусть поступает так, как считает нужным. Возможно, я действовал неправильно: не знаю, как следует поступать в подобных случаях. Но, прежде чем она уехала, я спросил ее: "Эйли, в чем дело?" "Не знаю", - ответила она. Я ее поцеловал... и это было все. Прошел месяц, я ей писал почти каждый день и получал в ответ коротенькие письма, в которых было очень мало о ней самой. Присутствие Дэлтона было для меня пыткой, ибо я не мог сказать ему правду, а он пребывал в уверенности, что Эйли готовится стать матерью. "Эх, Брюн, - говорил он, - моя бедная жена была точно такая же". Жизнь, сэр, довольно ироническая штука!.. Он - мне трудно называть его по имени - приходил в школу два или три раза в неделю. Мне начинало казаться, что я замечаю в нем перемену: сквозь его безрассудство стала проглядывать сильная воля. Что-то вызывающее было теперь в его манере фехтовать со мной. А я испытывал какую-то радость от сознания своего превосходства - я мог выбить из его руки оружие, как соломинку, в любой момент. Мне было стыдно, и все же я этим гордился. Ревность - низкое чувство, сэр, низкое и ничтожное! Когда он спросил, где моя жена, я сказал ему. Я был слишком горд, чтобы скрывать это. Вскоре после этого он перестал посещать школу.
Однажды утром, когда я уже больше не мог терпеть, я написал ей и предупредил о своем приезде. Я не навязывался, но просил ее встретить меня в саду того старого дома, который мы прозвали монастырем. Я просил ее быть там в четыре часа. Я был всегда твердо убежден в том, что мужчина не должен ничего вымаливать у женщины, ни принуждать ее ни к чему. Женщины щедры - они вам сами дадут, что могут дать. Я запечатал письмо и сам отправил его. И всю дорогу за город я повторял про себя: "Она должна прийти, ну, конечно же, она придет".
VII
- Я был то в самом радужном настроении, то трясся, как в лихорадке. До сада я добрался раньше времени. Ее там не было. Вы знаете, каково это ожидать? Я замирал и прислушивался; я выбирал место, откуда дальше всего видно; я говорил себе: "Когда смотришь на чайник, он никогда не закипит. Если я не буду высматривать ее на дороге, то она придет". И я ходил взад и вперед, глядя в землю. Как мне было тошно! Сто раз я вытаскивал из кармана часы. Может быть, они спешат? А может быть, часы Эйли отстают? Не могу вам описать и тысячной доли всех моих надежд и страхов. В углу сада был родничок. Я сел около него, вспомнил тот день, когда я здесь был последний раз, и что-то оборвалось у меня внутри. Было пять часов, когда я потерял всякую надежду. Наступает миг, когда радуешься, что надежда умерла; это означает возможность отдохнуть. "С этим кончено, - говорите вы, - теперь я могу действовать". Но что я должен был делать? Я лег ничком на землю; когда человек в горе, единственное средство, которое может ему помочь, - это прижаться к чему-нибудь такому, что неизменно. Я пролежал так два часа и все это время знал, что буду вести себя, как трус. В семь часов я покинул сад и направился к гостинице. Я нарушил слово, но я чувствовал себя счастливым. Я увижу ее, и ничего, ничего не было важнее этого. Тор был в саду, подстригал розы. Он подошел, и я видел, что он не решается посмотреть мне в лицо. "Где моя жена?" - спросил я. Он ответил: "Давайте позовем Люси". Я побежал в дом. Люси встретила меня и подала два письма. Одно из них было мое собственное, нераспечатанное, второе - следующего содержания: "Я ушла от тебя. Ты был добр ко мне, но теперь... это бесполезно. Эйли".
Люси сказала мне, что за день до этого мальчик принес моей жене письмо от какого-то молодого джентльмена, приплывшего в лодке. Передавая письмо, Люси спросила: "Кто он, мисс Эйли? Что скажет мистер Брюн?" Моя жена сердито на нее посмотрела, но ничего не ответила и за весь день ни разу не заговорила. Вечером она ушла, оставив вот эту записку на кровати... Люси плакала навзрыд. Я взял ее за плечи и вывел за калитку - я не мог вынести этого шума. Я сел и пытался собраться с мыслями. Пока я так сидел, пришел Тор с письмом. Оно было написано на бумаге с названием гостиницы, расположенной в двенадцати милях вверх по реке. Написано в нем было следующее: "Эйли моя. Я готов встретиться с вами, где вам будет угодно"?
Ровным до боли голосом он продолжал: - Когда я прочел эти слова, у меня была только одна мысль: скорее догнать их. Я побежал вниз к реке и выбрал самую легкую лодку. Когда я отчаливал, прибежал Тор. "Вы обронили это письмо, - сказал он. - Две пары рук лучше, чем одна". Он сел в лодку, а я взялся за весла и выгреб на середину реки. Я греб, как сумасшедший, а этот громадный человек сидел, скрестив обнаженные руки, напротив меня, как огромный коричневый бык. Через некоторое время он занял мое место, а я сел за руль. Я видел, как быстро вздымалась и опускалась волосатая грудь Тора, и это давало мне некоторое удовлетворение, ибо означало, что мы приближаемся к цели. Скоро стемнело, луны не было, и я еле-еле мог разглядеть берег. Есть в темноте что-то такое, что заставляет человека уйти в себя. Люди говорят, что в жизни у всякого наступает момент, который определяет его судьбу - будет ли он "спасен" или "потеряй" для добра. Это неправда, человек всегда остается самим собой, но, сэр, в минуту душевного страдания человек узнает, какие вещи он может делать, а какие - нет. Он познает себя, вот и все. То же произошло со мной. Все мои мысли, память и чувства были тогда так ясны и сильны, Я хотел убить его. Я хотел убить себя. Но ее - нет! Нас учат, что мы владеем душой и телом наших жен, нас воспитывают в этой вере, но, когда я оказался с этим лицом к лицу, все эти слова потеряли свое значение: эта вера, эти заповеди, они не имели никакого значения для меня - они были... подлые. О да, я хотел найти в них утешение, я хотел уцепиться за них!.. Но не мог. Можно свершить насилие над телом, но разве может человек насиловать душу? Нет, нет... это трусость. Но я хотел... я хотел убить его и принудить ее вернуться ко мне! И вдруг я почувствовал себя так, будто дергаю самую сокровенную струну своей души. Мне показалось, что я вижу бледное, дрожащее лицо Эйли, растоптанное моим каблуком. Говорят, мир наш управляется силой. Может, это и верно... я понимаю, во мне говорила слабость... но я не мог выдержать этого. Наконец я вскочил и заорал: "Поверните лодку назад!"
Тор поглядел на меня, как на сумасшедшего. А я и в самом деле сошел с ума. Я угрожал ему багром, я осыпал его ужаснейшей бранью. "Сэр, - сказал он, - я такой брани ни от кого не терпел". "Так от меня потерпишь! - кричал я. - Поворачивай лодку, идиот, пес!" У меня ужасно вспыльчивый характер, это настоящее проклятье. Тор казался изумленным, даже напуганным. Он сел и повернул лодку обратно. Я упал на сиденье и закрыл лицо руками. Вероятно, взошла луна, но ночь была туманная, я продрог до костей. В этой жизни, сэр, мы не можем преодолеть свои муки... но постепенно боль от ран утихает. Некоторые утверждают, что подобные удары смертельны, но это не так. Время милосердно.
Ранним утром я вернулся в Лондон. У меня начался приступ лихорадки, и я был в бреду. Надо полагать, я бы покончил с собой, если бы не был столь привычен к оружию... Я и оружие - слишком давние друзья и, вероятно, потому... Впрочем, не могу объяснить, в чем тут дело. Прошло много времени, прежде чем я встал на ноги. Дэлтон выходил меня; его большие, густые усы стали совершенно седыми. О ней мы не говорили. К чему? Разумеется, пришлось улаживать вопрос о разводе... Все это было мне невыразимо противно. Я сказал адвокату, что все надо сделать так, как желает Эйли, но этот человек опять и опять приходил ко мне, с его... ну, не хочу его обижать. Я просил его заявить, что беру вину на себя, но он сказал - как сейчас помню его улыбку, - что это невозможно, правда выплывет наружу, пойдут слухи о сговоре... Я не понимаю всех этих вещей и более того - я их не выношу, они... грязны.
Два годя спустя, когда я вернулся в Лондон с русско-турецкой войны, я получил от нее письмо. Оно у меня с собой.
Он вытащил из кожаного бумажника пожелтевший лист бумаги, расправил его на ладони и уставился на него долгим взглядом. Несколько минут он молчал.
- Осенью того же года она умерла в родах. Он ее бросил. К счастью для него, его в том же году убили на индийской границе. Если бы она осталась жива, то в июне будущего года ей было бы тридцать два... Не очень большой возраст... Знаю, я чудак. Но спросите докторов, и они вам скажут, что человек не может излечиться от тяжелой болезни и остаться прежним. Если вас согнуло, то усилие, необходимое для того, чтобы выпрямиться, обязательно ослабит вас в каком-либо другом месте. Я должен и всегда буду хорошо думать о женщинах. Все, что делают и говорят против них, - все это камни, брошенные в Эйли, в ее труп. А вы бы могли сидеть и слушать это?
Как бы подброшенный своим собственным вопросом, он поднялся и принялся ходить взад и вперед. Наконец вернулся на свое место.
- В этом причина, сэр, моего поведения сегодня днем и сегодня вечером. Вы были так добры, что я захотел... все рассказать вам. У нее осталась дочурка - сейчас она у Люси. Мой друг Дэлтон умер. С деньгами не было бы никаких затруднений, но, к несчастью, он пал жертвой позорного мошенничества. На мою долю выпало улаживать его дела... Он так этого и не узнал, но умер без гроша. Он доверился каким-то прощелыгам; надеялся, что они помогут ему разбогатеть. Как я вскоре выяснил, они его разорили. Невозможно было позволить Люси, этой славной женщине, взваливать такую ношу на свои плечи. Я попытался принять расходы на себя, но, понимаете, - он взял меня за рукав, - мне тоже не повезло. По правде говоря, трудно много сэкономить из ста девяноста фунтов в год. Но основной капитал совершенно не тронут, и я получаю сорок семь фунтов десять шиллингов каждый квартал наличными. Я несколько раз чуть не поддался соблазну поместить деньги туда, где проценты больше, но так и не решился. Во всяком случае, долгов у меня нет. Мне пришлось поставить себе за правило не покупать ничего, за что я не могу расплатиться наличными. Ну вот, я самым настоящим образом замучил вас... но я хотел сказать вам... в случае, если что произойдет со мной... Казалось, он вдруг перепугался, весь напрягся, покрутил усики и, бормоча: Ваша необыкновенная доброта! Никогда не забуду! - быстро отвернулся.
Он скрылся. Звук его шагов и стук палки становились все глуше и глуше. Наконец они совсем замерли. Он ушел. Я вдруг поднялся и поспешил вслед за ним. Вскоре я остановился. Что я мог ему сказать?
VIII
На следующий день мне необходимо было съездить в Ниццу, и я вернулся только в полночь. Портье мне передал, что заходил Жюль Леферье. На другое утро, когда я еще был в постели, открылась дверь и появился Жюль. Он был очень бледен, и капельки пота стекали по его щекам.
- Жорж! - сказал он. - Старик умер. Ну, ну! Не волнуйся так. Какой у тебя нелепый вид! Мой слуга упаковывает чемоданы. У меня есть еще полчаса до поезда. Показания я пришлю из Италии. Я свое дело сделал - остальным займись ты. И зачем тебе понадобился этот обед? Какой Дон-Кихот! Какой идиот был этот бедняга! У тебя есть сигара? Слушай! Когда ты последовал за ним, я пошел за теми двумя. Это - мое адское любопытство. Ты можешь представить себе большую глупость? Ну и быстро же шагали те двое! Шли и ощупывали свои щеки, как будто он ударил обоих. Это было смешно. Скоро они меня увидели, потому что у них глаза лезли на лоб - понимаешь, щеки их были отмечены перчаткой. - Лицо Жюля стало снова розоветь, он размахивал сигарой и становился все более и более драматичен. - Они подождали меня. "Ага! сказал один. - Этот господин был с ним. Моего друга зовут барон де ***. Человек, который ударил его, выглядел очень странно; так не будете ли так добры сообщить мне, подобает ли моему другу встретиться с ним?" Каково? Он вел себя оскорбительно! Разве я мог поступиться нашей честью! "Вполне подобает, мосье!" - ответил я. "В таком случае, - сказал он, - пожалуйста, сообщите мне его имя и адрес..." Я не мог вспомнить его имя, а что касается адреса, так я его никогда и не знал!.. Я поразмыслил. "Этого, - сказал я, я не могу сделать по особым причинам". "Ага! - сказал он. - По причинам, которые не позволят нам драться с ним, я полагаю?" "Напротив, - заявил я, я передам ему вашу просьбу. Кстати, я слышал, что он лучший стрелок и фехтовальщик во всей Европе. Спокойной ночи!" Ты понимаешь, я хотел, чтобы у них было о чем поразмыслить на сон грядущий... Терпение, мой дорогой, терпение! Я направлялся к тебе, но потом подумал: утро вечера мудренее времени было сколько хочешь! Однако вчера утром я вышел на Плац, и там он сидел на скамейке. Можешь себе представить, он покраснел, как молодая девушка. "Сэр, - сказал он, - я надеялся встретить вас. Прошлым вечером я был причиной большого беспокойства. Я позволил себе непростительную вольность". - И он вложил мне в руку конверт. Мой друг, что, ты думаешь, в нем лежало? Пара перчаток! Этот твой друг обворожил меня своими добрыми глазами и седыми усиками, своим смирением и своей пылкостью... Бедняга!.. Я сказал ему, что меня просили передать ему вызов. "Если понадобится, используйте меня!" "Вот как, - сказал он. - Весьма признателен за ваше благородное предложение. Дайте мне подумать... так много времени прошло с тех пор, как я дрался на дуэли. Чем скорее все кончится, тем лучше. Вы могли бы устроить все завтра утром? Оружие? Да пускай они выбирают". Как видишь, мой друг, тут не было никакой заминки.
Жюль вынул часы.
- У меня есть еще шестнадцать минут. Твое счастье, что тебя вчера не было, а то не я, а ты был бы тогда секундантом. Я указал место, справа от дороги на Рокбрюн, прямо у железнодорожного переезда, и время - пять тридцать утра. Мы договорились, что я за ним заеду. Отвратительное время! Я не вставал так рано с того раза, когда дрался с Жаком Тирбо в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. В пять часов я нашел его готовым и распивающим чай с ромом. Исключительный человек! Он меня заставил отведать немного... брр! Он был выбрит, облачился в этот старый сюртук. Его большая собака прыгнула в коляску, но он приказал ей выйти, положил ее лапы себе на плечи и прошептал ей на ухо несколько слов по-итальянски. Она вернулась домой, поджав хвост. Мы ехали медленно, чтобы не растревожить его руку. Он был более весел, чем я. Всю дорогу говорил о тебе: какой ты добрый и как хорошо с ним обошелся! "Но вы не говорите ничего о себе! - сказал я. - Разве у вас нет друзей? Вам нечего передать им? Ведь бывают несчастные случаи!" "О, - отвечал он, - никакой опасности нет. Но в случае чего... что же, у меня в кармане письмо". "Ну, а если вы вдруг убьете его?" - сказал я. "Нет, я этого не сделаю, - ответил он лукаво. - Неужели вы думаете, что я буду стрелять в него? Нет, нет, он слишком молод". "Но я этого не допущу!" возразил я. "Да, - ответил он, - я ему должен выстрел, но опасность ему не грозит... ни малейшей опасности!" Мы приехали на место, они уже были там. Ты знаешь все эти предварительные процедуры, обмен любезностями... Это дуэлянтство, знаешь, в конце концов - сплошной абсурд. Мы поставили их в двадцати шагах друг от друга. Место там неплохое. Кругом сосны, валуны, а в этот час было прохладно и сумрачно, как в церкви. Я подал ему пистолет. Видел бы ты, как он стоял, поглаживая пальцами ствол пистолета! "Какая прекрасная вещь - хороший пистолет!" - сказал он, "Только дурак или сумасшедший бросает на ветер свою жизнь", - сказал я. "Конечно, - отвечал он. - Конечно, но опасности нет". - И он посмотрел на меня, топорща свои усики.
Так они стояли, спина к спине, дула пистолетов направив в небо. "Раз, закричал я, - два, три!" Они повернулись, я увидел, как дымок его выстрела вознесся прямо вверх, как молитва. Его пистолет упал. Я подбежал к нему. Он выглядел удивленным, упал мне на руки. Он был мертв. Подбежали эти дураки, "Что это?" - вскрикнул один. Я отвесил ему поклон. "Как видите, вы сделали недурной выстрел. Мой друг стрелял в воздух. Господа, вам лучше завтракать сегодня в Италии".
Мы отнесли его в коляску и покрыли ковром. Те поехали к границе. Я привез его к нему домой. Вот его письмо.
Жюль остановился; по лицу его бежали слезы.
- Он мертв. Я закрыл ему глаза. Послушай, знаешь - как правило, все мы хамы. Но он... он, возможно, был исключением. - И, не говоря больше ни слова, Жюль ушел.
Перед квартирой старика на солнце стоял у пустого экипажа кучер. "Как я мог знать, что он будет драться на дуэли? - взорвался он, увидев меня. Ведь у него были седые волосы. Я вас призываю в свидетели, что у него были седые волосы. Это очень плохо для меня... Они отберут у меня лицензию! Да! Вот увидите, это плохо кончится для меня!"
Я улизнул от него и пошел наверх. Старик был один в комнате. Он лежал на кровати, ноги его были прикрыты ковром, как будто он мог почувствовать холод. Глаза были закрыты, но даже в смертном сне лицо сохранило следы слабого удивления. Вытянувшись во весь рост, лежала Фреда и напряженно смотрела на кровать, как всегда, когда он действительно спал. Ставни были полуоткрыты; в комнате еще немного пахло ромом. Долго я стоял, смотря на это лицо: седые усики топорщились даже после смерти... впалые щеки... полное спокойствие во всей фигуре... Он был подобен древнему рыцарю...
Собака нарушила тишину. Она села и, положив лапы на кровать, лизнула его в лицо. Я сошел вниз. Слушать, как она воет, я не мог. А вот его письмо ко мне, написанное острым почерком:
"Дорогой сэр, вам придется прочесть это только в том случае, если меня не будет в живых. Мне стыдно беспокоить вас, человек не должен причинять беспокойства своим ближним, и все же я верю, что вы не сочтете меня назойливым. Если вы согласитесь распорядиться моими вещами, прошу вас мою шпагу, письмо, вложенное в этот конверт, и фотографию, которая стоит на печке, положите в гроб вместе со мной. Завещание и документы находятся между страницами томика Байрона в моем сундуке. Все это должно быть отправлено Люси Тор, адрес там же. Может быть, вы окажете мне честь сохранить на память любую из моих книг, которая может вам понравиться. В "Пути паломника" вы найдете несколько отменных рецептов приготовления кофе по-турецки, итальянских и испанских блюд, а также врачевания ран. Дочь моей домохозяйки говорит по-итальянски, и она хотела бы, я знаю, получить Фреду; бедная собака будет скучать без меня. Мне приходилось читать о том, что в старину вместе с индейскими воинами клали в могилу их лошадей и собак. Фреда бы пошла за мной в могилу - собаки благородные животные! Она ест один раз в день, большую порцию, и ей необходимо много соли. Если у вас, сэр, имеются какие-нибудь животные, помните: все животные нуждаются в соли. Слава богу, у меня нет долгов! В карманах у меня найдете достаточно денег, чтобы обеспечить приличные похороны - хоть опасность погибнуть, по правде говоря, мне не грозит. И мне стыдно утомлять вас различными мелочами, ведь самое меньшее, что человек может сделать, - это не причинять другим хлопот. А все же надо быть наготове. С глубокой благодарностью
Ваш покорный слуга
Роже Брюн".
Все было, как он написал. На печке стояла фотография девушки в возрасте девятнадцати-двадцати лет, старомодно одетой, с волосами, собранными в узел на затылке. Глаза ее смотрели хмуро, губы были плотно сжаты. Лицо было живое, умное и своенравное, но прежде всего молодое.
Жестяной сундук пропах какой-то сухой травкой; как она сюда попала, ведомо было только одному человеку... Там было немного одежды, очень немного, и вся - еще более ветхая, чем та, которую он обычно носил. Кроме томика Байрона и "Пути паломника", я нашел здесь "Квентина Дорварда" Вальтера Скотта, "Гардемарина" Марриэта, карманную библию и толстую, захватанную, страшно нудную книгу об искусстве фортификации, изданную в 1863 году. Несомненно, самой интересной моей находкой был дневник, доведенный вплоть до предыдущего рождества. Это был трогательный документ: расчеты стоимости каждого обеда, решения проявлять умеренность то в том, то в другом, сомнения насчет того, не следует ли бросить курить, и опасения, что Фреде не хватит еды. Из дневника явствовало, что он пытался прожить на девяносто фунтов в год, а остальные сто фунтов пересылать Люси для ребенка. В этой борьбе он постоянно терпел поражение и вынужден был высылать меньшие суммы. Записи в дневнике свидетельствовали о том, что это было его постоянным кошмаром. Последние слова, записанные в день рождества, были такие: "Какой смысл вести эти записи, если они ничего, кроме неудач, не отмечают?"
На похоронах присутствовали дочь домохозяйки и я. В тот же день я пошел в концертный зал, где я впервые с ним заговорил. Когда я вышел, Фреда лежала около входа, глядя в лицо всем выходящим и лениво обнюхивая их ботинки. А поблизости с куском печенья в руке и с озадаченным и огорченным лицом ожидала дочь домохозяйки.