Председатель раскрыл дверь, обитую зеленым сукном, черепашьей походочкой пересек канцелярию - молоденькие клерки, оторвавшись от бумаг, перемигивались за его спиной - и вошел в комнату, где сидели восемь джентльменов. Семеро из них поднялись с места, один остался сидеть. Вместо приветствия старый Хейторн приподнял руку до уровня груди и, подойдя к креслу, тяжело опустился в него.
- Я вас слушаю, джентльмены.
Один из них встал снова.
- Мистер Хейторп, мы поручили мистеру Браунби изложить наше мнение. Мистер Браунби, прошу вас! - И сел на место.
Поднялся мистер Браунби, полный мужчина лет семидесяти, с небольшими седыми бакенбардами и спокойным, решительным лицом, какие можно встретить только в Англии, - в них отражается передаваемый из поколения в поколение, от отца к сыну дух деловитости. Когда смотришь на такие лица, кажется невероятным, что существуют сильные страсти и свободный полет мысли. Лица эти вызывают доверие и вместе с тем будят желание встать и выйти из комнаты.
Мистер Браунби поднялся и начал учтивым тоном:
- Мистер Хейторп, мы, собравшиеся здесь, представляем около 14 тысяч фунтов стерлингов. Как вы, вероятно, припоминаете, когда мы имели удовольствие видеть вас в июле прошлого года, вы предсказывали более приемлемое состояние наших дел к рождеству. Теперь у нас январь, время идет, и смею вас заверить, никто из нас не становится моложе.
Возникшее где-то в глубинах тела старого Хейторпа ворчание докатилось до поверхности и облеклось в слова:
- Не знаю, как вы, а я чувствую себя юношей. Восемь джентльменов не сводили с председателя глаз.
Неужели он снова хочет отделаться от них шуткой? Мистер Браунби невозмутимо продолжал:
- Мы, безусловно, рады слышать это. Однако вернемся к сути дела. Мы полагаем, мистер Хейторп, что наилучшее для вас решение - и я убежден, что вы не сочтете его неразумным, - объявить себя банкротом. Мы ждали довольно долго, и теперь хотим точно знать, на что можем рассчитывать. Ибо, говоря по совести, мы не видим никакой возможности улучшить положение. Скорее, даже опасаемся обратного.
- Думаете, что я скоро отправлюсь к праотцам?
Прямота, с какой он высказал затаенные их мысли, вызвала у мистера Браунби и его коллег нечто вроде химической реакции. Они закашляли, зашаркали ногами, опустили глаза, и лишь один из них, тот, который не встал при появлении председателя, стряпчий по имени Вентнор, отрезал:
- Ну что ж, считайте, что так, если угодно.
В маленьких, глубоко посаженных глазках старого Хейторпа засветился огонек.
- Мой дед прожил до ста, отец - до девяноста шести, а ведь оба были порядочные распутники. Мне же пока только восемьдесят, джентльмены, я человек безупречного поведения, если сравнивать меня с ними.
- Мы тоже надеемся, что вы еще долго проживете, - отозвался мистер Браунби.
- Во всяком случае, дольше здесь, чем там.
Все молчали, пока старый Хейторп не заговорил снова:
- Вам отчисляют тысячу фунтов ежегодно из моего жалованья. Глупо резать курицу, которая несет золотые яйца. Я согласен выплачивать тысячу двести. Если же вы принудите меня к отставке и, значит, к банкротству, то не получите ни гроша. Вы это знаете.
Мистер Браунби откашлялся:
- Мы полагаем, что вы должны увеличить эту сумму, по крайней мере, до тысячи пятисот. Тогда мы могли бы, вероятно, подумать...
Хейторп покачал головой.
- Вряд ли можно согласиться с вашим утверждением, будто мы ничего не получим в случае банкротства. Мы предполагаем, что вы сильно преуменьшаете возможности. Тысяча пятьсот в год - это самое меньшее, на что мы можем пойти.
- Никогда не соглашусь, черт вас побери!
Снова пауза. Затем Вентнор, стряпчий, буркнул сердито:
- В таком случае мы знаем, что нам делать.
Мистер Браунби с нервной поспешностью перебил его:
- Значит, тысяча двести фунтов в год - это ваше... ваше последнее слово?
Старый Хейторп кивнул.
- Зайдите через месяц. Я посмотрю, что можно для вас сделать.
Он закрыл глаза.
Шесть джентльменов окружили мистера Браунби, переговариваясь тихими голосами. Мистер Вентнор поглаживал ногу и сердито косился на старика, который не открывал глаз. Наконец мистер Браунби подошел к мистеру Вентнору, посовещался с ним, потом, прочистив горло, объявил:
- Сэр, мы обсудили ваше предложение и решили принять его в качестве временной меры. Мы явимся через месяц, как вы желаете. Надеемся, что к тому времени вы придете к более основательному решению, дабы избежать того, о чем мы все будем сожалеть, но что может оказаться печальной необходимостью.
Старый Хейторп кивнул. Восемь джентльменов взяли шляпы и один за другим вышли из комнаты; мистер Браунби галантно замыкал шествие.
Старик, задумавшись, сидел в кресле: он не мог встать без посторонней помощи. Итак, он обвел их вокруг пальца и получил месяц сроку, а через месяц снова проведет их. К тому времени будет улажено и дело Пиллина и все то, что с ним связано. Трусливый тип этот Джо Пиллин! Старый Хейторп захихикал. Прошел ровно месяц с того вечера, как он приходил сюда. Слуга объявил: "Мистер Пиллин, сэр!" - и он проскользнул в дверь, точно тень.
Аккуратный, худой, как щепка, и желтый, как пергамент, руки - словно птичьи когти, шея, закутанная в кашне, дрожащий голос:
- Здравствуй, Сильванес. Боюсь, что ты...
- Чувствую себя превосходно. Садись. Выпей портвейна.
- Что ты! Я не пью портвейн. Это яд для меня.
- Напрасно, он был бы тебе полезен.
- Знаю, ты это всегда говоришь. Но у тебя железный организм. А если бы я пил портвейн, курил сигары и сидел до часу ночи, то завтра был бы уже в могиле. Я уже не тот, каким был. Послушай, я пришел чтобы узнать, не можешь ли ты помочь мне. Я становлюсь стар, нервничаю...
- Ты всегда был мокрой курицей, Джо.
- Ну что ж, у меня не твой характер. Так вот, я хочу продать свои суда и уйти на покой. Мне нужно отдохнуть. Фрахт сильно снизился. Я вынужден думать о семье.
- Выкинь штуку: объяви себя банкротом. Это встряхнет тебя как нельзя лучше.
- Я говорю серьезно, Сильванес!
- Ты всегда серьезен, Джо.
Джо покашлял, затем неуверенно произнес:
- Одним словом... не купит ли ваша компания мои суда?
Пауза, огонек в глазах, клуб сигарного дыма.
- Стоит ли их покупать?
Он сказал это в шутку, но тут мелькнула неожиданная мысль: Розамунда и малыши! Вот она, возможность оградить их от нужды, когда он отойдет к праотцам! Но вслух он сказал:
- Очень нам нужны твои дрянные суденышки!
Протестующе взметнулась лапка с коготками.
- Это очень хорошие суда... И дают приличный доход. Если бы не мое подорванное здоровье... Будь я покрепче, и не подумал бы их продавать.
- Сколько ты хочешь за них?
Господи! Задаешь простой вопрос, а он так и подпрыгнул на месте. Нервен, как цесарка!
- Вот цифры за последние четыре года. Ты сам видишь, что я не могу взять за них меньше семидесяти тысяч.
Джо Пиллин облизывал пересохшие губы и посасывал таблетку, а окутанный сигарным дымом старый Хейторп медленно рассматривал цифры. Затем он сказал:
- Шестьдесят тысяч. И если я протолкну дело, ты сверх того выплачиваешь мне десять процентов. Решай.
- Дорогой Сильванес, но это почти... цинизм.
- Цена хорошая, без меня столько не получишь.
- Но... комиссионное вознаграждение. Если это выплывет наружу?
- Это уже моя забота. Подумай. Фрахт будет еще снижаться. Выпей портвейна.
- Нет, нет, благодарю тебя! Ни в коем случае. Так ты думаешь, что стоимость перевозок снизится?
- Убежден.
- Ну, мне пора идти. Право, не знаю, что делать. Это... это... Я должен подумать.
- Подумай хорошенько.
- Подумаю. До свиданья. Понять не могу, как ты в твои годы сосешь эти отвратительные сигары и тянешь портвейн.
- Встретимся в могиле, Джо, - поговорим. Какая жалкая улыбка у него! Нет чтобы засмеяться как следует! И, оставшись снова один, Хейторп задумался над осенившей его идеей.
Сильванес Хейторп, для того, чтобы находиться в центре судоходства, двадцать лет прожил в Ливерпуле, но он был из восточного графства, из столь древнего рода, что предки его, по фамильным преданиям, сражались еще с норманнами. Каждое поколение этого рода жило почти вдвое дольше, чем менее цепкие люди. Ведя свое происхождение от древних датчан, мужчины в этой семье обладали, как правило, светло-каштановыми волосами, красными щеками, у них были круглые головы, крепкие зубы и слабые понятия о нравственности. Они делали все от них зависящее, чтобы увеличить население любого графства, где они селились, и их отпрыски обитали повсюду. Родившись в начале двадцатых годов девятнадцатого века, Сильванес Хейторп после нескольких лет учения, то и дело прерываемого разными эскападами в школе и колледже, обосновался, наконец, в простодушном Лондоне конца сороковых годов, где в ту пору задавали тон любители кларета и оперы, люди, получавшие восемь процентов годовых. Когда ему не было и тридцати, его сделали партнером в фирме, где он служил, и он беспечно, на всех парусах плыл по течению: танцовщицы, кларет, шампанское, карты, экипаж с ливрейным лакеем, путешествия. Словом, он обладал восхитительной, поистине викторианской способностью не думать ни о чем, кроме развлечений. Годы текли так приятно и насыщенно, ему стукнуло уже сорок, когда он пережил свое первое и сколько-нибудь серьезное любовное увлечение - он тщательно скрывал эту щекотливую, ставившую его в неловкое положение связь с дочерью его собственного клерка. Через три года она умерла, оставив ему незаконнорожденного сына, и ее смерть причинила ему самое сильное, пожалуй, единственное горе в жизни. Пять лет спустя он женился. Зачем? Одному богу известно, - как он любил говорить. Его жена была холодная, черствая светская дама с большими связями; она подарила ему двух законных детей, мальчика и девочку, и с каждым годом становилась все более черствой и суетной, все менее красивой. После переезда в Ливерпуль, который они предприняли, когда ему было шестьдесят, а жене - сорок два, она чуть не умерла от огорчения, но еще тянула лет двенадцать, находя утешение в бридже и в своем презрении к Ливерпулю. А потом Хейторп без особых сожалений проводил ее к месту вечного успокоения. Он никогда не любил ее да и не питал никаких нежных чувств к детям от нее: они были, по его мнению, бесцветными и надоедливыми существами, и многое в них его удивляло. Сына, Эрнста, служившего в морском министерстве, он считал трусом и тупицей. Его дочь, Адела, из которой получилась отличная домоправительница, обожала умные разговоры и общество "прирученных" мужчин и не упускала случая поставить на вид отцу, что он неисправимый язычник. Они виделись редко - только когда это было необходимо. Адела была обеспечена: пятнадцать лет назад, задолго до кризиса в делах - не совсем неожиданного - он переписал на ее мать часть имущества. Совсем иначе относился он к своему внебрачному сыну. Мальчика, который носил фамилию матери - Ларн, после ее смерти отправили на воспитание к родственникам в Ирландию. В Дублине, когда настал срок, он получил право адвокатской практики, женился совсем молодым на девушке, в жилах которой текла смесь ирландской и корнуэльской крови, и вскорости, обойдясь старику Хейторпу в кругленькую сумму, умер в нужде, оставив на руках тридцатилетней красавицы Розамунды девочку восьми лет и пятилетнего мальчугана. Через полгода вдова приехала из Дублина - добиться, чтобы старик взял их под свою опеку. Эта удивительно хорошенькая, как распустившаяся роза, женщина с зелено-карими глазами появилась в одно прекрасное утро в конторе Компании свекор не сообщал ей своего домашнего адреса, - ведя за руки своих детей. С тех пор Хейторп был вынужден так или иначе содержать их. Он навещал их в небольшом домике на окраине Ливерпуля, где они поселились, но не приглашал к себе, в Сефтон-парк: дом этот фактически принадлежал его дочери, и ни она, ни его друзья не знали о существовании этой второй семьи.
Розамунда Ларн была из тех неунывающих дам, которые перебиваются случайными заработками, пописывая рассказы, страдающие длиннотами и многословием. При самых мрачных обстоятельствах она умела сохранять жизнерадостность, граничащую с неприличием, и это забавляло старого циника Хейторпа. Что до Филлис и Джока, он сильно привязался к своим резвым, как жеребята, внучатам. Возможность одним ловким ходом обеспечить их суммой в шесть тысяч фунтов стерлингов казалась ему просто манной небесной. Обстоятельства складывались так, что если он "отдаст концы", - а это могло, разумеется, случиться в любой момент, - то они не получат ни гроша. А ведь после него останется в худшем случае тысяч пятнадцать. Сейчас он выдавал им триста фунтов в год из своего жалованья, но мертвые директора, увы, не получают жалованья. Шесть тысяч фунтов стерлингов, помещенные так, чтобы мамаша не могла растранжирить их, при четырех с половиной процентах годовых будут приносить им двести пятьдесят фунтов в год - это лучше, чем ничего. Чем дольше он думал, тем больше нравилось ему это дельце. Только бы тот слабонервный тип Джо Пиллин не струсил в последний миг, когда он уже так настроился.
Через четыре дня "слабонервный тип" снова появился вечером в доме в Сефтон-парк.
- Сильванес, я подумал. Мне не подходят твои условия.
- Еще бы! И все-таки ты согласишься.
- Почему я должен жертвовать собой? Пятьдесят четыре тысячи за четыре судна - это, знаешь, серьезно уменьшит мои доходы.
- Зато гарантирует их, дорогой.
- Так-то оно так, но, понимаешь, я не могу участвовать в незаконной сделке. Если это выплывет наружу, что будет с моим именем и вообще...
- Это не выплывет...
- Ты вот уверяешь, а...
- Единственное, что от тебя требуется, - сделать дарственную запись на третьих лиц, которых я тебе назову. Сам я не возьму ни пенса. Пусть твой стряпчий подготовит бумаги, сделай его доверенным лицом. А ты подпишешь документы, когда сделка будет заключена. Я доверяю тебе, Джо. Какие из твоих акций дают четыре с половиной процента?
- Мидлэнд...
- Отлично. Не продавай их.
- Хорошо, но кто эти люди?
- Женщина и ее дети. Я хочу оказать им услугу. ("Как вытянулось лицо у этого типа!") Боишься связываться с женщиной, Джо?
- Тебе смешно... А я в самом деле боюсь связываться с чужими женщинами. Нет, не нравится мне все это дело, решительно не нравится. Я человек иных правил и прожил жизнь не так, как ты.
- Тебе повезло, иначе ты давно бы сошел в могилу. Скажи своему стряпчему, что это твоя старая пассия, хитрец!
- Ну вот! А что, если меня начнут шантажировать?
- Пусть он держит язык за зубами и переводит деньги на них каждые три месяца. Они решат, Что благодетель - я, а ведь так оно и есть на самом деле.
- Нет, Сильванес, не нравится мне это, не нравится.
- Тогда забудь о нашем разговоре, и дело с концом. Возьми сигару!
- Ты же знаешь, я не курю... А нет какого-нибудь иного способа?
- Есть. Продай в Лондоне акции, вырученную сумму помести в банк, а после принеси мне банкнотами шесть тысяч. Они будут; у меня до общего собрания. Если дело не выгорит, я верну их тебе.
- Ну нет, это мне еще меньше по душе.
- Не доверяешь?
- Ну что ты, Сильванес! Просто все это - обход закона.
- Нет такого закона, который запрещал бы человеку распоряжаться собственными деньгами. Мои дела тебя не касаются. И запомни: я действую совершенно бескорыстно, мне не перепадет ни полпенни. Ты просто помогаешь вдове и сиротам - как раз в твоем духе!
- Удивительный ты человек, Сильванес. Ты, кажется, вообще не способен принимать что-либо всерьез.
- Принимать все всерьез - рано в могилу лечь!
Оставшись один после второго разговора, Хейторп подумал: "Он клюнет на эту удочку".
Джо и в самом деле клюнул. Дарственная запись была оформлена и ожидала подписи. Сегодня правление решило произвести покупку, оставалось добиться одобрения общего собрания акционеров. Только бы ему разделаться с этим и обеспечить внуков, и плевать он тогда хотел на лицемерных сутяг, мистера Браунби и компанию! "Мы надеемся, что вы еще долго проживете!" Как будто их интересует что-либо, кроме его денег, точнее - их денег. Он встрепенулся, поняв, как долго просидел в задумчивости, ухватился за подлокотники кресла и, пытаясь встать, нагнулся вперед; лицо и шея у него побагровели. А доктор запретил ему делать это во избежание удара - как и сотни других вещей! Чепуха! Где Фарни или кто-нибудь из тех молодчиков, почему никто не поможет ему? Позвать - значит уронить свое достоинство. Но неужели сидеть тут всю ночь? Трижды он пытался встать и после каждой попытки подолгу сидел неподвижно, красный и выбившийся из сил, В четвертый раз ему удалось подняться, и он медленно направился к канцелярии. Проходя комнату, он остановился и сказал едва слышно:
- Молодые люди, вы забыли обо мне.
- Вы просили, чтобы вас не беспокоили, сэр, - так нам сказал мистер Фарни.
- Очень любезно с его стороны. Подайте мне пальто и шляпу.
- Слушаюсь, сэр,
- Благодарю вас. Который час?
- Ровно шесть, сэр.
- Попросите мистера Фарни прийти ко мне завтра в полдень насчет моей речи на общем собрании.
- Непременно, сэр.
- Доброй ночи.
- Доброй ночи, сэр.
Своей черепашьей походочкой старик прошел между стульями к двери, неслышно открыл ее и исчез. Клерк, закрывший за ним дверь, произнес:
- Совсем немощным стал наш председатель! Еле ноги волочит.
Другой отозвался:
- Чепуха! Этот старик из крепких. Он и умирая будет драться.
2
Выйдя на улицу, Сильванес Хейторп направился к перекрестку, где всегда садился на трамвай, идущий в Сефтон-парк. На переполненной улице царило деловое оживление, характерное для города, где встречаются Лондон, Нью-Йорк и Дублин, где люди ловят и упускают свои возможности. Старому Хейторпу нужно было перейти на противоположную сторону улицы, и он бесстрашно тронулся вперед, не обращая внимания на уличное движение. Он тащился медленно, как улитка, и всем своим невозмутимо-величественным видом будто говорил: "Попробуйте сшибить, я все равно не стану торопиться, будьте вы неладны". Раз десять на дню какой-нибудь истинный англичанин, соединяющий в себе флегматичность со склонностью брать людей под свою защиту, спасал ему жизнь. Трамвайные кондукторы на этой линии давно привыкли к нему и всякий раз, когда он дрожащими руками цеплялся за поручни и ремни, подхватывали его под мышки и, точно мешок с углем, втаскивали в вагон.
- Все в порядке, сэр?
- Да, благодарю вас.
Он проходил в вагон, и там ему неизменно уступали место из любезности или из опасения, что он свалится прямо на колени к кому-нибудь. Он сидел неподвижно, плотно закрыв глаза. Видя его румяное лицо, кустик седых волос на квадратном, гладко выбритом раздвоенном подбородке, огромный котелок с высокой тульей, который казался еще слишком тесным для такой головы с шапкой густых волос, его можно было принять за идола, выкопанного откуда-то и выставленного напоказ в слишком узком одеянии.
Один из тех особенных голосов, какими говорят молодые люди из закрытых школ или служащие на бирже, где беспрерывно что-то покупается и продается, сказал у него над ухом:
- Добрый вечер, мистер Хейторп!
Старый Хейторп открыл глаза. А, это тот прилизанный молокосос, чадо Джо Пиллина! Только поглядите на этого круглоглазого и круглолицего щенка: маленькие усики, меховое пальто, гетры, бриллиантовая булавка в галстуке.
- Как отец? - спросил он.
- Спасибо, неважно себя чувствует. Все беспокоится насчет судов. А у вас, наверно, нет еще для него новостей?
Старый Хейторп кивнул. Молодой человек всегда вызывал в нем чувство отвращения, как воплощение самодовольной посредственности нового поколения. Он был из тех скроенных на один манер чистюль, которые трижды примеряются, прежде чем взяться за что-нибудь, ничтожеств, не обладающих ни умом, ни энергией, ни даже пороками, и Хейторпу не хотелось удовлетворять любопытство этого молокососа.
- Зайдем ко мне, - сказал он. - Я напишу ему записку.
- Спасибо. Очень хотелось бы подбодрить старика. Старика! Нахальный ублюдок! Закрыв глаза, старый
Хейторп сидел неподвижно, пока трамвай, петляя, тащился в гору. Он размышлял.
Чего только он не переделал, когда ему было столько же, как этому щенку, - лет двадцать восемь, наверное, или около того! Взбирался на Везувий, правил четверкой лошадей, проигрался до нитки на скачках в Дерби и вернул все до последнего пенни в Оуксе; знал всех знаменитых тогда танцовщиц и оперных певиц; в Дьеппе дрался на дуэли с одним янки, который на редкость противным гнусавым голосом заявил, что старушка Англия больше ни на что не способна, и ранил его в руку; был уже членом правления судовладельческой компании; мог перепить полдюжины завзятых выпивох в Лондоне; чуть не свернул себе шею на скачках с препятствиями; прострелил грабителю ногу; едва не утонул, прыгнув в воду на пари; стрелял бекасов в Челси; вызывался в суд за свои грехи, мог смутить самого Чифта; путешествовал с испанкой. Этот же щенок успел, быть может, только в таких путешествиях и тем не менее воображает себя светским львом...
Кондуктор дотронулся до его рукава:
- Вам выходить, сэр.
- Благодарю.
Он сошел с подножки и двинулся в синеющих сумерках к воротам дома своей дочери. Боб Пиллин шагал рядом и думал: "Бедный старикан, еле ноги волочит". А вслух сказал:
- Мне кажется, вам лучше брать извозчика, сэр. Мой старик сразу свалился бы, прогуляйся он в такой вечер!
Сквозь туман прозвучал ответ:
- Твой отец всегда был дохлятиной.
Боб Пиллин рассмеялся тем сальным смешком, который нередко слышишь от определенного типа людей, и старый Хейторп подумал: "Смеется над отцом, попугай!"
Они подошли к подъезду. Стройная, темноволосая женщина с тонким, правильным лицом расставляла в холле цветы. Она обернулась и сказала:
- Вам, право же, не следовало бы задерживаться так поздно, папа. Это вредно в такое время года. Кто это? А-а, мистер Пиллин! Здравствуйте. Вы уже пили чай? Может быть, пройдете в гостиную или хотите поговорить с папой?
- Благодарю! Ваш отец...
Хейторп перешел холл, не обращая ни малейшего внимания на дочь. Боб Пиллин подумал: "Клянусь, старик и в самом деле чудит"; потом сказал на ходу: "Премного благодарен! Мистер Хейторп хочет кое-что передать моему отцу", - и последовал за стариком. Мисс Хейторп была совсем не в его вкусе, он даже побаивался этой худощавой женщины, у которой был такой вид, словно она никому никогда не позволит расстегнуть свой корсаж. Говорили, что она очень набожная и все такое.
Оказавшись в своем святилище, старый Хейторп направился к письменному столу, спеша, по-видимому, сесть и отдохнуть.
- Вам помочь, сэр?
Тот покачал головой, и Боб Пиллин, остановившись у камина, стал наблюдать за Хейторпом. Старикан, видно, не любит зависеть от других. И как только он садится в такое кресло! Когда доходишь до такого состояния, лучше уж загнуться сразу и уступить место молодым. И как это в его Компании терпят этакое ископаемое в качестве председателя - чудеса! Тут ископаемое заворчало и проговорило почти неслышным голосом:
- Наверное, ждешь не дождешься возможности прибрать к рукам отцовские дела.
У Боба Пиллина отвисла челюсть. Старик продолжал:
- Куча монет, и никакой ответственности! Посоветуй ему от моего имени пить портвейн. Лет на пять дольше протянет.
Боб Пиллин ответил только смешком на этот неожиданный выпад, так как в кабинет вошел слуга.
- Миссис Ларн, сэр! Вы примете ее?
Молодому человеку показалось, что, услышав это имя, старик попытался встать. Но он только кивнул и протянул ему записку. Боб Пиллин взял записку - при этом ему почудилось, что старик пробормотал что-то вроде "Ну, теперь держись!" - и пошел к двери. Мимо него, словно согревая воздух вокруг, проскользнула стройная женская фигура в меховом пальто. Лишь в холле он спохватился, что забыл в кабинете шляпу.
У камина на медвежьей шкуре стояла молоденькая хорошенькая девушка и смотрела на него круглыми наивными глазами. "Ну и хорошо! - мелькнуло у него в голове. - Я уж не стану беспокоить их из-за шляпы". - Потом, приблизившись к камину, он сказал:
- Сегодня здорово холодно, правда?
Девушка улыбнулась.
- Да, очень.
Он заметил, что у нее пышные русые волосы, короткий прямой нос, большие серо-синие глаза, веселый, открытый взгляд; на груди был приколот букет фиалок.
- М-м... - начал он. - Я оставил там свою шляпу.
- Забавно!
При звуке ее негромкого чистого смеха что-то шевельнулось вдруг в Бобе Пиллине.
- Вы хорошо знаете этот дом?
Она покачала головой.
- Чудесный дом, правда?
Боб Пиллин, который этого не находил, ответил неопределенно:
- Вполне о'кей.
Девушка откинула голову и снова рассмеялась:
- О'кей? Что это такое?
Боб Пиллин увидел ее белую округлую шею и подумал: "Какая она прелесть!" Потом, набравшись смелости, сказал:
- Моя фамилия Пиллин. А ваша - Ларн, не так ли? Вы родственница мистеру Хейторпу?
- Он наш опекун. Он славный старик, правда?
Боб Пиллин вспомнил, как старик едва слышно пробормотал что-то вроде "Ну, теперь держись!", и уклончиво ответил:
- Ну, вы-то его лучше знаете.
- Разве вы не внук ему и не родственник?
Боб Пиллин не пришел в ужас от этого предположения.
- Да нет, мой отец и он - старые знакомые. Вот и все.
- А ваш папа такой же, как он?
- Н-не совсем...
- Жалко! Если бы они были вроде двойников - вот было бы забавно!
Боб Пиллин подумал: "Ого, у нее острый язычок! Как ее зовут?" Потом спросил:
- Как ваши крестные нарекли вас?..
- Я вас слушаю, джентльмены.
Один из них встал снова.
- Мистер Хейторп, мы поручили мистеру Браунби изложить наше мнение. Мистер Браунби, прошу вас! - И сел на место.
Поднялся мистер Браунби, полный мужчина лет семидесяти, с небольшими седыми бакенбардами и спокойным, решительным лицом, какие можно встретить только в Англии, - в них отражается передаваемый из поколения в поколение, от отца к сыну дух деловитости. Когда смотришь на такие лица, кажется невероятным, что существуют сильные страсти и свободный полет мысли. Лица эти вызывают доверие и вместе с тем будят желание встать и выйти из комнаты.
Мистер Браунби поднялся и начал учтивым тоном:
- Мистер Хейторп, мы, собравшиеся здесь, представляем около 14 тысяч фунтов стерлингов. Как вы, вероятно, припоминаете, когда мы имели удовольствие видеть вас в июле прошлого года, вы предсказывали более приемлемое состояние наших дел к рождеству. Теперь у нас январь, время идет, и смею вас заверить, никто из нас не становится моложе.
Возникшее где-то в глубинах тела старого Хейторпа ворчание докатилось до поверхности и облеклось в слова:
- Не знаю, как вы, а я чувствую себя юношей. Восемь джентльменов не сводили с председателя глаз.
Неужели он снова хочет отделаться от них шуткой? Мистер Браунби невозмутимо продолжал:
- Мы, безусловно, рады слышать это. Однако вернемся к сути дела. Мы полагаем, мистер Хейторп, что наилучшее для вас решение - и я убежден, что вы не сочтете его неразумным, - объявить себя банкротом. Мы ждали довольно долго, и теперь хотим точно знать, на что можем рассчитывать. Ибо, говоря по совести, мы не видим никакой возможности улучшить положение. Скорее, даже опасаемся обратного.
- Думаете, что я скоро отправлюсь к праотцам?
Прямота, с какой он высказал затаенные их мысли, вызвала у мистера Браунби и его коллег нечто вроде химической реакции. Они закашляли, зашаркали ногами, опустили глаза, и лишь один из них, тот, который не встал при появлении председателя, стряпчий по имени Вентнор, отрезал:
- Ну что ж, считайте, что так, если угодно.
В маленьких, глубоко посаженных глазках старого Хейторпа засветился огонек.
- Мой дед прожил до ста, отец - до девяноста шести, а ведь оба были порядочные распутники. Мне же пока только восемьдесят, джентльмены, я человек безупречного поведения, если сравнивать меня с ними.
- Мы тоже надеемся, что вы еще долго проживете, - отозвался мистер Браунби.
- Во всяком случае, дольше здесь, чем там.
Все молчали, пока старый Хейторп не заговорил снова:
- Вам отчисляют тысячу фунтов ежегодно из моего жалованья. Глупо резать курицу, которая несет золотые яйца. Я согласен выплачивать тысячу двести. Если же вы принудите меня к отставке и, значит, к банкротству, то не получите ни гроша. Вы это знаете.
Мистер Браунби откашлялся:
- Мы полагаем, что вы должны увеличить эту сумму, по крайней мере, до тысячи пятисот. Тогда мы могли бы, вероятно, подумать...
Хейторп покачал головой.
- Вряд ли можно согласиться с вашим утверждением, будто мы ничего не получим в случае банкротства. Мы предполагаем, что вы сильно преуменьшаете возможности. Тысяча пятьсот в год - это самое меньшее, на что мы можем пойти.
- Никогда не соглашусь, черт вас побери!
Снова пауза. Затем Вентнор, стряпчий, буркнул сердито:
- В таком случае мы знаем, что нам делать.
Мистер Браунби с нервной поспешностью перебил его:
- Значит, тысяча двести фунтов в год - это ваше... ваше последнее слово?
Старый Хейторп кивнул.
- Зайдите через месяц. Я посмотрю, что можно для вас сделать.
Он закрыл глаза.
Шесть джентльменов окружили мистера Браунби, переговариваясь тихими голосами. Мистер Вентнор поглаживал ногу и сердито косился на старика, который не открывал глаз. Наконец мистер Браунби подошел к мистеру Вентнору, посовещался с ним, потом, прочистив горло, объявил:
- Сэр, мы обсудили ваше предложение и решили принять его в качестве временной меры. Мы явимся через месяц, как вы желаете. Надеемся, что к тому времени вы придете к более основательному решению, дабы избежать того, о чем мы все будем сожалеть, но что может оказаться печальной необходимостью.
Старый Хейторп кивнул. Восемь джентльменов взяли шляпы и один за другим вышли из комнаты; мистер Браунби галантно замыкал шествие.
Старик, задумавшись, сидел в кресле: он не мог встать без посторонней помощи. Итак, он обвел их вокруг пальца и получил месяц сроку, а через месяц снова проведет их. К тому времени будет улажено и дело Пиллина и все то, что с ним связано. Трусливый тип этот Джо Пиллин! Старый Хейторп захихикал. Прошел ровно месяц с того вечера, как он приходил сюда. Слуга объявил: "Мистер Пиллин, сэр!" - и он проскользнул в дверь, точно тень.
Аккуратный, худой, как щепка, и желтый, как пергамент, руки - словно птичьи когти, шея, закутанная в кашне, дрожащий голос:
- Здравствуй, Сильванес. Боюсь, что ты...
- Чувствую себя превосходно. Садись. Выпей портвейна.
- Что ты! Я не пью портвейн. Это яд для меня.
- Напрасно, он был бы тебе полезен.
- Знаю, ты это всегда говоришь. Но у тебя железный организм. А если бы я пил портвейн, курил сигары и сидел до часу ночи, то завтра был бы уже в могиле. Я уже не тот, каким был. Послушай, я пришел чтобы узнать, не можешь ли ты помочь мне. Я становлюсь стар, нервничаю...
- Ты всегда был мокрой курицей, Джо.
- Ну что ж, у меня не твой характер. Так вот, я хочу продать свои суда и уйти на покой. Мне нужно отдохнуть. Фрахт сильно снизился. Я вынужден думать о семье.
- Выкинь штуку: объяви себя банкротом. Это встряхнет тебя как нельзя лучше.
- Я говорю серьезно, Сильванес!
- Ты всегда серьезен, Джо.
Джо покашлял, затем неуверенно произнес:
- Одним словом... не купит ли ваша компания мои суда?
Пауза, огонек в глазах, клуб сигарного дыма.
- Стоит ли их покупать?
Он сказал это в шутку, но тут мелькнула неожиданная мысль: Розамунда и малыши! Вот она, возможность оградить их от нужды, когда он отойдет к праотцам! Но вслух он сказал:
- Очень нам нужны твои дрянные суденышки!
Протестующе взметнулась лапка с коготками.
- Это очень хорошие суда... И дают приличный доход. Если бы не мое подорванное здоровье... Будь я покрепче, и не подумал бы их продавать.
- Сколько ты хочешь за них?
Господи! Задаешь простой вопрос, а он так и подпрыгнул на месте. Нервен, как цесарка!
- Вот цифры за последние четыре года. Ты сам видишь, что я не могу взять за них меньше семидесяти тысяч.
Джо Пиллин облизывал пересохшие губы и посасывал таблетку, а окутанный сигарным дымом старый Хейторп медленно рассматривал цифры. Затем он сказал:
- Шестьдесят тысяч. И если я протолкну дело, ты сверх того выплачиваешь мне десять процентов. Решай.
- Дорогой Сильванес, но это почти... цинизм.
- Цена хорошая, без меня столько не получишь.
- Но... комиссионное вознаграждение. Если это выплывет наружу?
- Это уже моя забота. Подумай. Фрахт будет еще снижаться. Выпей портвейна.
- Нет, нет, благодарю тебя! Ни в коем случае. Так ты думаешь, что стоимость перевозок снизится?
- Убежден.
- Ну, мне пора идти. Право, не знаю, что делать. Это... это... Я должен подумать.
- Подумай хорошенько.
- Подумаю. До свиданья. Понять не могу, как ты в твои годы сосешь эти отвратительные сигары и тянешь портвейн.
- Встретимся в могиле, Джо, - поговорим. Какая жалкая улыбка у него! Нет чтобы засмеяться как следует! И, оставшись снова один, Хейторп задумался над осенившей его идеей.
Сильванес Хейторп, для того, чтобы находиться в центре судоходства, двадцать лет прожил в Ливерпуле, но он был из восточного графства, из столь древнего рода, что предки его, по фамильным преданиям, сражались еще с норманнами. Каждое поколение этого рода жило почти вдвое дольше, чем менее цепкие люди. Ведя свое происхождение от древних датчан, мужчины в этой семье обладали, как правило, светло-каштановыми волосами, красными щеками, у них были круглые головы, крепкие зубы и слабые понятия о нравственности. Они делали все от них зависящее, чтобы увеличить население любого графства, где они селились, и их отпрыски обитали повсюду. Родившись в начале двадцатых годов девятнадцатого века, Сильванес Хейторп после нескольких лет учения, то и дело прерываемого разными эскападами в школе и колледже, обосновался, наконец, в простодушном Лондоне конца сороковых годов, где в ту пору задавали тон любители кларета и оперы, люди, получавшие восемь процентов годовых. Когда ему не было и тридцати, его сделали партнером в фирме, где он служил, и он беспечно, на всех парусах плыл по течению: танцовщицы, кларет, шампанское, карты, экипаж с ливрейным лакеем, путешествия. Словом, он обладал восхитительной, поистине викторианской способностью не думать ни о чем, кроме развлечений. Годы текли так приятно и насыщенно, ему стукнуло уже сорок, когда он пережил свое первое и сколько-нибудь серьезное любовное увлечение - он тщательно скрывал эту щекотливую, ставившую его в неловкое положение связь с дочерью его собственного клерка. Через три года она умерла, оставив ему незаконнорожденного сына, и ее смерть причинила ему самое сильное, пожалуй, единственное горе в жизни. Пять лет спустя он женился. Зачем? Одному богу известно, - как он любил говорить. Его жена была холодная, черствая светская дама с большими связями; она подарила ему двух законных детей, мальчика и девочку, и с каждым годом становилась все более черствой и суетной, все менее красивой. После переезда в Ливерпуль, который они предприняли, когда ему было шестьдесят, а жене - сорок два, она чуть не умерла от огорчения, но еще тянула лет двенадцать, находя утешение в бридже и в своем презрении к Ливерпулю. А потом Хейторп без особых сожалений проводил ее к месту вечного успокоения. Он никогда не любил ее да и не питал никаких нежных чувств к детям от нее: они были, по его мнению, бесцветными и надоедливыми существами, и многое в них его удивляло. Сына, Эрнста, служившего в морском министерстве, он считал трусом и тупицей. Его дочь, Адела, из которой получилась отличная домоправительница, обожала умные разговоры и общество "прирученных" мужчин и не упускала случая поставить на вид отцу, что он неисправимый язычник. Они виделись редко - только когда это было необходимо. Адела была обеспечена: пятнадцать лет назад, задолго до кризиса в делах - не совсем неожиданного - он переписал на ее мать часть имущества. Совсем иначе относился он к своему внебрачному сыну. Мальчика, который носил фамилию матери - Ларн, после ее смерти отправили на воспитание к родственникам в Ирландию. В Дублине, когда настал срок, он получил право адвокатской практики, женился совсем молодым на девушке, в жилах которой текла смесь ирландской и корнуэльской крови, и вскорости, обойдясь старику Хейторпу в кругленькую сумму, умер в нужде, оставив на руках тридцатилетней красавицы Розамунды девочку восьми лет и пятилетнего мальчугана. Через полгода вдова приехала из Дублина - добиться, чтобы старик взял их под свою опеку. Эта удивительно хорошенькая, как распустившаяся роза, женщина с зелено-карими глазами появилась в одно прекрасное утро в конторе Компании свекор не сообщал ей своего домашнего адреса, - ведя за руки своих детей. С тех пор Хейторп был вынужден так или иначе содержать их. Он навещал их в небольшом домике на окраине Ливерпуля, где они поселились, но не приглашал к себе, в Сефтон-парк: дом этот фактически принадлежал его дочери, и ни она, ни его друзья не знали о существовании этой второй семьи.
Розамунда Ларн была из тех неунывающих дам, которые перебиваются случайными заработками, пописывая рассказы, страдающие длиннотами и многословием. При самых мрачных обстоятельствах она умела сохранять жизнерадостность, граничащую с неприличием, и это забавляло старого циника Хейторпа. Что до Филлис и Джока, он сильно привязался к своим резвым, как жеребята, внучатам. Возможность одним ловким ходом обеспечить их суммой в шесть тысяч фунтов стерлингов казалась ему просто манной небесной. Обстоятельства складывались так, что если он "отдаст концы", - а это могло, разумеется, случиться в любой момент, - то они не получат ни гроша. А ведь после него останется в худшем случае тысяч пятнадцать. Сейчас он выдавал им триста фунтов в год из своего жалованья, но мертвые директора, увы, не получают жалованья. Шесть тысяч фунтов стерлингов, помещенные так, чтобы мамаша не могла растранжирить их, при четырех с половиной процентах годовых будут приносить им двести пятьдесят фунтов в год - это лучше, чем ничего. Чем дольше он думал, тем больше нравилось ему это дельце. Только бы тот слабонервный тип Джо Пиллин не струсил в последний миг, когда он уже так настроился.
Через четыре дня "слабонервный тип" снова появился вечером в доме в Сефтон-парк.
- Сильванес, я подумал. Мне не подходят твои условия.
- Еще бы! И все-таки ты согласишься.
- Почему я должен жертвовать собой? Пятьдесят четыре тысячи за четыре судна - это, знаешь, серьезно уменьшит мои доходы.
- Зато гарантирует их, дорогой.
- Так-то оно так, но, понимаешь, я не могу участвовать в незаконной сделке. Если это выплывет наружу, что будет с моим именем и вообще...
- Это не выплывет...
- Ты вот уверяешь, а...
- Единственное, что от тебя требуется, - сделать дарственную запись на третьих лиц, которых я тебе назову. Сам я не возьму ни пенса. Пусть твой стряпчий подготовит бумаги, сделай его доверенным лицом. А ты подпишешь документы, когда сделка будет заключена. Я доверяю тебе, Джо. Какие из твоих акций дают четыре с половиной процента?
- Мидлэнд...
- Отлично. Не продавай их.
- Хорошо, но кто эти люди?
- Женщина и ее дети. Я хочу оказать им услугу. ("Как вытянулось лицо у этого типа!") Боишься связываться с женщиной, Джо?
- Тебе смешно... А я в самом деле боюсь связываться с чужими женщинами. Нет, не нравится мне все это дело, решительно не нравится. Я человек иных правил и прожил жизнь не так, как ты.
- Тебе повезло, иначе ты давно бы сошел в могилу. Скажи своему стряпчему, что это твоя старая пассия, хитрец!
- Ну вот! А что, если меня начнут шантажировать?
- Пусть он держит язык за зубами и переводит деньги на них каждые три месяца. Они решат, Что благодетель - я, а ведь так оно и есть на самом деле.
- Нет, Сильванес, не нравится мне это, не нравится.
- Тогда забудь о нашем разговоре, и дело с концом. Возьми сигару!
- Ты же знаешь, я не курю... А нет какого-нибудь иного способа?
- Есть. Продай в Лондоне акции, вырученную сумму помести в банк, а после принеси мне банкнотами шесть тысяч. Они будут; у меня до общего собрания. Если дело не выгорит, я верну их тебе.
- Ну нет, это мне еще меньше по душе.
- Не доверяешь?
- Ну что ты, Сильванес! Просто все это - обход закона.
- Нет такого закона, который запрещал бы человеку распоряжаться собственными деньгами. Мои дела тебя не касаются. И запомни: я действую совершенно бескорыстно, мне не перепадет ни полпенни. Ты просто помогаешь вдове и сиротам - как раз в твоем духе!
- Удивительный ты человек, Сильванес. Ты, кажется, вообще не способен принимать что-либо всерьез.
- Принимать все всерьез - рано в могилу лечь!
Оставшись один после второго разговора, Хейторп подумал: "Он клюнет на эту удочку".
Джо и в самом деле клюнул. Дарственная запись была оформлена и ожидала подписи. Сегодня правление решило произвести покупку, оставалось добиться одобрения общего собрания акционеров. Только бы ему разделаться с этим и обеспечить внуков, и плевать он тогда хотел на лицемерных сутяг, мистера Браунби и компанию! "Мы надеемся, что вы еще долго проживете!" Как будто их интересует что-либо, кроме его денег, точнее - их денег. Он встрепенулся, поняв, как долго просидел в задумчивости, ухватился за подлокотники кресла и, пытаясь встать, нагнулся вперед; лицо и шея у него побагровели. А доктор запретил ему делать это во избежание удара - как и сотни других вещей! Чепуха! Где Фарни или кто-нибудь из тех молодчиков, почему никто не поможет ему? Позвать - значит уронить свое достоинство. Но неужели сидеть тут всю ночь? Трижды он пытался встать и после каждой попытки подолгу сидел неподвижно, красный и выбившийся из сил, В четвертый раз ему удалось подняться, и он медленно направился к канцелярии. Проходя комнату, он остановился и сказал едва слышно:
- Молодые люди, вы забыли обо мне.
- Вы просили, чтобы вас не беспокоили, сэр, - так нам сказал мистер Фарни.
- Очень любезно с его стороны. Подайте мне пальто и шляпу.
- Слушаюсь, сэр,
- Благодарю вас. Который час?
- Ровно шесть, сэр.
- Попросите мистера Фарни прийти ко мне завтра в полдень насчет моей речи на общем собрании.
- Непременно, сэр.
- Доброй ночи.
- Доброй ночи, сэр.
Своей черепашьей походочкой старик прошел между стульями к двери, неслышно открыл ее и исчез. Клерк, закрывший за ним дверь, произнес:
- Совсем немощным стал наш председатель! Еле ноги волочит.
Другой отозвался:
- Чепуха! Этот старик из крепких. Он и умирая будет драться.
2
Выйдя на улицу, Сильванес Хейторп направился к перекрестку, где всегда садился на трамвай, идущий в Сефтон-парк. На переполненной улице царило деловое оживление, характерное для города, где встречаются Лондон, Нью-Йорк и Дублин, где люди ловят и упускают свои возможности. Старому Хейторпу нужно было перейти на противоположную сторону улицы, и он бесстрашно тронулся вперед, не обращая внимания на уличное движение. Он тащился медленно, как улитка, и всем своим невозмутимо-величественным видом будто говорил: "Попробуйте сшибить, я все равно не стану торопиться, будьте вы неладны". Раз десять на дню какой-нибудь истинный англичанин, соединяющий в себе флегматичность со склонностью брать людей под свою защиту, спасал ему жизнь. Трамвайные кондукторы на этой линии давно привыкли к нему и всякий раз, когда он дрожащими руками цеплялся за поручни и ремни, подхватывали его под мышки и, точно мешок с углем, втаскивали в вагон.
- Все в порядке, сэр?
- Да, благодарю вас.
Он проходил в вагон, и там ему неизменно уступали место из любезности или из опасения, что он свалится прямо на колени к кому-нибудь. Он сидел неподвижно, плотно закрыв глаза. Видя его румяное лицо, кустик седых волос на квадратном, гладко выбритом раздвоенном подбородке, огромный котелок с высокой тульей, который казался еще слишком тесным для такой головы с шапкой густых волос, его можно было принять за идола, выкопанного откуда-то и выставленного напоказ в слишком узком одеянии.
Один из тех особенных голосов, какими говорят молодые люди из закрытых школ или служащие на бирже, где беспрерывно что-то покупается и продается, сказал у него над ухом:
- Добрый вечер, мистер Хейторп!
Старый Хейторп открыл глаза. А, это тот прилизанный молокосос, чадо Джо Пиллина! Только поглядите на этого круглоглазого и круглолицего щенка: маленькие усики, меховое пальто, гетры, бриллиантовая булавка в галстуке.
- Как отец? - спросил он.
- Спасибо, неважно себя чувствует. Все беспокоится насчет судов. А у вас, наверно, нет еще для него новостей?
Старый Хейторп кивнул. Молодой человек всегда вызывал в нем чувство отвращения, как воплощение самодовольной посредственности нового поколения. Он был из тех скроенных на один манер чистюль, которые трижды примеряются, прежде чем взяться за что-нибудь, ничтожеств, не обладающих ни умом, ни энергией, ни даже пороками, и Хейторпу не хотелось удовлетворять любопытство этого молокососа.
- Зайдем ко мне, - сказал он. - Я напишу ему записку.
- Спасибо. Очень хотелось бы подбодрить старика. Старика! Нахальный ублюдок! Закрыв глаза, старый
Хейторп сидел неподвижно, пока трамвай, петляя, тащился в гору. Он размышлял.
Чего только он не переделал, когда ему было столько же, как этому щенку, - лет двадцать восемь, наверное, или около того! Взбирался на Везувий, правил четверкой лошадей, проигрался до нитки на скачках в Дерби и вернул все до последнего пенни в Оуксе; знал всех знаменитых тогда танцовщиц и оперных певиц; в Дьеппе дрался на дуэли с одним янки, который на редкость противным гнусавым голосом заявил, что старушка Англия больше ни на что не способна, и ранил его в руку; был уже членом правления судовладельческой компании; мог перепить полдюжины завзятых выпивох в Лондоне; чуть не свернул себе шею на скачках с препятствиями; прострелил грабителю ногу; едва не утонул, прыгнув в воду на пари; стрелял бекасов в Челси; вызывался в суд за свои грехи, мог смутить самого Чифта; путешествовал с испанкой. Этот же щенок успел, быть может, только в таких путешествиях и тем не менее воображает себя светским львом...
Кондуктор дотронулся до его рукава:
- Вам выходить, сэр.
- Благодарю.
Он сошел с подножки и двинулся в синеющих сумерках к воротам дома своей дочери. Боб Пиллин шагал рядом и думал: "Бедный старикан, еле ноги волочит". А вслух сказал:
- Мне кажется, вам лучше брать извозчика, сэр. Мой старик сразу свалился бы, прогуляйся он в такой вечер!
Сквозь туман прозвучал ответ:
- Твой отец всегда был дохлятиной.
Боб Пиллин рассмеялся тем сальным смешком, который нередко слышишь от определенного типа людей, и старый Хейторп подумал: "Смеется над отцом, попугай!"
Они подошли к подъезду. Стройная, темноволосая женщина с тонким, правильным лицом расставляла в холле цветы. Она обернулась и сказала:
- Вам, право же, не следовало бы задерживаться так поздно, папа. Это вредно в такое время года. Кто это? А-а, мистер Пиллин! Здравствуйте. Вы уже пили чай? Может быть, пройдете в гостиную или хотите поговорить с папой?
- Благодарю! Ваш отец...
Хейторп перешел холл, не обращая ни малейшего внимания на дочь. Боб Пиллин подумал: "Клянусь, старик и в самом деле чудит"; потом сказал на ходу: "Премного благодарен! Мистер Хейторп хочет кое-что передать моему отцу", - и последовал за стариком. Мисс Хейторп была совсем не в его вкусе, он даже побаивался этой худощавой женщины, у которой был такой вид, словно она никому никогда не позволит расстегнуть свой корсаж. Говорили, что она очень набожная и все такое.
Оказавшись в своем святилище, старый Хейторп направился к письменному столу, спеша, по-видимому, сесть и отдохнуть.
- Вам помочь, сэр?
Тот покачал головой, и Боб Пиллин, остановившись у камина, стал наблюдать за Хейторпом. Старикан, видно, не любит зависеть от других. И как только он садится в такое кресло! Когда доходишь до такого состояния, лучше уж загнуться сразу и уступить место молодым. И как это в его Компании терпят этакое ископаемое в качестве председателя - чудеса! Тут ископаемое заворчало и проговорило почти неслышным голосом:
- Наверное, ждешь не дождешься возможности прибрать к рукам отцовские дела.
У Боба Пиллина отвисла челюсть. Старик продолжал:
- Куча монет, и никакой ответственности! Посоветуй ему от моего имени пить портвейн. Лет на пять дольше протянет.
Боб Пиллин ответил только смешком на этот неожиданный выпад, так как в кабинет вошел слуга.
- Миссис Ларн, сэр! Вы примете ее?
Молодому человеку показалось, что, услышав это имя, старик попытался встать. Но он только кивнул и протянул ему записку. Боб Пиллин взял записку - при этом ему почудилось, что старик пробормотал что-то вроде "Ну, теперь держись!" - и пошел к двери. Мимо него, словно согревая воздух вокруг, проскользнула стройная женская фигура в меховом пальто. Лишь в холле он спохватился, что забыл в кабинете шляпу.
У камина на медвежьей шкуре стояла молоденькая хорошенькая девушка и смотрела на него круглыми наивными глазами. "Ну и хорошо! - мелькнуло у него в голове. - Я уж не стану беспокоить их из-за шляпы". - Потом, приблизившись к камину, он сказал:
- Сегодня здорово холодно, правда?
Девушка улыбнулась.
- Да, очень.
Он заметил, что у нее пышные русые волосы, короткий прямой нос, большие серо-синие глаза, веселый, открытый взгляд; на груди был приколот букет фиалок.
- М-м... - начал он. - Я оставил там свою шляпу.
- Забавно!
При звуке ее негромкого чистого смеха что-то шевельнулось вдруг в Бобе Пиллине.
- Вы хорошо знаете этот дом?
Она покачала головой.
- Чудесный дом, правда?
Боб Пиллин, который этого не находил, ответил неопределенно:
- Вполне о'кей.
Девушка откинула голову и снова рассмеялась:
- О'кей? Что это такое?
Боб Пиллин увидел ее белую округлую шею и подумал: "Какая она прелесть!" Потом, набравшись смелости, сказал:
- Моя фамилия Пиллин. А ваша - Ларн, не так ли? Вы родственница мистеру Хейторпу?
- Он наш опекун. Он славный старик, правда?
Боб Пиллин вспомнил, как старик едва слышно пробормотал что-то вроде "Ну, теперь держись!", и уклончиво ответил:
- Ну, вы-то его лучше знаете.
- Разве вы не внук ему и не родственник?
Боб Пиллин не пришел в ужас от этого предположения.
- Да нет, мой отец и он - старые знакомые. Вот и все.
- А ваш папа такой же, как он?
- Н-не совсем...
- Жалко! Если бы они были вроде двойников - вот было бы забавно!
Боб Пиллин подумал: "Ого, у нее острый язычок! Как ее зовут?" Потом спросил:
- Как ваши крестные нарекли вас?..