Страница:
лотком; потом снова шли в круг, пока оркестр не кончил играть.
- Честное слово, - сказала Викторина, - ведь на пароходе тоже бывают
танцы. Тони!
Тони крепче сжал ее талию.
- Я добьюсь этого, хоть бы мне пришлось ограбить банк. Я пойду для тебя
на все, Вик.
Викторина только улыбалась: она-то уже добилась своего!
Толпа, разгоряченная, усталая, веселая, двигалась по полю битвы,
усеянному бумажными кульками, банановой кожурой и обрывками газет.
- Давай выпьем чаю и еще разок прокатимся на карусели, - сказал Бикет,
- потом перейдем на ту сторону, в рощу.
На той стороне, в роще, гуляли пары. Солнце медленно заходило. Тони и
Вик сидели под деревом и смотрели на закат. Легкий ветер шуршал в листве
берез. Смолкли голоса людей. Как будто все пришли сюда искать тишины, ждать
темноты и уединения. Изредка бесшумно шмыгал какой-нибудь шпион, разглядывая
пары.
- Вот лисицы! - сказал Бикет. - Ух, с каким удовольствием я бы им
расквасил носы!
Викторина вздохнула, крепче прижимаясь к нему. Ктото заиграл на гитаре;
зазвучал голос. Смеркалось, где-то всходила луна, и маленькие тени крались
по земле.
Они говорили шепотом. Казалось, нельзя повышать голос, казалось - они в
заколдованной роще. - Они и говорили-то мало. Роса покрыла траву, но они ее
не замечали, Рука с рукой, щека к щеке, они сидели совершенно тихо. Бикет
думал: вот это настоящая поэзия, самая настоящая. Темнота, бледные
серебристые отблески, звуки пьяной песни, гул запоздалых машин,
возвращающихся с севера, и вдруг - уханье совы.
- Ой, сова! - Викторина вздрогнула. - Только подумай! Я когда-то
слышала сову в Норбитоне. Ведь это не плохая примета, нет?
Бикет встал, потягиваясь.
- Пойдем, - сказал он, - вот это был день! Смотри только не простудись!
Под руку они медленно вышли из темноты березовой рощи, радуясь фонарям,
уличному шуму и людному вокзалу, словно пересытясь уединением.
Забравшись в угол вагона подземки, Бикет лениво просматривал брошенную
кем-то газету. А Викторина думала о такой массе вещей, что ей казалось,
будто она ни о чем не думает. Карусель, темная роща, деньги в чулке.
Странно, что Тони не замечает, как они шуршат, - а держать их больше негде.
Что это он так пристально рассматривает? Она заглянула через его плечо и
прочла: "Отдых дриады" - поразительная картина Обри Грина на выставке в
галерее Думетриуса".
У Викторины замерло сердце.
- Вот так штука! - сказал Бикет. - Смотри, правда, похоже на тебя?
- На меня? Нет!
Бикет всмотрелся в газету.
- Нет, похоже. Совсем ты, как вылитая! Я вырежу ее. Вот бы посмотреть
эту картину!
Кровь хлынула к щекам Викторины - так быстро заколотилось сердце!
- Это неприлично, - проговорила она.
- Не знаю - прилично или нет, только ужас до чего похоже на тебя. Даже
улыбка - и то твоя.
Сложив газету, он стал отрывать лист с картиной. Мизинец Викторины
прижался к пачке бумажек в чулке.
- Странно, - сказала она, - подумать только, что люди могут быть так
похожи друг на друга.
- Никогда не думал, что кто-нибудь может быть похож на тебя.
Чэринг-Кросс - нам пересадка.
В сутолоке крысиных ходов подземки она тихонько сунула руку в его
карман, и вскоре обрывки разорванной бумаги упали на землю за Викториной,
пробиравшейся в толкотне вслед за мужем. Лишь бы он не вспомнил, где
выставлена эта картина.
Ночью она не спала и думала:
"Все равно! Я все-таки достану остальные деньги - вот и все!"
Но сердце ее странно екнуло - как будто она вдруг ступила на край
зыбкой трясины.
Майкл сидел и правил гранки книги "Подделки", которую оставил ему
Уилфрид.
- Можете принять Баттерфилда, сэр?
- Могу.
Имя Баттерфилда вызвало в Майкле чувство неловкой гордости. Молодой
человек с неизменно возрастающим успехом выполнял должность, на которую был
взят на пробу четыре месяца назад. Главный агент даже назвал его "находкой".
После издания "Медяков" он был вторым достижением Майкла. Книготорговцы
покупали плохо, но Баттерфилд распродавал книги - так по крайней мере Майклу
говорили; у него был особый дар внушать доверие там, где оно не могло
оправдаться. Дэнби и Уинтер даже поручили ему распространить частным образом
роскошное нумерованное издание "Дуэта", которым они хотели покрыть убытки от
простого издания этой книги. Сейчас Баттерфилд распространял книгу по
списку: туда входили люди, которые как будто должны были поддержать автора
этого небольшого шедевра. Такой личный подход к покупателю предложил сам
Баттерфилд.
- Видите ли, сэр, - сказал он Майклу, - я немного знаком с системой
Куэ. Конечно, на торговцах ее не попробуешь - они ни во что не верят. Да и
чего от них ждать? Каждый день они покупают всякие книги, руководствуясь
только тем, что у них обычно идет в продажу. Вряд ли вы найдете одного из
двадцати, который поддержал бы новое начинание. Но некоторым джентльменам и
особенно некоторым леди можно внушить мысль, как делает Куэ, - внушать им
ежедневно всеми способами, что данный автор становится все более и более
знаменитым, - и десять против одного, что в следующий раз, когда вы к ним
зайдете, эта мысль засядет у них в подсознании, особенно если вам удастся
застать их после обеда или завтрака, когда они чуточку осовели. Дайте срок,
сэр, и я это издание для вас продам.
- Ну, знаете, - ответил Майкл, - если вы сможете внушить людям, что мой
родитель имеет будущее, то вы заслуживаете больше, чем причитающиеся вам
десять процентов.
- Я могу это сделать, сэр. Тут вся суть только в вере.
- Но сами-то вы неверующий?
- Нет, что касается автора, то не совсем. Но я верю, что я могу их
заставить поверить, вот в чем суть.
- Понимаю, фокус с тремя картами: внушите людям, даже если сами не
верите, что карта тут, и они возьмут ее. Ну, а разочарование наступает не
сразу. Вы успеете закрыть за собой дверь. Что же, валяйте!
Баттерфилд только улыбнулся...
Неловкость примешивалось к гордости Майкла потому, что "Старый Форсайт"
без конца повторял ему, что ничего не знает - не может сказать, верно ли то,
что Баттерфилд рассказал об Элдерсоне, - и дальше ни с места...
- С добрым утром, сэр. Можете уделить мне пять минут?
- Входите, Баттерфилд. Засыпались с "Дуэтом"?
- Нет, сэр. Я уже продал сорок экземпляров. Тут другое дело. - И,
бросив взгляд на закрытую дверь, он подошел ближе.
- Я иду по списку в алфавитном порядке. Вчера я дошел до "Э", - он
понизил голос: - мистер Элдерсон.
- Фью! - сказал Майкл. - Его-то вы можете пропустить.
- В том-то и дело, сэр, что я его не пропустил.
- Как? Пошли в атаку?
- Да, сэр. Вчера вечером.
- Молодец, Баттерфилд! Ну, и что же?
- Я не назвал своей фамилии - просто просил передать ему карточку
фирмы.
Майкл заметил, что в голосе Баттерфилда зазвучало очень понятное
злорадство.
- Ну?
- Мистер Элдерсон, сэр, кончал обедать. Я заранее подготовился и сделал
вид, что я его никогда раньше не встречал. И поразило меня то, что он принял
это как должное!
- Не выкинул вас за дверь?
- Наоборот, сэр. Он сразу сказал: "Запишите за мной два экземпляра".
Майкл рассмеялся.
- Ну и нахалы же вы оба.
- Нет, сэр, в том-то и дело. Мистер Элдерсон был очень недоволен. Ему
это было неприятно.
- Не понимаю, - сказал Майкл.
- Неприятно, что я служу у вас, сэр. Ведь он знает, что вы здесь
компаньон и что мистер Форсайт - ваш тесть, не правда ли?
- Знает, конечно.
- Вот видите, сэр, и выходит, что два директора поверили мне, а не ему.
Вот почему я его и не пропустил. Я решил, что это его немного встряхнет. Я
случайно увидел его лицо в зеркале, когда уходил. Он, по-моему, здорово
струсил.
Майкл грыз указательный палец, испытывая что-то вроде сочувствия к
Элдерсону, как к мухе, на которую паук накинул свою первую петлю.
- Спасибо, Баттерфилд.
Когда тот ушел, он сел, царапая перочинным ножом промокашку на столе.
Что это, своеобразное "классовое" чувство? А может быть, просто сочувствие к
преследуемому, нервная дрожь при мысли, что человеку некуда скрыться? Ибо
тут, безусловно, были явные улики, и ему придется сообщить об этом отцу и
"Старому Форсайту". Очевидно, храбрость покинула Элдерсона, иначе он бы
сказал: "Наглый негодяй! Сейчас же убирайтесь вон!" Ясно, что это было бы
единственно правильное поведение не повинного ни в чем человека и
единственно разумное поведение человека виновного. Что ж! Нервы иногда сдают
- даже самые крепкие. Взять хотя бы корректуру, которую он только что
закончил:
ПОЛЕВОЙ СУД
Я человек - не лучше вас, не хуже:
Кровь, нервы, мускулы, костяк.
Легко ль мне было драться в дождь и в стужу?
Попробовали б сами так!
Когда бы вы умели - не блистать
Мундиром, выправкою бравой.
А вместе с нами мерзнуть, голодать,
Тогда б сказать имели право:
"Его из всех, кто был тогда в бою,
За трусость расстреляйте первым!
Кто служит родине и королю,
Не знает, что такое нервы!" [23]
Эх, Уилфрид, Уилфрид!
- В чем дело, мисс Перрен?
- Письмо к сэру Джемсу Фоггарту, мистер Монт; вы просили вам напомнить.
И потом - вы можете принять мисс Мануэлли?
- Мисс Ман... О-о, да, конечно!
Маленькая жена Бикета, чье лицо использовано для обложки
сторбертовского романа, натурщица для картины Обри Грина! Майкл встал: она
уже была в комнате.
"Ага, помню это платье, - подумал он. - Флер никогда его не любила".
- Чем могу быть полезен, миссис Бикет? А как поживает Бикет, кстати?
- Ничего, сэр, спасибо.
- Все еще торгует шарами?
- Да.
- Ну, все мы связаны с воздушными шарами.
- Как вы сказали?"
- Висим в воздухе - не так ли? Но ведь вы не об этом хотели со мной
поговорить?
- Нет, сэр.
Легкий румянец на впалых щеках, пальцы теребят поношенные перчатки,
губы неуверенно полуоткрыты; но глаза смотрят прямо - удивительное существо,
честное слово!
- Помните, сэр, вы дали мне записку к мистеру Грину?
- Да, и я видел, что из этого вышло, - картина замечательная, миссис
Бикет.
- Да, но она попала в газеты; мой муж вчера увидел ее - а он ведь
ничего не знает.
Фью! Ну и подвел он эту девочку!
- Я заработала на этом много денег, сэр, почти хватит на билеты в
Австралию. Но теперь я боюсь. Он говорит: "Смотри, как похоже на тебя". Я
разорвала газету, но что если он запомнил название галереи и пойдет
посмотреть картину? Там я еще больше похожа на себя. Он может дойти до
мистера Грина. Так вот, не поговорите ли вы с мистером. Грином, сэр, и не
попросите ли его сказать, что это - совсем не я, в случае если Тони пойдет к
нему?
- Конечно скажу, - сказал Майкл. - Но почему вы боитесь, что Бикет
рассердится, раз это вас так выручило? Ведь профессию натурщицы можно
считать вполне приличным ремеслом.
Викторина прижала руки к груди.
- Да, - сказала она просто. - Я вела себя совершенно прилично. И я
взялась за это только потому, что нам так хочется уехать, и я не могу
выносить, не могу видеть, как он стоит на тротуаре и продает эти шары в
сырости и в тумане. Но сейчас, сэр, я так боюсь.
Майкл посмотрел на нее.
- Да, - сказал он, - скверная штука - деньги.
Викторина слабо улыбнулась:
- Хуже, когда их нет, сэр.
- Сколько вам еще не хватает?
- Еще только около десяти фунтов, сэр.
- Это я могу вам одолжить.
- О, спасибо! Но не в этом дело - я легко могу их заработать, я уже
привыкла; еще несколько дней не играют роли.
- А как же вы объясните, откуда вы достали деньги?
- Скажу, что выиграла на скачках.
- Слабо, - сказал Майкл. - Слушайте, скажите, что вы пришли ко мне и я
вам дал их в долг. Если Бикет захочет мне их прислать из Австралии, я могу
снова переслать их туда на ваше имя. Я вас очень подвел, и я хотел бы вас
выручить.
- О нет, сэр! Вы мне оказали большую услугу. Я не хочу, чтобы вы лгали
из-за меня.
- Это меня ничуть не смущает, миссис Бикет. Я могу врать без запинки,
если это безвредная ложь. Самое главное - это поскорее вам уехать. Много
есть еще картин, писанных с вас?
- Да, уйма, - только там меня не узнать - они такие странные, как будто
из кубиков.
- Обри-то нарисовал вас как живую.
- Да, Тони сказал, что это вылитая я.
- Вот именно. Ладно, я поговорю с Обри, я его увижу за завтраком. Вот
вам десять фунтов. Значит - решено. Вы сегодня были у меня - понятно?
Скажите, что вас просто осенило. Я совершенно вас понимаю. Вы для него
готовы на что угодно, а он - для вас. Ну ладно, ладно, не надо плакать!
Викторина судорожно глотнула воздух. Рука в поношенной перчатке
ответила на пожатие Майкла.
- Я на вашем месте сказал бы ему все сегодня же, - добавил Майкл, - а я
подготовлю остальное.
Когда она ушла, он подумал: "Надеюсь, Бикету не придет в голову, что я
получил вознаграждение за эти шестьдесят фунтов!" - и, нажав кнопку звонка,
он снова стал царапать промокашку на столе.
- Вы звонили, мистер Монт?
- Да, будем продолжать, мисс Перрен.
"Уважаемый сэр Джемс Фоггарт, мы уделили чрезвычайное внимание Вашему
весьма интересному... м-м... труду. Хотя мы и считаем, что Ваши взгляды на
теперешнее положение Великобритании среди других стран изложены прекрасно и
представят большой интерес для каждого... м-м... вдумчивого человека, но мы
не уверены, что таких людей... м-м... достаточно, чтобы книгу можно было
издать без убытка. Мы опасаемся, как бы Ваша... м-м... точка зрения, что
Великобритания должна искать спасения в распределении рынков, населения,
спроса и предложения в пределах самой империи, к тому же изложенная
чрезвычайно прямолинейно, не вызвала злобу всех политических партий, мы
также считаем, что Ваше предложение - вывозить из Англии целые партии
мальчиков и девочек, пока их еще не успела испортить городская цивилизация,
- только вызовет раздражение у рабочего класса, понятия не имеющего о жизни
вне своей страны и, как известно, не желающего дать своим детям возможность
попытать счастья в других краях".
- Так и написать, мистер Монт?
- Да, только чуть-чуть смягчите. М-м... "И, наконец, Ваш взгляд на то,
что на земле надо сеять хлеб, так необычен в наши дни, что мы предчувствуем
враждебные выпады против Вашей книги во всей печати, исключая, пожалуй,
старой гвардии, неунывающих консерваторов и нескольких понимающих людей".
- Дальше, мистер Монт.
- "В период неустойчивого равновесия", так и напишите, мисс Перрен,
"при полной нереальности надежд, устаревших и сданных на свалку", почти так
и напишите, мисс Перрен, "ни один план с расчетом на будущее и с
откладыванием урожая еще на двадцать лет не может рассчитывать на
популярность. Из этого Вы сами поймете причину, почему Вы... м-м... должны
искать себе другого издателя". Словом - спасибо, что-то не хочется.
"Остаемся с... - ну, там сами знаете, с чем, - уважаемый сэр Джемс Фоггарт,
Ваши покорные слуги Дэнби и Уинтер". Когда вы это переведете, мисс Перрен,
принесите, я подпишу.
- Хорошо. Но, мистер Монт, я думала, вы - социалист. А ведь это... вы
простите, что я спрашиваю.
- Мисс Перрен, я недавно обнаружил, что время всяких ярлычков прошло.
Как может человек быть кем-то определенным, когда все висит в воздухе?
Возьмите либералов. Им видеть ситуацию мешает свобода торговли;
лейбористской партии - налог на капитал; а консерваторам - идеи
протекционизма; словом, все они опутаны лозунгами. Старый сэр Джемс Фоггарт
чертовски прав, но никто не подумает его слушать. Его книга - только перевод
бумаги, если ее кто-либо издаст. Мир сейчас - очень нереальная штука, мисс
Перрен, а из всех стран - мы самая нереальная.
- Почему, мистер Монт?
- Почему? Да потому, что мы с большим упорством, чем любая другая
нация, держимся за то, что, в сущности, у нас, как ни в одной другой стране,
давным-давно лопнуло. Во всяком случае, нечего было мистеру Дэнби поручать
мне это письмо, если он не собирался меня развлекать. Да, кстати, раз мы об
этом заговорили, мне придется отказатьтя от новой книги Хэролда Мастера:
может, это ошибка, но они не желают ее печатать.
- Но почему же, мистер Монт? Ведь "Рыдающая черепаха" имела такой
успех!
- Да, но в новой книжке у Мастера появилась определенная мысль, которая
неизбежно заставляет его что-то сказать. Уинтер говорит, что те, кто
расхвалил "Рыдающую черепаху" как величайшее произведение искусства, конечно
за это на него накинутся; а мистер Дэнби называет эту книгу клеветой на
человечество. Так что все против нее. Ну, давайте писать.
"Дорогой Мастер!
В увлечении своей темой Вы, очевидно, сами не заметили, как испортили
всю музыку. В "Рыдающей черепахе" Вы вполне сыгрались с половиной оркестра,
причем с самой... м-м... шумной половиной. Вы были очаровательно архаичны и
достаточно хладнокровны. Что же Вы теперь наделали? Взяли в герои последнего
туземца с Маркизских островов и переселили его в Лондон. Ваш роман -
едчайшая сатира, настоящая критика жизни. Я уверен, что Вы не хотели писать
о современности или копаться в нашей действительности; но тема увлекла Вас
за собой. Холодная едкость и хладнокровие - вещи разные, сами понимаете, не
говоря уже о том, что Вам пришлось отказаться от архаического стиля.
Конечно, я лично считаю новый роман во сто раз лучше "Рыдающей черепахи" -
то была приятная книжечка, о которой и сказать, в сущности, нечего. Но я не
публика, и я - не критика. Молодые и худые будут огорчены тем, что Вы
недостаточно современны, они скажут, что вы морализируете; старые и толстые
назовут Вас скептиком, разрушителем, а рядовые читатели примут Вашего
островитянина всерьез и обидятся, что он у Вас лучше них. Как видите,
перспектива не из веселых. Как же, по-вашему, мы "провернем" такую книжку?
Очевидно, никак. Таково решение издательства. Я с ним не согласен: я издал
бы книгу завтра же; но ничего не поделать, раз все в руках Дэнби и Уинтера.
Итак, с большим сожалением я возвращаю то, что считаю настоящим
произведением искусства.
Всегда Ваш Майкл Монт.
- А знаете, мисс Перрен, по-моему, вам не надо это переводить.
- Да, боюсь, это будет трудно.
- Отлично; но первое письмо обязательно переделайте. Я сейчас повезу
жену на выставку; к четырем вернусь. Ах да, если тут зайдет один человек по
фамилии Бикет - он когда-то у нас служил, - и спросит меня, пусть его
проведут сюда. Только надо меня предупредить. Вы скажете об этом в конторе?
- Конечно, мистер Монт. Да, я хотела... скажите, не с этой ли мисс
Мануэлли написана обложка для романа мистера Сторберта?
- Именно, мисс Перрен. Я сам ее отыскал.
- Очень интересное лицо, правда?
- Боюсь, что единственное в своем роде.
- По-моему, в этом нет ничего плохого.
- Как сказать, - проговорил Майкл и стал ковырять промокашку.
Флер, изящная как всегда, умело скрывала то, что Майкл называл
"одиннадцатым баронетом", - он должен был появиться месяца через два. Она
как будто душой и телом приспособилась к спокойному и неуклонному
коллекционированию наследника. Майкл знал, что с самого начала, по совету
матери, она пыталась влиять на пол будущего ребенка, повторяя перед сном и
утром слова: "Изо дня в день, из часа в час он все больше становится
мальчиком", - это должно было повлиять на подсознание, которое, как теперь
уверяли, направляет ход событий; и она никогда не говорила: "Я обязательно
хочу мальчика", потому что это, вызвав реакцию, привело бы к рождению
девочки. Майкл заметил, что она все больше и больше дружит с матерью, как
будто французские черты самой Флер были больше связаны с процессами,
происходившими в ее теле. Она часто уезжала в Мейплдерхем в машине Сомса, а
ее мать часто гостила на Саут-сквер. Присутствие красивой Аннет, в ее
излюбленных черных кружевах, всегда было приятно Майклу, который не забыл,
как она его поддержала в то время, когда все надежды казались потерянными.
Хотя он все еще чувствовал, что не проник дальше порога в сердце Флер, и
готовился играть вторую скрипку при "одиннадцатом баронете", все же после
отъезда Уилфрида ему стало много легче. Его забавляло и трогало, что Флер
сосредоточила все свои коллекционерские инстинкты на чем-то, не
принадлежащем ни к какой эпохе, одинаково свойственном всем векам.
В сопровождении самого Обри Грина экспедиция на выставку в галерею
Думетриуса отбыла из Саут-сквер после раннего завтрака.
- Ваша дриада заходила сегодня утром ко мне, Обри, - сказал Майкл в
автомобиле. - Она хотела, чтобы я попросил вас всячески отпираться, если ее
муж налетит на вас с обвинениями за то, что вы рисовали его жену. Он где-то
видел репродукцию с картины.
- Гм-м-м, - пробормотал художник. - Что вы скажете, Флер, нужно
отпираться?
- Конечно, Обри, непременно.
Улыбка Обри скользнула от Флер к Майклу.
- Как его фамилия?
- Бикет.
Обри Грин устремил глаза в пространство и медленно произнес:
Озлившийся Бикет сердито
Сказал мне: "Вы будете биты:
Как две капли - жена,
И притом - обнажена,
Мистер Грин, постыдились бы вы-то!"
- Обри, как не стыдно!
- Бросьте, Обри, - оказал Майкл. - Я говорю серьезно. Она страшно
храброе маленькое существо. Она заработала деньги, которые им были нужны, и
осталась вполне порядочной женщиной.
- Что касается меня - несомненно.
- Я думаю!
- Почему, Флер?
- Вы не губитель женщин, Обри.
- По правде говоря, она возбуждала во мне эстетическое чувство.
- Вот уж что не спасло бы ее от некоторых эстетов! - сказал Майкл.
- А кроме того, она из Пэтни.
- Вот это - уважительная причина. Значит, вы непременно дадите отпор,
если Бикет к вам разлетится?
Обри Грин положил руку на сердце.
- Вот и приехали.
Заботясь об одиннадцатом баронете, Майкл выбрал час, когда истинные
поклонники Обри Грина еще завтракали. Растрепанный юноша и три
бледно-зеленые девицы одиноко бродили по галерее. Художник сразу провел их к
своему шедевру; несколько минут все стояли перед картиной, как подобало,
словно парализованные. Сразу рассыпаться в похвалах было неудобно;
заговорить слишком поздно - тоже бестактно; говорить слишком восторженно
прозвучало бы фальшиво; холодно проронить: "Очень мило, очень мило" обидело
бы. Сказать прямо: "Знаете, милый, говоря по правде, мне она ни чуточки не
нравится", - разозлило бы художника окончательно.
Наконец Майкл тихонько ущипнул Флер, и она сказала:
- Действительно прелесть, Обри, и ужасно похоже, по крайней мере...
- Насколько можно судить. Но, право же, вы удивительно поймали
сходство. Боюсь, что Бикет тоже так подумает.
- Бросьте, - сказал художник, - лучше скажите, как вы находите цветовую
гамму?
- Прекрасно. Особенно тон тела; правда. Флер?
- Да, только мне кажется, что тень с этой стороны должна бы быть чуть
глубже.
- Да? - уронил художник. - Пожалуй!
- Вы уловили дух, - сказал Майкл, - но вот что я скажу вам, дорогой
мой, откровенно: в картине есть какойто смысл. Не знаю, что с вами за это
сделает критика.
Обри Грин улыбнулся.
- Это в ней была самая худшая черта. Она сама меня на это навела.
Фатальная штука - заразиться идеей.
- Я лично с этим не согласен, а ты. Флер?
- Конечно нет; только об этом не принято говорить.
- А пора бы, нечего плестись в хвосте за кафе "Крильон". Знаете, волосы
здорово сделаны, и пальцы на ногах тоже - просто так и шевелятся, когда
смотришь на них.
- И до чего приятно, когда ноги не изображены в виде всяких кубов.
Кстати, Обри, модели похожи на цветы "Мадонны в гроте" Леонардо.
- Вся картина слегка в Леопардовом стиле, Обри. Придется вам с этим
примириться.
- Да, Обри, мой отец видел эту картину. Кажется, он на нее зарится. Его
поразило одно ваше замечание - про белую обезьяну, помните?
Обри Грин широко развел руками.
- Ну как же! Замечательная обезьяна! Только подумать - нарисовать такую
вещь! Есть апельсин, разбрасывать кожуру и спрашивать взглядом: к чему все
это?
- Мораль! - сказал Майкл. - Поосторожнее, старина! Ну, всего доброго!
Вот наше такси. Идем, Флер. Оставим Обри наедине с его совестью.
В такси он взял ее за руку.
- Бедная птаха, этот Бикет! Что, если бы я наткнулся на тебя, как он -
на свою жену!
- Я не выглядела бы так мило.
- Что ты! Гораздо милее, по-моему. Хотя, по правде сказать, она тоже
очень мило выглядит.
- Так чего же Бикету огорчаться в наше просвещенное время?
- Чего? Господи, детка! Уж не думаешь ли ты, что Бикет... я хочу только
сказать, что мы, люди без предрассудков, считаем, что мы - весь мир. Так
вот, это все чепуха. Мы - только маленькая, шумная кучка. Мы говорим так,
будто все прежние критерии и предрассудки исчезли; но они исчезли не больше,
чем сельские дачки и серенькие городские домишки.
- Почему вдруг такая горячность, Майкл?
- Знаешь, милая, мне просто немножко приелась вся наша компания и ее
манера держаться. Если бы эмансипация действительно существовала, это можно
было бы выдержать. Но это не так. Между современностью и тем, что было
тридцать лет назад, нет разницы и в десять процентов.
- Откуда ты знаешь? Тебя тогда на свете не было.
- Верно. Но я читаю газеты, говорю со всякими людьми и присматриваюсь к
лицам. Наша компания думает, что они - как скатерть на столе, но они только
бахрома. Знаешь ли ты, что всего каких-нибудь сто пятьдесят тысяч человек у
нас в Англии слышали Бетховенскую симфонию? А сколько же, по-твоему, считают
старика Бетховена устаревшим? Ну, может быть, наберется пять тысяч человек
из сорока двух миллионов. Где же тут эмансипация?
Он замолчал, заметив, как опустились ее веки.
- Я думала, Майкл, что надо бы переменить занавески у меня в спальне -
сделать голубые. Я видела вчера у Хартона как раз тот цвет, какой нужно.
Говорят, что голубой цвет хорошо влияет на настроение, теперешние мои
- Честное слово, - сказала Викторина, - ведь на пароходе тоже бывают
танцы. Тони!
Тони крепче сжал ее талию.
- Я добьюсь этого, хоть бы мне пришлось ограбить банк. Я пойду для тебя
на все, Вик.
Викторина только улыбалась: она-то уже добилась своего!
Толпа, разгоряченная, усталая, веселая, двигалась по полю битвы,
усеянному бумажными кульками, банановой кожурой и обрывками газет.
- Давай выпьем чаю и еще разок прокатимся на карусели, - сказал Бикет,
- потом перейдем на ту сторону, в рощу.
На той стороне, в роще, гуляли пары. Солнце медленно заходило. Тони и
Вик сидели под деревом и смотрели на закат. Легкий ветер шуршал в листве
берез. Смолкли голоса людей. Как будто все пришли сюда искать тишины, ждать
темноты и уединения. Изредка бесшумно шмыгал какой-нибудь шпион, разглядывая
пары.
- Вот лисицы! - сказал Бикет. - Ух, с каким удовольствием я бы им
расквасил носы!
Викторина вздохнула, крепче прижимаясь к нему. Ктото заиграл на гитаре;
зазвучал голос. Смеркалось, где-то всходила луна, и маленькие тени крались
по земле.
Они говорили шепотом. Казалось, нельзя повышать голос, казалось - они в
заколдованной роще. - Они и говорили-то мало. Роса покрыла траву, но они ее
не замечали, Рука с рукой, щека к щеке, они сидели совершенно тихо. Бикет
думал: вот это настоящая поэзия, самая настоящая. Темнота, бледные
серебристые отблески, звуки пьяной песни, гул запоздалых машин,
возвращающихся с севера, и вдруг - уханье совы.
- Ой, сова! - Викторина вздрогнула. - Только подумай! Я когда-то
слышала сову в Норбитоне. Ведь это не плохая примета, нет?
Бикет встал, потягиваясь.
- Пойдем, - сказал он, - вот это был день! Смотри только не простудись!
Под руку они медленно вышли из темноты березовой рощи, радуясь фонарям,
уличному шуму и людному вокзалу, словно пересытясь уединением.
Забравшись в угол вагона подземки, Бикет лениво просматривал брошенную
кем-то газету. А Викторина думала о такой массе вещей, что ей казалось,
будто она ни о чем не думает. Карусель, темная роща, деньги в чулке.
Странно, что Тони не замечает, как они шуршат, - а держать их больше негде.
Что это он так пристально рассматривает? Она заглянула через его плечо и
прочла: "Отдых дриады" - поразительная картина Обри Грина на выставке в
галерее Думетриуса".
У Викторины замерло сердце.
- Вот так штука! - сказал Бикет. - Смотри, правда, похоже на тебя?
- На меня? Нет!
Бикет всмотрелся в газету.
- Нет, похоже. Совсем ты, как вылитая! Я вырежу ее. Вот бы посмотреть
эту картину!
Кровь хлынула к щекам Викторины - так быстро заколотилось сердце!
- Это неприлично, - проговорила она.
- Не знаю - прилично или нет, только ужас до чего похоже на тебя. Даже
улыбка - и то твоя.
Сложив газету, он стал отрывать лист с картиной. Мизинец Викторины
прижался к пачке бумажек в чулке.
- Странно, - сказала она, - подумать только, что люди могут быть так
похожи друг на друга.
- Никогда не думал, что кто-нибудь может быть похож на тебя.
Чэринг-Кросс - нам пересадка.
В сутолоке крысиных ходов подземки она тихонько сунула руку в его
карман, и вскоре обрывки разорванной бумаги упали на землю за Викториной,
пробиравшейся в толкотне вслед за мужем. Лишь бы он не вспомнил, где
выставлена эта картина.
Ночью она не спала и думала:
"Все равно! Я все-таки достану остальные деньги - вот и все!"
Но сердце ее странно екнуло - как будто она вдруг ступила на край
зыбкой трясины.
Майкл сидел и правил гранки книги "Подделки", которую оставил ему
Уилфрид.
- Можете принять Баттерфилда, сэр?
- Могу.
Имя Баттерфилда вызвало в Майкле чувство неловкой гордости. Молодой
человек с неизменно возрастающим успехом выполнял должность, на которую был
взят на пробу четыре месяца назад. Главный агент даже назвал его "находкой".
После издания "Медяков" он был вторым достижением Майкла. Книготорговцы
покупали плохо, но Баттерфилд распродавал книги - так по крайней мере Майклу
говорили; у него был особый дар внушать доверие там, где оно не могло
оправдаться. Дэнби и Уинтер даже поручили ему распространить частным образом
роскошное нумерованное издание "Дуэта", которым они хотели покрыть убытки от
простого издания этой книги. Сейчас Баттерфилд распространял книгу по
списку: туда входили люди, которые как будто должны были поддержать автора
этого небольшого шедевра. Такой личный подход к покупателю предложил сам
Баттерфилд.
- Видите ли, сэр, - сказал он Майклу, - я немного знаком с системой
Куэ. Конечно, на торговцах ее не попробуешь - они ни во что не верят. Да и
чего от них ждать? Каждый день они покупают всякие книги, руководствуясь
только тем, что у них обычно идет в продажу. Вряд ли вы найдете одного из
двадцати, который поддержал бы новое начинание. Но некоторым джентльменам и
особенно некоторым леди можно внушить мысль, как делает Куэ, - внушать им
ежедневно всеми способами, что данный автор становится все более и более
знаменитым, - и десять против одного, что в следующий раз, когда вы к ним
зайдете, эта мысль засядет у них в подсознании, особенно если вам удастся
застать их после обеда или завтрака, когда они чуточку осовели. Дайте срок,
сэр, и я это издание для вас продам.
- Ну, знаете, - ответил Майкл, - если вы сможете внушить людям, что мой
родитель имеет будущее, то вы заслуживаете больше, чем причитающиеся вам
десять процентов.
- Я могу это сделать, сэр. Тут вся суть только в вере.
- Но сами-то вы неверующий?
- Нет, что касается автора, то не совсем. Но я верю, что я могу их
заставить поверить, вот в чем суть.
- Понимаю, фокус с тремя картами: внушите людям, даже если сами не
верите, что карта тут, и они возьмут ее. Ну, а разочарование наступает не
сразу. Вы успеете закрыть за собой дверь. Что же, валяйте!
Баттерфилд только улыбнулся...
Неловкость примешивалось к гордости Майкла потому, что "Старый Форсайт"
без конца повторял ему, что ничего не знает - не может сказать, верно ли то,
что Баттерфилд рассказал об Элдерсоне, - и дальше ни с места...
- С добрым утром, сэр. Можете уделить мне пять минут?
- Входите, Баттерфилд. Засыпались с "Дуэтом"?
- Нет, сэр. Я уже продал сорок экземпляров. Тут другое дело. - И,
бросив взгляд на закрытую дверь, он подошел ближе.
- Я иду по списку в алфавитном порядке. Вчера я дошел до "Э", - он
понизил голос: - мистер Элдерсон.
- Фью! - сказал Майкл. - Его-то вы можете пропустить.
- В том-то и дело, сэр, что я его не пропустил.
- Как? Пошли в атаку?
- Да, сэр. Вчера вечером.
- Молодец, Баттерфилд! Ну, и что же?
- Я не назвал своей фамилии - просто просил передать ему карточку
фирмы.
Майкл заметил, что в голосе Баттерфилда зазвучало очень понятное
злорадство.
- Ну?
- Мистер Элдерсон, сэр, кончал обедать. Я заранее подготовился и сделал
вид, что я его никогда раньше не встречал. И поразило меня то, что он принял
это как должное!
- Не выкинул вас за дверь?
- Наоборот, сэр. Он сразу сказал: "Запишите за мной два экземпляра".
Майкл рассмеялся.
- Ну и нахалы же вы оба.
- Нет, сэр, в том-то и дело. Мистер Элдерсон был очень недоволен. Ему
это было неприятно.
- Не понимаю, - сказал Майкл.
- Неприятно, что я служу у вас, сэр. Ведь он знает, что вы здесь
компаньон и что мистер Форсайт - ваш тесть, не правда ли?
- Знает, конечно.
- Вот видите, сэр, и выходит, что два директора поверили мне, а не ему.
Вот почему я его и не пропустил. Я решил, что это его немного встряхнет. Я
случайно увидел его лицо в зеркале, когда уходил. Он, по-моему, здорово
струсил.
Майкл грыз указательный палец, испытывая что-то вроде сочувствия к
Элдерсону, как к мухе, на которую паук накинул свою первую петлю.
- Спасибо, Баттерфилд.
Когда тот ушел, он сел, царапая перочинным ножом промокашку на столе.
Что это, своеобразное "классовое" чувство? А может быть, просто сочувствие к
преследуемому, нервная дрожь при мысли, что человеку некуда скрыться? Ибо
тут, безусловно, были явные улики, и ему придется сообщить об этом отцу и
"Старому Форсайту". Очевидно, храбрость покинула Элдерсона, иначе он бы
сказал: "Наглый негодяй! Сейчас же убирайтесь вон!" Ясно, что это было бы
единственно правильное поведение не повинного ни в чем человека и
единственно разумное поведение человека виновного. Что ж! Нервы иногда сдают
- даже самые крепкие. Взять хотя бы корректуру, которую он только что
закончил:
ПОЛЕВОЙ СУД
Я человек - не лучше вас, не хуже:
Кровь, нервы, мускулы, костяк.
Легко ль мне было драться в дождь и в стужу?
Попробовали б сами так!
Когда бы вы умели - не блистать
Мундиром, выправкою бравой.
А вместе с нами мерзнуть, голодать,
Тогда б сказать имели право:
"Его из всех, кто был тогда в бою,
За трусость расстреляйте первым!
Кто служит родине и королю,
Не знает, что такое нервы!" [23]
Эх, Уилфрид, Уилфрид!
- В чем дело, мисс Перрен?
- Письмо к сэру Джемсу Фоггарту, мистер Монт; вы просили вам напомнить.
И потом - вы можете принять мисс Мануэлли?
- Мисс Ман... О-о, да, конечно!
Маленькая жена Бикета, чье лицо использовано для обложки
сторбертовского романа, натурщица для картины Обри Грина! Майкл встал: она
уже была в комнате.
"Ага, помню это платье, - подумал он. - Флер никогда его не любила".
- Чем могу быть полезен, миссис Бикет? А как поживает Бикет, кстати?
- Ничего, сэр, спасибо.
- Все еще торгует шарами?
- Да.
- Ну, все мы связаны с воздушными шарами.
- Как вы сказали?"
- Висим в воздухе - не так ли? Но ведь вы не об этом хотели со мной
поговорить?
- Нет, сэр.
Легкий румянец на впалых щеках, пальцы теребят поношенные перчатки,
губы неуверенно полуоткрыты; но глаза смотрят прямо - удивительное существо,
честное слово!
- Помните, сэр, вы дали мне записку к мистеру Грину?
- Да, и я видел, что из этого вышло, - картина замечательная, миссис
Бикет.
- Да, но она попала в газеты; мой муж вчера увидел ее - а он ведь
ничего не знает.
Фью! Ну и подвел он эту девочку!
- Я заработала на этом много денег, сэр, почти хватит на билеты в
Австралию. Но теперь я боюсь. Он говорит: "Смотри, как похоже на тебя". Я
разорвала газету, но что если он запомнил название галереи и пойдет
посмотреть картину? Там я еще больше похожа на себя. Он может дойти до
мистера Грина. Так вот, не поговорите ли вы с мистером. Грином, сэр, и не
попросите ли его сказать, что это - совсем не я, в случае если Тони пойдет к
нему?
- Конечно скажу, - сказал Майкл. - Но почему вы боитесь, что Бикет
рассердится, раз это вас так выручило? Ведь профессию натурщицы можно
считать вполне приличным ремеслом.
Викторина прижала руки к груди.
- Да, - сказала она просто. - Я вела себя совершенно прилично. И я
взялась за это только потому, что нам так хочется уехать, и я не могу
выносить, не могу видеть, как он стоит на тротуаре и продает эти шары в
сырости и в тумане. Но сейчас, сэр, я так боюсь.
Майкл посмотрел на нее.
- Да, - сказал он, - скверная штука - деньги.
Викторина слабо улыбнулась:
- Хуже, когда их нет, сэр.
- Сколько вам еще не хватает?
- Еще только около десяти фунтов, сэр.
- Это я могу вам одолжить.
- О, спасибо! Но не в этом дело - я легко могу их заработать, я уже
привыкла; еще несколько дней не играют роли.
- А как же вы объясните, откуда вы достали деньги?
- Скажу, что выиграла на скачках.
- Слабо, - сказал Майкл. - Слушайте, скажите, что вы пришли ко мне и я
вам дал их в долг. Если Бикет захочет мне их прислать из Австралии, я могу
снова переслать их туда на ваше имя. Я вас очень подвел, и я хотел бы вас
выручить.
- О нет, сэр! Вы мне оказали большую услугу. Я не хочу, чтобы вы лгали
из-за меня.
- Это меня ничуть не смущает, миссис Бикет. Я могу врать без запинки,
если это безвредная ложь. Самое главное - это поскорее вам уехать. Много
есть еще картин, писанных с вас?
- Да, уйма, - только там меня не узнать - они такие странные, как будто
из кубиков.
- Обри-то нарисовал вас как живую.
- Да, Тони сказал, что это вылитая я.
- Вот именно. Ладно, я поговорю с Обри, я его увижу за завтраком. Вот
вам десять фунтов. Значит - решено. Вы сегодня были у меня - понятно?
Скажите, что вас просто осенило. Я совершенно вас понимаю. Вы для него
готовы на что угодно, а он - для вас. Ну ладно, ладно, не надо плакать!
Викторина судорожно глотнула воздух. Рука в поношенной перчатке
ответила на пожатие Майкла.
- Я на вашем месте сказал бы ему все сегодня же, - добавил Майкл, - а я
подготовлю остальное.
Когда она ушла, он подумал: "Надеюсь, Бикету не придет в голову, что я
получил вознаграждение за эти шестьдесят фунтов!" - и, нажав кнопку звонка,
он снова стал царапать промокашку на столе.
- Вы звонили, мистер Монт?
- Да, будем продолжать, мисс Перрен.
"Уважаемый сэр Джемс Фоггарт, мы уделили чрезвычайное внимание Вашему
весьма интересному... м-м... труду. Хотя мы и считаем, что Ваши взгляды на
теперешнее положение Великобритании среди других стран изложены прекрасно и
представят большой интерес для каждого... м-м... вдумчивого человека, но мы
не уверены, что таких людей... м-м... достаточно, чтобы книгу можно было
издать без убытка. Мы опасаемся, как бы Ваша... м-м... точка зрения, что
Великобритания должна искать спасения в распределении рынков, населения,
спроса и предложения в пределах самой империи, к тому же изложенная
чрезвычайно прямолинейно, не вызвала злобу всех политических партий, мы
также считаем, что Ваше предложение - вывозить из Англии целые партии
мальчиков и девочек, пока их еще не успела испортить городская цивилизация,
- только вызовет раздражение у рабочего класса, понятия не имеющего о жизни
вне своей страны и, как известно, не желающего дать своим детям возможность
попытать счастья в других краях".
- Так и написать, мистер Монт?
- Да, только чуть-чуть смягчите. М-м... "И, наконец, Ваш взгляд на то,
что на земле надо сеять хлеб, так необычен в наши дни, что мы предчувствуем
враждебные выпады против Вашей книги во всей печати, исключая, пожалуй,
старой гвардии, неунывающих консерваторов и нескольких понимающих людей".
- Дальше, мистер Монт.
- "В период неустойчивого равновесия", так и напишите, мисс Перрен,
"при полной нереальности надежд, устаревших и сданных на свалку", почти так
и напишите, мисс Перрен, "ни один план с расчетом на будущее и с
откладыванием урожая еще на двадцать лет не может рассчитывать на
популярность. Из этого Вы сами поймете причину, почему Вы... м-м... должны
искать себе другого издателя". Словом - спасибо, что-то не хочется.
"Остаемся с... - ну, там сами знаете, с чем, - уважаемый сэр Джемс Фоггарт,
Ваши покорные слуги Дэнби и Уинтер". Когда вы это переведете, мисс Перрен,
принесите, я подпишу.
- Хорошо. Но, мистер Монт, я думала, вы - социалист. А ведь это... вы
простите, что я спрашиваю.
- Мисс Перрен, я недавно обнаружил, что время всяких ярлычков прошло.
Как может человек быть кем-то определенным, когда все висит в воздухе?
Возьмите либералов. Им видеть ситуацию мешает свобода торговли;
лейбористской партии - налог на капитал; а консерваторам - идеи
протекционизма; словом, все они опутаны лозунгами. Старый сэр Джемс Фоггарт
чертовски прав, но никто не подумает его слушать. Его книга - только перевод
бумаги, если ее кто-либо издаст. Мир сейчас - очень нереальная штука, мисс
Перрен, а из всех стран - мы самая нереальная.
- Почему, мистер Монт?
- Почему? Да потому, что мы с большим упорством, чем любая другая
нация, держимся за то, что, в сущности, у нас, как ни в одной другой стране,
давным-давно лопнуло. Во всяком случае, нечего было мистеру Дэнби поручать
мне это письмо, если он не собирался меня развлекать. Да, кстати, раз мы об
этом заговорили, мне придется отказатьтя от новой книги Хэролда Мастера:
может, это ошибка, но они не желают ее печатать.
- Но почему же, мистер Монт? Ведь "Рыдающая черепаха" имела такой
успех!
- Да, но в новой книжке у Мастера появилась определенная мысль, которая
неизбежно заставляет его что-то сказать. Уинтер говорит, что те, кто
расхвалил "Рыдающую черепаху" как величайшее произведение искусства, конечно
за это на него накинутся; а мистер Дэнби называет эту книгу клеветой на
человечество. Так что все против нее. Ну, давайте писать.
"Дорогой Мастер!
В увлечении своей темой Вы, очевидно, сами не заметили, как испортили
всю музыку. В "Рыдающей черепахе" Вы вполне сыгрались с половиной оркестра,
причем с самой... м-м... шумной половиной. Вы были очаровательно архаичны и
достаточно хладнокровны. Что же Вы теперь наделали? Взяли в герои последнего
туземца с Маркизских островов и переселили его в Лондон. Ваш роман -
едчайшая сатира, настоящая критика жизни. Я уверен, что Вы не хотели писать
о современности или копаться в нашей действительности; но тема увлекла Вас
за собой. Холодная едкость и хладнокровие - вещи разные, сами понимаете, не
говоря уже о том, что Вам пришлось отказаться от архаического стиля.
Конечно, я лично считаю новый роман во сто раз лучше "Рыдающей черепахи" -
то была приятная книжечка, о которой и сказать, в сущности, нечего. Но я не
публика, и я - не критика. Молодые и худые будут огорчены тем, что Вы
недостаточно современны, они скажут, что вы морализируете; старые и толстые
назовут Вас скептиком, разрушителем, а рядовые читатели примут Вашего
островитянина всерьез и обидятся, что он у Вас лучше них. Как видите,
перспектива не из веселых. Как же, по-вашему, мы "провернем" такую книжку?
Очевидно, никак. Таково решение издательства. Я с ним не согласен: я издал
бы книгу завтра же; но ничего не поделать, раз все в руках Дэнби и Уинтера.
Итак, с большим сожалением я возвращаю то, что считаю настоящим
произведением искусства.
Всегда Ваш Майкл Монт.
- А знаете, мисс Перрен, по-моему, вам не надо это переводить.
- Да, боюсь, это будет трудно.
- Отлично; но первое письмо обязательно переделайте. Я сейчас повезу
жену на выставку; к четырем вернусь. Ах да, если тут зайдет один человек по
фамилии Бикет - он когда-то у нас служил, - и спросит меня, пусть его
проведут сюда. Только надо меня предупредить. Вы скажете об этом в конторе?
- Конечно, мистер Монт. Да, я хотела... скажите, не с этой ли мисс
Мануэлли написана обложка для романа мистера Сторберта?
- Именно, мисс Перрен. Я сам ее отыскал.
- Очень интересное лицо, правда?
- Боюсь, что единственное в своем роде.
- По-моему, в этом нет ничего плохого.
- Как сказать, - проговорил Майкл и стал ковырять промокашку.
Флер, изящная как всегда, умело скрывала то, что Майкл называл
"одиннадцатым баронетом", - он должен был появиться месяца через два. Она
как будто душой и телом приспособилась к спокойному и неуклонному
коллекционированию наследника. Майкл знал, что с самого начала, по совету
матери, она пыталась влиять на пол будущего ребенка, повторяя перед сном и
утром слова: "Изо дня в день, из часа в час он все больше становится
мальчиком", - это должно было повлиять на подсознание, которое, как теперь
уверяли, направляет ход событий; и она никогда не говорила: "Я обязательно
хочу мальчика", потому что это, вызвав реакцию, привело бы к рождению
девочки. Майкл заметил, что она все больше и больше дружит с матерью, как
будто французские черты самой Флер были больше связаны с процессами,
происходившими в ее теле. Она часто уезжала в Мейплдерхем в машине Сомса, а
ее мать часто гостила на Саут-сквер. Присутствие красивой Аннет, в ее
излюбленных черных кружевах, всегда было приятно Майклу, который не забыл,
как она его поддержала в то время, когда все надежды казались потерянными.
Хотя он все еще чувствовал, что не проник дальше порога в сердце Флер, и
готовился играть вторую скрипку при "одиннадцатом баронете", все же после
отъезда Уилфрида ему стало много легче. Его забавляло и трогало, что Флер
сосредоточила все свои коллекционерские инстинкты на чем-то, не
принадлежащем ни к какой эпохе, одинаково свойственном всем векам.
В сопровождении самого Обри Грина экспедиция на выставку в галерею
Думетриуса отбыла из Саут-сквер после раннего завтрака.
- Ваша дриада заходила сегодня утром ко мне, Обри, - сказал Майкл в
автомобиле. - Она хотела, чтобы я попросил вас всячески отпираться, если ее
муж налетит на вас с обвинениями за то, что вы рисовали его жену. Он где-то
видел репродукцию с картины.
- Гм-м-м, - пробормотал художник. - Что вы скажете, Флер, нужно
отпираться?
- Конечно, Обри, непременно.
Улыбка Обри скользнула от Флер к Майклу.
- Как его фамилия?
- Бикет.
Обри Грин устремил глаза в пространство и медленно произнес:
Озлившийся Бикет сердито
Сказал мне: "Вы будете биты:
Как две капли - жена,
И притом - обнажена,
Мистер Грин, постыдились бы вы-то!"
- Обри, как не стыдно!
- Бросьте, Обри, - оказал Майкл. - Я говорю серьезно. Она страшно
храброе маленькое существо. Она заработала деньги, которые им были нужны, и
осталась вполне порядочной женщиной.
- Что касается меня - несомненно.
- Я думаю!
- Почему, Флер?
- Вы не губитель женщин, Обри.
- По правде говоря, она возбуждала во мне эстетическое чувство.
- Вот уж что не спасло бы ее от некоторых эстетов! - сказал Майкл.
- А кроме того, она из Пэтни.
- Вот это - уважительная причина. Значит, вы непременно дадите отпор,
если Бикет к вам разлетится?
Обри Грин положил руку на сердце.
- Вот и приехали.
Заботясь об одиннадцатом баронете, Майкл выбрал час, когда истинные
поклонники Обри Грина еще завтракали. Растрепанный юноша и три
бледно-зеленые девицы одиноко бродили по галерее. Художник сразу провел их к
своему шедевру; несколько минут все стояли перед картиной, как подобало,
словно парализованные. Сразу рассыпаться в похвалах было неудобно;
заговорить слишком поздно - тоже бестактно; говорить слишком восторженно
прозвучало бы фальшиво; холодно проронить: "Очень мило, очень мило" обидело
бы. Сказать прямо: "Знаете, милый, говоря по правде, мне она ни чуточки не
нравится", - разозлило бы художника окончательно.
Наконец Майкл тихонько ущипнул Флер, и она сказала:
- Действительно прелесть, Обри, и ужасно похоже, по крайней мере...
- Насколько можно судить. Но, право же, вы удивительно поймали
сходство. Боюсь, что Бикет тоже так подумает.
- Бросьте, - сказал художник, - лучше скажите, как вы находите цветовую
гамму?
- Прекрасно. Особенно тон тела; правда. Флер?
- Да, только мне кажется, что тень с этой стороны должна бы быть чуть
глубже.
- Да? - уронил художник. - Пожалуй!
- Вы уловили дух, - сказал Майкл, - но вот что я скажу вам, дорогой
мой, откровенно: в картине есть какойто смысл. Не знаю, что с вами за это
сделает критика.
Обри Грин улыбнулся.
- Это в ней была самая худшая черта. Она сама меня на это навела.
Фатальная штука - заразиться идеей.
- Я лично с этим не согласен, а ты. Флер?
- Конечно нет; только об этом не принято говорить.
- А пора бы, нечего плестись в хвосте за кафе "Крильон". Знаете, волосы
здорово сделаны, и пальцы на ногах тоже - просто так и шевелятся, когда
смотришь на них.
- И до чего приятно, когда ноги не изображены в виде всяких кубов.
Кстати, Обри, модели похожи на цветы "Мадонны в гроте" Леонардо.
- Вся картина слегка в Леопардовом стиле, Обри. Придется вам с этим
примириться.
- Да, Обри, мой отец видел эту картину. Кажется, он на нее зарится. Его
поразило одно ваше замечание - про белую обезьяну, помните?
Обри Грин широко развел руками.
- Ну как же! Замечательная обезьяна! Только подумать - нарисовать такую
вещь! Есть апельсин, разбрасывать кожуру и спрашивать взглядом: к чему все
это?
- Мораль! - сказал Майкл. - Поосторожнее, старина! Ну, всего доброго!
Вот наше такси. Идем, Флер. Оставим Обри наедине с его совестью.
В такси он взял ее за руку.
- Бедная птаха, этот Бикет! Что, если бы я наткнулся на тебя, как он -
на свою жену!
- Я не выглядела бы так мило.
- Что ты! Гораздо милее, по-моему. Хотя, по правде сказать, она тоже
очень мило выглядит.
- Так чего же Бикету огорчаться в наше просвещенное время?
- Чего? Господи, детка! Уж не думаешь ли ты, что Бикет... я хочу только
сказать, что мы, люди без предрассудков, считаем, что мы - весь мир. Так
вот, это все чепуха. Мы - только маленькая, шумная кучка. Мы говорим так,
будто все прежние критерии и предрассудки исчезли; но они исчезли не больше,
чем сельские дачки и серенькие городские домишки.
- Почему вдруг такая горячность, Майкл?
- Знаешь, милая, мне просто немножко приелась вся наша компания и ее
манера держаться. Если бы эмансипация действительно существовала, это можно
было бы выдержать. Но это не так. Между современностью и тем, что было
тридцать лет назад, нет разницы и в десять процентов.
- Откуда ты знаешь? Тебя тогда на свете не было.
- Верно. Но я читаю газеты, говорю со всякими людьми и присматриваюсь к
лицам. Наша компания думает, что они - как скатерть на столе, но они только
бахрома. Знаешь ли ты, что всего каких-нибудь сто пятьдесят тысяч человек у
нас в Англии слышали Бетховенскую симфонию? А сколько же, по-твоему, считают
старика Бетховена устаревшим? Ну, может быть, наберется пять тысяч человек
из сорока двух миллионов. Где же тут эмансипация?
Он замолчал, заметив, как опустились ее веки.
- Я думала, Майкл, что надо бы переменить занавески у меня в спальне -
сделать голубые. Я видела вчера у Хартона как раз тот цвет, какой нужно.
Говорят, что голубой цвет хорошо влияет на настроение, теперешние мои