Страница:
принимала мяч, когда он к ней залетал, но не брала на себя инициативы. Ее
талант заключался в умении замечать все сразу. "Миссис Майкл Монт подавала"
- блестящие нелепости Линды Фру, задор и поддразниванье Несты Горз, туманные
намеки Обри Грина, размашистые удары Сибли Суона, маленькие хладнокровные
американские вольности Эмебел Нэйзинг, забавные выражения Чарльза Эпшира,
рискованные парадоксы Уолтера Нэйзинга, критические замечания Полины Эпшир,
легкомысленные шутки и шпильки Майкла, даже искреннюю оживленность Элисон и
молчание Гэрдона Минхо - все это она подавала, выставляла напоказ, все время
настороженно следя, чтобы мяч разговора не коснулся земли и не замер. Да,
блестящий вечер, но - успех ли это?
Когда простились последние гости и Майкл пошел провожать Элисон домой,
Флер села на зеленый диван и стала думать о словах Минхо: "Молодежь не
получает того, что ей нужно". Нет! Что-то не ладится. - Не ладится, правда,
Тинг? - Но Тинг-а-Линг устал, и только кончик одного уха дрогнул. Флер
откинулась на спинку дивана, и вздохнула. Тинг-а-Линг выпрямился и, положив
передние лапы к ней на колени, посмотрел ей в лицо. "Смотри на меня, - как
будто говорил он. - У меня все благополучно. Я получаю то, чего хочу, и хочу
того, что получаю. Сейчас я хочу спать".
- А я - нет, - сказала Флер, не двигаясь.
- Возьми меня на руки, - попросил Тинг-а-Линг.
- Да, - сказала Флер, - мне кажется... Он милый человек, но это не тот
человек, Тинг.
Тинг-а-Линг устроился поудобнее на ее обнаженных руках.
"Все в порядке, - как будто говорил он, - тут у вас слишком много
всяких чувств и тому подобное - в Китае их нет. Идем!"
Квартира Уилфрида Дезерта была как раз напротив картинной галереи на
Корк-стрит. Являясь единственным представителем мужской половины
аристократии, пишущим достойные печати стихи, он выбрал эту квартиру не за
удобство, а за уединенность. Однако его "берлога" была обставлена со вкусом,
с изысканностью, которая свойственна аристократическим английским
семействам. Два грузовика со "всяким хламом" из Хэмширского имения старого
лорда Мэллиона прибыли сюда, когда Уилфрид устраивался. Впрочем, его редко
можно было застать в его гнезде, да и вообще его считали редкой птицей, и он
занимал совершенно обособленное положение среди молодых литераторов, отчасти
благодаря своей репутации постоянного бродяги. Он сам едва ли знал, где
проводит время, где работает, - у него было что-то вроде умственной
клаустрофобии [9], страх быть стиснутым людьми. Когда началась война, он
только что окончил Итон; когда "война кончилась, ему было двадцать три года
- и не было на свете молодого поэта старее, чем он. Его дружба с Майклом,
начавшись в госпитале, совсем было замерла и внезапно возобновилась, когда
Майкл в 1920 году вступил в издательство Дэнби и Уинтера, на Блэйк-стрит,
Ковент-Гарден. Стихи Уилфрида вызвали в новоиспеченном издателе буйный
восторг. После задушевных бесед над стихами поэта, ищущего литературного
пристанища, была одержана победа над издательством, уступившим настояниям
Майкла. Общая радость от первой книги, написанной Уилфридом и ставшей первым
изданием Майкла, увенчалась свадьбой Майкла. Лучший Друг и шафер! С тех пор
Дезерт, насколько умел, привязался к этой паре; и надо отдать ему
справедливость - только месяц назад ему стало ясно, что притягивает его
Флер, а не Майкл. Дезерт никогда не говорил о войне, и от него нельзя было
услышать о том впечатлении, которое сложилось у него и которое он мог бы
выразить так: "Я столько времени жил среди ужасов и смертей, я видел людей в
таком неприкрашенном виде, я так нещадно изгонял из своих мыслей всякую
надежду, что у меня теперь никогда не может быть ни малейшего уважения к
теориям, обещаниям, условностям, морали и принципам. Я слишком возненавидел
людей, которые копались во всех этих умствованиях, пока я копался в грязи и
крови. Иллюзии кончились. Никакая религия, никакая философия меня не
удовлетворяют - слова, и только слова. Я все еще сохранил здравый ум - и не
особенно этому рад. Я все еще, оказывается, способен испытывать страсть; еще
могу скрипеть зубами, могу улыбаться. Во мне еще сильна какая-то окопная
честность, но искренна ли она, или это только привычный след былого - не
знаю. Я опасен, но не так опасен, как те, кто торгует словами, принципами,
теориями, всякими фанатическими бреднями за счет крови и пота других людей.
Война сделала для меня только одно - научила смотреть на жизнь как на
комедию. Смеяться над ней - только это и остается!"
Уйдя с концерта в пятницу вечером, он прямо прошел к себе домой. И,
вытянувшись во весь рост на монашеском ложе пятнадцатого века, скрашенном
мягкими подушками и шелками двадцатого, он закинул руки за голову и
погрузился в размышления: "Так дальше жить я не хочу. Она меня околдовала.
Для нее это - пустое. Но для меня это - ад. В воскресенье покончу со всем.
Персия - хорошее место. Аравия - хорошее место, много крови и песка! Флер не
способна просто отказаться от чего-нибудь. Но как она запутала меня!
Обаянием глаз, волос, походки, звуками голоса - обаянием теплоты, аромата,
блеска. Перейти границы - нет, это не для нее. А если так - что же тогда?
Неужели я буду пресмыкаться перед ее китайским камином и китайской
собачонкой и томиться такой тоской, такой лихорадочной жаждой из-за того,
что я не могу целовать ее? Нет, лучше снова летать над немецкими батареями.
В воскресенье! До чего женщины любят затягивать агонию. И ведь повторится то
же самое, что было сегодня днем. "Как нехорошо с вашей стороны уходить
теперь, когда ваша дружба мне так нужна! Оставайтесь, будьте моим ручным
котенком, Уилфрид!" Нет, дорогая, раз навсегда надо покончить с этим. И я
покончу - клянусь богом!.."
Когда в этой галерее, где дан приют всему британскому искусству, так
случайно, в воскресное утро, встретились двое перед Евой, вдыхающей аромат
райских цветов, там, кроме них обоих, было еще шестеро подвыпивших юнцов,
забредших сюда явно по ошибке, служитель музея и парочка из провинции; все
они, по-видимому, были лишены способности замечать что бы то ни было.
Кстати, встреча эта действительно казалась совершенно невыразительной.
Просто двое молодых людей из разочарованного круга общества обмениваются
уничтожающими замечаниями по адресу прошлого. Дезерт своим уверенным тоном,
улыбкой, светской непринужденностью никак не выдавал сердечной боли. Флер
была бледнее его и интереснее. Дезерт твердил про себя: "Никакой мелодрамы -
только не это!" А Флер думала: "Если я смогу заставить его всегда быть вот
таким обыкновенным, я его не потеряю, потому что он не уйдет без настоящей
вспышки".
Только когда они во второй раз оказались перед Евой, Уилфрид
проговорил:
- Не знаю, зачем вы просили меня прийти. Флер. Я делаю глупость, что
даю себя на растерзание. Я вполне понимаю ваши чувства. Я для вас вроде
экземпляра эпохи. Мин, с которым вам жалко расстаться. Но я вряд ли гожусь
для этого; вот и все, что остается сказать.
- Какие ужасные вещи вы говорите, Уилфрид!
- Ну вот! Итак, мы расстаемся. Дайте лапку!
Его глаза - красивые, потемневшие глаза - трагически противоречили
улыбающимся губам, и Флер, запинаясь, сказала:
- Уилфрид... я... я не знаю. Дайте мне подумать. Мне слишком тяжело,
когда вы несчастны. Не уезжайте. Может быть, я... я тоже буду несчастна.
Я... я сама не знаю.
Горькая мысль мелькнула у Дезерта: "Она не может меня отпустить - не
умеет". Но он проговорил очень мягко:
- Не грустите, дитя мое. Вы забудете все это через две недели. Я вам
что-нибудь пришлю в утешение. Почему бы мне не выбрать Китай - не все ли
равно, куда ехать? Я вам пришлю настоящий экземпляр для китайской коллекции
- более ценный, чем вот этот.
- Вы меня оскорбляете! Не надо! - страстно сказала Флер.
- Простите. Я не хочу сердить вас на прощание.
- Чего же вы от меня хотите?
- Ну - послушайте! Зачем повторять все сначала! А кроме того, я все
время с пятницы думаю об этом. Мне ничего не надо, Флер, - только
благословите меня и дайте мне руку. Ну?
Флер спрятала руку за спину. Это слишком оскорбительно! Он принимает ее
за хладнокровную кокетку, за жадную кошку - терзает, играя, мышей, которых и
не собирается есть!
- Вы думаете, я сделана изо льда? - спросила она и прикусила верхнюю
губу. - Так нет же!
Дезерт посмотрел на нее: его глаза стали совсем несчастными.
- Я не хотел задеть ваше самолюбие, - сказал он. - Оставим это, Флер.
Не стоит.
Флер отвернулась и устремила взгляд на Еву - такая здоровая женщина,
беззаботная, жадно вдыхающая полной грудью аромат цветов! Почему бы не быть
такой вот беззаботной, не срывать все по пути? Не так уж много в мире любви,
чтобы проходить мимо, не сорвав, не вдохнув ее. Убежать! Уехать с ним на
Восток! Нет, конечно, она не способна на такую безумную выходку. Но, может
быть... не все ли равно? - тот ли, другой ли, если ни одного из них не
любишь по-настоящему!
Из-под опущенных белых век, сквозь темные ресницы Флер видела выражение
его лица, видела, что он стоит неподвижнее статуи. И вдруг она сказала:
- Вы сделаете глупость, если уедете! Подождите! - И, не прибавив ни
слова, не взглянув, она быстро ушла, а Дезерт стоял, как оглушенный, перед
Евой, жадно рвущей цветы.
Флер была в таком смятении, что второпях чуть не наступила на ногу
одному весьма знакомому человеку, стоявшему перед картиной Альма-Тадемы в
какой-то унылой тревоге, как будто задумавшись над изменчивостью рыночных
цен.
- Папа! Ты разве в городе? Пойдем к нам завтракать, я страшно спешу
домой.
Взяв его под руку и стараясь загородить от него Еву, она увела его,
думая: "Видел он нас? Мог он нас заметить?"
- Ты тепло одета? - пробурчал Сомс.
- Очень!
- Верь вам, женщинам! Ветер с востока - а ты посмотри на свою шею!
Право, не понимаю.
- Зато я понимаю, милый.
Серые глаза Сомса одобрительно осмотрели ее с ног до головы.
- Что ты здесь делала? - спросил он.
И Флер подумала: "Слава богу, не видел! Иначе он ни за что бы не
спросил". И она ответила:
- Я просто интересуюсь искусством, так же как и ты, милый.
- А я остановился у твоей тетки на Грин-стрит. Этот восточный ветер
отражается на моей печени. А как твой... как Майкл?
- О, прекрасно - изредка хандрит. У нас вчера был званый обед.
Годовщина свадьбы! Реализм Форсайтов заставил его пристально заглянуть
в глаза Флер.
Опуская руку в карман пальто, он сказал:
- Я нес тебе подарок.
Флер, увидела что-то плоское, завернутое в розовую папиросную бумагу.
- Дорогой мой, а что это?
Сомс снова спрятал пакетик в карман.
- После посмотрим. Кто-нибудь у тебя завтракает?
- Только Барт.
- "Старый Монт"? О господи!
- Разве тебе не нравится Барт, милый?
- Нравится? У меня с ним нет ничего общего.
- Я думала, что вы как будто сходитесь в политических вопросах.
- Он реакционер, - сказал Сомс.
- А ты кто, дорогой?
- Я? А зачем мне быть кем-нибудь? - И в этих словах сказалась вся его
политическая программа - не вмешиваться ни во что; чем старше он становился,
тем больше считал, что это - единственно правильная позиция каждого
здравомыслящего человека.
- А как мама?
- Прекрасно выглядит. Я ее совершенно не вижу - у нее гостит ее мамаша,
она целыми днями в бегах.
Сомс никогда не называл мадам Ламот бабушкой Флер - чем меньше его дочь
будет иметь дела со своей французской родней, тем лучше.
- Ах! - воскликнула Флер. - Вот Тинг и кошка!
Тинг-а-Линг, вышедший на прогулку, рвался на поводке из рук горничной и
отчаянно фыркал, пытаясь влезть на решетку, где сидела черная кошка вся
ощерившись, сверкая глазами.
- Дайте мне его, Элен. Иди к маме, милый.
И Тинг-а-Линг пошел: вырваться все равно было нельзя; но он все время
оборачивался, фыркая и скаля зубы.
- Люблю, когда он такой естественный, - сказала Флер.
- Выброшенные деньги - такая собака, - заметил Сомс. - Тебе надо было
купить бульдога - пусть бы спал в холле. Нет конца грабежам. У тети украли
дверной молоток.
- Я бы не рассталась с Тингом и за сто молотков.
- В один прекрасный день у тебя и его украдут - эта порода в моде!
Флер открыла дверь.
- Ой, - сказала она, - Барт уже пришел!
Блестящий цилиндр красовался на мраморном ларе, подаренном Сомсом и
предназначенном для хранения верхнего платья, на страх моли.
Поставив свой цилиндр рядом с тем, Сомс поглядел на них. Они были до
смешного одинаковые - высокие, блестящие, с той же маркой внутри. Сомс опять
стал носить цилиндр после провала всеобщей стачки и забастовки горняков 1921
года, инстинктивно почувствовав, что революция на довольно значительное
время отсрочена.
- Так вот, - сказал он, вынимая розовый пакетик из кармана, - не знаю,
понравится ли тебе, посмотри!
Это был причудливо выточенный, причудливо переливающийся кусочек опала
в оправе из крохотных бриллиантов.
- О, какая прелесть! - обрадовалась Флер.
- Венера, выходящая из морской пены, или что-то в этом духе, -
проворчал Сомс. - Редкость. Нужно ее смотреть при сильном освещении.
- Но она очаровательна. Я сейчас же ее надену.
Венера! Если бы папа только знал! Она обвила его шею руками, чтобы
скрыть смущение. Сомс с обычной сдержанностью позволил ей потереться щекой о
его гладко выбритое лицо. Зачем излишние проявления любви, когда они оба и
так знают, что его чувство вдвое сильнее чувства Флер?
- Ну, надень, - сказал он, - посмотрим.
Флер приколола опал у ворота, глядя на себя в старинное, в лакированной
раме, зеркало.
- Изумительно! Спасибо тебе, дорогой. Да, твой галстук в порядке. Мне
нравятся эти белые полосочки. Ты всегда носи его к черному. Ну, пойдем! - и
она потянула его за собой в китайскую комнату. Там никого не было.
- Барт, наверно, наверху у Майкла - обсуждает свою новую книгу.
- В его годы - писать! - сказал Сомс.
- Миленький, да он на год моложе тебя!
- Но я-то не пишу. Не так глуп. Ну, а у тебя завелись еще какие-нибудь
эдакие новомодные знакомые?
- Только один. Гэрдон Минхо, писатель.
- Тоже из новых?
- Что ты, милый! Неужели ты не слышал о Гэрдоне Минхо? Он стар как мир.
- Все они для меня одинаковы, - проворчал Сомс. - Он на хорошем счету?
- Да, я думаю, что его годовой доход побольше твоего. Он почти классик
- ему для этого остается только умереть.
- Надо будет достать какую-нибудь из его книг и почитать. Как ты его
назвала?
- Ты достань "Рыбы и рыбки" Гэрдона Минхо. Запомнишь, правда? А-а, вот
и они! Майкл, посмотри, что папа мне подарил.
Взяв его руку, она приложила ее к опалу на своей шее. "Пусть они оба
видят, в каких мы хороших отношениях", - подумала она. Хотя отец и не видел
ее с Уилфридом в галерее, но совесть ей подсказывала: "Укрепляй свою
репутацию - неизвестно, какая поддержка понадобится тебе в будущем".
Украдкой она наблюдала за стариками. Встречи "Старого Монта" со "Старым
Форсайтом", как называл ее отца Барт, говоря о нем с Майклом, вызывали у нее
желание смеяться - совершенно неизвестно почему. Барт знал все - но все его
знания были словно прекрасно переплетенные и аккуратно изданные в духе
восемнадцатого века томики. Ее отец знал только то, что ему было выгодно
знать, но его знания не были систематизированы и не входили ни в какие
рамки. Если он и принадлежал к концу викторианской эпохи, то все же умел,
когда было нужно, пользоваться достижениями позднейших периодов. "Старый
Монт" верил в традиции, "Старый Форсайт" - ничуть. Зоркая Флер давно
подметила разницу в пользу своего отца. Однако разговоры "Старого Монта"
были много современнее, живее, поверхностнее, язвительнее. менее связаны с
точной информацией, а речь Сомса всегда была сжата, деловита. Просто
невозможно сказать, который из них - лучший музейный экспонат. И оба так
хорошо сохранились!
Они, собственно, даже не поздоровались, только Сомс пробурчал что-то о
погоде. И почти сразу все принялись за воскресный завтрак - Флер, после
длительных стараний, удалось совершенно лишить его обычного британского
характера. И действительно, им был подан салат из омаров, ризотто из
цыплячьих печенок, омлет с ромом и десерт настолько испанского вида, как
только было возможно.
- Я сегодня была у Тэйта, - проговорила Флер. - Право, по-моему, это
трогательное зрелище.
- Трогательное? - фыркнул Сомс.
- Флер хочет сказать, сэр, что видеть сразу так много старых английских
картин - это все равно, что смотреть на выставку младенцев.
- Не понимаю, - сухо возразил Сомс. - Там есть прекрасные работы.
- Но не "взрослые"!
- А вы, молодежь, принимаете всякое сумасшедшее умничанье за зрелость.
- Нет, папа, Майкл не то хочет сказать. Ведь правда, у английской
живописи еще не прорезались зубы мудрости. Сразу видишь разницу между
английской и любой континентальной живописью.
- И благодарение богу за это! - перебил сэр Лоренс. - Искусство нашей
страны прекрасно своей невинностью. Мы самая старая страна в политическом
отношении и самая юная - в эстетическом. Что вы скажете на это, Форсайт?
- Тернер для меня достаточно стар и умен, - коротко бросил Сомс. - Вы
придете на заседание правления ОГС во вторник?
- Во вторник? Как будто мы собирались поохотиться, Майкл?
Сомс проворчал:
- Придется с этим подождать. Мы утверждаем отчет.
Благодаря влиянию "Старого Монта" Сомс попал в правление одного из
богатейших страховых предприятий - Общества Гарантийного Страхования и, по
правде говоря, чувствовал себя там не совсем уверенно. Несмотря на то, что
закон о страховании был одним из надежнейших в мире, появились
обстоятельства, которые причиняли ему беспокойство. Сомс покосился через
стол. Весьма легковесен этот узколобый, мохнатобровый баронетишка - вроде
своего сына! И Сомс внезапно добавил:
- Я не вполне спокоен. Если бы я знал раньше, как этот Элдерсон ведет
дела, - сомневаюсь, что я вошел бы в правление.
Лицо "Старого Монта" расплылось так, что, казалось, обе половинки
разойдутся.
- Элдерсон! Его дед был у моего деда агентом по выборам во время билля
о парламентской реформе; он провел его через самые корруптированные выборы,
какие когда-либо имели место, купил все голоса, перецеловал всех фермерских
жен. Великие времена, Форсайт, великие времена!
- И они прошли, - сказал Сомс. - Вообще я считаю, что нельзя так
доверять одному человеку, как мы доверяем Элдерсону. Не нравятся мне эти
иностранные страховки.
- Что вы, дорогой мой Форсайт! Этот Элдерсон - первоклассный ум. Я знаю
его с детства, мы вместе учились в Уинчестере.
Сомс глухо заворчал. В этом ответе "Старого Монта" крылась главная
причина его беспокойства. Члены правления все словно учились вместе в
Уинчестере. Тут-то и зарыта собака! Они все до того почтенны, что не
решаются взять под сомнение не только друг друга, но даже свои собственные
коллективные действия. Пуще ошибок, пуще обмана они боятся выказать
недоверие друг к другу. И это естественно: недоверие друг к Другу есть зло
непосредственное. А, как известно, непосредственых неприятностей и стараются
избегать. И в самом деле, только привычка, унаследованная Сомсом от своего
отца Джемса, - привычка лежать без сна между двумя и четырьмя часами ночи,
когда из кокона смутного опасения так легко вылетает бабочка страха, -
заставляла его беспокоиться. Конечно, ОГС было столь внушительным
предприятием и сам Сомс был так недавно с ним связан, что явно
преждевременно было чуять недоброе, - тем более, что ему пришлось бы уйти из
правления и потерять тысячу в год, которую он получал там, если бы он поднял
тревогу без всякой причины. А что если причина все же есть? Вот в чем беда!
А тут еще этот "Старый Монт" сидит и болтает об охоте и своем дедушке.
Слишком узкий лоб у этого человека! И невесело подумав: "Никто из всех них,
даже моя родная дочь, не способны ничего принимать всерьез", - он
окончательно замолк. Возня у его локтя заставила его очнуться - это
собачонка вскочила на стул между ним и Флер! Кажется, ждет, чтоб он дал ей
что-нибудь? У нее скоро глаза выскочат. И Сомс сказал:
- Ну, а тебе что нужно? - Как это животное смотрит на него своими
пуговицами для башмаков! - На, - сказал он, протягивая собаке соленую
миндалину, - не ешь их, верно?
Но Тинг-а-Линг съел.
- Он просто обожает миндаль, папочка. Правда, мой миленький?
Тинг-а-Линг поднял глаза на Сомса, и у того появилось странное
ощущение. "По-моему, этот звереныш меня любит, - подумал он, - всегда на
меня смотрит". Он дотронулся до носа Тинга концом пальца. Тинг-а-Линг слегка
лизнул палец своим загнутым черноватым язычком.
- Бедняга! - непроизвольно сорвалось у Сомса, и он обернулся к "Старому
Монту".
- Забудьте, что я говорил.
- Дорогой мой Форсайт, а что, собственно, вы сказали?
Господи помилуй! И он сидит в правлении рядом с таким человеком! Что
заставило его принять этот пост - один бог знает, - ни деньги, ни лишние
заботы ему не были нужны. Как только он стал одним из директоров, вся его
родня - Уинифрид и другие - стала покупать акции, чтобы заработать на
подоходный налог: семь процентов с привилегированных акций, девять процентов
с обычных, вместо тех верных пяти процентов, которыми им следовало бы
довольствоваться. Вот так всегда: он не может сделать ни шагу, чтобы за ним
не увязались люди. Ведь он был всегда таким верным, таким прекрасным
советником в путаных денежных делах. И теперь, в его годы, такое
беспокойство! В поисках утешения его глаза остановились на опале у шеи Флер
- красивая вещь, красивая шея! Да! У нее совсем счастливый вид - забыла свое
несчастное увлечение, - как-никак, два года прошло. За одно это стоит
благодарить судьбу. Теперь ей нужен ребенок, чтобы сделать ее устойчивее во
всей этой модной суете среди грошовых писак, художников и музыкантов.
Распущенная публика. Впрочем, у Флер умная головка. Если у нее будет
ребенок, надо будет положить на ее имя еще двадцать тысяч. У ее матери одно
достоинство: в денежных делах очень аккуратна, - хорошая французская черта.
И Флер, насколько ему известно, тоже знает цену деньгам. Что такое? До его
слуха долетело слово "Гойя". Выходит новая его биография? Гм... Это
подтвердило медленно крепнущее в нем убеждение, что Гойя снова на вершине
славы.
- Пожалуй, расстанусь с этой вещью, - сказал он, указывая на картину. -
Тут сейчас есть один аргентинец.
- Продать вашего Гойю, сэр? - удивился Майкл. - Вы только подумайте,
как все сейчас завидуют вам.
- За всем не угнаться, - сказал Сомс.
- Репродукция, которую мы сделали для новой биографии, вышла
изумительно. "Собственность Сомса Форсайта, эсквайра". Дайте нам сначала
хоть выпустить книгу, сэр.
- Тень или сущность, а? Форсайт? Узколобый баронетишка - насмехается
он, что ли?
- У меня нет родового поместья, - сказал он.
- Зато у нас есть, сэр, - ввернул Майкл. - Вы могли бы завещать картину
Флер.
- Посмотрим, заслужит ли она, - сказал Сомс. И посмотрел на дочь.
Флер редко краснела: она просто взяла Тинг-а-Линга на руки и встала
из-за испанского стола. Майкл пошел за ней.
- Кофе в комнате рядом, - сказал он.
"Старый Форсайт" и "Старый Монт" встали, вытирая усы.
Контора ОГС находилась недалеко от Геральдического управления. Сомс,
знавший, что "три червленые пряжки на черном поле вправо" и "натурального
цвета фазан" за немалую мзду были получены его дядей Суизином в шестидесятых
годах прошлого века, всегда презрительно отзывался об этом учреждении, пока,
примерно с год назад, его не поразила фамилия Голдинг, попавшаяся ему в
книге, которую он рассеянно просматривал в "Клубе знатоков". Автор пытался
доказать, что Шекспир в действительности был Эдуард де Вир, граф Оксфорд.
Мать графа была урожденная Голдинг, и мать Сомса - тоже! Совпадение поразило
его; и он стал читать дальше. Он отложил книгу, не уверенный в правильности
ее основных выводов, но у него определенно зародилось любопытство: не
приходится ли он родственником Шекспиру? Даже если считать, что граф не был
поэтом, все же Сомс чувствовал, что такое родство только почетно, хотя,
насколько ему удалось выяснить, граф Оксфорд был темной личностью. Когда
Сомс попал в правление ОГС и раз в две недели, по вторникам, стал проходить
мимо этого учреждения, он думал: "Денег я на это тратить не стану, но
как-нибудь загляну сюда". А когда заглянул, сам удивился, насколько это его
захватило. Проследить родословную матери оказалось чемто вроде уголовного
расследования: почти так же запутано и совершенно так же дорого. С
форсайтским упорством он не мог уже остановиться в своих поисках матери
Шекспира де Вир, даже если бы она оказалась только дальней родней. К
несчастью, он никак не мог проникнуть дальше некоего Уильяма Гоулдинга,
времен Оливера Кромвеля, по роду занятий "ингерера". Сомс даже боялся
разузнать, какая это, в сущности, была профессия. Надо было раскопать еще
четыре поколения - и он тратил все больше денег и все больше терял надежду
что-нибудь получить за них. Вот почему во вторник, после завтрака у Флер, он
по дороге в правление так косо смотрел на старое здание. Еще две бессонные
ночи до того взвинтили его, что он решил больше не скрывать своих подозрений
и выяснить, как обстоят дела в ОГС. И неожиданное напоминание о том, что он
тратит деньги как попало, когда в будущем, пусть отдаленном, придется, чего
доброго, выполнять финансовые обязательства, совершенно натянуло его и без
того напряженные нервы. Отказавшись от лифта и медленно подымаясь на второй
талант заключался в умении замечать все сразу. "Миссис Майкл Монт подавала"
- блестящие нелепости Линды Фру, задор и поддразниванье Несты Горз, туманные
намеки Обри Грина, размашистые удары Сибли Суона, маленькие хладнокровные
американские вольности Эмебел Нэйзинг, забавные выражения Чарльза Эпшира,
рискованные парадоксы Уолтера Нэйзинга, критические замечания Полины Эпшир,
легкомысленные шутки и шпильки Майкла, даже искреннюю оживленность Элисон и
молчание Гэрдона Минхо - все это она подавала, выставляла напоказ, все время
настороженно следя, чтобы мяч разговора не коснулся земли и не замер. Да,
блестящий вечер, но - успех ли это?
Когда простились последние гости и Майкл пошел провожать Элисон домой,
Флер села на зеленый диван и стала думать о словах Минхо: "Молодежь не
получает того, что ей нужно". Нет! Что-то не ладится. - Не ладится, правда,
Тинг? - Но Тинг-а-Линг устал, и только кончик одного уха дрогнул. Флер
откинулась на спинку дивана, и вздохнула. Тинг-а-Линг выпрямился и, положив
передние лапы к ней на колени, посмотрел ей в лицо. "Смотри на меня, - как
будто говорил он. - У меня все благополучно. Я получаю то, чего хочу, и хочу
того, что получаю. Сейчас я хочу спать".
- А я - нет, - сказала Флер, не двигаясь.
- Возьми меня на руки, - попросил Тинг-а-Линг.
- Да, - сказала Флер, - мне кажется... Он милый человек, но это не тот
человек, Тинг.
Тинг-а-Линг устроился поудобнее на ее обнаженных руках.
"Все в порядке, - как будто говорил он, - тут у вас слишком много
всяких чувств и тому подобное - в Китае их нет. Идем!"
Квартира Уилфрида Дезерта была как раз напротив картинной галереи на
Корк-стрит. Являясь единственным представителем мужской половины
аристократии, пишущим достойные печати стихи, он выбрал эту квартиру не за
удобство, а за уединенность. Однако его "берлога" была обставлена со вкусом,
с изысканностью, которая свойственна аристократическим английским
семействам. Два грузовика со "всяким хламом" из Хэмширского имения старого
лорда Мэллиона прибыли сюда, когда Уилфрид устраивался. Впрочем, его редко
можно было застать в его гнезде, да и вообще его считали редкой птицей, и он
занимал совершенно обособленное положение среди молодых литераторов, отчасти
благодаря своей репутации постоянного бродяги. Он сам едва ли знал, где
проводит время, где работает, - у него было что-то вроде умственной
клаустрофобии [9], страх быть стиснутым людьми. Когда началась война, он
только что окончил Итон; когда "война кончилась, ему было двадцать три года
- и не было на свете молодого поэта старее, чем он. Его дружба с Майклом,
начавшись в госпитале, совсем было замерла и внезапно возобновилась, когда
Майкл в 1920 году вступил в издательство Дэнби и Уинтера, на Блэйк-стрит,
Ковент-Гарден. Стихи Уилфрида вызвали в новоиспеченном издателе буйный
восторг. После задушевных бесед над стихами поэта, ищущего литературного
пристанища, была одержана победа над издательством, уступившим настояниям
Майкла. Общая радость от первой книги, написанной Уилфридом и ставшей первым
изданием Майкла, увенчалась свадьбой Майкла. Лучший Друг и шафер! С тех пор
Дезерт, насколько умел, привязался к этой паре; и надо отдать ему
справедливость - только месяц назад ему стало ясно, что притягивает его
Флер, а не Майкл. Дезерт никогда не говорил о войне, и от него нельзя было
услышать о том впечатлении, которое сложилось у него и которое он мог бы
выразить так: "Я столько времени жил среди ужасов и смертей, я видел людей в
таком неприкрашенном виде, я так нещадно изгонял из своих мыслей всякую
надежду, что у меня теперь никогда не может быть ни малейшего уважения к
теориям, обещаниям, условностям, морали и принципам. Я слишком возненавидел
людей, которые копались во всех этих умствованиях, пока я копался в грязи и
крови. Иллюзии кончились. Никакая религия, никакая философия меня не
удовлетворяют - слова, и только слова. Я все еще сохранил здравый ум - и не
особенно этому рад. Я все еще, оказывается, способен испытывать страсть; еще
могу скрипеть зубами, могу улыбаться. Во мне еще сильна какая-то окопная
честность, но искренна ли она, или это только привычный след былого - не
знаю. Я опасен, но не так опасен, как те, кто торгует словами, принципами,
теориями, всякими фанатическими бреднями за счет крови и пота других людей.
Война сделала для меня только одно - научила смотреть на жизнь как на
комедию. Смеяться над ней - только это и остается!"
Уйдя с концерта в пятницу вечером, он прямо прошел к себе домой. И,
вытянувшись во весь рост на монашеском ложе пятнадцатого века, скрашенном
мягкими подушками и шелками двадцатого, он закинул руки за голову и
погрузился в размышления: "Так дальше жить я не хочу. Она меня околдовала.
Для нее это - пустое. Но для меня это - ад. В воскресенье покончу со всем.
Персия - хорошее место. Аравия - хорошее место, много крови и песка! Флер не
способна просто отказаться от чего-нибудь. Но как она запутала меня!
Обаянием глаз, волос, походки, звуками голоса - обаянием теплоты, аромата,
блеска. Перейти границы - нет, это не для нее. А если так - что же тогда?
Неужели я буду пресмыкаться перед ее китайским камином и китайской
собачонкой и томиться такой тоской, такой лихорадочной жаждой из-за того,
что я не могу целовать ее? Нет, лучше снова летать над немецкими батареями.
В воскресенье! До чего женщины любят затягивать агонию. И ведь повторится то
же самое, что было сегодня днем. "Как нехорошо с вашей стороны уходить
теперь, когда ваша дружба мне так нужна! Оставайтесь, будьте моим ручным
котенком, Уилфрид!" Нет, дорогая, раз навсегда надо покончить с этим. И я
покончу - клянусь богом!.."
Когда в этой галерее, где дан приют всему британскому искусству, так
случайно, в воскресное утро, встретились двое перед Евой, вдыхающей аромат
райских цветов, там, кроме них обоих, было еще шестеро подвыпивших юнцов,
забредших сюда явно по ошибке, служитель музея и парочка из провинции; все
они, по-видимому, были лишены способности замечать что бы то ни было.
Кстати, встреча эта действительно казалась совершенно невыразительной.
Просто двое молодых людей из разочарованного круга общества обмениваются
уничтожающими замечаниями по адресу прошлого. Дезерт своим уверенным тоном,
улыбкой, светской непринужденностью никак не выдавал сердечной боли. Флер
была бледнее его и интереснее. Дезерт твердил про себя: "Никакой мелодрамы -
только не это!" А Флер думала: "Если я смогу заставить его всегда быть вот
таким обыкновенным, я его не потеряю, потому что он не уйдет без настоящей
вспышки".
Только когда они во второй раз оказались перед Евой, Уилфрид
проговорил:
- Не знаю, зачем вы просили меня прийти. Флер. Я делаю глупость, что
даю себя на растерзание. Я вполне понимаю ваши чувства. Я для вас вроде
экземпляра эпохи. Мин, с которым вам жалко расстаться. Но я вряд ли гожусь
для этого; вот и все, что остается сказать.
- Какие ужасные вещи вы говорите, Уилфрид!
- Ну вот! Итак, мы расстаемся. Дайте лапку!
Его глаза - красивые, потемневшие глаза - трагически противоречили
улыбающимся губам, и Флер, запинаясь, сказала:
- Уилфрид... я... я не знаю. Дайте мне подумать. Мне слишком тяжело,
когда вы несчастны. Не уезжайте. Может быть, я... я тоже буду несчастна.
Я... я сама не знаю.
Горькая мысль мелькнула у Дезерта: "Она не может меня отпустить - не
умеет". Но он проговорил очень мягко:
- Не грустите, дитя мое. Вы забудете все это через две недели. Я вам
что-нибудь пришлю в утешение. Почему бы мне не выбрать Китай - не все ли
равно, куда ехать? Я вам пришлю настоящий экземпляр для китайской коллекции
- более ценный, чем вот этот.
- Вы меня оскорбляете! Не надо! - страстно сказала Флер.
- Простите. Я не хочу сердить вас на прощание.
- Чего же вы от меня хотите?
- Ну - послушайте! Зачем повторять все сначала! А кроме того, я все
время с пятницы думаю об этом. Мне ничего не надо, Флер, - только
благословите меня и дайте мне руку. Ну?
Флер спрятала руку за спину. Это слишком оскорбительно! Он принимает ее
за хладнокровную кокетку, за жадную кошку - терзает, играя, мышей, которых и
не собирается есть!
- Вы думаете, я сделана изо льда? - спросила она и прикусила верхнюю
губу. - Так нет же!
Дезерт посмотрел на нее: его глаза стали совсем несчастными.
- Я не хотел задеть ваше самолюбие, - сказал он. - Оставим это, Флер.
Не стоит.
Флер отвернулась и устремила взгляд на Еву - такая здоровая женщина,
беззаботная, жадно вдыхающая полной грудью аромат цветов! Почему бы не быть
такой вот беззаботной, не срывать все по пути? Не так уж много в мире любви,
чтобы проходить мимо, не сорвав, не вдохнув ее. Убежать! Уехать с ним на
Восток! Нет, конечно, она не способна на такую безумную выходку. Но, может
быть... не все ли равно? - тот ли, другой ли, если ни одного из них не
любишь по-настоящему!
Из-под опущенных белых век, сквозь темные ресницы Флер видела выражение
его лица, видела, что он стоит неподвижнее статуи. И вдруг она сказала:
- Вы сделаете глупость, если уедете! Подождите! - И, не прибавив ни
слова, не взглянув, она быстро ушла, а Дезерт стоял, как оглушенный, перед
Евой, жадно рвущей цветы.
Флер была в таком смятении, что второпях чуть не наступила на ногу
одному весьма знакомому человеку, стоявшему перед картиной Альма-Тадемы в
какой-то унылой тревоге, как будто задумавшись над изменчивостью рыночных
цен.
- Папа! Ты разве в городе? Пойдем к нам завтракать, я страшно спешу
домой.
Взяв его под руку и стараясь загородить от него Еву, она увела его,
думая: "Видел он нас? Мог он нас заметить?"
- Ты тепло одета? - пробурчал Сомс.
- Очень!
- Верь вам, женщинам! Ветер с востока - а ты посмотри на свою шею!
Право, не понимаю.
- Зато я понимаю, милый.
Серые глаза Сомса одобрительно осмотрели ее с ног до головы.
- Что ты здесь делала? - спросил он.
И Флер подумала: "Слава богу, не видел! Иначе он ни за что бы не
спросил". И она ответила:
- Я просто интересуюсь искусством, так же как и ты, милый.
- А я остановился у твоей тетки на Грин-стрит. Этот восточный ветер
отражается на моей печени. А как твой... как Майкл?
- О, прекрасно - изредка хандрит. У нас вчера был званый обед.
Годовщина свадьбы! Реализм Форсайтов заставил его пристально заглянуть
в глаза Флер.
Опуская руку в карман пальто, он сказал:
- Я нес тебе подарок.
Флер, увидела что-то плоское, завернутое в розовую папиросную бумагу.
- Дорогой мой, а что это?
Сомс снова спрятал пакетик в карман.
- После посмотрим. Кто-нибудь у тебя завтракает?
- Только Барт.
- "Старый Монт"? О господи!
- Разве тебе не нравится Барт, милый?
- Нравится? У меня с ним нет ничего общего.
- Я думала, что вы как будто сходитесь в политических вопросах.
- Он реакционер, - сказал Сомс.
- А ты кто, дорогой?
- Я? А зачем мне быть кем-нибудь? - И в этих словах сказалась вся его
политическая программа - не вмешиваться ни во что; чем старше он становился,
тем больше считал, что это - единственно правильная позиция каждого
здравомыслящего человека.
- А как мама?
- Прекрасно выглядит. Я ее совершенно не вижу - у нее гостит ее мамаша,
она целыми днями в бегах.
Сомс никогда не называл мадам Ламот бабушкой Флер - чем меньше его дочь
будет иметь дела со своей французской родней, тем лучше.
- Ах! - воскликнула Флер. - Вот Тинг и кошка!
Тинг-а-Линг, вышедший на прогулку, рвался на поводке из рук горничной и
отчаянно фыркал, пытаясь влезть на решетку, где сидела черная кошка вся
ощерившись, сверкая глазами.
- Дайте мне его, Элен. Иди к маме, милый.
И Тинг-а-Линг пошел: вырваться все равно было нельзя; но он все время
оборачивался, фыркая и скаля зубы.
- Люблю, когда он такой естественный, - сказала Флер.
- Выброшенные деньги - такая собака, - заметил Сомс. - Тебе надо было
купить бульдога - пусть бы спал в холле. Нет конца грабежам. У тети украли
дверной молоток.
- Я бы не рассталась с Тингом и за сто молотков.
- В один прекрасный день у тебя и его украдут - эта порода в моде!
Флер открыла дверь.
- Ой, - сказала она, - Барт уже пришел!
Блестящий цилиндр красовался на мраморном ларе, подаренном Сомсом и
предназначенном для хранения верхнего платья, на страх моли.
Поставив свой цилиндр рядом с тем, Сомс поглядел на них. Они были до
смешного одинаковые - высокие, блестящие, с той же маркой внутри. Сомс опять
стал носить цилиндр после провала всеобщей стачки и забастовки горняков 1921
года, инстинктивно почувствовав, что революция на довольно значительное
время отсрочена.
- Так вот, - сказал он, вынимая розовый пакетик из кармана, - не знаю,
понравится ли тебе, посмотри!
Это был причудливо выточенный, причудливо переливающийся кусочек опала
в оправе из крохотных бриллиантов.
- О, какая прелесть! - обрадовалась Флер.
- Венера, выходящая из морской пены, или что-то в этом духе, -
проворчал Сомс. - Редкость. Нужно ее смотреть при сильном освещении.
- Но она очаровательна. Я сейчас же ее надену.
Венера! Если бы папа только знал! Она обвила его шею руками, чтобы
скрыть смущение. Сомс с обычной сдержанностью позволил ей потереться щекой о
его гладко выбритое лицо. Зачем излишние проявления любви, когда они оба и
так знают, что его чувство вдвое сильнее чувства Флер?
- Ну, надень, - сказал он, - посмотрим.
Флер приколола опал у ворота, глядя на себя в старинное, в лакированной
раме, зеркало.
- Изумительно! Спасибо тебе, дорогой. Да, твой галстук в порядке. Мне
нравятся эти белые полосочки. Ты всегда носи его к черному. Ну, пойдем! - и
она потянула его за собой в китайскую комнату. Там никого не было.
- Барт, наверно, наверху у Майкла - обсуждает свою новую книгу.
- В его годы - писать! - сказал Сомс.
- Миленький, да он на год моложе тебя!
- Но я-то не пишу. Не так глуп. Ну, а у тебя завелись еще какие-нибудь
эдакие новомодные знакомые?
- Только один. Гэрдон Минхо, писатель.
- Тоже из новых?
- Что ты, милый! Неужели ты не слышал о Гэрдоне Минхо? Он стар как мир.
- Все они для меня одинаковы, - проворчал Сомс. - Он на хорошем счету?
- Да, я думаю, что его годовой доход побольше твоего. Он почти классик
- ему для этого остается только умереть.
- Надо будет достать какую-нибудь из его книг и почитать. Как ты его
назвала?
- Ты достань "Рыбы и рыбки" Гэрдона Минхо. Запомнишь, правда? А-а, вот
и они! Майкл, посмотри, что папа мне подарил.
Взяв его руку, она приложила ее к опалу на своей шее. "Пусть они оба
видят, в каких мы хороших отношениях", - подумала она. Хотя отец и не видел
ее с Уилфридом в галерее, но совесть ей подсказывала: "Укрепляй свою
репутацию - неизвестно, какая поддержка понадобится тебе в будущем".
Украдкой она наблюдала за стариками. Встречи "Старого Монта" со "Старым
Форсайтом", как называл ее отца Барт, говоря о нем с Майклом, вызывали у нее
желание смеяться - совершенно неизвестно почему. Барт знал все - но все его
знания были словно прекрасно переплетенные и аккуратно изданные в духе
восемнадцатого века томики. Ее отец знал только то, что ему было выгодно
знать, но его знания не были систематизированы и не входили ни в какие
рамки. Если он и принадлежал к концу викторианской эпохи, то все же умел,
когда было нужно, пользоваться достижениями позднейших периодов. "Старый
Монт" верил в традиции, "Старый Форсайт" - ничуть. Зоркая Флер давно
подметила разницу в пользу своего отца. Однако разговоры "Старого Монта"
были много современнее, живее, поверхностнее, язвительнее. менее связаны с
точной информацией, а речь Сомса всегда была сжата, деловита. Просто
невозможно сказать, который из них - лучший музейный экспонат. И оба так
хорошо сохранились!
Они, собственно, даже не поздоровались, только Сомс пробурчал что-то о
погоде. И почти сразу все принялись за воскресный завтрак - Флер, после
длительных стараний, удалось совершенно лишить его обычного британского
характера. И действительно, им был подан салат из омаров, ризотто из
цыплячьих печенок, омлет с ромом и десерт настолько испанского вида, как
только было возможно.
- Я сегодня была у Тэйта, - проговорила Флер. - Право, по-моему, это
трогательное зрелище.
- Трогательное? - фыркнул Сомс.
- Флер хочет сказать, сэр, что видеть сразу так много старых английских
картин - это все равно, что смотреть на выставку младенцев.
- Не понимаю, - сухо возразил Сомс. - Там есть прекрасные работы.
- Но не "взрослые"!
- А вы, молодежь, принимаете всякое сумасшедшее умничанье за зрелость.
- Нет, папа, Майкл не то хочет сказать. Ведь правда, у английской
живописи еще не прорезались зубы мудрости. Сразу видишь разницу между
английской и любой континентальной живописью.
- И благодарение богу за это! - перебил сэр Лоренс. - Искусство нашей
страны прекрасно своей невинностью. Мы самая старая страна в политическом
отношении и самая юная - в эстетическом. Что вы скажете на это, Форсайт?
- Тернер для меня достаточно стар и умен, - коротко бросил Сомс. - Вы
придете на заседание правления ОГС во вторник?
- Во вторник? Как будто мы собирались поохотиться, Майкл?
Сомс проворчал:
- Придется с этим подождать. Мы утверждаем отчет.
Благодаря влиянию "Старого Монта" Сомс попал в правление одного из
богатейших страховых предприятий - Общества Гарантийного Страхования и, по
правде говоря, чувствовал себя там не совсем уверенно. Несмотря на то, что
закон о страховании был одним из надежнейших в мире, появились
обстоятельства, которые причиняли ему беспокойство. Сомс покосился через
стол. Весьма легковесен этот узколобый, мохнатобровый баронетишка - вроде
своего сына! И Сомс внезапно добавил:
- Я не вполне спокоен. Если бы я знал раньше, как этот Элдерсон ведет
дела, - сомневаюсь, что я вошел бы в правление.
Лицо "Старого Монта" расплылось так, что, казалось, обе половинки
разойдутся.
- Элдерсон! Его дед был у моего деда агентом по выборам во время билля
о парламентской реформе; он провел его через самые корруптированные выборы,
какие когда-либо имели место, купил все голоса, перецеловал всех фермерских
жен. Великие времена, Форсайт, великие времена!
- И они прошли, - сказал Сомс. - Вообще я считаю, что нельзя так
доверять одному человеку, как мы доверяем Элдерсону. Не нравятся мне эти
иностранные страховки.
- Что вы, дорогой мой Форсайт! Этот Элдерсон - первоклассный ум. Я знаю
его с детства, мы вместе учились в Уинчестере.
Сомс глухо заворчал. В этом ответе "Старого Монта" крылась главная
причина его беспокойства. Члены правления все словно учились вместе в
Уинчестере. Тут-то и зарыта собака! Они все до того почтенны, что не
решаются взять под сомнение не только друг друга, но даже свои собственные
коллективные действия. Пуще ошибок, пуще обмана они боятся выказать
недоверие друг к другу. И это естественно: недоверие друг к Другу есть зло
непосредственное. А, как известно, непосредственых неприятностей и стараются
избегать. И в самом деле, только привычка, унаследованная Сомсом от своего
отца Джемса, - привычка лежать без сна между двумя и четырьмя часами ночи,
когда из кокона смутного опасения так легко вылетает бабочка страха, -
заставляла его беспокоиться. Конечно, ОГС было столь внушительным
предприятием и сам Сомс был так недавно с ним связан, что явно
преждевременно было чуять недоброе, - тем более, что ему пришлось бы уйти из
правления и потерять тысячу в год, которую он получал там, если бы он поднял
тревогу без всякой причины. А что если причина все же есть? Вот в чем беда!
А тут еще этот "Старый Монт" сидит и болтает об охоте и своем дедушке.
Слишком узкий лоб у этого человека! И невесело подумав: "Никто из всех них,
даже моя родная дочь, не способны ничего принимать всерьез", - он
окончательно замолк. Возня у его локтя заставила его очнуться - это
собачонка вскочила на стул между ним и Флер! Кажется, ждет, чтоб он дал ей
что-нибудь? У нее скоро глаза выскочат. И Сомс сказал:
- Ну, а тебе что нужно? - Как это животное смотрит на него своими
пуговицами для башмаков! - На, - сказал он, протягивая собаке соленую
миндалину, - не ешь их, верно?
Но Тинг-а-Линг съел.
- Он просто обожает миндаль, папочка. Правда, мой миленький?
Тинг-а-Линг поднял глаза на Сомса, и у того появилось странное
ощущение. "По-моему, этот звереныш меня любит, - подумал он, - всегда на
меня смотрит". Он дотронулся до носа Тинга концом пальца. Тинг-а-Линг слегка
лизнул палец своим загнутым черноватым язычком.
- Бедняга! - непроизвольно сорвалось у Сомса, и он обернулся к "Старому
Монту".
- Забудьте, что я говорил.
- Дорогой мой Форсайт, а что, собственно, вы сказали?
Господи помилуй! И он сидит в правлении рядом с таким человеком! Что
заставило его принять этот пост - один бог знает, - ни деньги, ни лишние
заботы ему не были нужны. Как только он стал одним из директоров, вся его
родня - Уинифрид и другие - стала покупать акции, чтобы заработать на
подоходный налог: семь процентов с привилегированных акций, девять процентов
с обычных, вместо тех верных пяти процентов, которыми им следовало бы
довольствоваться. Вот так всегда: он не может сделать ни шагу, чтобы за ним
не увязались люди. Ведь он был всегда таким верным, таким прекрасным
советником в путаных денежных делах. И теперь, в его годы, такое
беспокойство! В поисках утешения его глаза остановились на опале у шеи Флер
- красивая вещь, красивая шея! Да! У нее совсем счастливый вид - забыла свое
несчастное увлечение, - как-никак, два года прошло. За одно это стоит
благодарить судьбу. Теперь ей нужен ребенок, чтобы сделать ее устойчивее во
всей этой модной суете среди грошовых писак, художников и музыкантов.
Распущенная публика. Впрочем, у Флер умная головка. Если у нее будет
ребенок, надо будет положить на ее имя еще двадцать тысяч. У ее матери одно
достоинство: в денежных делах очень аккуратна, - хорошая французская черта.
И Флер, насколько ему известно, тоже знает цену деньгам. Что такое? До его
слуха долетело слово "Гойя". Выходит новая его биография? Гм... Это
подтвердило медленно крепнущее в нем убеждение, что Гойя снова на вершине
славы.
- Пожалуй, расстанусь с этой вещью, - сказал он, указывая на картину. -
Тут сейчас есть один аргентинец.
- Продать вашего Гойю, сэр? - удивился Майкл. - Вы только подумайте,
как все сейчас завидуют вам.
- За всем не угнаться, - сказал Сомс.
- Репродукция, которую мы сделали для новой биографии, вышла
изумительно. "Собственность Сомса Форсайта, эсквайра". Дайте нам сначала
хоть выпустить книгу, сэр.
- Тень или сущность, а? Форсайт? Узколобый баронетишка - насмехается
он, что ли?
- У меня нет родового поместья, - сказал он.
- Зато у нас есть, сэр, - ввернул Майкл. - Вы могли бы завещать картину
Флер.
- Посмотрим, заслужит ли она, - сказал Сомс. И посмотрел на дочь.
Флер редко краснела: она просто взяла Тинг-а-Линга на руки и встала
из-за испанского стола. Майкл пошел за ней.
- Кофе в комнате рядом, - сказал он.
"Старый Форсайт" и "Старый Монт" встали, вытирая усы.
Контора ОГС находилась недалеко от Геральдического управления. Сомс,
знавший, что "три червленые пряжки на черном поле вправо" и "натурального
цвета фазан" за немалую мзду были получены его дядей Суизином в шестидесятых
годах прошлого века, всегда презрительно отзывался об этом учреждении, пока,
примерно с год назад, его не поразила фамилия Голдинг, попавшаяся ему в
книге, которую он рассеянно просматривал в "Клубе знатоков". Автор пытался
доказать, что Шекспир в действительности был Эдуард де Вир, граф Оксфорд.
Мать графа была урожденная Голдинг, и мать Сомса - тоже! Совпадение поразило
его; и он стал читать дальше. Он отложил книгу, не уверенный в правильности
ее основных выводов, но у него определенно зародилось любопытство: не
приходится ли он родственником Шекспиру? Даже если считать, что граф не был
поэтом, все же Сомс чувствовал, что такое родство только почетно, хотя,
насколько ему удалось выяснить, граф Оксфорд был темной личностью. Когда
Сомс попал в правление ОГС и раз в две недели, по вторникам, стал проходить
мимо этого учреждения, он думал: "Денег я на это тратить не стану, но
как-нибудь загляну сюда". А когда заглянул, сам удивился, насколько это его
захватило. Проследить родословную матери оказалось чемто вроде уголовного
расследования: почти так же запутано и совершенно так же дорого. С
форсайтским упорством он не мог уже остановиться в своих поисках матери
Шекспира де Вир, даже если бы она оказалась только дальней родней. К
несчастью, он никак не мог проникнуть дальше некоего Уильяма Гоулдинга,
времен Оливера Кромвеля, по роду занятий "ингерера". Сомс даже боялся
разузнать, какая это, в сущности, была профессия. Надо было раскопать еще
четыре поколения - и он тратил все больше денег и все больше терял надежду
что-нибудь получить за них. Вот почему во вторник, после завтрака у Флер, он
по дороге в правление так косо смотрел на старое здание. Еще две бессонные
ночи до того взвинтили его, что он решил больше не скрывать своих подозрений
и выяснить, как обстоят дела в ОГС. И неожиданное напоминание о том, что он
тратит деньги как попало, когда в будущем, пусть отдаленном, придется, чего
доброго, выполнять финансовые обязательства, совершенно натянуло его и без
того напряженные нервы. Отказавшись от лифта и медленно подымаясь на второй