Страница:
На правом фланге с частями 45-й гвардейской стрелковой дивизии наступали 86-й и наш 118-й отдельные танковые батальоны. Им была поставлена задача совместно нанести удар там, где ожидал его противник, где не раз уже пробовали прорвать блокаду - непосредственно па невском пятачке. И когда началось общее наступление, противник не сразу разобрался, где действительно главный, а где вспомогательный, отвлекающий удар. Он менее всего рассчитывал, что наши войска рискнут лезть на облитые водой и покрытые льдом крутые берега Невы напротив 1-го, 2-го Городков, Марьино и под Шлиссельбургом. Хотя именно там и наносился главный удар. В центре действовала главная группировка 67-й армии - 136-я и 268-я стрелковые дивизии, а на левом фланге - 86-я стрелковая дивизия и 61-я танковая бригада.
Когда началось наступление, шквал огня вражеских артиллерийских и минометных батарей, ближних и дальних, обрушился на переправы. Танкисты не успели даже полностью переправиться на пятачок, как перед ними встала стена огня. От дыма и чада ничего не было видно. Где цели, где маршруты, где траншеи - об этом не думали. На полной скорости вперед и только вперед - таков был девиз танкистов. Ценой больших потерь танкисты достигли главного: на какое-то время отвлекли силы противника от главной группировки войск, которая хотя и с большим трудом, но вышла на берег Невы и 12 января захватила два изолированных друг от друга плацдарма: один - на участке 2-й Городок, Марьино по фронту 5 км и в глубину 3 км; другой - в районе Московской Дубровки по фронту 2,5 км и в глубину 1,5 км. Захват этих плацдармов позволил инженерным войскам 67-й армии с вечера 12 января приступить к созданию ледяных переправ для средних и тяжелых танков. В это время 45-я гвардейская стрелковая дивизия с остатками 118-го отдельного танкового батальона стремилась расширить плацдарм напротив Невской Дубровки. 86-й танковый батальон был направлен на поддержку 941-го стрелкового полка 268-й стрелковой дивизии. К пяти часам вечера 12 января части этой дивизии вместе с танкистами овладели пунктами Дачи, Гараж и продолжали наступление. Имела успех 136-я стрелковая дивизия, которой был придан 548-й танковый батальон 61-й танковой бригады.
45-я гвардейская стрелковая дивизия с утра 13 января возобновила наступление, чтобы не допустить переброски противником своих сил из этого района на другие направления. Бои носили ожесточенный характер. Прорвав третью траншею под Арбузове, казалось, мы лишили врага возможности сопротивляться. Произошла даже какая-то заминка в наступлении, и нам, особенно мне, находящемуся в боевых порядках танковой роты старшего лейтенанта Ганеева, подумалось, что вот и кончился бой. Противник не оказывает сопротивления, значит, силы его иссякли. Но я ошибся в своем предположении. Враг еще не выдохся.
На опушке обгоревшего леса вдруг показались первая, вторая, третья цепи гитлеровцев. Неужели психическая атака? Нам было понятно, что вот-вот свои атакующие цепи противник поддержит огнем минометов и артиллерии. Есть два варианта: либо отражать атаку с места из укрытий, либо идти на сближение и драться врукопашную. Кто-то из строевых командиров выбрал второй и скомандовал "Вперед". Окриком "ура!" пехота двинулась навстречу врагу. Когда оставалось метров сто друг от друга, обе стороны перешли на бег. В это время противник открыл минометный и артиллерийский огонь. Но было поздно. Наши цепи миновали огненный участок. В рукопашной схватке враг понес большие потери и откатился.
Теперь ближний бой перешел в бой дальний: наши танки и артиллерия вели огонь но артиллерийским и ми-пометным целям противника. К вечеру подошли подразделения 152-й танковой бригады, которые были введены в бой позже нас. Я оказался у танка старшего сержанта Мелконяна. Машина провалилась в какую-то яму и села намертво. Тягач пока не вернулся - он оттаскивал подбитый танк к берегу. А без него сдвинуть танк не смогли. А тут еще противник перешел в контратаку и чуть было не захватил танк. Хорошо, что подоспели наши пехотинцы. Вскоре подошел тягач, и мы вытащили танк Мелконяна, который тут же поддержал атаку нашей пехоты.
Находясь в боевых порядках танкистов, которые отбивали контратаки противника на северо-западной опушке рощи Колокольчик, мне довелось видеть, как геройски сражались воины. Вызвали восхищение отважные действия экипажа во главе со старшим лейтенантом Гордеевым. Искусно маневрируя танком и огнем, воины уничтожили десятки фашистов. Дважды приходилось сращивать гусеницы. На руках по траншеям подносили танкисты снаряды, по одному передавали через люк в днище. Противник вел здесь ураганный огонь, пытаясь восстановить положение. Потом мы уже узнали, что на этом направлении стояла батарея 305-мм пушек. Кстати, эти пушки обстреливали и ладожскую Дорогу жизни.
Вражеская оборона была крепкой. Вместе с пехотинцами танкисты уничтожали дзоты, прокладывали путь наступающим. На моих глазах танк младшего лейтенанта Лаптева подошел к дзоту противника, извергающему потоки огня, и корпусом закрыл амбразуру. Пехота вновь поднялась в атаку.
18 января части 86-й стрелковой дивизии и танкисты 61-й танковой бригады освободили Шлиссельбург. За проявленный героизм и успешные боевые действия 61-я бригада позднее была преобразована в 30-ю гвардейскую танковую бригаду. Действительно, звание гвардейцев они заслужили по праву. Имея легкие танки Т-60 (их звали "малютки"), трудно было вести на равных бой с тяжелыми фашистскими танками. Выручали, как всегда, смелость, мужество и смекалка.
Однажды командир танка лейтенант Д. И. Осатюк встретился с двумя тяжелыми вражескими машинами. Те стали его преследовать. Осатюк начал маневрировать, отходя к позиции противотанковой батареи. Увлеченные преследованием, танки врага не заметили опасности и были подбиты артиллеристами.
Дерзость и решительность помогли роте старшего лейтенанта Ф. И. Степанова выиграть трудный бой за лес Мак, где танкисты встретили до 300 солдат противника, которых поддерживали танки и орудия. Советские воины ворвались на позиции противника и разгромили его.
Только один танк старшего лейтенанта В. П. Воронина - заместителя командира 1-й танковой роты по политчасти - уничтожил три орудия и до тридцати солдат и офицеров противника.
Отличились в боях капитан Е. К. Коваленко, башенные стрелки сержант А. И. Прыгунов, старший сержант Н. И. Путяков и многие другие солдаты и офицеры.
По сравнению с танковыми экипажами мужество ремонтников-эвакуаторов не бросалось в глаза - ведь они лишь в исключительных случаях брались за оружие. Основное их дело - ремонт и эвакуация поврежденных танков. Однако свою задачу они выполняли не после боя, а под огнем противника и на виду у него, особенно когда производили сращивание гусеницы. Ведь спрятаться нельзя ни в окопе, ни в ямке - надо ремонтировать. Поэтому и потери были немалые. Но никто и никогда не уклонялся от своих обязанностей.
Трудностей, связанных р ремонтом танков на поле боя, возникало много. Приходилось доставлять запасные части, снимать годные детали и агрегаты из сгоревших танков, чтобы затем ставить их на другие машины. Часто выкачивали горючее из подбитых танков, перетаскивали боеприпасы, чтобы обеспечить уже отремонтированные танки. За делами забывалось, что находишься на поле боя. Свыкались с опасностью и действовали спокойно.
Не все понимали наше положение. Помню, лейтенант М. А. Фролов, танк которого был подбит, вместе с экипажем занял место в цепи пехотинцев и атаковал противника. Дескать, сами справляйтесь, а нам воевать нужно. Даже обидно стало.
И командир мой майор Воякин, когда его танк подбили, подбежал ко мне и бросил упрек за то, что много танков стоит на поле боя. А разве мы виноваты? Большинство танков сгоревшие - их к жизни не вернешь.
Только успел я передать своему комбату отремонтированный танк, как подъехал командир 152-й танковой бригады полковник П. И. Пинчук. Танковая пушка была заклинена, сам полковник ранен. Он тут же потребовал другой танк. А где его взять? Пока подобрались к стоявшему неподалеку подбитому танку, два товарища погибли. Остались втроем. Отремонтировали машину, - в надо же такому случиться! - не успел полковник Пинчук и трех выстрелов сделать по врагу, как его танк прошило термитным снарядом, и он загорелся. Подбежали к машине, вытащили раненого полковника Пинчука, и... тут меня ранило самого.
* * *
Этот сон перед пробуждением мне почему-то запомнился. Будто меня встречают мать, отец, сестры, друзья. Деревня какой была, такой и осталась. Кругом цветут сады. А к дому все идут и идут: соседи, знакомые. Они все рады моему приезду в отпуск. После войны. В чине капитана. С орденами. На лицах у всех радость. У матери на глазах слезы. Это слезы счастья. Я пытаюсь успокоить мать:
- Не надо, не надо плакать, мама. Все хорошо. Ведь победа, и все радуются.
Но вдруг откуда-то появились солдаты в сером. Они то грозят, то снова прячутся. А. наш батальон и я с ним идем вперед. Фашисты убегают. Друзья меня закрывают. Поддерживают. Я снова в танке, сажусь за рычаги, нажимаю педаль газа - танк идет на них, врагов. В линию рядом с моим танком идут танки товарищей. Их целая лавина. Я слышу могучий гул по всей ленинградской земле. Вижу, будто въехали мы на поляну. Кругом цветы, цветы, цветы... Товарищи уходят. А как же я?
... Открываю глаза, вижу - в землянке. Рядом кто-то в белом. Кругом тихо, спокойно.
- Где я?
Медсестра, прикрыв мне рот ладонью, говорит:
- Тихо, все хорошо. Вам надо помолчать...
А я смотрю на нее и глазам не верю. Ведь это же Надя, та самая девушка, с которой познакомился еще в сентябре 1941 года во время поездки из Агалатово в Пушкин.
Надя тоже узнала меня, крепко сжала мою руку. И это было самое лучшее лекарство в те минуты: встретиться с почти незнакомым человеком и в то же время кажущимся таким близким и родным! Надя бережно поправила мою раненую руку, сказала:
- Вас сейчас отправят в госпиталь, а мне пора - ждут, сегодня много раненых...
Мне стало не по себе. Никак не верилось, что из-за ранения в руку я должен оставить свой батальон, своих товарищей. И в какой момент!
Ведь блокада прорвана, и мне хотелось порадоваться победе вместе со своими фронтовыми друзьями. А тут жди отправки в госпиталь...
Ночью 18 января 1943 года нас, раненых, доставили в Манушкино, а через трое суток - в ленинградский госпиталь, что на Васильевском острове. Впервые с начала войны, попав на настоящую кровать и будучи еще слаб от потери крови, я спал целыми сутками. Даже когда просыпался, я думал о том, какими счастливыми должны быть люди, которые имеют возможность вот так спать без всяких ограничений. Однако уже через неделю белоснежная кровать и стены госпиталя стали злить. И не только меня, но и товарищей по палате - ходячих. Хотелось немедленно уехать на фронт, в свои части. Да и не привыкли мы к таким порядкам, к такому обращению: осторожно, пейте вот это лекарство через час, а это через три, врач будет тогда-то...
Словом, на душе было муторно.
Пробовал уговорить врача Валентину Петровну отпустить в часть. Лицо у нее было усталое и строгое. Она выслушала меня и сказала:
- Нет, нельзя. - А потом добавила: - Мы вас эвакуируем на Большую землю.
- Как? - На меня словно вылили ушат воды.
- Так! - твердо выговорила она. И дала понять, что аудиенция окончена.
Я ушел в палату, лег на кровать, закрылся одеялом и все думал, думал. И по всему выходило, что изменить что-либо не в моих силах. Дело в том, что этот госпиталь выполнял роль как бы эвакуационного пункта. Мы, например, счастливчиками считали тех, кто остается здесь, в Ленинграде.
А на самом деле оставались те, кто был еще не транспортабелен и находился в тяжелом состоянии. И как много старания и теплоты проявляли врачи, младший медицинский персонал, чтобы помочь раненым, вылечить их, спасти им жизнь. Так разве можно было на них обижаться?
Заботу о раненых проявляли, как могли, и жители Ленинграда. Ежедневно в проходной выстраивалась очередь, чтобы сдать свою кровь раненым. И были по-настоящему счастливы, когда им это удавалось. Ведь врачи не у всех брали кровь. Собственно, не у всех можно было ее брать. Для многих ленинградцев это, по существу, означало лишение жизни. Но люди просили, может быть не понимая или не желая понять, что это опасно, просили взять их кровь. И плакали, когда им отказывали. Врачи, раненые благодарили их от всего сердца, успокаивали, тепло прощались.
Раненых навещали дети. Они читали книги, газеты, подавали воду, костыли, халаты. Поправляли подушки. Прикрывали двери. Подкладывали в печки-времянки топливо. И улыбались, всегда улыбались. К ним относились, одинаково тепло. Особенно любили детишек пожилые солдаты. Они усаживали их возле кровати, гладили, обнимали, вспоминали собственных детей, перебирая волосы на их головках. Отдавали им свои сухари, сахар. Дети отказывались, клали обратно под подушку раненых. А если солдаты сердились и настаивали, то все равно они оставляли гостинцы на столике, когда уходили из палаты.
Бывали у нас и пожилые женщины (мы ласково звали их "бабушками"). Они штопали, подшивали, ухаживали" а тяжело раненными, дежурили возле них.
Медицинских сестер не хватало. Они то и дело уезжали с ранеными, которые эвакуировались. Поэтому "бабушки" все ночи напролет были здесь. По первому зову они всегда появлялись рядом, в всегда с улыбкой, со словами "сыночек", "родненький".
И каждый, кто ощущал на себе заботу ленинградцев, на всю жизнь сохранит к ним любовь, будет беречь память о них до последнего дня.
К раненым часто приезжали фронтовые друзья. Навестили и меня: секретарь партбюро инженер-капитан Неаскин и Письменников, с которым я часто выезжал в Ленинград. Товарищи рассказали о заключительных боях по прорыву блокады. Они были тяжелыми, и батальон понес большие потери. Была поставлена задача восстановить поврежденные танки, шло укомплектование батальона. Майора П. А. Воякина отозвали, и командиром батальона назначили майора Н. И. Лобанова. Моя должность остается за мной, надеются, что скоро вернусь.
Попытался я еще раз вырваться на госпиталя. Однако уговорить сестру-хозяйку, чтобы она выдала мне обмундирование, не удалось. А в халате куда уйдешь?
Так и остался в госпитале ждать эвакуации.
В госпитале мы были всегда в курсе событий на фронте. Мы знали, что советские войска, преодолевая упорное сопротивление врага, продвинулись дальше от Шлиссельбурга на Синявино. И как мы радовались, когда пришло сообщение о том, что Ленинград соединился с Большой землей! Он вздохнул полной грудью и готовился к новым решительным схваткам с врагом.
* * *
С прорывом блокады Ленинграда ускорилась и эвакуация раненых. Помню, к госпиталю утром подошли санитарные машины, в них погрузили нас, раненых, и повезли через Ладогу. Ехали долго, весь день. Когда начало темнеть, поднялась пурга. Но не стоять же на дороге! Регулировщики показали - путь открыт. И машины тронулись по Дороге жизни, спасшей ленинградцев от голодной смерти. Колонна двигалась медленно. Навстречу нам, с Большой земли, тоже шли колонны машин.
Послышался гул самолетов, разрывы бомб где-то совсем недалеко. Машины увеличили скорость. Потом остановились. Затем снова тронулись. И опять остановились. По времени давно уже следовало быть на том берегу Ладоги, а мы все ехали, и неизвестно куда. На очередной остановке сопровождающий приоткрыл дверцу и сказал, что из-за налета вражеской авиации немного взяли в сторону. Позже оказалось, что колонна просто заблудилась.
Ждали, пока не рассвело. Начальник колонны уехал искать основной маршрут и возвратился через три часа. Стоял конец января, и мороз был крепкий. Тяжело раненных поочередно согревали одеялами, собранными в колонне.
Только к обеду колонна вышла на материк. Санитарный поезд давно нас ожидал. Это был поезд, оборудованный вагонами-теплушками, в которых уже были расставлены печки-времянки. Нас очень быстро перегрузили, накормили горячей пищей.
По железной дороге ехали медленно, с множеством остановок. Почти две недели добирались до Соколово, что под Вологдой.
Перевязок в теплушках не делали. Тогда пенициллина и различных сульфамидных препаратов не было. Поэтому раны не открывали, чтобы не внести инфекцию. Но некоторых раненых подстерегала другая беда - у них начинались воспалительные процессы, даже гангрена.
У меня в основном все было нормально. Правда, левая раненая рука заметно усыхала. Врачи успокаивали - все пройдет.
Через неделю снова в вагоны. Поезд взял путь на Архангельск. Кто не мог дальше эвакуироваться, остались для лечения в Соколове. К нам в теплушку подсадили новичков с Ленинградского и Волховского фронтов. Ехали двенадцать суток. За эти дни ближе познакомились друг с другом. Слушая рассказы о боях, в которых они участвовали, как-то по-иному, в большем масштабе представляли картину блокады, ее прорыва. Возникало чувство гордости за ленинградцев, весь советский народ, за его мужество, героизм, преданность великим завоеваниям Великой Октябрьской социалистической революции.
В Архангельске, как и в Ленинграде, создавались все условия, чтобы помочь раненым быстрее вернуться в строй. Нас навещали школьники, комсомольцы. Они также читали, писали письма домой, товарищам, дарили самодельные сувениры, устраивали вечера, встречи в клубах и многое, многое другое. Все это делали для того, чтобы раненые быстрее набирались сил.
Расскажу об одном вечере, состоявшемся в Интер-клубе. Я пошел туда с другом - капитаном Лосиковым, тоже танкистом из-под Ленинграда. В клубе собралось много городской молодежи и гостей - мы, фронтовики, и англичане, в основном моряки с транспортных судов.
Вечер был посвящен дружбе с союзниками по борьба с фашизмом.
Нас пригласили в президиум - все же фронтовики, оба капитаны, ранены, награждены. Спросили, кто из нас будет выступать. Лосиков не растерялся: Макарыч, мол, все может, ему и выступать... Предоставили мне слово. Вышел к трибуне, волнуюсь, не знаю, с чего начать. Пауза затянулась, но в зале было тихо - понимали мое состояние.
Наконец поклонился и сказал:
- Спасибо присутствующим за заботу. А мы воевали, били врага, будем бить и разобьем его. Будьте уверены.
Бурная овация загремела в зале. Больше ничего и не надо было говорить.
Выступило еще несколько человек, и торжественная часть на том закончилась. В зале все перемешались: фронтовики, жители Архангельска и англичане.
К нам подошел долговязый англичанин. Поздоровался за руку и на ломаном русском языке задал вопрос: как воюют их танки на Ленинградском фронте? Мы оба слышали, что на Ленинградский фронт будто бы прибыли английские танки "Черчилль", но танкисты их не любят: машины маломаневренны, имеют слабую броню и очень горят, так как работают на бензине.
- На ваших танках пока что воевать не пришлось, но товарищи говорили, что они слишком дымят, - откровенно сказал Лосиков.
- Это как понимать? - переспросил англичанин. - Разве ваши танки на газойле, плохом топливе, не дымят? - добавил он.
- Не в том смысле, - пояснил я. - Ваши танки хотя и работают на бензине, но в бою горят от первого же прикосновения снаряда и дымят так, что ничего не видно, даже обещанного второго фронта.
У англичанина глаза от такого ответа стали большими, круглыми. Смутился, вынул трубку изо рта и кашлянул.
Рядом с нами стоял кто-то из представителей городских властей и, извинившись перед англичанином, осторожно взял меня и Лосикова под руки, сказал, что нам пора в госпиталь.
Было ясно, что интервью в таком духе продолжать нежелательно. Мы откланялись и ушли с вечера раньше времени. Дипломатов из нас не получилось.
* * *
Через две недели после вечера в Интерклубе я уговорил врачей отпустить меня в часть.
Обратный путь в Ленинград был таким же, как и в Архангельск, - через Вологду и Ладогу. В дороге я увидел и услышал много нового, интересного. Ведь теперь мне пришлось добираться до места на разных поездах - пассажирских и товарных, а то и просто на паровозе. Твердых расписаний для пассажирских поездов еще не было, а "зеленую улицу" давали товарнякам, которые доставляли груз на фронт.
Хоть и война, а пассажиров было много. Среди них большинство женщин. Много было раненых - кто с костылем, кто с грубо обструганной палкой. Некоторых сопровождали медицинские сестры, других, видимо, жены или родственники.
В Вологде пришлось сделать вынужденную остановку.
На вокзале узнал, что первый поезд пойдет до Кобоны еще не скоро. Я даже обрадовался этому - была у меня мечта встретиться с девушкой-студенткой, с которой я переписывался. В то время тысячи девушек писали письма на фронт, адресованные солдатам, сержантам и офицерам. Вручили и мне такое письмо еще в конце 1941 года. И мое желание встретиться с девушкой, от которой два года приходили хорошие, теплые, полные уверенности в победе и благополучном возвращении письма, - было закономерным.
Спросил милиционера, где находится ее институт. Он сказал, что институт эвакуирован не то за 80, не то за 100 км от города. Транспорт туда почти не ходит, и он не знает, как можно мне помочь. Как ни жаль, а было ясно, что встрече не суждено состояться.
Возвращаясь на вокзал, я зашел в магазин. Просто так, посмотреть, ведь купить ничего нельзя было: все выдавалось по карточкам. И продавец, и немногочисленные покупатели обернулись ко мне. Спросили, что нужно. Мне было очень неловко. Я спросил спичек, хотя они мне были и не нужны. Тут же на прилавке появился коробок. Я поблагодарил и хотел уйти, но не тут-то было. Женщины обступили, засыпали вопросами: откуда, как там, на фронте? не видел ли случайно такого-то?...
Пришлось обстоятельно отвечать, что сам с Ленинградского фронта, возвращаюсь опять па фронт, что такого-то встречать не приходилось.
- А как же будешь там, на фронте, ведь рука-то подвязана? - спросила с тревогой пожилая женщина.
- Да это так, по привычке, а вообще все уже хорошо, - ответил я.
Когда я шел по улице, то замечал, как многие женщины внимательно всматривались в мое лицо, будто искали в нем какие-то знакомые им черты. И я, конечно, понимал, что у каждой из них кто-то на фронте - муж, брат, отец, жених, которых ждут, хотят увидеть, узнать о них. Между прочим, и я ловил себя на том, что в проходивших мимо людях тоже искал знакомых, надеялся на необыкновенный случай - а вдруг здесь увижу свою мать или сестер, которые смогли эвакуироваться сюда из далекой Украины, попавшей в оккупацию.
Вечером подошел поезд. Вместе с толпой я вышел на перрон и, как раненый, без особых трудностей попал в вагон. Он не отапливался, и ехать было трудно. В пути поезд часто и подолгу стоял на полустанках. Люди выходили, набирали в различную посуду снег, пытались его растопить, чтобы попить воды. Только на больших станциях можно было взять воды и даже кипятку.
Через сутки выяснилось, что поезд до порта Кобона, куда я стремился, не пойдет. Уговорил машиниста товарного поезда взять к себе на паровоз. Меня даже угостили чаем. Я не отказался, потому что вконец продрог.
Кроме машиниста и его помощника был еще кочегар, прихрамывающий, в средних летах человек.
- Счастливый вы, - сказал он мне. - На фронт едете, а я вот отвоевался. Тоже был в танковых. На Волховском. В частях генерала Кононова. Может, слыхали? - спросил он.
- Да, слыхал, воевали хорошо.
- Нет, нехорошо воевали, - возразил кочегар. - Все больше в болота садились. Там такая местность, что не разгонишься, на дорогах лучше не появляться. Тут же фашист налетает.
- Кем вы были? - спросил я.
- Башенным. Под Новгородом удачно в бой раз сходили. Здорово ему, фашисту, дали. В конце боя танк угодил все же на мину. Взрыв - и вот, оторвало ступню. Таи и списали. Просился снова на фронт - отказали. А я мог бы, руки-то здоровые, вон какие. - Кочегар показал свои огромные ручищи. Только на одной из них не было двух: пальцев. Он заметил мой взгляд и быстро опустил руки.
- Да что уж, Иван Петрович, - вмешался машинист. - Ты свое сделал. И танкистом побывал, и в разведке участвовал. Теперь здесь ты вроде тоже за танкиста, все же возле машины, паровоз без тебя ни взад ни вперед...
- Так-то оно так, - вздохнул кочегар, - а все же там, на фронте, дело побойчее. Не рассчитался я полностью с Гитлером, вот и тянет туда, на фронт. Ладно уж, покочегарю здесь, все же ближе к фронту, - сам себя успокаивал Иван Петрович. - Душа радуется, когда вижу, как наши самолеты сбивают фрицев. Они нет-нет да и залетают сюда. Когда горит вражина, на душе легче становится. Как будто и я там, с нашими летчиками, когда сбивают фашиста.
- А откуда сами?
- Саратовский я. Да там никого и нет. Старуха померла. Сыновья где-то на Ленинградском. Вот и думаю, может, как-нибудь свижусь. Вы туда, капитан? спросил он меня.
- Туда.
- Вот случай! Возьмете письмецо? Все быстрее дойдет. Вот только подложу дровишек и напишу.
- Да вы пишите, а я дрова сам подброшу. Как-нибудь справлюсь.
Полез в тендер за дровами. С одной рукой не особенно ловко у меня получилось. Помог машинист.
Кочегар, примостившись в уголке, писал письмо. Закончил, свернул треугольник и тут всполошился:
- Адреса не помню. В чемодане оставил, в общежитии. Что же теперь делать?
- Не расстраивайтесь, - успокоил я его. - Напишите фамилию, имя и отчество, а я сдам письмо в нашу военную центральную почтовую станцию, а там разыщут сына.
- Это хорошо. Бери и не потеряй. Век буду благодарен.
- Да что вы, все будет в порядке.
Когда началось наступление, шквал огня вражеских артиллерийских и минометных батарей, ближних и дальних, обрушился на переправы. Танкисты не успели даже полностью переправиться на пятачок, как перед ними встала стена огня. От дыма и чада ничего не было видно. Где цели, где маршруты, где траншеи - об этом не думали. На полной скорости вперед и только вперед - таков был девиз танкистов. Ценой больших потерь танкисты достигли главного: на какое-то время отвлекли силы противника от главной группировки войск, которая хотя и с большим трудом, но вышла на берег Невы и 12 января захватила два изолированных друг от друга плацдарма: один - на участке 2-й Городок, Марьино по фронту 5 км и в глубину 3 км; другой - в районе Московской Дубровки по фронту 2,5 км и в глубину 1,5 км. Захват этих плацдармов позволил инженерным войскам 67-й армии с вечера 12 января приступить к созданию ледяных переправ для средних и тяжелых танков. В это время 45-я гвардейская стрелковая дивизия с остатками 118-го отдельного танкового батальона стремилась расширить плацдарм напротив Невской Дубровки. 86-й танковый батальон был направлен на поддержку 941-го стрелкового полка 268-й стрелковой дивизии. К пяти часам вечера 12 января части этой дивизии вместе с танкистами овладели пунктами Дачи, Гараж и продолжали наступление. Имела успех 136-я стрелковая дивизия, которой был придан 548-й танковый батальон 61-й танковой бригады.
45-я гвардейская стрелковая дивизия с утра 13 января возобновила наступление, чтобы не допустить переброски противником своих сил из этого района на другие направления. Бои носили ожесточенный характер. Прорвав третью траншею под Арбузове, казалось, мы лишили врага возможности сопротивляться. Произошла даже какая-то заминка в наступлении, и нам, особенно мне, находящемуся в боевых порядках танковой роты старшего лейтенанта Ганеева, подумалось, что вот и кончился бой. Противник не оказывает сопротивления, значит, силы его иссякли. Но я ошибся в своем предположении. Враг еще не выдохся.
На опушке обгоревшего леса вдруг показались первая, вторая, третья цепи гитлеровцев. Неужели психическая атака? Нам было понятно, что вот-вот свои атакующие цепи противник поддержит огнем минометов и артиллерии. Есть два варианта: либо отражать атаку с места из укрытий, либо идти на сближение и драться врукопашную. Кто-то из строевых командиров выбрал второй и скомандовал "Вперед". Окриком "ура!" пехота двинулась навстречу врагу. Когда оставалось метров сто друг от друга, обе стороны перешли на бег. В это время противник открыл минометный и артиллерийский огонь. Но было поздно. Наши цепи миновали огненный участок. В рукопашной схватке враг понес большие потери и откатился.
Теперь ближний бой перешел в бой дальний: наши танки и артиллерия вели огонь но артиллерийским и ми-пометным целям противника. К вечеру подошли подразделения 152-й танковой бригады, которые были введены в бой позже нас. Я оказался у танка старшего сержанта Мелконяна. Машина провалилась в какую-то яму и села намертво. Тягач пока не вернулся - он оттаскивал подбитый танк к берегу. А без него сдвинуть танк не смогли. А тут еще противник перешел в контратаку и чуть было не захватил танк. Хорошо, что подоспели наши пехотинцы. Вскоре подошел тягач, и мы вытащили танк Мелконяна, который тут же поддержал атаку нашей пехоты.
Находясь в боевых порядках танкистов, которые отбивали контратаки противника на северо-западной опушке рощи Колокольчик, мне довелось видеть, как геройски сражались воины. Вызвали восхищение отважные действия экипажа во главе со старшим лейтенантом Гордеевым. Искусно маневрируя танком и огнем, воины уничтожили десятки фашистов. Дважды приходилось сращивать гусеницы. На руках по траншеям подносили танкисты снаряды, по одному передавали через люк в днище. Противник вел здесь ураганный огонь, пытаясь восстановить положение. Потом мы уже узнали, что на этом направлении стояла батарея 305-мм пушек. Кстати, эти пушки обстреливали и ладожскую Дорогу жизни.
Вражеская оборона была крепкой. Вместе с пехотинцами танкисты уничтожали дзоты, прокладывали путь наступающим. На моих глазах танк младшего лейтенанта Лаптева подошел к дзоту противника, извергающему потоки огня, и корпусом закрыл амбразуру. Пехота вновь поднялась в атаку.
18 января части 86-й стрелковой дивизии и танкисты 61-й танковой бригады освободили Шлиссельбург. За проявленный героизм и успешные боевые действия 61-я бригада позднее была преобразована в 30-ю гвардейскую танковую бригаду. Действительно, звание гвардейцев они заслужили по праву. Имея легкие танки Т-60 (их звали "малютки"), трудно было вести на равных бой с тяжелыми фашистскими танками. Выручали, как всегда, смелость, мужество и смекалка.
Однажды командир танка лейтенант Д. И. Осатюк встретился с двумя тяжелыми вражескими машинами. Те стали его преследовать. Осатюк начал маневрировать, отходя к позиции противотанковой батареи. Увлеченные преследованием, танки врага не заметили опасности и были подбиты артиллеристами.
Дерзость и решительность помогли роте старшего лейтенанта Ф. И. Степанова выиграть трудный бой за лес Мак, где танкисты встретили до 300 солдат противника, которых поддерживали танки и орудия. Советские воины ворвались на позиции противника и разгромили его.
Только один танк старшего лейтенанта В. П. Воронина - заместителя командира 1-й танковой роты по политчасти - уничтожил три орудия и до тридцати солдат и офицеров противника.
Отличились в боях капитан Е. К. Коваленко, башенные стрелки сержант А. И. Прыгунов, старший сержант Н. И. Путяков и многие другие солдаты и офицеры.
По сравнению с танковыми экипажами мужество ремонтников-эвакуаторов не бросалось в глаза - ведь они лишь в исключительных случаях брались за оружие. Основное их дело - ремонт и эвакуация поврежденных танков. Однако свою задачу они выполняли не после боя, а под огнем противника и на виду у него, особенно когда производили сращивание гусеницы. Ведь спрятаться нельзя ни в окопе, ни в ямке - надо ремонтировать. Поэтому и потери были немалые. Но никто и никогда не уклонялся от своих обязанностей.
Трудностей, связанных р ремонтом танков на поле боя, возникало много. Приходилось доставлять запасные части, снимать годные детали и агрегаты из сгоревших танков, чтобы затем ставить их на другие машины. Часто выкачивали горючее из подбитых танков, перетаскивали боеприпасы, чтобы обеспечить уже отремонтированные танки. За делами забывалось, что находишься на поле боя. Свыкались с опасностью и действовали спокойно.
Не все понимали наше положение. Помню, лейтенант М. А. Фролов, танк которого был подбит, вместе с экипажем занял место в цепи пехотинцев и атаковал противника. Дескать, сами справляйтесь, а нам воевать нужно. Даже обидно стало.
И командир мой майор Воякин, когда его танк подбили, подбежал ко мне и бросил упрек за то, что много танков стоит на поле боя. А разве мы виноваты? Большинство танков сгоревшие - их к жизни не вернешь.
Только успел я передать своему комбату отремонтированный танк, как подъехал командир 152-й танковой бригады полковник П. И. Пинчук. Танковая пушка была заклинена, сам полковник ранен. Он тут же потребовал другой танк. А где его взять? Пока подобрались к стоявшему неподалеку подбитому танку, два товарища погибли. Остались втроем. Отремонтировали машину, - в надо же такому случиться! - не успел полковник Пинчук и трех выстрелов сделать по врагу, как его танк прошило термитным снарядом, и он загорелся. Подбежали к машине, вытащили раненого полковника Пинчука, и... тут меня ранило самого.
* * *
Этот сон перед пробуждением мне почему-то запомнился. Будто меня встречают мать, отец, сестры, друзья. Деревня какой была, такой и осталась. Кругом цветут сады. А к дому все идут и идут: соседи, знакомые. Они все рады моему приезду в отпуск. После войны. В чине капитана. С орденами. На лицах у всех радость. У матери на глазах слезы. Это слезы счастья. Я пытаюсь успокоить мать:
- Не надо, не надо плакать, мама. Все хорошо. Ведь победа, и все радуются.
Но вдруг откуда-то появились солдаты в сером. Они то грозят, то снова прячутся. А. наш батальон и я с ним идем вперед. Фашисты убегают. Друзья меня закрывают. Поддерживают. Я снова в танке, сажусь за рычаги, нажимаю педаль газа - танк идет на них, врагов. В линию рядом с моим танком идут танки товарищей. Их целая лавина. Я слышу могучий гул по всей ленинградской земле. Вижу, будто въехали мы на поляну. Кругом цветы, цветы, цветы... Товарищи уходят. А как же я?
... Открываю глаза, вижу - в землянке. Рядом кто-то в белом. Кругом тихо, спокойно.
- Где я?
Медсестра, прикрыв мне рот ладонью, говорит:
- Тихо, все хорошо. Вам надо помолчать...
А я смотрю на нее и глазам не верю. Ведь это же Надя, та самая девушка, с которой познакомился еще в сентябре 1941 года во время поездки из Агалатово в Пушкин.
Надя тоже узнала меня, крепко сжала мою руку. И это было самое лучшее лекарство в те минуты: встретиться с почти незнакомым человеком и в то же время кажущимся таким близким и родным! Надя бережно поправила мою раненую руку, сказала:
- Вас сейчас отправят в госпиталь, а мне пора - ждут, сегодня много раненых...
Мне стало не по себе. Никак не верилось, что из-за ранения в руку я должен оставить свой батальон, своих товарищей. И в какой момент!
Ведь блокада прорвана, и мне хотелось порадоваться победе вместе со своими фронтовыми друзьями. А тут жди отправки в госпиталь...
Ночью 18 января 1943 года нас, раненых, доставили в Манушкино, а через трое суток - в ленинградский госпиталь, что на Васильевском острове. Впервые с начала войны, попав на настоящую кровать и будучи еще слаб от потери крови, я спал целыми сутками. Даже когда просыпался, я думал о том, какими счастливыми должны быть люди, которые имеют возможность вот так спать без всяких ограничений. Однако уже через неделю белоснежная кровать и стены госпиталя стали злить. И не только меня, но и товарищей по палате - ходячих. Хотелось немедленно уехать на фронт, в свои части. Да и не привыкли мы к таким порядкам, к такому обращению: осторожно, пейте вот это лекарство через час, а это через три, врач будет тогда-то...
Словом, на душе было муторно.
Пробовал уговорить врача Валентину Петровну отпустить в часть. Лицо у нее было усталое и строгое. Она выслушала меня и сказала:
- Нет, нельзя. - А потом добавила: - Мы вас эвакуируем на Большую землю.
- Как? - На меня словно вылили ушат воды.
- Так! - твердо выговорила она. И дала понять, что аудиенция окончена.
Я ушел в палату, лег на кровать, закрылся одеялом и все думал, думал. И по всему выходило, что изменить что-либо не в моих силах. Дело в том, что этот госпиталь выполнял роль как бы эвакуационного пункта. Мы, например, счастливчиками считали тех, кто остается здесь, в Ленинграде.
А на самом деле оставались те, кто был еще не транспортабелен и находился в тяжелом состоянии. И как много старания и теплоты проявляли врачи, младший медицинский персонал, чтобы помочь раненым, вылечить их, спасти им жизнь. Так разве можно было на них обижаться?
Заботу о раненых проявляли, как могли, и жители Ленинграда. Ежедневно в проходной выстраивалась очередь, чтобы сдать свою кровь раненым. И были по-настоящему счастливы, когда им это удавалось. Ведь врачи не у всех брали кровь. Собственно, не у всех можно было ее брать. Для многих ленинградцев это, по существу, означало лишение жизни. Но люди просили, может быть не понимая или не желая понять, что это опасно, просили взять их кровь. И плакали, когда им отказывали. Врачи, раненые благодарили их от всего сердца, успокаивали, тепло прощались.
Раненых навещали дети. Они читали книги, газеты, подавали воду, костыли, халаты. Поправляли подушки. Прикрывали двери. Подкладывали в печки-времянки топливо. И улыбались, всегда улыбались. К ним относились, одинаково тепло. Особенно любили детишек пожилые солдаты. Они усаживали их возле кровати, гладили, обнимали, вспоминали собственных детей, перебирая волосы на их головках. Отдавали им свои сухари, сахар. Дети отказывались, клали обратно под подушку раненых. А если солдаты сердились и настаивали, то все равно они оставляли гостинцы на столике, когда уходили из палаты.
Бывали у нас и пожилые женщины (мы ласково звали их "бабушками"). Они штопали, подшивали, ухаживали" а тяжело раненными, дежурили возле них.
Медицинских сестер не хватало. Они то и дело уезжали с ранеными, которые эвакуировались. Поэтому "бабушки" все ночи напролет были здесь. По первому зову они всегда появлялись рядом, в всегда с улыбкой, со словами "сыночек", "родненький".
И каждый, кто ощущал на себе заботу ленинградцев, на всю жизнь сохранит к ним любовь, будет беречь память о них до последнего дня.
К раненым часто приезжали фронтовые друзья. Навестили и меня: секретарь партбюро инженер-капитан Неаскин и Письменников, с которым я часто выезжал в Ленинград. Товарищи рассказали о заключительных боях по прорыву блокады. Они были тяжелыми, и батальон понес большие потери. Была поставлена задача восстановить поврежденные танки, шло укомплектование батальона. Майора П. А. Воякина отозвали, и командиром батальона назначили майора Н. И. Лобанова. Моя должность остается за мной, надеются, что скоро вернусь.
Попытался я еще раз вырваться на госпиталя. Однако уговорить сестру-хозяйку, чтобы она выдала мне обмундирование, не удалось. А в халате куда уйдешь?
Так и остался в госпитале ждать эвакуации.
В госпитале мы были всегда в курсе событий на фронте. Мы знали, что советские войска, преодолевая упорное сопротивление врага, продвинулись дальше от Шлиссельбурга на Синявино. И как мы радовались, когда пришло сообщение о том, что Ленинград соединился с Большой землей! Он вздохнул полной грудью и готовился к новым решительным схваткам с врагом.
* * *
С прорывом блокады Ленинграда ускорилась и эвакуация раненых. Помню, к госпиталю утром подошли санитарные машины, в них погрузили нас, раненых, и повезли через Ладогу. Ехали долго, весь день. Когда начало темнеть, поднялась пурга. Но не стоять же на дороге! Регулировщики показали - путь открыт. И машины тронулись по Дороге жизни, спасшей ленинградцев от голодной смерти. Колонна двигалась медленно. Навстречу нам, с Большой земли, тоже шли колонны машин.
Послышался гул самолетов, разрывы бомб где-то совсем недалеко. Машины увеличили скорость. Потом остановились. Затем снова тронулись. И опять остановились. По времени давно уже следовало быть на том берегу Ладоги, а мы все ехали, и неизвестно куда. На очередной остановке сопровождающий приоткрыл дверцу и сказал, что из-за налета вражеской авиации немного взяли в сторону. Позже оказалось, что колонна просто заблудилась.
Ждали, пока не рассвело. Начальник колонны уехал искать основной маршрут и возвратился через три часа. Стоял конец января, и мороз был крепкий. Тяжело раненных поочередно согревали одеялами, собранными в колонне.
Только к обеду колонна вышла на материк. Санитарный поезд давно нас ожидал. Это был поезд, оборудованный вагонами-теплушками, в которых уже были расставлены печки-времянки. Нас очень быстро перегрузили, накормили горячей пищей.
По железной дороге ехали медленно, с множеством остановок. Почти две недели добирались до Соколово, что под Вологдой.
Перевязок в теплушках не делали. Тогда пенициллина и различных сульфамидных препаратов не было. Поэтому раны не открывали, чтобы не внести инфекцию. Но некоторых раненых подстерегала другая беда - у них начинались воспалительные процессы, даже гангрена.
У меня в основном все было нормально. Правда, левая раненая рука заметно усыхала. Врачи успокаивали - все пройдет.
Через неделю снова в вагоны. Поезд взял путь на Архангельск. Кто не мог дальше эвакуироваться, остались для лечения в Соколове. К нам в теплушку подсадили новичков с Ленинградского и Волховского фронтов. Ехали двенадцать суток. За эти дни ближе познакомились друг с другом. Слушая рассказы о боях, в которых они участвовали, как-то по-иному, в большем масштабе представляли картину блокады, ее прорыва. Возникало чувство гордости за ленинградцев, весь советский народ, за его мужество, героизм, преданность великим завоеваниям Великой Октябрьской социалистической революции.
В Архангельске, как и в Ленинграде, создавались все условия, чтобы помочь раненым быстрее вернуться в строй. Нас навещали школьники, комсомольцы. Они также читали, писали письма домой, товарищам, дарили самодельные сувениры, устраивали вечера, встречи в клубах и многое, многое другое. Все это делали для того, чтобы раненые быстрее набирались сил.
Расскажу об одном вечере, состоявшемся в Интер-клубе. Я пошел туда с другом - капитаном Лосиковым, тоже танкистом из-под Ленинграда. В клубе собралось много городской молодежи и гостей - мы, фронтовики, и англичане, в основном моряки с транспортных судов.
Вечер был посвящен дружбе с союзниками по борьба с фашизмом.
Нас пригласили в президиум - все же фронтовики, оба капитаны, ранены, награждены. Спросили, кто из нас будет выступать. Лосиков не растерялся: Макарыч, мол, все может, ему и выступать... Предоставили мне слово. Вышел к трибуне, волнуюсь, не знаю, с чего начать. Пауза затянулась, но в зале было тихо - понимали мое состояние.
Наконец поклонился и сказал:
- Спасибо присутствующим за заботу. А мы воевали, били врага, будем бить и разобьем его. Будьте уверены.
Бурная овация загремела в зале. Больше ничего и не надо было говорить.
Выступило еще несколько человек, и торжественная часть на том закончилась. В зале все перемешались: фронтовики, жители Архангельска и англичане.
К нам подошел долговязый англичанин. Поздоровался за руку и на ломаном русском языке задал вопрос: как воюют их танки на Ленинградском фронте? Мы оба слышали, что на Ленинградский фронт будто бы прибыли английские танки "Черчилль", но танкисты их не любят: машины маломаневренны, имеют слабую броню и очень горят, так как работают на бензине.
- На ваших танках пока что воевать не пришлось, но товарищи говорили, что они слишком дымят, - откровенно сказал Лосиков.
- Это как понимать? - переспросил англичанин. - Разве ваши танки на газойле, плохом топливе, не дымят? - добавил он.
- Не в том смысле, - пояснил я. - Ваши танки хотя и работают на бензине, но в бою горят от первого же прикосновения снаряда и дымят так, что ничего не видно, даже обещанного второго фронта.
У англичанина глаза от такого ответа стали большими, круглыми. Смутился, вынул трубку изо рта и кашлянул.
Рядом с нами стоял кто-то из представителей городских властей и, извинившись перед англичанином, осторожно взял меня и Лосикова под руки, сказал, что нам пора в госпиталь.
Было ясно, что интервью в таком духе продолжать нежелательно. Мы откланялись и ушли с вечера раньше времени. Дипломатов из нас не получилось.
* * *
Через две недели после вечера в Интерклубе я уговорил врачей отпустить меня в часть.
Обратный путь в Ленинград был таким же, как и в Архангельск, - через Вологду и Ладогу. В дороге я увидел и услышал много нового, интересного. Ведь теперь мне пришлось добираться до места на разных поездах - пассажирских и товарных, а то и просто на паровозе. Твердых расписаний для пассажирских поездов еще не было, а "зеленую улицу" давали товарнякам, которые доставляли груз на фронт.
Хоть и война, а пассажиров было много. Среди них большинство женщин. Много было раненых - кто с костылем, кто с грубо обструганной палкой. Некоторых сопровождали медицинские сестры, других, видимо, жены или родственники.
В Вологде пришлось сделать вынужденную остановку.
На вокзале узнал, что первый поезд пойдет до Кобоны еще не скоро. Я даже обрадовался этому - была у меня мечта встретиться с девушкой-студенткой, с которой я переписывался. В то время тысячи девушек писали письма на фронт, адресованные солдатам, сержантам и офицерам. Вручили и мне такое письмо еще в конце 1941 года. И мое желание встретиться с девушкой, от которой два года приходили хорошие, теплые, полные уверенности в победе и благополучном возвращении письма, - было закономерным.
Спросил милиционера, где находится ее институт. Он сказал, что институт эвакуирован не то за 80, не то за 100 км от города. Транспорт туда почти не ходит, и он не знает, как можно мне помочь. Как ни жаль, а было ясно, что встрече не суждено состояться.
Возвращаясь на вокзал, я зашел в магазин. Просто так, посмотреть, ведь купить ничего нельзя было: все выдавалось по карточкам. И продавец, и немногочисленные покупатели обернулись ко мне. Спросили, что нужно. Мне было очень неловко. Я спросил спичек, хотя они мне были и не нужны. Тут же на прилавке появился коробок. Я поблагодарил и хотел уйти, но не тут-то было. Женщины обступили, засыпали вопросами: откуда, как там, на фронте? не видел ли случайно такого-то?...
Пришлось обстоятельно отвечать, что сам с Ленинградского фронта, возвращаюсь опять па фронт, что такого-то встречать не приходилось.
- А как же будешь там, на фронте, ведь рука-то подвязана? - спросила с тревогой пожилая женщина.
- Да это так, по привычке, а вообще все уже хорошо, - ответил я.
Когда я шел по улице, то замечал, как многие женщины внимательно всматривались в мое лицо, будто искали в нем какие-то знакомые им черты. И я, конечно, понимал, что у каждой из них кто-то на фронте - муж, брат, отец, жених, которых ждут, хотят увидеть, узнать о них. Между прочим, и я ловил себя на том, что в проходивших мимо людях тоже искал знакомых, надеялся на необыкновенный случай - а вдруг здесь увижу свою мать или сестер, которые смогли эвакуироваться сюда из далекой Украины, попавшей в оккупацию.
Вечером подошел поезд. Вместе с толпой я вышел на перрон и, как раненый, без особых трудностей попал в вагон. Он не отапливался, и ехать было трудно. В пути поезд часто и подолгу стоял на полустанках. Люди выходили, набирали в различную посуду снег, пытались его растопить, чтобы попить воды. Только на больших станциях можно было взять воды и даже кипятку.
Через сутки выяснилось, что поезд до порта Кобона, куда я стремился, не пойдет. Уговорил машиниста товарного поезда взять к себе на паровоз. Меня даже угостили чаем. Я не отказался, потому что вконец продрог.
Кроме машиниста и его помощника был еще кочегар, прихрамывающий, в средних летах человек.
- Счастливый вы, - сказал он мне. - На фронт едете, а я вот отвоевался. Тоже был в танковых. На Волховском. В частях генерала Кононова. Может, слыхали? - спросил он.
- Да, слыхал, воевали хорошо.
- Нет, нехорошо воевали, - возразил кочегар. - Все больше в болота садились. Там такая местность, что не разгонишься, на дорогах лучше не появляться. Тут же фашист налетает.
- Кем вы были? - спросил я.
- Башенным. Под Новгородом удачно в бой раз сходили. Здорово ему, фашисту, дали. В конце боя танк угодил все же на мину. Взрыв - и вот, оторвало ступню. Таи и списали. Просился снова на фронт - отказали. А я мог бы, руки-то здоровые, вон какие. - Кочегар показал свои огромные ручищи. Только на одной из них не было двух: пальцев. Он заметил мой взгляд и быстро опустил руки.
- Да что уж, Иван Петрович, - вмешался машинист. - Ты свое сделал. И танкистом побывал, и в разведке участвовал. Теперь здесь ты вроде тоже за танкиста, все же возле машины, паровоз без тебя ни взад ни вперед...
- Так-то оно так, - вздохнул кочегар, - а все же там, на фронте, дело побойчее. Не рассчитался я полностью с Гитлером, вот и тянет туда, на фронт. Ладно уж, покочегарю здесь, все же ближе к фронту, - сам себя успокаивал Иван Петрович. - Душа радуется, когда вижу, как наши самолеты сбивают фрицев. Они нет-нет да и залетают сюда. Когда горит вражина, на душе легче становится. Как будто и я там, с нашими летчиками, когда сбивают фашиста.
- А откуда сами?
- Саратовский я. Да там никого и нет. Старуха померла. Сыновья где-то на Ленинградском. Вот и думаю, может, как-нибудь свижусь. Вы туда, капитан? спросил он меня.
- Туда.
- Вот случай! Возьмете письмецо? Все быстрее дойдет. Вот только подложу дровишек и напишу.
- Да вы пишите, а я дрова сам подброшу. Как-нибудь справлюсь.
Полез в тендер за дровами. С одной рукой не особенно ловко у меня получилось. Помог машинист.
Кочегар, примостившись в уголке, писал письмо. Закончил, свернул треугольник и тут всполошился:
- Адреса не помню. В чемодане оставил, в общежитии. Что же теперь делать?
- Не расстраивайтесь, - успокоил я его. - Напишите фамилию, имя и отчество, а я сдам письмо в нашу военную центральную почтовую станцию, а там разыщут сына.
- Это хорошо. Бери и не потеряй. Век буду благодарен.
- Да что вы, все будет в порядке.