Страница:
- Но, Майкл, ведь ты не считаешь, что Сибли не переживет себя?
- Сиб? Конечно нет.
- Но он так уверен, что все остальные уже отжили свой век или отживают.
Ведь у него настоящий критический талант.
- Если бы я понимал в искусстве не больше Сибли, я бы завтра же ушел из
издательства.
- Ты понимаешь больше, чем Сибли Суон?
- Ну конечно, я больше понимаю. Вся критика Сиба сводится к высокому
мнению о Сибе - и самой обыкновенной нетерпимости ко всем остальным. Он их
даже не читает. Прочтет одну книгу каждого автора и говорит: "Ах, этот? Он
скучноват", или "он - моралист", или "он сентиментален", "устарел", "плетет
чушь", - я сто раз это слышал. Конечно, так он говорит только о живых. С
мертвыми авторами он обходится иначе. Он вечно выкапывает и канонизирует
какого-нибудь покойника - этим он и прославился. В литературе всегда были
такие Сибы. Он яркий пример того, как человек может внушить о себе какое
угодно мнение. Но, конечно, в литературе он не останется: он никогда ничего
не создал своего - даже по ошибке.
Флер упустила нить разговора. Да, платье ей очень к лицу - прелестная
линия. Можно снять - надо еще написать три письма, прежде чем одеваться.
Майкл, снова заговорил:
- Ты послушай меня, Флер. Истинно великие люди не болтают и не
толкаются в толпе - они плывут одни в своих лодочках по тихим протокам. Но
из протоков выходят потоки! Ого, как я сказал! Прямо - mot! Или не совсем
mot?
- Майкл, ты на моем месте сказал бы Фредерику Уилмеру, что он встретит
Губерта Марсленда у меня за завтраком на будущей неделе? Будет это для него
приманкой или отпугнет его?
- Марсленд - милая старая утка, а Уилмер - противный старый гусь;
право, не знаю!
- Ну, будь же серьезен, Майкл, - никогда ты мне не поможешь ничего
устроить. Не щекочи мне, пожалуйста, плечи!
- Дорогая, ей-богу, не знаю. У меня нет, как у тебя, таланта на такие
дела. Марсленд рисует ветряные мельницы, скалы и всякие штуки - я
сомневаюсь, слышал ля он что-нибудь об искусстве будущего. Он просто уникум
в смысле умения держаться далеко от современности. Если ты думаешь, что ему
будет приятно встретиться с вертижинистом... [7]
- Я не спрашиваю тебя, захочется ли ему встретиться с Уилмером; я
спросила тебя, захочет ли Уилмер встретиться с ним.
- Ну, Уилмер только скажет: "Люблю маленькую миссис Монт, уж очень
здорово она кормит", и ты действительно хорошо кормишь, детка. А
вертижинисту нужно хорошо питаться, иначе у него голова не закружится.
Перо Флер снова быстро забегало по бумаге - строчки стали чуть
неразборчивее. Она пробормотала:
- По-моему, Уилфрид выручит - ведь тебя не будет.
Один, два, три, Каких женщин звать?
- Для художников? Хорошеньких и толстеньких; ума не требуется.
Флер рассердилась:
- Где же мне взять толстых? Их теперь и не бывает. - Ее перо бегло
застрочило:
"Милый Уилфрид, в пятницу завтрак: Уилмер, Губерт Марсленд и две
женщины. Выручайте!
Всегда Ваша Флер".
- Майкл, у тебя подбородок - как сапожная щетка!
- Прости, маленькая; у тебя слишком нежные плечи. Барт сегодня дал
Уилфриду замечательный совет, когда мы шли сюда.
Флер перестала писать.
- Да?
- Напомнил ему, что состояние влюбленности здорово вдохновляет
поэтов...
- По какому же это поводу?
- Уилфрид жаловался, что у него стихи что-то не выходят.
- Какая чепуха! Его последние вещи лучше всего.
- Да, я тоже так считаю. А может быть, он уже предвосхитил совет? Ты не
знаешь, а?
Флер взглянула через плечо ему в лицо. Нет, такое же, как всегда,
открытое, добродушное, слегка похожее на лицо фавна: чуть торчащие уши,
подвижные губы и ноздри.
Она медленно проговорила:
- Если ты ничего не знаешь, то никто не знает.
Какое-то сопенье помешало Майклу ответить. Тинг-аЛинг, длинный,
низенький, немного приподнятый с обоих концов, стоял между ними, задрав свою
черную мордочку. "Родословная у меня длинная, - казалось, говорил он, - да
вот ноги короткие; как же быть?"
Следуя великому руководящему правилу. Флер и Майкл пошли на концерт
Гуго Солстиса не для того, чтобы испытать удовольствие, а потому, что были
знакомы с композитором. Кроме того, они чувствовали, что Солстис, англичанин
русско-голландского происхождения, - один из тех, кто возрождает английскую
музыку, великодушно освобождая ее от мелодии и ритма и щедро наделяя
литературными и математическими достоинствами. Побывав на концерте
музыкантов этой школы, невозможно было не сказать, уходя: "Очень занятно!" И
спать под такую обновленную английскую музыку было тоже невозможно. Флер,
любившая поспать, даже и не пыталась. Майкл попробовал и потом жаловался,
что это все равно, что спать на Льежском вокзале. В этот вечер они занимали
у прохода в первом ряду амфитеатра те места, на которые у Флер была своего
рода естественная монополия. Видя ее здесь, Гуго и прочие могли убедиться,
что и она принимает участие в английском возрождении. И отсюда легко было
ускользнуть в фойе и обменяться словом "занятно!" с какими-нибудь знатоками,
украшенными бачками; или, вытянув папироску из маленького золотого
портсигара - свадебный подарок кузины Имоджин Кардиган, - отдохнуть за
двумя-тремя затяжками. Говоря совершенно честно, Флер обладала врожденным
чувством ритма, и ей было очень не по себе во время этих бесконечных
"занятных" пассажей, явно изобличавших все перипетии тернистого пути
композитора. Она втайне любила мелодию, и невозможность сознаться в этом, не
выпустив из рук Солстиса, Баффа, Бэрдигэла, Мак-Льюиса, Клорейна и других
обновителей английской музыки, иногда требовала предельного напряжения всех
спартанских сторон ее натуры. Даже Майклу она не решалась "исповедаться", и
ей становилось труднее, когда он, с присущим ему непочтением к авторитету,
еще усилившимся от жизни в окопах и работы в издательстве, бормотал
вполголоса: "Боже, ну и заверчено!" или: "Эк его разбирает!" А ведь она
знала, что Майкл гораздо лучше ее переносит эту музыку, потому что у него
больше склонности к литературе и меньше танцевального зуда в пальцах ног.
Первая тема нового произведения Солстиса "Пьемонтская фантасмагория" -
ради него они, собственно, и пришли - началась рядом тягучих аккордов.
- Вот это да! - прошептал Майкл ей на ухо. - Мебель двигают, штуки три
разом, по паркетному полу!
Невольная улыбка Флер выдала тайну, почему брак не стал для нее
невыносимым. В конце концов Майкл все-таки прелесть! Обожание и живость,
остроумие и преданность - такое сочетание трогало и задевало даже сердце,
которое принадлежало другому, прежде чем было отдано ему. "Трогательность"
без "задевания" была бы скучной; "задевание" без "трогательности" раздражало
бы. В эту минуту он был особенно привлекателен. Положив руки на колени, с
остекленелыми от сочувствия к Гуго глазами, навострив уши и втайне
подсмеиваясь, он слушал вступление с таким видом, что Флер просто
восхищалась им. Музыка, очевидно, будет "занятной", и Флер погрузилась в
состояние поверхностной наблюдательности и внутренней сосредоточенности,
ставшее столь обычным для нее в последнее время. Вон сидит Л. С. Д. -
знаменитый драматург; она с ним незнакома - пока еще. Вид у него довольно
страшный, уж очень торчат кверху волосы. Флер представила себе, как он стоит
на медном полу перед одной из ее китайских картин. А вот - да, конечно!
Гэрдон Минхо! Только подумать, что он пришел слушать эту новую музыку!
Профиль у него совершенно римский - аврелианского периода! Она оторвалась от
созерцания этой древности приятным чувством, что завтра он, быть может,
попадет ее коллекцию, и стала рассматривать по очереди всех присутствующих -
ей не хотелось пропустить кого-нибудь нужного.
"Мебель" внезапно остановилась.
- Занятно! - произнес голос у плеча Флер.
Обри Грин! Весь нереальный, словно пронизанный лунным светом, -
шелковистые светлые волосы, гладко зачесанные назад, и зеленоватые глаза;
когда он улыбался, ей всегда казалось, что он ее "разыгрывает". Но ведь он в
конце концов карикатурист!
- Да, занятно!
Он ускользнул. Мог бы остаться еще минутку - все равно никто не успеет
подойти до исполнения песен Бэрдигэла. Вот уже выходит певец - Чарлз Паулз.
Какой он толстый и решительный и как тащит маленького Бэрдигэла к роялю!
Прелестный аккомпанемент - журчащий, мелодичный!
Толстый решительный мужчина запел. Как не похоже на аккомпанемент!
Мелодия, казалось, состояла из одних фальшивых нот и с математической
точностью отнимала у Флер всякую возможность испытывать удовольствие.
Бэрдигэл, очевидно, писал, больше всего на свете боясь, что его вещь
кто-нибудь назовет "певучей". Певучей! Флер понимала, насколько это слово
заразительно. Оно обойдет всех, как корь, и Бэрдигэл будет изничтожен.
Бедный Бэрдигэл! Конечно, песни вышли занятные. Только, как говорит Майкл:
"Господи, что же это?"
Три песни! Паулз изумителен - честно работает. Ни единой ноты не взял
так, чтобы было похоже на музыку! Мысли Флер вернулись к Уилфриду. Только за
ним, из всех молодых поэтов, признавалось право о чем-то говорить всерьез.
Это создавало ему особое положение - он как бы исходил от жизни, а не от
литературы. Кроме того, он выдвинулся на войне, был сыном лорда Мэллиона,
вероятно, получит Мерсеровскую премию за "Медяки". Если Уилфрид бросит ее,
то упадет звезда с сияющего над ее медным полом неба. Он не имеет права так
уходить от нее. Он должен научиться сдерживаться не думать так
физиологически. Нет! Нельзя упускать Уилфрида; но и нельзя опять вводить в
свою жизнь слезы, душераздирающие страсти, безвыходное положение, раскаяние.
Она уже раз испытала все это: заглушенная тоска до сих пор служила
предостережением.
Бэрдигэл раскланивался. Майкл сказал: "Выйдем покурить. Дальше -
скучища!" А, Бетховен! Бедный старик Бетховен! Так устарел - даже приятно
его послушать!
В коридорах и буфете только и было разговоров, что о возрождении. Юноши
и молодые дамы с живыми лицами и растрепанными волосами обменивались словом
"занятно! ". Более солидные мужчины, похожие на отставных матадоров,
загораживали все проходы, флер и Майкл прошли подальше и, став у стены,
закурили. Флер очень осторожно курила свою крохотную папироску в малюсеньком
янтарном мундштуке. Она как будто больше любовалась синеватым дымком, чем
действительно курила; приходилось считаться не только с этой толпой: никогда
не знаешь, с кем встретишься! Например, круг, где вращалась Элисон Черрел, -
политико-литературный, все люди с широкими взглядами, но, как всегда говорит
Майкл, "уверенные, что они единственные люди в мире; посмотри только, как
они пишут мемуары друг о друге". Флер чувствовала, что этим людям может не
понравиться, если женщины курят в общественных местах. Осторожно
присоединяясь к иконоборца, Флер никогда не забывала, что принадлежит по
крайней мере двум мирам. Наблюдая все, что происходило вокруг нее, она вдруг
заметила у стены человека, спрятавшего лицо за программой. "Уилфрид, -
подумала она, - и притворяется, что не видит меня!" Обиженная, как ребенок,
у которого отняли игрушку, она сказала:
- Вон Уилфрид, приведи его сюда, Майкл!
Майкл подошел и коснулся рукава своего друга. Показалось нахмуренное
лицо Дезерта. Флер видела, как он пожал плечами, повернулся и смешался с
толпой. Майкл вернулся к ней.
- Уилфрид здорово не в духе, говорит, что сегодня не годен для
человеческого общества. Чудак!
До чего мужчины тупы! Оттого, что Уилфрид - его приятель, Майкл ничего
не замечает; и счастье, что это так. Значит, Уилфрид действительно решил ее
избегать. Ладно, посмотрим! И она сказала:
- Я устала, Майкл, поедем домой.
Он взял ее под руку.
- Бедняжка моя! Ну, пошли!
На минуту они задержались у двери, которую забыли закрыть, и смотрели,
как Вуман, дирижер, изогнулся перед оркестром.
- Посмотри на него - настоящее чучело, вывешенное из окна: руки и ноги
болтаются, точно набиты опилками. А погляди на Фрапку с ее роялем мрачный
союз!
Послышался странный звук.
- Ей-богу, мелодия! - сказал Майкл.
Капельдинер прошептал ему на ухо: "Позвольте, сэр, я закрываю двери".
Флер мельком заметила знаменитого драматурга Л. С. Д., сидевшего с закрытыми
глазами, так же прямо, как торчали его волосы. Дверь закрылась они остались
в фойе.
- Подожди здесь, дорогая, я раздобуду рикшу.
Флер спрятала подбородок в мех. С востока дул холодный ветер.
За спиной раздался голос:
- Ну, Флер, ехать мне на Восток?
Уилфрид! Воротник поднят до ушей, папироска во рту, руки в карманах,
пожирает ее глазами.
- Вы глупый мальчик, Уилфрид!
- Думайте, что хотите. Ехать мне на Восток?
- Нет. В воскресенье утром - в одиннадцать часов, в галерее Тэйт. Мы
поговорим.
- Convenu! [8]
И ушел.
Оставшись внезапно одна, Флер вдруг словно впервые досмотрела в лицо
действительности. Неужели ей не справиться с Уилфридом? Подъехал автомобиль.
Майкл кивнул ей. Флер села в машину.
Проезжая мимо заманчиво освещенного оазиса, где молодые дамы
демонстрировали любопытным лондонцам последнее слово парижских дезабилье.
Флер почувствовала, что Майкл наклонился к ней. Если она намерена сохранить
Уилфрида, надо быть поласковей с Майклом. Но только:
- Не надо целовать меня посреди Пикадилли, Майкл.
- Прости, маленькая. Конечно, это преждевременно: я собирался тебя
поцеловать только у Партенеума!
Флер вспомнила, как он спал на диване в испанской гостинице в первые
две недели их медового месяца; как он всегда настаивал, чтобы она не тратила
на него ни пенни, а сам дарил ей все, что хотел, хотя у нее было три тысячи
годового дохода, а у него только тысяча двести фунтов; как он беспокоился,
когда у нее бывал насморк, и как он всегда приходил вовремя к чаю. Да, Майкл
- прелесть. Но разобьется ли ее сердце, если он завтра уедет на Восток или
на Запад?
Прижимаясь к нему, она сама удивлялась своему цинизму.
В передней она нашла телефонограмму: "Пожалуйста, передайте миссис
Монт, что я заполучила мистера Гэрдина Миннер. Леди Элисон".
Как приятно! Подлинная древность! Флер зажгла свет и на минуту
остановилась, любуясь своей комнатой. Действительно мило! Негромкое сопенье
послышалось из угла. Тинг-а-Линг" рыжий на черной подушке, лежал, словно
китайский лев в миниатюре, чистый, далекий от всего, только что вернувшийся
с вечерней прогулки вдоль ограды сквера.
- Я тебя вижу, - сказала Флер.
Тинг-а-Линг не пошевельнулся. Его круглые черные глаза следили, как
раздевалась хозяйка. Когда она вернулась из ванной, он лежал, свернувшись
клубком. "Странно! - подумала Флер, - откуда он знает, что Майкл не придет?"
И, скользнув Б теплую постель, она тоже свернулась клубком и заснула.
Но среди ночи она почему-то проснулась. Зов - долгий, странный,
протяжный - откуда-то с реки, из трущоб позади сквера, - и воспоминание
острое, болезненное - медовый месяц, Гренада - крыши внизу, - чернь,
слоновая кость, золото, - оклик сторожа под окном, - строки в письме Джона:
Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд.
Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый?
Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
Просто ли путника песня к лунным лучам летит?
Нет! Влюбленное сердце плачет, лишенное счастья,
Просто зовет: "Когда?"
Голос - а может быть, ей приснилось? Джон, Уилфрид, Майкл! Стоит ли
иметь сердце!
Леди Элисон Черрел, урожденная Хитфилд, дочь первого графа Кемдена и
жена королевского адвоката Лайонеля Черрела, еще не старого человека,
приходившегося Майклу дядей, была очаровательной женщиной, воспитанной в той
среде, которую принято считать центром общества. Это была группа людей
неглупых, энергичных, с большим вкусом и большими деньгами. "Голубая кровь"
их предков определяла их политические связи, но они держались в стороне от
"Шутников" и прочих скучных мест, посещаемых представителями
привилегированной касты. Эти люди - веселые, обаятельные, непринужденные -
были, по мнению Майкла, "снобы, дружочек, и в эстетическом и в умственном
отношении, только они никогда этого не замечают. Они считают себя гвоздем
мироздания, всегда оживлены, здоровы, современны, хорошо воспитаны, умны,
Они просто не могут вообразить равных себе. Но, понимаешь, воображение у них
не такое уж богатое. Вся их творческая энергия уместится в пинтовой кружке.
Взять хотя бы их книги - всегда они пишут о чем-то: о философии, спиритизме,
поэзии, рыбной ловле, о себе самих; даже писать сонеты они перестают еще в
юности, до двадцати пяти лет. Они знают все - кроме людей, не принадлежащих
к их кругу. Да, они, конечно, работают, они хозяева, и как же иначе: ведь
таких умных, таких энергичных и культурных людей нигде не найти. Но эта
работа сводится к топтанию на одном месте в своем несчастном замкнутом
кругу. Для них он - весь мир; могло быть и хуже! Они создали свой
собственный золотой век, только война его малость подпортила".
Элисон Черрел, всецело связанная с этим миром, таким
остроумно-задушевным, веселым, непринужденным и уютным, жила в двух шагах от
Флер, в особняке, который был по архитектуре приятнее многих лондонских
особняков. В сорок лет, имея троих детей, она сохранила свою незаурядную
красоту, слегка поблекшую от усиленной умственной и физической деятельности.
Как человек увлекающийся, она любила Майкла, несмотря на его чудаческие
выпады, так что его матримониальная авантюра сразу заинтересовала ее. Флер
была изящна, обладала живым природным умом - новой племянницей безусловно
стоило заняться. Но несмотря на то, что Флер была податлива и умела
приспособляться к людям, она мало поддалась обработке; она продолжала
задевать любопытство леди Элисон, которая привыкла к тесному кружку
избранных и испытывала какое-то острое чувство, сталкиваясь с новым
поколением на медном полу в гостиной Флер. Там она встречала полную
непочтительность ко всему на свете, которая, если не принимать ее всерьез,
очень будоражила ее мысли. В этой гостиной она чувствовала себя почти что
отсталой. Это было даже пикантно.
Приняв от Флер по телефону заказ на Гэрдона Минхо, леди Элисон сразу
позвонила писателю. Она была с ним знакома - правда, не очень близко. Никто
не был с ним близко знаком. Он был всегда любезен, вежлив, молчалив, немного
скучноват и серьезен. Но он обладал обезоруживающей улыбкой - иногда
иронической, иногда дружелюбной. Его книги были то едкими, то
сентиментальными. Считалось хорошим тоном бранить его и за то и за другое -
и все-таки он продолжал существовать.
Леди Элисон позвонила ему: не придет ли он завтра на обед к ее
племяннику, Майклу Монту, познакомиться с молодым поколением?
В его ответе прозвучал неожиданный энтузиазм:
- С удовольствием! Фрак или смокинг?
- Как мило с вашей стороны! Вам будут страшно рады. Я думаю, лучше во
фраке, - завтра вторая годовщина их свадьбы. - Она повесила трубку, подумав:
"Должно быть, он пишет о них книгу".
Сознание ответственности заставило ее приехать рано.
Она приехала с таким чувством, что ее ждут занятные приключения: в
кругах ее мужа решались большие дела, и ей было приятно переменить
обстановку после целого дня суеты по поводу событий в "Клубе шутников". Ее
принял один Тинг-а-Линг, сидевший спиной к камину, и удостоил ее только
взглядом. Усевшись на изумрудно-зеленый диван, она сказала:
- Ну ты, смешной зверек, неужели не узнаешь меня после такого долгого
знакомства?
Блестящие черные глаза Тинга словно говорили: "Знаю, что вы тут часто
бываете; все на свете повторяется. И будущее не сулит ничего нового".
Леди Элисон задумалась. Новое поколение! Хочется ли ей, чтобы ее дочери
принадлежали к нему? Ей было бы интересно поговорить об этом с мистером
Минхо - перед войной они так чудесно беседовали с ним в Бичгрове. Девять лет
назад! Сибил было шесть лет, Джоун - всего четыре года! Время идет, все
меняется. Новое поколение! А в чем разница? "У нас было больше традиций", -
тихо проговорила она.
Легкий шум заставил ее поднять глаза, устремленные на носок туфли.
Тинг-а-Линг хлопал хвостом по ковру, словно аплодируя. Голос Флер раздался у
нее за спиной:
- Дорогая, я страшно опоздала. До чего мило с вашей стороны, что вы
раздобыли мне мистера Минхо! Надеюсь, наши будут хорошо себя вести. Во
всяком случае, сидеть он будет между вами и мной. Я его посажу у верхнего
конца стола, а Майкла - напротив, между Полиной Эпшир и Эмебел Нэйзинг.
Слева от вас - Сибли, справа от меня - Обри, потом Неста Горз и Уолтер
Нэйзинг, а напротив них Линда Фру и Чарлз Эпшир. Всего двенадцать человек.
Вы со всеми знакомы. Да, не обращайте внимания, если Нэйзинги и Неста будут
курить в антрактах между блюдами. Эмебел обязательно будет курить. Она из
Виргинии - и у нее это реакция. Надеюсь, на ней будет хоть чтонибудь надето.
Майкл, впрочем, уверяет, что это ошибка, когда она слишком одета. Но когда
ждешь мистера Минхо, как-то нервничаешь. Вы читали последнюю пародию Несты в
"Букете"? Ужасно смешно! Совершенно ясный намек на Л. С. Д.! Тинг, мой милый
Тинг, ты хочешь остаться и посмотреть гостей? Ну, тогда забирайся повыше, не
то тебе отдавят лапки. Не правда ли, он совсем китайчонок! Он придает такую
законченность комнате.
Тинг-а-Линг положил нос на лапы, улегшись на изумрудную подушку.
- Мистер Гэрдин Миннер!
Вошел знаменитый романист, бледный и сдержанный, Пожав обе протянутые
руки, он взглянул на Тинг-а-Линга.
- Какой милый! - проговорил он. - Как же ты поживаешь, дружок?
Тинг-а-Линг даже не пошевелился.
"Вы кажется, принимаете меня за обыкновенную английскую собаку, сэр?" -
как будто говорило его молчание.
- Мистер и миссис Уолтер Незон, мисс Линда Фру.
Эмебел Нэйзинг вошла первая. На шесть дюймов выше талии до светлых
волос - чистый алебастр ослепительной спины, на четыре дюйма ниже колен до
ослепительных туфелек - чуть прикрытый алебастр ног; знаменитый романист
машинально прервал беседу с Тинг-а-Лингом.
Уолтер Нэйзинг, следовавший за женой, был намного выше ее ростом и весь
в черном, выступала только узенькая белая полоска воротничка; его лицо,
словно выточенное сто лет назад, слегка напоминало лицо Шелли. И
литературные его произведения иногда походили на стихи этого поэта, а иногда
- на прозу Марселя Пруста. "Здорово заверчено!" - как говорил Майкл.
Линда Фру, которую Флер сразу познакомила с Гэрдоном Минхо,
принадлежала к числу тех, о чьем творчестве никогда нельзя было услышать
двух одинаковых суждений. Ее книги "Пустяки" и "Неистовый дон" вызвали
полный раскол во мнениях. Гениальные, по мнению одних, бездарные, по мнению
других, эти книги всегда вызывали интересный спор о том, поднимает ли легкий
налет безумия ценность искусства или снижает? Сама писательница мало
обращала внимания на критику - она творила.
- Тот самый мистер Минхо! Как интересно! Я не читала ни одного вашего
романа.
Флер ахнула.
- Как, ты не знаешь кошек мистера Минхо? Но ведь они изумительны.
Мистер Минхо, я очень хочу познакомить вас с женой Уолтера Нэйзинга. Эмебел,
это - мистер Гэрдон Минхо.
- О! Мистер Минхо! Как замечательно! Я чуть ли не с колыбели мечтаю с
вами познакомиться.
Флер услышала спокойный ответ писателя: "Ну, это еще не такой долгий
срок", и пошла навстречу Несте Горз и Сибли Суону, которые явились вдвоем,
как будто жили вместе, ссорясь из-за Л. С. Д. Неста оправдывала его
"задиристый" тон, Сибли уверял, что остроумие умерло вместе с эпохой
Реставрации; этот человек был верен себе!
Вошел Майкл с Эпширами и Обри Грином, которых он встретил в холле. Все
были в сборе.
Флер обожала безукоризненность во всем, а этот вечер был похож на бред.
Удачен ли он? Минхо явно был наименее блестящим собеседником; даже Элисон
говорила лучше. А все-таки у него великолепная голова. Флер втайне
надеялась, что он не уйдет слишком рано, а то кто-нибудь обязательно скажет:
"Вот ископаемое!" или "Толст и лыс!" - прежде чем за гостем закроется дверь.
Он трогательно мил, старается понравиться или, во всяком случае, не вызвать
слишком сильного презрения. И, конечно, в нем есть что-то большее, чем можно
услышать в разговоре. После суфле из крабов он как будто увлекся беседой с
Элисон, и все насчет молодежи. Флер слушала краем уха:
- Молодежь чувствует... великий поток жизни... не дает им того, что им
нужно... Прошлое и будущее окружены ореолом... О да! Современная жизнь
обесценена сейчас... Нет... Единственное утешение для нас - мы станем
когданибудь такой же стариной, как Конгрив, Стерн, Дефо... и снова будем
иметь успех... Почему? Что отвлекает их от общего хода жизни? Просто
пресыщение... газеты... фотографии. Жизни они не видят - только читают о
ней... Одни репродукции: все кажется поддельным, унылым, продажным... и
молодежь говорит: "Долой эту жизнь! Дайте нам прошлое или будущее!"
Он взял несколько соленых миндалинок, и Флер увидела, что его глаза
остановились на плечах Эмебел Нэйзинг. В том конце стола разговор был похож
на игру в футбол - никто не держал мяч дольше, чем на один удар. Он
перелетал от одного к другому. И после ряда удачных пассировок кто-нибудь
протягивал руку за папироской и пускал голубое облако дыма над не покрытым
скатертью обеденным столом. Флер наслаждалась великолепием своей испанской
столовой - мозаичным полом, яркими фруктами из фарфора, тисненой кожей,
медной отделкой и Сомсовым Гойей над мавританским диваном. Она быстро
- Сиб? Конечно нет.
- Но он так уверен, что все остальные уже отжили свой век или отживают.
Ведь у него настоящий критический талант.
- Если бы я понимал в искусстве не больше Сибли, я бы завтра же ушел из
издательства.
- Ты понимаешь больше, чем Сибли Суон?
- Ну конечно, я больше понимаю. Вся критика Сиба сводится к высокому
мнению о Сибе - и самой обыкновенной нетерпимости ко всем остальным. Он их
даже не читает. Прочтет одну книгу каждого автора и говорит: "Ах, этот? Он
скучноват", или "он - моралист", или "он сентиментален", "устарел", "плетет
чушь", - я сто раз это слышал. Конечно, так он говорит только о живых. С
мертвыми авторами он обходится иначе. Он вечно выкапывает и канонизирует
какого-нибудь покойника - этим он и прославился. В литературе всегда были
такие Сибы. Он яркий пример того, как человек может внушить о себе какое
угодно мнение. Но, конечно, в литературе он не останется: он никогда ничего
не создал своего - даже по ошибке.
Флер упустила нить разговора. Да, платье ей очень к лицу - прелестная
линия. Можно снять - надо еще написать три письма, прежде чем одеваться.
Майкл, снова заговорил:
- Ты послушай меня, Флер. Истинно великие люди не болтают и не
толкаются в толпе - они плывут одни в своих лодочках по тихим протокам. Но
из протоков выходят потоки! Ого, как я сказал! Прямо - mot! Или не совсем
mot?
- Майкл, ты на моем месте сказал бы Фредерику Уилмеру, что он встретит
Губерта Марсленда у меня за завтраком на будущей неделе? Будет это для него
приманкой или отпугнет его?
- Марсленд - милая старая утка, а Уилмер - противный старый гусь;
право, не знаю!
- Ну, будь же серьезен, Майкл, - никогда ты мне не поможешь ничего
устроить. Не щекочи мне, пожалуйста, плечи!
- Дорогая, ей-богу, не знаю. У меня нет, как у тебя, таланта на такие
дела. Марсленд рисует ветряные мельницы, скалы и всякие штуки - я
сомневаюсь, слышал ля он что-нибудь об искусстве будущего. Он просто уникум
в смысле умения держаться далеко от современности. Если ты думаешь, что ему
будет приятно встретиться с вертижинистом... [7]
- Я не спрашиваю тебя, захочется ли ему встретиться с Уилмером; я
спросила тебя, захочет ли Уилмер встретиться с ним.
- Ну, Уилмер только скажет: "Люблю маленькую миссис Монт, уж очень
здорово она кормит", и ты действительно хорошо кормишь, детка. А
вертижинисту нужно хорошо питаться, иначе у него голова не закружится.
Перо Флер снова быстро забегало по бумаге - строчки стали чуть
неразборчивее. Она пробормотала:
- По-моему, Уилфрид выручит - ведь тебя не будет.
Один, два, три, Каких женщин звать?
- Для художников? Хорошеньких и толстеньких; ума не требуется.
Флер рассердилась:
- Где же мне взять толстых? Их теперь и не бывает. - Ее перо бегло
застрочило:
"Милый Уилфрид, в пятницу завтрак: Уилмер, Губерт Марсленд и две
женщины. Выручайте!
Всегда Ваша Флер".
- Майкл, у тебя подбородок - как сапожная щетка!
- Прости, маленькая; у тебя слишком нежные плечи. Барт сегодня дал
Уилфриду замечательный совет, когда мы шли сюда.
Флер перестала писать.
- Да?
- Напомнил ему, что состояние влюбленности здорово вдохновляет
поэтов...
- По какому же это поводу?
- Уилфрид жаловался, что у него стихи что-то не выходят.
- Какая чепуха! Его последние вещи лучше всего.
- Да, я тоже так считаю. А может быть, он уже предвосхитил совет? Ты не
знаешь, а?
Флер взглянула через плечо ему в лицо. Нет, такое же, как всегда,
открытое, добродушное, слегка похожее на лицо фавна: чуть торчащие уши,
подвижные губы и ноздри.
Она медленно проговорила:
- Если ты ничего не знаешь, то никто не знает.
Какое-то сопенье помешало Майклу ответить. Тинг-аЛинг, длинный,
низенький, немного приподнятый с обоих концов, стоял между ними, задрав свою
черную мордочку. "Родословная у меня длинная, - казалось, говорил он, - да
вот ноги короткие; как же быть?"
Следуя великому руководящему правилу. Флер и Майкл пошли на концерт
Гуго Солстиса не для того, чтобы испытать удовольствие, а потому, что были
знакомы с композитором. Кроме того, они чувствовали, что Солстис, англичанин
русско-голландского происхождения, - один из тех, кто возрождает английскую
музыку, великодушно освобождая ее от мелодии и ритма и щедро наделяя
литературными и математическими достоинствами. Побывав на концерте
музыкантов этой школы, невозможно было не сказать, уходя: "Очень занятно!" И
спать под такую обновленную английскую музыку было тоже невозможно. Флер,
любившая поспать, даже и не пыталась. Майкл попробовал и потом жаловался,
что это все равно, что спать на Льежском вокзале. В этот вечер они занимали
у прохода в первом ряду амфитеатра те места, на которые у Флер была своего
рода естественная монополия. Видя ее здесь, Гуго и прочие могли убедиться,
что и она принимает участие в английском возрождении. И отсюда легко было
ускользнуть в фойе и обменяться словом "занятно!" с какими-нибудь знатоками,
украшенными бачками; или, вытянув папироску из маленького золотого
портсигара - свадебный подарок кузины Имоджин Кардиган, - отдохнуть за
двумя-тремя затяжками. Говоря совершенно честно, Флер обладала врожденным
чувством ритма, и ей было очень не по себе во время этих бесконечных
"занятных" пассажей, явно изобличавших все перипетии тернистого пути
композитора. Она втайне любила мелодию, и невозможность сознаться в этом, не
выпустив из рук Солстиса, Баффа, Бэрдигэла, Мак-Льюиса, Клорейна и других
обновителей английской музыки, иногда требовала предельного напряжения всех
спартанских сторон ее натуры. Даже Майклу она не решалась "исповедаться", и
ей становилось труднее, когда он, с присущим ему непочтением к авторитету,
еще усилившимся от жизни в окопах и работы в издательстве, бормотал
вполголоса: "Боже, ну и заверчено!" или: "Эк его разбирает!" А ведь она
знала, что Майкл гораздо лучше ее переносит эту музыку, потому что у него
больше склонности к литературе и меньше танцевального зуда в пальцах ног.
Первая тема нового произведения Солстиса "Пьемонтская фантасмагория" -
ради него они, собственно, и пришли - началась рядом тягучих аккордов.
- Вот это да! - прошептал Майкл ей на ухо. - Мебель двигают, штуки три
разом, по паркетному полу!
Невольная улыбка Флер выдала тайну, почему брак не стал для нее
невыносимым. В конце концов Майкл все-таки прелесть! Обожание и живость,
остроумие и преданность - такое сочетание трогало и задевало даже сердце,
которое принадлежало другому, прежде чем было отдано ему. "Трогательность"
без "задевания" была бы скучной; "задевание" без "трогательности" раздражало
бы. В эту минуту он был особенно привлекателен. Положив руки на колени, с
остекленелыми от сочувствия к Гуго глазами, навострив уши и втайне
подсмеиваясь, он слушал вступление с таким видом, что Флер просто
восхищалась им. Музыка, очевидно, будет "занятной", и Флер погрузилась в
состояние поверхностной наблюдательности и внутренней сосредоточенности,
ставшее столь обычным для нее в последнее время. Вон сидит Л. С. Д. -
знаменитый драматург; она с ним незнакома - пока еще. Вид у него довольно
страшный, уж очень торчат кверху волосы. Флер представила себе, как он стоит
на медном полу перед одной из ее китайских картин. А вот - да, конечно!
Гэрдон Минхо! Только подумать, что он пришел слушать эту новую музыку!
Профиль у него совершенно римский - аврелианского периода! Она оторвалась от
созерцания этой древности приятным чувством, что завтра он, быть может,
попадет ее коллекцию, и стала рассматривать по очереди всех присутствующих -
ей не хотелось пропустить кого-нибудь нужного.
"Мебель" внезапно остановилась.
- Занятно! - произнес голос у плеча Флер.
Обри Грин! Весь нереальный, словно пронизанный лунным светом, -
шелковистые светлые волосы, гладко зачесанные назад, и зеленоватые глаза;
когда он улыбался, ей всегда казалось, что он ее "разыгрывает". Но ведь он в
конце концов карикатурист!
- Да, занятно!
Он ускользнул. Мог бы остаться еще минутку - все равно никто не успеет
подойти до исполнения песен Бэрдигэла. Вот уже выходит певец - Чарлз Паулз.
Какой он толстый и решительный и как тащит маленького Бэрдигэла к роялю!
Прелестный аккомпанемент - журчащий, мелодичный!
Толстый решительный мужчина запел. Как не похоже на аккомпанемент!
Мелодия, казалось, состояла из одних фальшивых нот и с математической
точностью отнимала у Флер всякую возможность испытывать удовольствие.
Бэрдигэл, очевидно, писал, больше всего на свете боясь, что его вещь
кто-нибудь назовет "певучей". Певучей! Флер понимала, насколько это слово
заразительно. Оно обойдет всех, как корь, и Бэрдигэл будет изничтожен.
Бедный Бэрдигэл! Конечно, песни вышли занятные. Только, как говорит Майкл:
"Господи, что же это?"
Три песни! Паулз изумителен - честно работает. Ни единой ноты не взял
так, чтобы было похоже на музыку! Мысли Флер вернулись к Уилфриду. Только за
ним, из всех молодых поэтов, признавалось право о чем-то говорить всерьез.
Это создавало ему особое положение - он как бы исходил от жизни, а не от
литературы. Кроме того, он выдвинулся на войне, был сыном лорда Мэллиона,
вероятно, получит Мерсеровскую премию за "Медяки". Если Уилфрид бросит ее,
то упадет звезда с сияющего над ее медным полом неба. Он не имеет права так
уходить от нее. Он должен научиться сдерживаться не думать так
физиологически. Нет! Нельзя упускать Уилфрида; но и нельзя опять вводить в
свою жизнь слезы, душераздирающие страсти, безвыходное положение, раскаяние.
Она уже раз испытала все это: заглушенная тоска до сих пор служила
предостережением.
Бэрдигэл раскланивался. Майкл сказал: "Выйдем покурить. Дальше -
скучища!" А, Бетховен! Бедный старик Бетховен! Так устарел - даже приятно
его послушать!
В коридорах и буфете только и было разговоров, что о возрождении. Юноши
и молодые дамы с живыми лицами и растрепанными волосами обменивались словом
"занятно! ". Более солидные мужчины, похожие на отставных матадоров,
загораживали все проходы, флер и Майкл прошли подальше и, став у стены,
закурили. Флер очень осторожно курила свою крохотную папироску в малюсеньком
янтарном мундштуке. Она как будто больше любовалась синеватым дымком, чем
действительно курила; приходилось считаться не только с этой толпой: никогда
не знаешь, с кем встретишься! Например, круг, где вращалась Элисон Черрел, -
политико-литературный, все люди с широкими взглядами, но, как всегда говорит
Майкл, "уверенные, что они единственные люди в мире; посмотри только, как
они пишут мемуары друг о друге". Флер чувствовала, что этим людям может не
понравиться, если женщины курят в общественных местах. Осторожно
присоединяясь к иконоборца, Флер никогда не забывала, что принадлежит по
крайней мере двум мирам. Наблюдая все, что происходило вокруг нее, она вдруг
заметила у стены человека, спрятавшего лицо за программой. "Уилфрид, -
подумала она, - и притворяется, что не видит меня!" Обиженная, как ребенок,
у которого отняли игрушку, она сказала:
- Вон Уилфрид, приведи его сюда, Майкл!
Майкл подошел и коснулся рукава своего друга. Показалось нахмуренное
лицо Дезерта. Флер видела, как он пожал плечами, повернулся и смешался с
толпой. Майкл вернулся к ней.
- Уилфрид здорово не в духе, говорит, что сегодня не годен для
человеческого общества. Чудак!
До чего мужчины тупы! Оттого, что Уилфрид - его приятель, Майкл ничего
не замечает; и счастье, что это так. Значит, Уилфрид действительно решил ее
избегать. Ладно, посмотрим! И она сказала:
- Я устала, Майкл, поедем домой.
Он взял ее под руку.
- Бедняжка моя! Ну, пошли!
На минуту они задержались у двери, которую забыли закрыть, и смотрели,
как Вуман, дирижер, изогнулся перед оркестром.
- Посмотри на него - настоящее чучело, вывешенное из окна: руки и ноги
болтаются, точно набиты опилками. А погляди на Фрапку с ее роялем мрачный
союз!
Послышался странный звук.
- Ей-богу, мелодия! - сказал Майкл.
Капельдинер прошептал ему на ухо: "Позвольте, сэр, я закрываю двери".
Флер мельком заметила знаменитого драматурга Л. С. Д., сидевшего с закрытыми
глазами, так же прямо, как торчали его волосы. Дверь закрылась они остались
в фойе.
- Подожди здесь, дорогая, я раздобуду рикшу.
Флер спрятала подбородок в мех. С востока дул холодный ветер.
За спиной раздался голос:
- Ну, Флер, ехать мне на Восток?
Уилфрид! Воротник поднят до ушей, папироска во рту, руки в карманах,
пожирает ее глазами.
- Вы глупый мальчик, Уилфрид!
- Думайте, что хотите. Ехать мне на Восток?
- Нет. В воскресенье утром - в одиннадцать часов, в галерее Тэйт. Мы
поговорим.
- Convenu! [8]
И ушел.
Оставшись внезапно одна, Флер вдруг словно впервые досмотрела в лицо
действительности. Неужели ей не справиться с Уилфридом? Подъехал автомобиль.
Майкл кивнул ей. Флер села в машину.
Проезжая мимо заманчиво освещенного оазиса, где молодые дамы
демонстрировали любопытным лондонцам последнее слово парижских дезабилье.
Флер почувствовала, что Майкл наклонился к ней. Если она намерена сохранить
Уилфрида, надо быть поласковей с Майклом. Но только:
- Не надо целовать меня посреди Пикадилли, Майкл.
- Прости, маленькая. Конечно, это преждевременно: я собирался тебя
поцеловать только у Партенеума!
Флер вспомнила, как он спал на диване в испанской гостинице в первые
две недели их медового месяца; как он всегда настаивал, чтобы она не тратила
на него ни пенни, а сам дарил ей все, что хотел, хотя у нее было три тысячи
годового дохода, а у него только тысяча двести фунтов; как он беспокоился,
когда у нее бывал насморк, и как он всегда приходил вовремя к чаю. Да, Майкл
- прелесть. Но разобьется ли ее сердце, если он завтра уедет на Восток или
на Запад?
Прижимаясь к нему, она сама удивлялась своему цинизму.
В передней она нашла телефонограмму: "Пожалуйста, передайте миссис
Монт, что я заполучила мистера Гэрдина Миннер. Леди Элисон".
Как приятно! Подлинная древность! Флер зажгла свет и на минуту
остановилась, любуясь своей комнатой. Действительно мило! Негромкое сопенье
послышалось из угла. Тинг-а-Линг" рыжий на черной подушке, лежал, словно
китайский лев в миниатюре, чистый, далекий от всего, только что вернувшийся
с вечерней прогулки вдоль ограды сквера.
- Я тебя вижу, - сказала Флер.
Тинг-а-Линг не пошевельнулся. Его круглые черные глаза следили, как
раздевалась хозяйка. Когда она вернулась из ванной, он лежал, свернувшись
клубком. "Странно! - подумала Флер, - откуда он знает, что Майкл не придет?"
И, скользнув Б теплую постель, она тоже свернулась клубком и заснула.
Но среди ночи она почему-то проснулась. Зов - долгий, странный,
протяжный - откуда-то с реки, из трущоб позади сквера, - и воспоминание
острое, болезненное - медовый месяц, Гренада - крыши внизу, - чернь,
слоновая кость, золото, - оклик сторожа под окном, - строки в письме Джона:
Голос, в ночи звенящий, в сонном и старом испанском
Городе, потемневшем в свете бледнеющих звезд.
Что говорит голос - долгий, звонко-тоскливый?
Просто ли сторож кличет, верный покой суля?
Просто ли путника песня к лунным лучам летит?
Нет! Влюбленное сердце плачет, лишенное счастья,
Просто зовет: "Когда?"
Голос - а может быть, ей приснилось? Джон, Уилфрид, Майкл! Стоит ли
иметь сердце!
Леди Элисон Черрел, урожденная Хитфилд, дочь первого графа Кемдена и
жена королевского адвоката Лайонеля Черрела, еще не старого человека,
приходившегося Майклу дядей, была очаровательной женщиной, воспитанной в той
среде, которую принято считать центром общества. Это была группа людей
неглупых, энергичных, с большим вкусом и большими деньгами. "Голубая кровь"
их предков определяла их политические связи, но они держались в стороне от
"Шутников" и прочих скучных мест, посещаемых представителями
привилегированной касты. Эти люди - веселые, обаятельные, непринужденные -
были, по мнению Майкла, "снобы, дружочек, и в эстетическом и в умственном
отношении, только они никогда этого не замечают. Они считают себя гвоздем
мироздания, всегда оживлены, здоровы, современны, хорошо воспитаны, умны,
Они просто не могут вообразить равных себе. Но, понимаешь, воображение у них
не такое уж богатое. Вся их творческая энергия уместится в пинтовой кружке.
Взять хотя бы их книги - всегда они пишут о чем-то: о философии, спиритизме,
поэзии, рыбной ловле, о себе самих; даже писать сонеты они перестают еще в
юности, до двадцати пяти лет. Они знают все - кроме людей, не принадлежащих
к их кругу. Да, они, конечно, работают, они хозяева, и как же иначе: ведь
таких умных, таких энергичных и культурных людей нигде не найти. Но эта
работа сводится к топтанию на одном месте в своем несчастном замкнутом
кругу. Для них он - весь мир; могло быть и хуже! Они создали свой
собственный золотой век, только война его малость подпортила".
Элисон Черрел, всецело связанная с этим миром, таким
остроумно-задушевным, веселым, непринужденным и уютным, жила в двух шагах от
Флер, в особняке, который был по архитектуре приятнее многих лондонских
особняков. В сорок лет, имея троих детей, она сохранила свою незаурядную
красоту, слегка поблекшую от усиленной умственной и физической деятельности.
Как человек увлекающийся, она любила Майкла, несмотря на его чудаческие
выпады, так что его матримониальная авантюра сразу заинтересовала ее. Флер
была изящна, обладала живым природным умом - новой племянницей безусловно
стоило заняться. Но несмотря на то, что Флер была податлива и умела
приспособляться к людям, она мало поддалась обработке; она продолжала
задевать любопытство леди Элисон, которая привыкла к тесному кружку
избранных и испытывала какое-то острое чувство, сталкиваясь с новым
поколением на медном полу в гостиной Флер. Там она встречала полную
непочтительность ко всему на свете, которая, если не принимать ее всерьез,
очень будоражила ее мысли. В этой гостиной она чувствовала себя почти что
отсталой. Это было даже пикантно.
Приняв от Флер по телефону заказ на Гэрдона Минхо, леди Элисон сразу
позвонила писателю. Она была с ним знакома - правда, не очень близко. Никто
не был с ним близко знаком. Он был всегда любезен, вежлив, молчалив, немного
скучноват и серьезен. Но он обладал обезоруживающей улыбкой - иногда
иронической, иногда дружелюбной. Его книги были то едкими, то
сентиментальными. Считалось хорошим тоном бранить его и за то и за другое -
и все-таки он продолжал существовать.
Леди Элисон позвонила ему: не придет ли он завтра на обед к ее
племяннику, Майклу Монту, познакомиться с молодым поколением?
В его ответе прозвучал неожиданный энтузиазм:
- С удовольствием! Фрак или смокинг?
- Как мило с вашей стороны! Вам будут страшно рады. Я думаю, лучше во
фраке, - завтра вторая годовщина их свадьбы. - Она повесила трубку, подумав:
"Должно быть, он пишет о них книгу".
Сознание ответственности заставило ее приехать рано.
Она приехала с таким чувством, что ее ждут занятные приключения: в
кругах ее мужа решались большие дела, и ей было приятно переменить
обстановку после целого дня суеты по поводу событий в "Клубе шутников". Ее
принял один Тинг-а-Линг, сидевший спиной к камину, и удостоил ее только
взглядом. Усевшись на изумрудно-зеленый диван, она сказала:
- Ну ты, смешной зверек, неужели не узнаешь меня после такого долгого
знакомства?
Блестящие черные глаза Тинга словно говорили: "Знаю, что вы тут часто
бываете; все на свете повторяется. И будущее не сулит ничего нового".
Леди Элисон задумалась. Новое поколение! Хочется ли ей, чтобы ее дочери
принадлежали к нему? Ей было бы интересно поговорить об этом с мистером
Минхо - перед войной они так чудесно беседовали с ним в Бичгрове. Девять лет
назад! Сибил было шесть лет, Джоун - всего четыре года! Время идет, все
меняется. Новое поколение! А в чем разница? "У нас было больше традиций", -
тихо проговорила она.
Легкий шум заставил ее поднять глаза, устремленные на носок туфли.
Тинг-а-Линг хлопал хвостом по ковру, словно аплодируя. Голос Флер раздался у
нее за спиной:
- Дорогая, я страшно опоздала. До чего мило с вашей стороны, что вы
раздобыли мне мистера Минхо! Надеюсь, наши будут хорошо себя вести. Во
всяком случае, сидеть он будет между вами и мной. Я его посажу у верхнего
конца стола, а Майкла - напротив, между Полиной Эпшир и Эмебел Нэйзинг.
Слева от вас - Сибли, справа от меня - Обри, потом Неста Горз и Уолтер
Нэйзинг, а напротив них Линда Фру и Чарлз Эпшир. Всего двенадцать человек.
Вы со всеми знакомы. Да, не обращайте внимания, если Нэйзинги и Неста будут
курить в антрактах между блюдами. Эмебел обязательно будет курить. Она из
Виргинии - и у нее это реакция. Надеюсь, на ней будет хоть чтонибудь надето.
Майкл, впрочем, уверяет, что это ошибка, когда она слишком одета. Но когда
ждешь мистера Минхо, как-то нервничаешь. Вы читали последнюю пародию Несты в
"Букете"? Ужасно смешно! Совершенно ясный намек на Л. С. Д.! Тинг, мой милый
Тинг, ты хочешь остаться и посмотреть гостей? Ну, тогда забирайся повыше, не
то тебе отдавят лапки. Не правда ли, он совсем китайчонок! Он придает такую
законченность комнате.
Тинг-а-Линг положил нос на лапы, улегшись на изумрудную подушку.
- Мистер Гэрдин Миннер!
Вошел знаменитый романист, бледный и сдержанный, Пожав обе протянутые
руки, он взглянул на Тинг-а-Линга.
- Какой милый! - проговорил он. - Как же ты поживаешь, дружок?
Тинг-а-Линг даже не пошевелился.
"Вы кажется, принимаете меня за обыкновенную английскую собаку, сэр?" -
как будто говорило его молчание.
- Мистер и миссис Уолтер Незон, мисс Линда Фру.
Эмебел Нэйзинг вошла первая. На шесть дюймов выше талии до светлых
волос - чистый алебастр ослепительной спины, на четыре дюйма ниже колен до
ослепительных туфелек - чуть прикрытый алебастр ног; знаменитый романист
машинально прервал беседу с Тинг-а-Лингом.
Уолтер Нэйзинг, следовавший за женой, был намного выше ее ростом и весь
в черном, выступала только узенькая белая полоска воротничка; его лицо,
словно выточенное сто лет назад, слегка напоминало лицо Шелли. И
литературные его произведения иногда походили на стихи этого поэта, а иногда
- на прозу Марселя Пруста. "Здорово заверчено!" - как говорил Майкл.
Линда Фру, которую Флер сразу познакомила с Гэрдоном Минхо,
принадлежала к числу тех, о чьем творчестве никогда нельзя было услышать
двух одинаковых суждений. Ее книги "Пустяки" и "Неистовый дон" вызвали
полный раскол во мнениях. Гениальные, по мнению одних, бездарные, по мнению
других, эти книги всегда вызывали интересный спор о том, поднимает ли легкий
налет безумия ценность искусства или снижает? Сама писательница мало
обращала внимания на критику - она творила.
- Тот самый мистер Минхо! Как интересно! Я не читала ни одного вашего
романа.
Флер ахнула.
- Как, ты не знаешь кошек мистера Минхо? Но ведь они изумительны.
Мистер Минхо, я очень хочу познакомить вас с женой Уолтера Нэйзинга. Эмебел,
это - мистер Гэрдон Минхо.
- О! Мистер Минхо! Как замечательно! Я чуть ли не с колыбели мечтаю с
вами познакомиться.
Флер услышала спокойный ответ писателя: "Ну, это еще не такой долгий
срок", и пошла навстречу Несте Горз и Сибли Суону, которые явились вдвоем,
как будто жили вместе, ссорясь из-за Л. С. Д. Неста оправдывала его
"задиристый" тон, Сибли уверял, что остроумие умерло вместе с эпохой
Реставрации; этот человек был верен себе!
Вошел Майкл с Эпширами и Обри Грином, которых он встретил в холле. Все
были в сборе.
Флер обожала безукоризненность во всем, а этот вечер был похож на бред.
Удачен ли он? Минхо явно был наименее блестящим собеседником; даже Элисон
говорила лучше. А все-таки у него великолепная голова. Флер втайне
надеялась, что он не уйдет слишком рано, а то кто-нибудь обязательно скажет:
"Вот ископаемое!" или "Толст и лыс!" - прежде чем за гостем закроется дверь.
Он трогательно мил, старается понравиться или, во всяком случае, не вызвать
слишком сильного презрения. И, конечно, в нем есть что-то большее, чем можно
услышать в разговоре. После суфле из крабов он как будто увлекся беседой с
Элисон, и все насчет молодежи. Флер слушала краем уха:
- Молодежь чувствует... великий поток жизни... не дает им того, что им
нужно... Прошлое и будущее окружены ореолом... О да! Современная жизнь
обесценена сейчас... Нет... Единственное утешение для нас - мы станем
когданибудь такой же стариной, как Конгрив, Стерн, Дефо... и снова будем
иметь успех... Почему? Что отвлекает их от общего хода жизни? Просто
пресыщение... газеты... фотографии. Жизни они не видят - только читают о
ней... Одни репродукции: все кажется поддельным, унылым, продажным... и
молодежь говорит: "Долой эту жизнь! Дайте нам прошлое или будущее!"
Он взял несколько соленых миндалинок, и Флер увидела, что его глаза
остановились на плечах Эмебел Нэйзинг. В том конце стола разговор был похож
на игру в футбол - никто не держал мяч дольше, чем на один удар. Он
перелетал от одного к другому. И после ряда удачных пассировок кто-нибудь
протягивал руку за папироской и пускал голубое облако дыма над не покрытым
скатертью обеденным столом. Флер наслаждалась великолепием своей испанской
столовой - мозаичным полом, яркими фруктами из фарфора, тисненой кожей,
медной отделкой и Сомсовым Гойей над мавританским диваном. Она быстро