Страница:
Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.
Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если бы я родился поэтом!..
- Вы и так поэт,- сказала она искренне.
- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...
- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты жизни...
- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной "Волге".
* * *
Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.
В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим, посреди двора, старая колючая груша.
Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс, который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили, мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал интерес. Одичала груша.
Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:
- Ведро груш за ведро пшеницы!
Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос, призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут, канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог позволить себе такую роскошь...
Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.
Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо Ягнича.
Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет, по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят над тобои зеленые грушевые паруса...
С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.
Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь, перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:
- Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?
Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри, искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...
На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для ориопца манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее появляется серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на шприц.
- Вот это, дети, самое главное мое сокровище.
Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.
- Что же это такое?
- Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов - они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная, как штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам пришивают.
Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться, исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.
- А что там еще, на дне?
- Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.
- Хочется.
- А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все будешь знать, скоро состаришься...
А старость - не радость, слыхал?
И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца. Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему прибежали...
- Дедушка-моряк, а вы видели акулу?
- А летучих рыбок?
- Видел, все видел.
Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.
- Научите нас узлы вязать.
Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется капроновая веревка: начинается действо.
И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и неуловимо все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.
- Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...
Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.
- А так, будьте любезны, "рыбацкий штык"...
И снова манипуляции, "круть-верть" - готово.
- А это вот будет "калмыцкий узел"...
Тоже необыкновенно мудрено. Одной рукой узла никак нe завяжешь...
- А это - "удавка"...
А "это" да "а это", и так он мог бы - на пятьдесят разных манер, потому что в морском деле требуется уметь вязать множество узлов, и каждый из них имеет свое назначение... Под конец - торжественно:
- Ведь что такое парусное судно, хлопчики? Это ветер и мастерство рук человечьих... Запомните это.
В детских глазах - искорки восторга! Так много всего уметь!
А если случится, что и Инна присутствует при этом, в ее темно-карих глазах тоже засветится радостное удивление:
мастер-узловяз, человек редкостного умельства, он и сам перед нею, будто узел, который надежно, мудрено завязала сама жизнь. Завязала - так просто не развяжешь.
Инна считала своим прямым долгом медички подлечивать орионца, оберегать его силы, во что бы то ни стало подврачевать и душевные раны Андрона Гурьевича. С деликатной настойчивостью пыталась выяснить, какие у него "симптомы", что его беспокоит,- узловяз отмахивался: ничего у него не болит, ничто не беспокоит.
- Но ведь вы же плохо спите?
- Когда как.
Назначила ему для улучшения сна валериановыи экстракт (extract! valerianae) в таблетках, желтые чечсвичинки цспой в семь копеек за маленькую бутылочку, заткнутую ватой. Через несколько дней поинтересовалась результатом. Ягнич уверил, что помогло. И хотя на эту бутылочку она вскоре наткнулась в углу за тахтой, таблетки как были, так и остались под ватой нетронутыми, том не менее Андрон Гурьевич в самом деле стал спать лучше, мама тоже заметила.
- Ты б ему еще золотой корень где-нибудь достала,- посоветовала дочери мать.- Может, через аптеку областную? Когда-то олсшковская знахарка этот корень на базаре продавала...
- Внимание людское - вот для него золотой корень,- авторитетно ответила медичка.- Других лекарств от одиночества нет.
О работе гость, кажется, перестал и думать. Сначала заинтересовался было рыбартолью, ходил, разведывал, но возвратился недовольный:
- Не для меня. Средь бела дня слоняются уже без дела, осоловевшие, о пустые бутылки спотыкаются.
Не подходит ему такая "рыбтюлька". Может, чтонибудь другое подвернется.
- Из хаты не выгоняем, куда тебе спешить? - сказала сестра.- Комбайнеры мои уехали, хоть ты будешь в хате за хозяина... Отдохни, сил наберись. А с "рыбтюлькой" не связывайся, потому как где рыба - там и жульничество:
на них, говорят, уже и прокурор посматривает...
Детсад все больше привлекает орионца. Придет, сядет под навесом и начинает раскладывать возле себя длинные, ровные, еще и водичкой увлажненные стебли соломы.
Детвора, окружив своего "адмирала", следит за его приготовлениями. Вот толстенные узловатые пальцы с какой-то непостижимой ловкостью берут золотистую соломинку, осторожно сгибают, делают па ней коленце, что-то там еще колдуют. Любопытство разжигает малышню:
- Что же это будет? Брыль?
Мастер не спешит с ответом. Вот когда закончит - увидите.
А из-под пальцев постепенно возникает... кораблик!
Ну, может, но совсем еще корабль, по что-то на него похожее. Появится со временем корпус, настелется палуба. А вот из этой соломинки будет, дети, заглавный столб мачты...
- Бизань, так она называется...
Скажет и, отложив работу, отдыхает, глядит в ту сторону, где синевы много, где море. Смотрит совсем равнодушно, будто ни о чем и не думает, а если бы сказал вслух, следуя за своими мыслями, то получилось бы: вон там, ребятки, где синь морская, когда-то тонули двое малышей, таких, как вы, а то и меньших... Ничего в жизни не успели увидеть - весь свет затмили им черные бомбы, те, что с таким отвратительным воем летели с неба прямо на палубу судна, шедшего на Кавказ. Глазенки расширены от ужаса, уста разверсты в крикс - с этим криком, захлебываясь, и отходили малыши в глубины, куда и луч солнца не достает... Или, может, хватались за мамины руки, взывали о помощи?.. А может, до самой ночи держались на обломках судна, ожидая помощи, до жуткости одинокие в бескрайних просторах воды?.. Какие же у них личики были - силится вспомнить сейчас и не может колеблются перед отуманенным, увлажнившимся вдруг взором, будто размыты морской водой... Вот там, где синева, дети, хотел бы сейчас быть этот ваш "адмирал"... Вот там ому и смерть была бы не страшна.
А потом, опомнившись, опять принимается за свое.
Соломенный кораблик растет и растет. Ставятся на нем тоненькие мачты, натягиваются тугие, тоже соломенные паруса, в сполохах золотых, будто сохранившие в себе трепет солнечного луча.
Малыши без подсказки угадывают:
- "Орион"! "Орион"!
И черноглазый Али с пограничной заставы тоже горячо уверяет, что кораблик совершенно похож на тот, который они однажды видели с отцом в бинокль с наблюдательной вышки.
А в следующем сеансе кораблик еще подрастет, между снастями у пего колоски появятся, тугие, полнозерлые.
- Это курсанты,- с улыбкой объясняет орионец.- Экипаж.
Ладный такой колосковый этот экипаж; каждый из его членов знает, что делать, у какого стоять ему паруса... На удивление кораблик! Все остальные игрушки перед ним сразу потускнели, всех он затмил - где же теперь этот миниатюрный "Орион" лучше всего поставить? Вместе с детьми мастер тоже задумывается. Наконец решили закрепить его вверху, у самой крыши, чтобы мог видеть морс оттуда. И не поломает там его никто, ласточки лишь будут сновать, но они осторожны. Прикрепленный к фронтону кораблик еще более похорошел, даже с улицы было видно, как купается он в золотых солнечных волнах, светится, точно герб на невидимом боевом знамени этого юпого кураевского войска...
В один из вечеров, когда Ягнич готовил под грушей свою верную раскладушку, неожиданно зашел на подворье Чередниченко. Был он, кажется, не в духе, угрюм, идет - вроде сто пудов на себе тянет. Или, может, прихворнул - снова сердце прихватило? Отяжелевший, опустился на лавку и, помолчав некоторое время, сказал с грустью:
- Помнишь, как мы всем драмкружком ходили, бывало, после представления к морю? Хлопцы, девчата - все такие здоровые, молодые. Ночь лунная, небо тихое, без реактивного грохота... И пусть одеты мы кое-как, некоторые даже босые, зато будущее за нами, светит нам счастье товарищества, огонь молодости, сил придают бурные порывы души... Стапем, бывало, против луны да как запоем:
"Навгороди верба рясна..." Или вот ту: "Пид билою березою казаченька вбито..."
Ягнич понял, что на этот раз их роли переменились:
теперь уже ему надобно будет вызволять товарища из тоски, из какой-то большой, малой ли беды.
- Что-нибудь случилось, Савва?
- Да, случилось. Позвонили, что Крутипорох (это тот ивановский председатель, с которым они проверяли свой вес на Вавеле) лежит с инфарктом. Прямо на току стукнуло, да так, что вряд ли и выживет... Фронтовой мой товарищ, верная душа! Под Одессой в ночную разведку не раз ходили вместе к самому лиману... Не раз выручали друг друга. Если бы не он, давно, может быть, над Чередниченко лозняк вырос бы... Ах, каких падежных бурями выкручивает, с корнями выворачивает из жизни... - и умолк.
- От этого никто не застрахован, Савва.
- Это верно. А мы порой забываем об этом. Некоторые люди живут словно бы вприкидку, как бы черновик набрасывают, в надежде на то, что еще будет время переписать свою жизнь начисто, набело. Спрашивали вот у меня на току: как это тебе удается, товарищ голова, держаться;
столько лет, мол, председательствуешь и до сих пор нс утратил человеческого обличья, в ходячий шлакоблок не превратился... Коли бы не память, говорю, глядишь, и превратился бы... А то ведь все время корректирует она тебя:
не забывай, Савва, какие люди рядом с тобой были... Тот на твоих руках умирал, тому, сраженному пулей, в двух шагах от тебя бескозырку с мозгами смешало, а тот, может, летящую в тебя разрывную своей грудью остановил... Так это же, считай, ими тебе жизнь подарена! Пуля не разбиралась, не спрашивала, куда летит и в кого угодит: мог бы и ты стать землею, чем ты лучше тех, с кем ходил в разведки да в атаки? Благодаря им живешь. Не забывай об этом, помни, и не только на праздничных собраниях, а на всей своей жизненной магистрали. И если уж указано судьбою жить тебе, то живи и не забывай, что жизнь дана человеку на добрые дела. Ясным светом гори, не копти небо. Может, кому и подходит это самое жизнекоптение, а по мне так уж лучше пусть на ходу, на лету разорвется от тяжких забот, этот твой миокард! Вот и друга моего подрубила... Ах, как жаль Крутипороха!..
- Да, может, еще выкарабкается... Человек - существо живучее. Способное порой такое выдержать, что потом даже не верится...
- Оно-то так. Вот и меня иной раз так прижмет...
А потом - хватнул воздуха и снова на коне! Черт возьми, хочу все-таки внуков дождаться...
И, словно бы спохватившись, Чередниченко спросил Ягнича:
- Ну, а ты-то как?
Орионец улыбнулся сдержанно:
- Идет борьба за живучесть корабля.
- С работой, спрашиваю, как? Остановился на чемнибудь?
- Еще нет. В детский сад вон зовут старшей нянькой...
- А почему бы и нет? Соглашайся! - повеселел Чередниченко.- Пестовать детей - святое дело.
Ягнич закурил, отодвинувшись на конец лавки, застыл в угрюмом раздумье.
- Нет, Савва. Ты мне дай другую работу. Подыщи для меня занятие какое-нибудь... самое каверзное.
- О, тогда становись председателем! - мгновенно отреагировал Чередниченко, весело взбодрившись.- На этой работе не вздремнешь, нет-нет! Тут уж из тебя все жилы вымотают да еще и узлов из них понавяжут, а ты при этом не пикни - терпи, брат.- Чередниченко снова стал серьезным.- Только и пожил, пока рядовым механизатором был, пока поглядывал на белый свет с высоты комбайна, с мостика своего степного корабля. Скажи только - сегодня же к щтурвалу вернусь... Восход солнца и зарю вечернюю на мостике комбайна встречать - вот это да, вот это жизнь!.. А для моей теперешней работы, Андроп, нужны нервы покрепче стального троса... К концу дня едва на ногах держишься, забредешь после работы в парк, присядешь у прудика, Яшко или, как там его, Мишко подплывет за крошками - побалуешь его вместо внуков, хоть с этим безобидным созданием душу отогреешь... Признаюсь тебе, дружище: с природой чем дальше, тем все больше хочется согласия, этой самой гармонии, что ли... А оно не всегда получается. Мы ее не щадим, а она нас. Налетело вот, попалило.
- Да еще и сейчас палит, как на экваторе.
- То-то и оно. Смотрел сегодня подсолнухи - душа кровью обливается: два вершка от земли, тонюсенькие, а шляпки, как ромашки... А за ними такой уход был! Золотыми коронами бы им сейчас на море светить, а они ело дышат...
- Этот год, говорят, был годом неспокойного Солнца,- заметил Ягнич, вспомнив курсантские побасенки на "Орионе".- Сильнейшие бури, вишь, па Солнце свирепствовали.
- Да, творится что-то неладное в природе... Дождя на поля вот ждем, а оно и дожди теперь бывают не в радость, и с них впору брать пробу. Читал недавно, ученые-де приметили, будто дождики начали с кислотами какими-то выпадать. Что за кислоты, леший их знает, а только после таких осадков якобы и рост лесов на планете замедляется.
- Потому что загрязняем нечистотами и водный и воздушный океаны...
- Научно-технический прогресс, конечно, дело. Каждому ясно, что это историческая необходимость и неизбежность, только ты-то, человек, хозяин земли, не должен забывать, что перед тобой палка о двух концах. Возьмем для примера мелиорацию, наше орошение степное.
Каналы проложили - расчудесно, ответвление от них для нас делают - еще расчудеснее, верно? Вода для нас ведь - это и наша сила и наше богатство... Следовательно, давайка строить оросительные системы, давай обводняться, и мы говорим: приветствуем тебя, энтээр!.. Но только строить-то нужно с умом! А если, к примеру, поскупился, не сделал все как надо, не прислушался своевременно к советам умных людей, то какой же ты хозяин? Ведь советовали же им, этим мелиораторам: облицуйте магистральный канал, сделайте по дну покрытие из пленки или из бетона - не вняли трезвым голосам, дорого, дескать, копейку сэкономим... Ну а скупой, известное дело, дважды платит. Теперь вот пошла фильтрация, Хлебодаровка вымокает, в Ивановке вода в погребах появилась... Да и у нас, на землях третьей бригады, подпочвенные воды прут, соль гонят на поверхность. Вдоль дороги видал, поди? - какие по кукурузе проплешины объявились...
- Видел.
- Двести гектаров золотых земель нам испортили, сделали из них солончак, на сто лет, может, вывели из строя! Теперь нам уж ни "Кавказ", ни "аврору" не придется там сеять, там уже и чертополох не растет! На последнем партактиве пришлось кое-кого потрясти за душу: как же это так? Куда же вы смотрели, бисовы сыны?
Будете и дальше украинский чернозем превращать в бесплодные земли?! Пожимают плечами, разводят руками да ищут, на кого бы сподручней свалить вину, а самим чистенькими остаться...
- Это умеют: за бумаги, как крысы, прячутся...
- А если ты убоялся взять на себя ответственность, если загодя, заранее не продумал все, не отстоял народные интересы, к награде, запыхавшись, торопился, то какой же ты после всего этого коммунист?! - все больше распалялся Чередниченко.- На все у него оправдание: видите ли, сейчас лимит ему урезали, а сроки подгоняют, размышлять некогда, даешь штурмовщину, лепи на скорую руку...
Слепил и ушел, а тут после него хоть трава не расти.
И спросить теперь некого, а я ведь должен спросить: кто нам, кто государству нашему возместит невозместимые эти убытки, кто сегодня оздоровит эти засоленные земли?
- Нужно наказывать разгильдяев построже.
- Наказываем... как кота мышами! Попробуй докажи, что он умышленно тебе такую трату учинил. Ведь и сам ты видел, как он старался, сделать хотел вроде как лучше, и людей среди них немало толковых, с опытом, с дипломами... И все-таки вышло так: засолонцевать нам землю - это они сумели, а рассолонцевать, опреснить ее - руками разводят... Обещают, правда, дренажем да промыванием восстановить нам почвы, только и сами еще толком не знают, выйдет ли чего из этого... Погубить оказалось просто, а вот оживить...
Чередниченко разволновался, даже рукой потянулся к сердцу.
- Валерьянки дать? - предложил Ягнич, заметив это непроизвольное движение.- У меня есть сухая, в таблетках...
- А что значит в наших условиях потерять плодородный гектар? - не обратив внимания на заботу Ягнича, продолжал размышлять вслух Чередниченко.- Да ведь такого чернозема нигде и на других планетах не сыщешь.
Это ж поистине золотое дно. Ежели и рассолонцусм, то когда это будет? В третьем тысячелетии? А сколько уже таких вот гектаров списали?.. Теперь-то авторы проектов засуетились, но где, спрашиваю, вы были раньше, знатоки своего дела? Пусть к нам, низовым, не прислушивались, по ведь и наука вас предупреждала! Отмахнулись, пренебрегли всеми предостережениями! Потребовали от одного из них на партактиве, чтобы дал объяснение, так он битый час бубнил, толок воду в ступе, сам графин той воды выпил, а так ничего нам и не объяснил толком... Нет-нет,- Чередниченко встал, выпрямился,- если взялся строить, то строй мне, будь любезен, не шаляй-валяй. На ватмане резинкой можешь стереть, а тут не сотрешь... на земле надо все делать набело, без черновиков! Тут не семь, а тысячу раз отмерь, а потом уж режь!..
* * *
Где же линия горизонта? Сейчас ее не видать: бесконечная ослепительность моря сливается с такой же безбрежной ослепительностью небес. Сияние дня рождается из сияний, из гармонического слияния переполненных светом стихий...
Солнце в зените.
Средь открытого моря идет "Орион". Еле движется, ветра нет, паруса обвисли...
Дельфины наблюдают за ним. Перед табунами неутомимых этих детей моря корабль белеет, будто какой-то дивный, неслышно скользящий но водной глади дворец. Ни единого судна навстречу, ни один танкер не темнеет на горизонте. Только "Орион". Один-одинешенек на зеркальной поверхности моря, средь его безбрежной глади. Под парусами он кажется необыкновенно высоким. Белое облако! (Высота мачты от киля до клотика сорок семь метров.)
Курсанты изнывают на палубе от жары. Для новичков непривычно обилие слепящего света вокруг: на все четыре стороны - фантастическая ослепительность. Такой не увидишь нигде, только среди этих медитерианских вод в эту пору суток, в полдень. В глазах резь. Простор воистину бесконечен. Столько сияния, а ветра нет.
- Ушел старый Ягнич и ветер с собой забрал...
Капитан обходит судно. На почти юном лице печать совсем не юношеской озабоченности. Поглядывает то и дело на табличку: "Сигнал тревоги подается электроревуном "Тревога". Один непрерывный гудок в течение тридцати секунд. Ничто, однако, не предвещает тревоги. И все же на душе молодого кормчего неспокойно. Как это понять?
Курсантская аудитория. Стенд морской практики. Образцы узлов: "двойной гачный"... ^рыбацкий огон"...
"стопорный"...
Труднее всего соединять стальные концы, тогда именно обдираешь руки в кровь... И Ягнич-мастер стоит над тобой.
Штурманская рубка. Карта разостлана на столе.
Циркуль.
Транспортир.
Резинка...
Параллельная линейка...
Склонились сразу двое или трое курсантов: прокладку ведут. Тут же два локатора. Парус и локатор - они на "Орионе" рядом! Капитан усматривает в этом некий символ, от сознания этого проникается гордостью.
Третьи сутки нет ветра. "Ушел и ветер с собой забрал..."
Почему пошутили так? Первокурсники, они Ягнича и в глаза не видели! Это ты ходил с ним в тот свой первый, самый дальний рейс. Заходили почти в тропики (зона северо-восточного пассата), чтобы использовать попутный, а севернее уже был бы встречный. В обратном рейсе "Орион" воспользовался им.
Какой это был великолепный насыщенный рейс!
Впервые так шли. Курсанты были как на подбор, молодец к молодцу, от трех училищ сразу. Рейс выдался трудный, в нескольких местах штормовой, но па диво счастливый: ни одной травмы, болезни, нежелательного приключения.
Шутили:
- Это потому, что Ягнич здесь. Это благодаря ему...
Каким он был?
Снова случайно слышит у радиорубки голоса тех, которые реального Ягнича никогда и в глаза не видели. Они сейчас сочиняют, творят Ягнича другого, своего, на свой лад.
Был, был! Всю жизнь только под этими парусами. Ни семьи, никого, ничего. Тут жил вечно, вязал узлы, стерег рынду. С курсантами держался строго. Мастер.
Приведет, укажет пальцем:
- Какая снасть?
Молчишь.
Концом (кусок каната) так и потянет вдоль спины.
Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если бы я родился поэтом!..
- Вы и так поэт,- сказала она искренне.
- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...
- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты жизни...
- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной "Волге".
* * *
Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.
В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим, посреди двора, старая колючая груша.
Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс, который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили, мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал интерес. Одичала груша.
Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:
- Ведро груш за ведро пшеницы!
Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос, призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут, канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог позволить себе такую роскошь...
Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.
Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо Ягнича.
Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет, по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят над тобои зеленые грушевые паруса...
С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.
Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь, перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:
- Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?
Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри, искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...
На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для ориопца манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее появляется серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на шприц.
- Вот это, дети, самое главное мое сокровище.
Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.
- Что же это такое?
- Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов - они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная, как штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам пришивают.
Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться, исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.
- А что там еще, на дне?
- Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.
- Хочется.
- А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все будешь знать, скоро состаришься...
А старость - не радость, слыхал?
И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца. Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему прибежали...
- Дедушка-моряк, а вы видели акулу?
- А летучих рыбок?
- Видел, все видел.
Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.
- Научите нас узлы вязать.
Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется капроновая веревка: начинается действо.
И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и неуловимо все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.
- Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...
Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.
- А так, будьте любезны, "рыбацкий штык"...
И снова манипуляции, "круть-верть" - готово.
- А это вот будет "калмыцкий узел"...
Тоже необыкновенно мудрено. Одной рукой узла никак нe завяжешь...
- А это - "удавка"...
А "это" да "а это", и так он мог бы - на пятьдесят разных манер, потому что в морском деле требуется уметь вязать множество узлов, и каждый из них имеет свое назначение... Под конец - торжественно:
- Ведь что такое парусное судно, хлопчики? Это ветер и мастерство рук человечьих... Запомните это.
В детских глазах - искорки восторга! Так много всего уметь!
А если случится, что и Инна присутствует при этом, в ее темно-карих глазах тоже засветится радостное удивление:
мастер-узловяз, человек редкостного умельства, он и сам перед нею, будто узел, который надежно, мудрено завязала сама жизнь. Завязала - так просто не развяжешь.
Инна считала своим прямым долгом медички подлечивать орионца, оберегать его силы, во что бы то ни стало подврачевать и душевные раны Андрона Гурьевича. С деликатной настойчивостью пыталась выяснить, какие у него "симптомы", что его беспокоит,- узловяз отмахивался: ничего у него не болит, ничто не беспокоит.
- Но ведь вы же плохо спите?
- Когда как.
Назначила ему для улучшения сна валериановыи экстракт (extract! valerianae) в таблетках, желтые чечсвичинки цспой в семь копеек за маленькую бутылочку, заткнутую ватой. Через несколько дней поинтересовалась результатом. Ягнич уверил, что помогло. И хотя на эту бутылочку она вскоре наткнулась в углу за тахтой, таблетки как были, так и остались под ватой нетронутыми, том не менее Андрон Гурьевич в самом деле стал спать лучше, мама тоже заметила.
- Ты б ему еще золотой корень где-нибудь достала,- посоветовала дочери мать.- Может, через аптеку областную? Когда-то олсшковская знахарка этот корень на базаре продавала...
- Внимание людское - вот для него золотой корень,- авторитетно ответила медичка.- Других лекарств от одиночества нет.
О работе гость, кажется, перестал и думать. Сначала заинтересовался было рыбартолью, ходил, разведывал, но возвратился недовольный:
- Не для меня. Средь бела дня слоняются уже без дела, осоловевшие, о пустые бутылки спотыкаются.
Не подходит ему такая "рыбтюлька". Может, чтонибудь другое подвернется.
- Из хаты не выгоняем, куда тебе спешить? - сказала сестра.- Комбайнеры мои уехали, хоть ты будешь в хате за хозяина... Отдохни, сил наберись. А с "рыбтюлькой" не связывайся, потому как где рыба - там и жульничество:
на них, говорят, уже и прокурор посматривает...
Детсад все больше привлекает орионца. Придет, сядет под навесом и начинает раскладывать возле себя длинные, ровные, еще и водичкой увлажненные стебли соломы.
Детвора, окружив своего "адмирала", следит за его приготовлениями. Вот толстенные узловатые пальцы с какой-то непостижимой ловкостью берут золотистую соломинку, осторожно сгибают, делают па ней коленце, что-то там еще колдуют. Любопытство разжигает малышню:
- Что же это будет? Брыль?
Мастер не спешит с ответом. Вот когда закончит - увидите.
А из-под пальцев постепенно возникает... кораблик!
Ну, может, но совсем еще корабль, по что-то на него похожее. Появится со временем корпус, настелется палуба. А вот из этой соломинки будет, дети, заглавный столб мачты...
- Бизань, так она называется...
Скажет и, отложив работу, отдыхает, глядит в ту сторону, где синевы много, где море. Смотрит совсем равнодушно, будто ни о чем и не думает, а если бы сказал вслух, следуя за своими мыслями, то получилось бы: вон там, ребятки, где синь морская, когда-то тонули двое малышей, таких, как вы, а то и меньших... Ничего в жизни не успели увидеть - весь свет затмили им черные бомбы, те, что с таким отвратительным воем летели с неба прямо на палубу судна, шедшего на Кавказ. Глазенки расширены от ужаса, уста разверсты в крикс - с этим криком, захлебываясь, и отходили малыши в глубины, куда и луч солнца не достает... Или, может, хватались за мамины руки, взывали о помощи?.. А может, до самой ночи держались на обломках судна, ожидая помощи, до жуткости одинокие в бескрайних просторах воды?.. Какие же у них личики были - силится вспомнить сейчас и не может колеблются перед отуманенным, увлажнившимся вдруг взором, будто размыты морской водой... Вот там, где синева, дети, хотел бы сейчас быть этот ваш "адмирал"... Вот там ому и смерть была бы не страшна.
А потом, опомнившись, опять принимается за свое.
Соломенный кораблик растет и растет. Ставятся на нем тоненькие мачты, натягиваются тугие, тоже соломенные паруса, в сполохах золотых, будто сохранившие в себе трепет солнечного луча.
Малыши без подсказки угадывают:
- "Орион"! "Орион"!
И черноглазый Али с пограничной заставы тоже горячо уверяет, что кораблик совершенно похож на тот, который они однажды видели с отцом в бинокль с наблюдательной вышки.
А в следующем сеансе кораблик еще подрастет, между снастями у пего колоски появятся, тугие, полнозерлые.
- Это курсанты,- с улыбкой объясняет орионец.- Экипаж.
Ладный такой колосковый этот экипаж; каждый из его членов знает, что делать, у какого стоять ему паруса... На удивление кораблик! Все остальные игрушки перед ним сразу потускнели, всех он затмил - где же теперь этот миниатюрный "Орион" лучше всего поставить? Вместе с детьми мастер тоже задумывается. Наконец решили закрепить его вверху, у самой крыши, чтобы мог видеть морс оттуда. И не поломает там его никто, ласточки лишь будут сновать, но они осторожны. Прикрепленный к фронтону кораблик еще более похорошел, даже с улицы было видно, как купается он в золотых солнечных волнах, светится, точно герб на невидимом боевом знамени этого юпого кураевского войска...
В один из вечеров, когда Ягнич готовил под грушей свою верную раскладушку, неожиданно зашел на подворье Чередниченко. Был он, кажется, не в духе, угрюм, идет - вроде сто пудов на себе тянет. Или, может, прихворнул - снова сердце прихватило? Отяжелевший, опустился на лавку и, помолчав некоторое время, сказал с грустью:
- Помнишь, как мы всем драмкружком ходили, бывало, после представления к морю? Хлопцы, девчата - все такие здоровые, молодые. Ночь лунная, небо тихое, без реактивного грохота... И пусть одеты мы кое-как, некоторые даже босые, зато будущее за нами, светит нам счастье товарищества, огонь молодости, сил придают бурные порывы души... Стапем, бывало, против луны да как запоем:
"Навгороди верба рясна..." Или вот ту: "Пид билою березою казаченька вбито..."
Ягнич понял, что на этот раз их роли переменились:
теперь уже ему надобно будет вызволять товарища из тоски, из какой-то большой, малой ли беды.
- Что-нибудь случилось, Савва?
- Да, случилось. Позвонили, что Крутипорох (это тот ивановский председатель, с которым они проверяли свой вес на Вавеле) лежит с инфарктом. Прямо на току стукнуло, да так, что вряд ли и выживет... Фронтовой мой товарищ, верная душа! Под Одессой в ночную разведку не раз ходили вместе к самому лиману... Не раз выручали друг друга. Если бы не он, давно, может быть, над Чередниченко лозняк вырос бы... Ах, каких падежных бурями выкручивает, с корнями выворачивает из жизни... - и умолк.
- От этого никто не застрахован, Савва.
- Это верно. А мы порой забываем об этом. Некоторые люди живут словно бы вприкидку, как бы черновик набрасывают, в надежде на то, что еще будет время переписать свою жизнь начисто, набело. Спрашивали вот у меня на току: как это тебе удается, товарищ голова, держаться;
столько лет, мол, председательствуешь и до сих пор нс утратил человеческого обличья, в ходячий шлакоблок не превратился... Коли бы не память, говорю, глядишь, и превратился бы... А то ведь все время корректирует она тебя:
не забывай, Савва, какие люди рядом с тобой были... Тот на твоих руках умирал, тому, сраженному пулей, в двух шагах от тебя бескозырку с мозгами смешало, а тот, может, летящую в тебя разрывную своей грудью остановил... Так это же, считай, ими тебе жизнь подарена! Пуля не разбиралась, не спрашивала, куда летит и в кого угодит: мог бы и ты стать землею, чем ты лучше тех, с кем ходил в разведки да в атаки? Благодаря им живешь. Не забывай об этом, помни, и не только на праздничных собраниях, а на всей своей жизненной магистрали. И если уж указано судьбою жить тебе, то живи и не забывай, что жизнь дана человеку на добрые дела. Ясным светом гори, не копти небо. Может, кому и подходит это самое жизнекоптение, а по мне так уж лучше пусть на ходу, на лету разорвется от тяжких забот, этот твой миокард! Вот и друга моего подрубила... Ах, как жаль Крутипороха!..
- Да, может, еще выкарабкается... Человек - существо живучее. Способное порой такое выдержать, что потом даже не верится...
- Оно-то так. Вот и меня иной раз так прижмет...
А потом - хватнул воздуха и снова на коне! Черт возьми, хочу все-таки внуков дождаться...
И, словно бы спохватившись, Чередниченко спросил Ягнича:
- Ну, а ты-то как?
Орионец улыбнулся сдержанно:
- Идет борьба за живучесть корабля.
- С работой, спрашиваю, как? Остановился на чемнибудь?
- Еще нет. В детский сад вон зовут старшей нянькой...
- А почему бы и нет? Соглашайся! - повеселел Чередниченко.- Пестовать детей - святое дело.
Ягнич закурил, отодвинувшись на конец лавки, застыл в угрюмом раздумье.
- Нет, Савва. Ты мне дай другую работу. Подыщи для меня занятие какое-нибудь... самое каверзное.
- О, тогда становись председателем! - мгновенно отреагировал Чередниченко, весело взбодрившись.- На этой работе не вздремнешь, нет-нет! Тут уж из тебя все жилы вымотают да еще и узлов из них понавяжут, а ты при этом не пикни - терпи, брат.- Чередниченко снова стал серьезным.- Только и пожил, пока рядовым механизатором был, пока поглядывал на белый свет с высоты комбайна, с мостика своего степного корабля. Скажи только - сегодня же к щтурвалу вернусь... Восход солнца и зарю вечернюю на мостике комбайна встречать - вот это да, вот это жизнь!.. А для моей теперешней работы, Андроп, нужны нервы покрепче стального троса... К концу дня едва на ногах держишься, забредешь после работы в парк, присядешь у прудика, Яшко или, как там его, Мишко подплывет за крошками - побалуешь его вместо внуков, хоть с этим безобидным созданием душу отогреешь... Признаюсь тебе, дружище: с природой чем дальше, тем все больше хочется согласия, этой самой гармонии, что ли... А оно не всегда получается. Мы ее не щадим, а она нас. Налетело вот, попалило.
- Да еще и сейчас палит, как на экваторе.
- То-то и оно. Смотрел сегодня подсолнухи - душа кровью обливается: два вершка от земли, тонюсенькие, а шляпки, как ромашки... А за ними такой уход был! Золотыми коронами бы им сейчас на море светить, а они ело дышат...
- Этот год, говорят, был годом неспокойного Солнца,- заметил Ягнич, вспомнив курсантские побасенки на "Орионе".- Сильнейшие бури, вишь, па Солнце свирепствовали.
- Да, творится что-то неладное в природе... Дождя на поля вот ждем, а оно и дожди теперь бывают не в радость, и с них впору брать пробу. Читал недавно, ученые-де приметили, будто дождики начали с кислотами какими-то выпадать. Что за кислоты, леший их знает, а только после таких осадков якобы и рост лесов на планете замедляется.
- Потому что загрязняем нечистотами и водный и воздушный океаны...
- Научно-технический прогресс, конечно, дело. Каждому ясно, что это историческая необходимость и неизбежность, только ты-то, человек, хозяин земли, не должен забывать, что перед тобой палка о двух концах. Возьмем для примера мелиорацию, наше орошение степное.
Каналы проложили - расчудесно, ответвление от них для нас делают - еще расчудеснее, верно? Вода для нас ведь - это и наша сила и наше богатство... Следовательно, давайка строить оросительные системы, давай обводняться, и мы говорим: приветствуем тебя, энтээр!.. Но только строить-то нужно с умом! А если, к примеру, поскупился, не сделал все как надо, не прислушался своевременно к советам умных людей, то какой же ты хозяин? Ведь советовали же им, этим мелиораторам: облицуйте магистральный канал, сделайте по дну покрытие из пленки или из бетона - не вняли трезвым голосам, дорого, дескать, копейку сэкономим... Ну а скупой, известное дело, дважды платит. Теперь вот пошла фильтрация, Хлебодаровка вымокает, в Ивановке вода в погребах появилась... Да и у нас, на землях третьей бригады, подпочвенные воды прут, соль гонят на поверхность. Вдоль дороги видал, поди? - какие по кукурузе проплешины объявились...
- Видел.
- Двести гектаров золотых земель нам испортили, сделали из них солончак, на сто лет, может, вывели из строя! Теперь нам уж ни "Кавказ", ни "аврору" не придется там сеять, там уже и чертополох не растет! На последнем партактиве пришлось кое-кого потрясти за душу: как же это так? Куда же вы смотрели, бисовы сыны?
Будете и дальше украинский чернозем превращать в бесплодные земли?! Пожимают плечами, разводят руками да ищут, на кого бы сподручней свалить вину, а самим чистенькими остаться...
- Это умеют: за бумаги, как крысы, прячутся...
- А если ты убоялся взять на себя ответственность, если загодя, заранее не продумал все, не отстоял народные интересы, к награде, запыхавшись, торопился, то какой же ты после всего этого коммунист?! - все больше распалялся Чередниченко.- На все у него оправдание: видите ли, сейчас лимит ему урезали, а сроки подгоняют, размышлять некогда, даешь штурмовщину, лепи на скорую руку...
Слепил и ушел, а тут после него хоть трава не расти.
И спросить теперь некого, а я ведь должен спросить: кто нам, кто государству нашему возместит невозместимые эти убытки, кто сегодня оздоровит эти засоленные земли?
- Нужно наказывать разгильдяев построже.
- Наказываем... как кота мышами! Попробуй докажи, что он умышленно тебе такую трату учинил. Ведь и сам ты видел, как он старался, сделать хотел вроде как лучше, и людей среди них немало толковых, с опытом, с дипломами... И все-таки вышло так: засолонцевать нам землю - это они сумели, а рассолонцевать, опреснить ее - руками разводят... Обещают, правда, дренажем да промыванием восстановить нам почвы, только и сами еще толком не знают, выйдет ли чего из этого... Погубить оказалось просто, а вот оживить...
Чередниченко разволновался, даже рукой потянулся к сердцу.
- Валерьянки дать? - предложил Ягнич, заметив это непроизвольное движение.- У меня есть сухая, в таблетках...
- А что значит в наших условиях потерять плодородный гектар? - не обратив внимания на заботу Ягнича, продолжал размышлять вслух Чередниченко.- Да ведь такого чернозема нигде и на других планетах не сыщешь.
Это ж поистине золотое дно. Ежели и рассолонцусм, то когда это будет? В третьем тысячелетии? А сколько уже таких вот гектаров списали?.. Теперь-то авторы проектов засуетились, но где, спрашиваю, вы были раньше, знатоки своего дела? Пусть к нам, низовым, не прислушивались, по ведь и наука вас предупреждала! Отмахнулись, пренебрегли всеми предостережениями! Потребовали от одного из них на партактиве, чтобы дал объяснение, так он битый час бубнил, толок воду в ступе, сам графин той воды выпил, а так ничего нам и не объяснил толком... Нет-нет,- Чередниченко встал, выпрямился,- если взялся строить, то строй мне, будь любезен, не шаляй-валяй. На ватмане резинкой можешь стереть, а тут не сотрешь... на земле надо все делать набело, без черновиков! Тут не семь, а тысячу раз отмерь, а потом уж режь!..
* * *
Где же линия горизонта? Сейчас ее не видать: бесконечная ослепительность моря сливается с такой же безбрежной ослепительностью небес. Сияние дня рождается из сияний, из гармонического слияния переполненных светом стихий...
Солнце в зените.
Средь открытого моря идет "Орион". Еле движется, ветра нет, паруса обвисли...
Дельфины наблюдают за ним. Перед табунами неутомимых этих детей моря корабль белеет, будто какой-то дивный, неслышно скользящий но водной глади дворец. Ни единого судна навстречу, ни один танкер не темнеет на горизонте. Только "Орион". Один-одинешенек на зеркальной поверхности моря, средь его безбрежной глади. Под парусами он кажется необыкновенно высоким. Белое облако! (Высота мачты от киля до клотика сорок семь метров.)
Курсанты изнывают на палубе от жары. Для новичков непривычно обилие слепящего света вокруг: на все четыре стороны - фантастическая ослепительность. Такой не увидишь нигде, только среди этих медитерианских вод в эту пору суток, в полдень. В глазах резь. Простор воистину бесконечен. Столько сияния, а ветра нет.
- Ушел старый Ягнич и ветер с собой забрал...
Капитан обходит судно. На почти юном лице печать совсем не юношеской озабоченности. Поглядывает то и дело на табличку: "Сигнал тревоги подается электроревуном "Тревога". Один непрерывный гудок в течение тридцати секунд. Ничто, однако, не предвещает тревоги. И все же на душе молодого кормчего неспокойно. Как это понять?
Курсантская аудитория. Стенд морской практики. Образцы узлов: "двойной гачный"... ^рыбацкий огон"...
"стопорный"...
Труднее всего соединять стальные концы, тогда именно обдираешь руки в кровь... И Ягнич-мастер стоит над тобой.
Штурманская рубка. Карта разостлана на столе.
Циркуль.
Транспортир.
Резинка...
Параллельная линейка...
Склонились сразу двое или трое курсантов: прокладку ведут. Тут же два локатора. Парус и локатор - они на "Орионе" рядом! Капитан усматривает в этом некий символ, от сознания этого проникается гордостью.
Третьи сутки нет ветра. "Ушел и ветер с собой забрал..."
Почему пошутили так? Первокурсники, они Ягнича и в глаза не видели! Это ты ходил с ним в тот свой первый, самый дальний рейс. Заходили почти в тропики (зона северо-восточного пассата), чтобы использовать попутный, а севернее уже был бы встречный. В обратном рейсе "Орион" воспользовался им.
Какой это был великолепный насыщенный рейс!
Впервые так шли. Курсанты были как на подбор, молодец к молодцу, от трех училищ сразу. Рейс выдался трудный, в нескольких местах штормовой, но па диво счастливый: ни одной травмы, болезни, нежелательного приключения.
Шутили:
- Это потому, что Ягнич здесь. Это благодаря ему...
Каким он был?
Снова случайно слышит у радиорубки голоса тех, которые реального Ягнича никогда и в глаза не видели. Они сейчас сочиняют, творят Ягнича другого, своего, на свой лад.
Был, был! Всю жизнь только под этими парусами. Ни семьи, никого, ничего. Тут жил вечно, вязал узлы, стерег рынду. С курсантами держался строго. Мастер.
Приведет, укажет пальцем:
- Какая снасть?
Молчишь.
Концом (кусок каната) так и потянет вдоль спины.