Страница:
посмеяться, выпалить даже и крепкую шутку. Право возраста, право дружбы -
ясно? А у тебя пока ни того, ни другого...
И, дав понять, что об этом распространяться больше ни к чему,
Чередниченко заговорил с комбайнерами о делах практических, начал выяснять,
все ли у них в порядке перед отъездом, все ли здоровы да не предъявила ли
кому-нибудь из них жона ультиматум на почве ревности к красавицам Востока...
Оказалось, что никаких неполадок, все были в состоянии полной боевой
готовности.
- Нам, чай, не впервой!
- Дорога знакомая...
Старые комбайнеры на целинных землях бывали не раз, теперешняя поездка
для них - дело привычное, а вот штурманец собирается туда впервые, и хоть
сам вызвался поехать в такую даль, но, когда приспел час, заволновался
хлопец, от зоркоокой сестры этого не скроешь; сидя рядом с нею, Петро то и
дело как-то нервно поеживался, втягивал голову в плечи. Когда же и к нему
обратился председатель, справляясь о самочувствии юного механизатора, о том,
не оробел ли парень перед дальней дорогой, не заблудится ли без лоций со
своим "Колосом" среди безбрежных целинных просторов, хлопец, к удивлению
Инны, ответил не мямля.
четко, со спокойным достоинством:
- Покажем класс,- и твердо посмотрел через стол на кураевского
Зевса.Как возьмем свой ряд - от форта Шевченко и до самого Байконура прошьем
ту пшеничную целину!
- Ответ мужа,- похвалил Чередниченко.- И какое же вам, хлопцы, после
этого напутственное слово?.. Передавайте братьям-целинникам наш кураевский
салам и возвращайтесь с победой да с честью!..
Когда встали из-за стола и Чередниченко уже собирался направиться к
машине, Инна отважилась задержать его:
- Савва Данилович!
- Ну я Савва Данилович,- отозвался он вроде бы даже недовольно.- Что
там у тебя? Не знаешь, как в село перекочевать? Не беспокойся: сегодня твой
медсанбат будет уже в Кураевке.
- Я не об этом... Вы извините, что задерживаю...
- Ничего. Там пожарники областные понаехали, подождут... Когда хлеб
горел, так их не было, а за бумагами...
Ну, что там у тебя?
- Скажите, это правда, что собираются сносить... Хлебодаровку? -
Почему-то до сих пор Хлебодаровка эта по давала ей покоя.
- Ах, ты вон о чем... Кто у тебя там, в Хлебодаровке?
Еще один поклонник?
- Нет, не угадали...
- Откуда же такая заботливость... Ты хоть раз бывала там?..
- Никогда... Говорят, на редкость живописное соло...
Чередниченко враз переменился: загорелое, лоснящееся лицо его, перед
этим какое-то застывшее, лишенное живости, в один миг осветилось вроде бы
далеким отблеском и потеплело.
- Село, Инка,- как в песне!.. Нигде, кажется, такой красоты не видел...
- И неужели снесут? Это же... Это же преступление!
- Есть, к сожалению, люди, которые любят разглагольствовать о так
называемых неперспективных селах...
Ну, да с такими головотяпами мы еще повоюем... Ты, доченька. побывай
как-нибудь в этой Хлебодаровке, полсотни километров - это ведь по теперешним
временам не рассто^янио. Может, еще одну песню напишешь... Только весной
поезжай, а еще лучше - ранним лотом, когда хлеба коло^сятся. Когда-то меня
именно в такую пору туда случай занес... Сельцо невеликое, по в самом деле
такое живописное, природа таким роскошным венком его украсила, куда там
нашей Кураевке!.. Глянешь, будто и проезда в Хлебодаровку нет - со всех
сторон село сплошь окружено полями пшеницы, пшеница вплотную подступает к
беленьким хатам, к самым окнам, колосья тянутся до самь1Х крыш! Вышел из
машины и стою, онемел: рай. Земной рай, филиал рая... Ничего лишнего, все
только самое необходимое: жилье людское и колос... Да еще тишина
первозданная, да еще пчела звенит в воздухе, в мудрой его тишине...
Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в
колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.
Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним
звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья
могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если
бы я родился поэтом!..
- Вы и так поэт,- сказала она искренне.
- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька
твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...
- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты
жизни...
- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к
своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной
"Волге".
Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и
близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.
В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим,
посреди двора, старая колючая груша.
Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как
петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс,
который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили,
мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал
интерес. Одичала груша.
Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю
упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору
твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую
грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой
крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:
- Ведро груш за ведро пшеницы!
Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос,
призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут,
канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог
позволить себе такую роскошь...
Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.
Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то
еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего
дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет
теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и
остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо
Ягнича.
Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет,
по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят
над тобои зеленые грушевые паруса...
С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.
Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня
сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда
дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от
пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый
парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко
торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он
на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому
Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь,
перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:
- Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?
Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле
себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри,
искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних
ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и
такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих
шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой
собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...
На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с
вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки
ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все
они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча
рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для ориопца
манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее появляется
серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на шприц.
- Вот это, дети, самое главное мое сокровище.
Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.
- Что же это такое?
- Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня
их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов -
они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная, как
штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как
цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам
пришивают.
Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым
любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться,
исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.
- А что там еще, на дне?
- Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.
- Хочется.
- А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все
будешь знать, скоро состаришься...
А старость - не радость, слыхал?
И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца.
Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему
прибежали...
- Дедушка-моряк, а вы видели акулу?
- А летучих рыбок?
- Видел, все видел.
Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так
красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па
палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.
- Научите нас узлы вязать.
Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется
капроновая веревка: начинается действо.
И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи
лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и неуловимо
все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.
- Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...
Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.
- А так, будьте любезны, "рыбацкий штык"...
И снова манипуляции, "круть-верть" - готово.
- А это вот будет "калмыцкий узел"...
Тоже необыкновенно мудрено. Одной рукой узла никак нe завяжешь...
- А это - "удавка"...
А "это" да "а это", и так он мог бы - на пятьдесят разных манер, потому
что в морском деле требуется уметь вязать множество узлов, и каждый из них
имеет свое назначение... Под конец - торжественно:
- Ведь что такое парусное судно, хлопчики? Это ветер и мастерство рук
человечьих... Запомните это.
В детских глазах - искорки восторга! Так много всего уметь!
А если случится, что и Инна присутствует при этом, в ее темно-карих
глазах тоже засветится радостное удивление:
мастер-узловяз, человек редкостного умельства, он и сам перед нею,
будто узел, который надежно, мудрено завязала сама жизнь. Завязала - так
просто не развяжешь.
Инна считала своим прямым долгом медички подлечивать орионца, оберегать
его силы, во что бы то ни стало подврачевать и душевные раны Андрона
Гурьевича. С деликатной настойчивостью пыталась выяснить, какие у него
"симптомы", что его беспокоит,- узловяз отмахивался: ничего у него не болит,
ничто не беспокоит.
- Но ведь вы же плохо спите?
- Когда как.
Назначила ему для улучшения сна валериановыи экстракт (extract!
valerianae) в таблетках, желтые чечсвичинки цспой в семь копеек за маленькую
бутылочку, заткнутую ватой. Через несколько дней поинтересовалась
результатом. Ягнич уверил, что помогло. И хотя на эту бутылочку она вскоре
наткнулась в углу за тахтой, таблетки как были, так и остались под ватой
нетронутыми, том не менее Андрон Гурьевич в самом деле стал спать лучше,
мама тоже заметила.
- Ты б ему еще золотой корень где-нибудь достала,- посоветовала дочери
мать.- Может, через аптеку областную? Когда-то олсшковская знахарка этот
корень на базаре продавала...
- Внимание людское - вот для него золотой корень,- авторитетно ответила
медичка.- Других лекарств от одиночества нет.
О работе гость, кажется, перестал и думать. Сначала заинтересовался
было рыбартолью, ходил, разведывал, но возвратился недовольный:
- Не для меня. Средь бела дня слоняются уже без дела, осоловевшие, о
пустые бутылки спотыкаются.
Не подходит ему такая "рыбтюлька". Может, чтонибудь другое подвернется.
- Из хаты не выгоняем, куда тебе спешить? - сказала сестра.- Комбайнеры
мои уехали, хоть ты будешь в хате за хозяина... Отдохни, сил наберись. А с
"рыбтюлькой" не связывайся, потому как где рыба - там и жульничество:
на них, говорят, уже и прокурор посматривает...
Детсад все больше привлекает орионца. Придет, сядет под навесом и
начинает раскладывать возле себя длинные, ровные, еще и водичкой увлажненные
стебли соломы.
Детвора, окружив своего "адмирала", следит за его приготовлениями. Вот
толстенные узловатые пальцы с какой-то непостижимой ловкостью берут
золотистую соломинку, осторожно сгибают, делают па ней коленце, что-то там
еще колдуют. Любопытство разжигает малышню:
- Что же это будет? Брыль?
Мастер не спешит с ответом. Вот когда закончит - увидите.
А из-под пальцев постепенно возникает... кораблик!
Ну, может, но совсем еще корабль, по что-то на него похожее. Появится
со временем корпус, настелется палуба. А вот из этой соломинки будет, дети,
заглавный столб мачты...
- Бизань, так она называется...
Скажет и, отложив работу, отдыхает, глядит в ту сторону, где синевы
много, где море. Смотрит совсем равнодушно, будто ни о чем и не думает, а
если бы сказал вслух, следуя за своими мыслями, то получилось бы: вон там,
ребятки, где синь морская, когда-то тонули двое малышей, таких, как вы, а то
и меньших... Ничего в жизни не успели увидеть - весь свет затмили им черные
бомбы, те, что с таким отвратительным воем летели с неба прямо на палубу
судна, шедшего на Кавказ. Глазенки расширены от ужаса, уста разверсты в
крикс - с этим криком, захлебываясь, и отходили малыши в глубины, куда и луч
солнца не достает... Или, может, хватались за мамины руки, взывали о
помощи?.. А может, до самой ночи держались на обломках судна, ожидая помощи,
до жуткости одинокие в бескрайних просторах воды?.. Какие же у них личики
были - силится вспомнить сейчас и не может - колеблются перед отуманенным,
увлажнившимся вдруг взором, будто размыты морской водой... Вот там, где
синева, дети, хотел бы сейчас быть этот ваш "адмирал"... Вот там ому и
смерть была бы не страшна.
А потом, опомнившись, опять принимается за свое.
Соломенный кораблик растет и растет. Ставятся на нем тоненькие мачты,
натягиваются тугие, тоже соломенные паруса, в сполохах золотых, будто
сохранившие в себе трепет солнечного луча.
Малыши без подсказки угадывают:
- "Орион"! "Орион"!
И черноглазый Али с пограничной заставы тоже горячо уверяет, что
кораблик совершенно похож на тот, который они однажды видели с отцом в
бинокль с наблюдательной вышки.
А в следующем сеансе кораблик еще подрастет, между снастями у пего
колоски появятся, тугие, полнозерлые.
- Это курсанты,- с улыбкой объясняет орионец.- Экипаж.
Ладный такой колосковый этот экипаж; каждый из его членов знает, что
делать, у какого стоять ему паруса... На удивление кораблик! Все остальные
игрушки перед ним сразу потускнели, всех он затмил - где же теперь этот
миниатюрный "Орион" лучше всего поставить? Вместе с детьми мастер тоже
задумывается. Наконец решили закрепить его вверху, у самой крыши, чтобы мог
видеть морс оттуда. И не поломает там его никто, ласточки лишь будут
сновать, но они осторожны. Прикрепленный к фронтону кораблик еще более
похорошел, даже с улицы было видно, как купается он в золотых солнечных
волнах, светится, точно герб на невидимом боевом знамени этого юпого
кураевского войска...
В один из вечеров, когда Ягнич готовил под грушей свою верную
раскладушку, неожиданно зашел на подворье Чередниченко. Был он, кажется, не
в духе, угрюм, идет - вроде сто пудов на себе тянет. Или, может, прихворнул
- снова сердце прихватило? Отяжелевший, опустился на лавку и, помолчав
некоторое время, сказал с грустью:
- Помнишь, как мы всем драмкружком ходили, бывало, после представления
к морю? Хлопцы, девчата - все такие здоровые, молодые. Ночь лунная, небо
тихое, без реактивного грохота... И пусть одеты мы кое-как, некоторые даже
босые, зато будущее за нами, светит нам счастье товарищества, огонь
молодости, сил придают бурные порывы души... Стапем, бывало, против луны да
как запоем:
"Навгороди верба рясна..." Или вот ту: "Пид билою березою казаченька
вбито..."
Ягнич понял, что на этот раз их роли переменились:
теперь уже ему надобно будет вызволять товарища из тоски, из какой-то
большой, малой ли беды.
- Что-нибудь случилось, Савва?
- Да, случилось. Позвонили, что Крутипорох (это тот ивановский
председатель, с которым они проверяли свой вес на Вавеле) лежит с инфарктом.
Прямо на току стукнуло, да так, что вряд ли и выживет... Фронтовой мой
товарищ, верная душа! Под Одессой в ночную разведку не раз ходили вместе к
самому лиману... Не раз выручали друг друга. Если бы не он, давно, может
быть, над Чередниченко лозняк вырос бы... Ах, каких падежных бурями
выкручивает, с корнями выворачивает из жизни... - и умолк.
- От этого никто не застрахован, Савва.
- Это верно. А мы порой забываем об этом. Некоторые люди живут словно
бы вприкидку, как бы черновик набрасывают, в надежде на то, что еще будет
время переписать свою жизнь начисто, набело. Спрашивали вот у меня на току:
как это тебе удается, товарищ голова, держаться;
столько лет, мол, председательствуешь и до сих пор нс утратил
человеческого обличья, в ходячий шлакоблок не превратился... Коли бы не
память, говорю, глядишь, и превратился бы... А то ведь все время
корректирует она тебя:
не забывай, Савва, какие люди рядом с тобой были... Тот на твоих руках
умирал, тому, сраженному пулей, в двух шагах от тебя бескозырку с мозгами
смешало, а тот, может, летящую в тебя разрывную своей грудью остановил...
Так это же, считай, ими тебе жизнь подарена! Пуля не разбиралась, не
спрашивала, куда летит и в кого угодит: мог бы и ты стать землею, чем ты
лучше тех, с кем ходил в разведки да в атаки? Благодаря им живешь. Не
забывай об этом, помни, и не только на праздничных собраниях, а на всей
своей жизненной магистрали. И если уж указано судьбою жить тебе, то живи и
не забывай, что жизнь дана человеку на добрые дела. Ясным светом гори, не
копти небо. Может, кому и подходит это самое жизнекоптение, а по мне так уж
лучше пусть на ходу, на лету разорвется от тяжких забот, этот твой миокард!
Вот и друга моего подрубила... Ах, как жаль Крутипороха!..
- Да, может, еще выкарабкается... Человек - существо живучее. Способное
порой такое выдержать, что потом даже не верится...
- Оно-то так. Вот и меня иной раз так прижмет...
А потом - хватнул воздуха и снова на коне! Черт возьми, хочу все-таки
внуков дождаться...
И, словно бы спохватившись, Чередниченко спросил Ягнича:
- Ну, а ты-то как?
Орионец улыбнулся сдержанно:
- Идет борьба за живучесть корабля.
- С работой, спрашиваю, как? Остановился на чемнибудь?
- Еще нет. В детский сад вон зовут старшей нянькой...
- А почему бы и нет? Соглашайся! - повеселел Чередниченко.- Пестовать
детей - святое дело.
Ягнич закурил, отодвинувшись на конец лавки, застыл в угрюмом раздумье.
- Нет, Савва. Ты мне дай другую работу. Подыщи для меня занятие
какое-нибудь... самое каверзное.
- О, тогда становись председателем! - мгновенно отреагировал
Чередниченко, весело взбодрившись.- На этой работе не вздремнешь, нет-нет!
Тут уж из тебя все жилы вымотают да еще и узлов из них понавяжут, а ты при
этом не пикни - терпи, брат.- Чередниченко снова стал серьезным.- Только и
пожил, пока рядовым механизатором был, пока поглядывал на белый свет с
высоты комбайна, с мостика своего степного корабля. Скажи только - сегодня
же к щтурвалу вернусь... Восход солнца и зарю вечернюю на мостике комбайна
встречать - вот это да, вот это жизнь!.. А для моей теперешней работы,
Андроп, нужны нервы покрепче стального троса... К концу дня едва на ногах
держишься, забредешь после работы в парк, присядешь у прудика, Яшко или, как
там его, Мишко подплывет за крошками - побалуешь его вместо внуков, хоть с
этим безобидным созданием душу отогреешь... Признаюсь тебе, дружище: с
природой чем дальше, тем все больше хочется согласия, этой самой гармонии,
что ли... А оно не всегда получается. Мы ее не щадим, а она нас. Налетело
вот, попалило.
- Да еще и сейчас палит, как на экваторе.
- То-то и оно. Смотрел сегодня подсолнухи - душа кровью обливается: два
вершка от земли, тонюсенькие, а шляпки, как ромашки... А за ними такой уход
был! Золотыми коронами бы им сейчас на море светить, а они ело дышат...
- Этот год, говорят, был годом неспокойного Солнца,- заметил Ягнич,
вспомнив курсантские побасенки на "Орионе".- Сильнейшие бури, вишь, па
Солнце свирепствовали.
- Да, творится что-то неладное в природе... Дождя на поля вот ждем, а
оно и дожди теперь бывают не в радость, и с них впору брать пробу. Читал
недавно, ученые-де приметили, будто дождики начали с кислотами какими-то
выпадать. Что за кислоты, леший их знает, а только после таких осадков якобы
и рост лесов на планете замедляется.
- Потому что загрязняем нечистотами и водный и воздушный океаны...
- Научно-технический прогресс, конечно, дело. Каждому ясно, что это
историческая необходимость и неизбежность, только ты-то, человек, хозяин
земли, не должен забывать, что перед тобой палка о двух концах. Возьмем для
примера мелиорацию, наше орошение степное.
Каналы проложили - расчудесно, ответвление от них для нас делают - еще
расчудеснее, верно? Вода для нас ведь - это и наша сила и наше богатство...
Следовательно, давайка строить оросительные системы, давай обводняться, и мы
говорим: приветствуем тебя, энтээр!.. Но только строить-то нужно с умом! А
если, к примеру, поскупился, не сделал все как надо, не прислушался
своевременно к советам умных людей, то какой же ты хозяин? Ведь советовали
же им, этим мелиораторам: облицуйте магистральный канал, сделайте по дну
покрытие из пленки или из бетона - не вняли трезвым голосам, дорого,
дескать, копейку сэкономим... Ну а скупой, известное дело, дважды платит.
Теперь вот пошла фильтрация, Хлебодаровка вымокает, в Ивановке вода в
погребах появилась... Да и у нас, на землях третьей бригады, подпочвенные
воды прут, соль гонят на поверхность. Вдоль дороги - видал, поди? - какие по
кукурузе проплешины объявились...
- Видел.
- Двести гектаров золотых земель нам испортили, сделали из них
солончак, на сто лет, может, вывели из строя! Теперь нам уж ни "Кавказ", ни
"аврору" не придется там сеять, там уже и чертополох не растет! На последнем
партактиве пришлось кое-кого потрясти за душу: как же это так? Куда же вы
смотрели, бисовы сыны?
Будете и дальше украинский чернозем превращать в бесплодные земли?!
Пожимают плечами, разводят руками да ищут, на кого бы сподручней свалить
вину, а самим чистенькими остаться...
- Это умеют: за бумаги, как крысы, прячутся...
- А если ты убоялся взять на себя ответственность, если загодя, заранее
не продумал все, не отстоял народные интересы, к награде, запыхавшись,
торопился, то какой же ты после всего этого коммунист?! - все больше
распалялся Чередниченко.- На все у него оправдание: видите ли, сейчас лимит
ему урезали, а сроки подгоняют, размышлять некогда, даешь штурмовщину, лепи
на скорую руку...
Слепил и ушел, а тут после него хоть трава не расти.
И спросить теперь некого, а я ведь должен спросить: кто нам, кто
государству нашему возместит невозместимые эти убытки, кто сегодня оздоровит
эти засоленные земли?
- Нужно наказывать разгильдяев построже.
- Наказываем... как кота мышами! Попробуй докажи, что он умышленно тебе
такую трату учинил. Ведь и сам ты видел, как он старался, сделать хотел
вроде как лучше, и людей среди них немало толковых, с опытом, с дипломами...
И все-таки вышло так: засолонцевать нам землю - это они сумели, а
рассолонцевать, опреснить ее - руками разводят... Обещают, правда, дренажем
да промыванием восстановить нам почвы, только и сами еще толком не знают,
выйдет ли чего из этого... Погубить оказалось просто, а вот оживить...
Чередниченко разволновался, даже рукой потянулся к сердцу.
- Валерьянки дать? - предложил Ягнич, заметив это непроизвольное
движение.- У меня есть сухая, в таблетках...
- А что значит в наших условиях потерять плодородный гектар? - не
обратив внимания на заботу Ягнича, продолжал размышлять вслух Чередниченко.-
Да ведь такого чернозема нигде и на других планетах не сыщешь.
Это ж поистине золотое дно. Ежели и рассолонцусм, то когда это будет? В
третьем тысячелетии? А сколько уже таких вот гектаров списали?.. Теперь-то
авторы проектов засуетились, но где, спрашиваю, вы были раньше, знатоки
своего дела? Пусть к нам, низовым, не прислушивались, по ведь и наука вас
предупреждала! Отмахнулись, пренебрегли всеми предостережениями! Потребовали
от одного из них на партактиве, чтобы дал объяснение, так он битый час
бубнил, толок воду в ступе, сам графин той воды выпил, а так ничего нам и не
объяснил толком... Нет-нет,- Чередниченко встал, выпрямился,- если взялся
строить, то строй мне, будь любезен, не шаляй-валяй. На ватмане резинкой
можешь стереть, а тут не сотрешь... на земле надо все делать набело, без
черновиков! Тут не семь, а тысячу раз отмерь, а потом уж режь!..
Где же линия горизонта? Сейчас ее не видать: бесконечная
ослепительность моря сливается с такой же безбрежной ослепительностью небес.
ясно? А у тебя пока ни того, ни другого...
И, дав понять, что об этом распространяться больше ни к чему,
Чередниченко заговорил с комбайнерами о делах практических, начал выяснять,
все ли у них в порядке перед отъездом, все ли здоровы да не предъявила ли
кому-нибудь из них жона ультиматум на почве ревности к красавицам Востока...
Оказалось, что никаких неполадок, все были в состоянии полной боевой
готовности.
- Нам, чай, не впервой!
- Дорога знакомая...
Старые комбайнеры на целинных землях бывали не раз, теперешняя поездка
для них - дело привычное, а вот штурманец собирается туда впервые, и хоть
сам вызвался поехать в такую даль, но, когда приспел час, заволновался
хлопец, от зоркоокой сестры этого не скроешь; сидя рядом с нею, Петро то и
дело как-то нервно поеживался, втягивал голову в плечи. Когда же и к нему
обратился председатель, справляясь о самочувствии юного механизатора, о том,
не оробел ли парень перед дальней дорогой, не заблудится ли без лоций со
своим "Колосом" среди безбрежных целинных просторов, хлопец, к удивлению
Инны, ответил не мямля.
четко, со спокойным достоинством:
- Покажем класс,- и твердо посмотрел через стол на кураевского
Зевса.Как возьмем свой ряд - от форта Шевченко и до самого Байконура прошьем
ту пшеничную целину!
- Ответ мужа,- похвалил Чередниченко.- И какое же вам, хлопцы, после
этого напутственное слово?.. Передавайте братьям-целинникам наш кураевский
салам и возвращайтесь с победой да с честью!..
Когда встали из-за стола и Чередниченко уже собирался направиться к
машине, Инна отважилась задержать его:
- Савва Данилович!
- Ну я Савва Данилович,- отозвался он вроде бы даже недовольно.- Что
там у тебя? Не знаешь, как в село перекочевать? Не беспокойся: сегодня твой
медсанбат будет уже в Кураевке.
- Я не об этом... Вы извините, что задерживаю...
- Ничего. Там пожарники областные понаехали, подождут... Когда хлеб
горел, так их не было, а за бумагами...
Ну, что там у тебя?
- Скажите, это правда, что собираются сносить... Хлебодаровку? -
Почему-то до сих пор Хлебодаровка эта по давала ей покоя.
- Ах, ты вон о чем... Кто у тебя там, в Хлебодаровке?
Еще один поклонник?
- Нет, не угадали...
- Откуда же такая заботливость... Ты хоть раз бывала там?..
- Никогда... Говорят, на редкость живописное соло...
Чередниченко враз переменился: загорелое, лоснящееся лицо его, перед
этим какое-то застывшее, лишенное живости, в один миг осветилось вроде бы
далеким отблеском и потеплело.
- Село, Инка,- как в песне!.. Нигде, кажется, такой красоты не видел...
- И неужели снесут? Это же... Это же преступление!
- Есть, к сожалению, люди, которые любят разглагольствовать о так
называемых неперспективных селах...
Ну, да с такими головотяпами мы еще повоюем... Ты, доченька. побывай
как-нибудь в этой Хлебодаровке, полсотни километров - это ведь по теперешним
временам не рассто^янио. Может, еще одну песню напишешь... Только весной
поезжай, а еще лучше - ранним лотом, когда хлеба коло^сятся. Когда-то меня
именно в такую пору туда случай занес... Сельцо невеликое, по в самом деле
такое живописное, природа таким роскошным венком его украсила, куда там
нашей Кураевке!.. Глянешь, будто и проезда в Хлебодаровку нет - со всех
сторон село сплошь окружено полями пшеницы, пшеница вплотную подступает к
беленьким хатам, к самым окнам, колосья тянутся до самь1Х крыш! Вышел из
машины и стою, онемел: рай. Земной рай, филиал рая... Ничего лишнего, все
только самое необходимое: жилье людское и колос... Да еще тишина
первозданная, да еще пчела звенит в воздухе, в мудрой его тишине...
Такая-то она, беленькая эта Хлебодаровка, по окна утонувшая в
колосьях... Тихо-тихо. Нигде никого. Сияет небо.
Нива в безмолвии дозревает. Жаворонок в небе - серебряным дальним
звоночком. Не видать его, где-то высоко, у самого солнца... А колосья
могучие, вровень с тобой, к щеке прикасаются, щекочут. Ах, Инка, Инка, если
бы я родился поэтом!..
- Вы и так поэт,- сказала она искренне.
- Какой я, Инка, поэт. Хозяйственник я, землепашец, и только. Дядька
твой, орионец,- вот тот поэт!.. Ты послушай его, когда он в ударе...
- Оба вы для меня поэты, настоящие, не книжные, не выдуманные. Поэты
жизни...
- Ну, дзенькус... - И, мягко улыбнувшись ей, Чередниченко направился к
своей помятой, облезшей на грунтовых дорогах и бездорожьях, истерзанной
"Волге".
Сидит Ягнич-узловяз, "зачищает концы", вяжет узлом памяти далекое и
близкое, переплавляет воедино прошлое с настоящим.
В полосатой тельняшке покуривает на ступеньках веранды, а перед пим,
посреди двора, старая колючая груша.
Железное дерево, не поддающееся никаким ветрам. Колючки на ней, как
петушиные большие шипы, редко найдется какой-нибудь маленький грушетряс,
который захотел бы познакомиться с этими шипами. Когда-то все-таки лазили,
мог и он вскарабкаться до самой верхушки, а теперь и у ребятишек пропал
интерес. Одичала груша.
Родятся на ней мелкие, терпкие плоды, и даже те, которые сами на землю
упадут, никто но подберет: в колхозных садах слаще. А когда-то, в пору
твоего детства, это было знатное лакомстпо. Породистую же, сортовую
грушу-дулю можно было отведать только на спас, когда исклеванный оспой
крымский татарин заедет в Кураевку для крупной торговой сделки:
- Ведро груш за ведро пшеницы!
Скрипит/движется арба по улице, отовсюду слышится гортанный голос,
призывающий кураовских жителей на торжище - ведро на ведро... Дети бегут,
канючат у родителей, чтобы те выменяли "дулю", однако далеко не каждый мог
позволить себе такую роскошь...
Многое повидала на своем долгом веку Ягничева груша.
Сама она - чуть ли не единственное, что осталось от предков, и тем-то
еще дороже орионцу. Под грушей на днях появилась обнова - лавка из свежего
дерева, еще не окрашенная, зато с большим запасом прочности - можно будет
теперь посидеть в одиночестве или с кем-нибудь из приятелей. Сам плотничал и
остался доволен работой. Тут, под грушевым шатром, находится и ночное гнездо
Ягнича.
Неплохо тут. Звезды сквозь листья видны. Иногда, бывает, грушка упадет,
по лбу стукнет. А под утро, когда подымется зоревой ветерок, слегка зашумят
над тобои зеленые грушевые паруса...
С наступлением дня орпонец ищет, чем бы заняться.
Вчера взял мотыгу, пошел пропалывать цветы возле обелиска... Сегодня
сидит дома. Лишь солнце из-за горизонта - нагрянет детаора, узнавшая сюда
дорогу со всех концов Кураевки. И ягничевские прибегают, и всякие. Даже от
пограничников, бывает, залетит чернявонький, как цыганенок, Али, смышленый
парнишка. Пограничная вышка издавна маячит на околице Кураевки, одиноко
торчит, смотрится в море. За старшего там офицер-азербайджанец, когда-то он
на кураевской женился, и вот уже его потомок узнал дорогу к старому
Ягничу... Сбегутся малыши, воробьиной стайкой щебечут, порхают, не смущаясь,
перед самым крыльцом - привыкли к орионцу:
- Дедушка-моряк, а что там еще в вашем сундучке?
Вынесет - в какой уж рая! - таинственный свой короб, поставит возле
себя на ступеньках и, полуоткрыв, начнет, будто коробейник, рыться внутри,
искать для ребятишек диво дивное. Но нет уже в сундучке радужных нездешних
ракушек да тугих чешуйчатых шишек от сосенпиний - для кураевской малышни и
такие шишки в диковинку! Ведь тут это невидаль, хотя в других местах этих
шишек полным-полно валяется на диких камнях самого взморья, где их порой
собирают, играя, дети Адриатики, дети медитериапских рыбаков...
На этот раз орионец показывает малышам свою грамоту с Нептуном, с
вилами, которые так воинственно торчат над взвихренными бурунами. Головки
ребятишек склоняются совсем близко, русые, светловолосые, и чернявые, все
они пахнут солнцем. Нависнув лоб в лоб над грамотой, дети молча
рассматривают размалеванное курсантское творение, этот бесценный для ориопца
манускрипт. Но вот грамота снова свернута и спрятана, вместо нее появляется
серый кусок парусины и что-то воткнутое в пего, похожее на шприц.
- Вот это, дети, самое главное мое сокровище.
Металлическое, острое сверкнуло в руке моряка.
- Что же это такое?
- Иголка!.. Парусная иголка, то есть пгла для сшивания парусов. У меня
их тут целый набор, и все под номера ми... Потому что для морских парусов -
они ведь плотные - иголка должна быть особой, она, видите, трехгранная, как
штык! - Показывать показывает, по в руки не дает.- И размером, как
цыганская, куда больше той, которой ваши мамы пуговицы вам к штанишкам
пришивают.
Карие да терновые, серые да синие глазенки, разгоревшись, с неудержимым
любопытством разглядывают трудовые орудия орионца. Не успели наглядеться,
исчезли уже - спрятал моряк свое сокровище.
- А что там еще, на дне?
- Тебе и это хочется знать? - улыбается морской волк.
- Хочется.
- А ты потерпи. Не спеши, хлопче. В жизни надо терпение иметь. Все
будешь знать, скоро состаришься...
А старость - не радость, слыхал?
И хранительница тайн захлопывается прямо перед шмыгающим посом мальца.
Нарочно, знать, не показывает все сразу, чтобы и завтра снова к нему
прибежали...
- Дедушка-моряк, а вы видели акулу?
- А летучих рыбок?
- Видел, все видел.
Хмурится орионец. Сейчас он и сам подобен летающей рыбе, которая так
красиво летит, сверкает в воздухе и - хлоп! плюх! - кому-то под ноги па
палубу. А он - на эту вот землю плюхнулся.
- Научите нас узлы вязать.
Это он с охотой. В короткопалых, железной крепости руках появляется
капроновая веревка: начинается действо.
И какими сразу же проворными и ловкими становятся вдруг эти медвежьи
лапищи! Никакой огрубелости в пальцах, как-то складно, так хитро и неуловимо
все у них получается, будто перед тобой цирковой фокусник.
- Вот так делается, дети, узел "двойной, для крючков"...
Навострили глазенки, никто не шелохнется, словно бы и нс дышат.
- А так, будьте любезны, "рыбацкий штык"...
И снова манипуляции, "круть-верть" - готово.
- А это вот будет "калмыцкий узел"...
Тоже необыкновенно мудрено. Одной рукой узла никак нe завяжешь...
- А это - "удавка"...
А "это" да "а это", и так он мог бы - на пятьдесят разных манер, потому
что в морском деле требуется уметь вязать множество узлов, и каждый из них
имеет свое назначение... Под конец - торжественно:
- Ведь что такое парусное судно, хлопчики? Это ветер и мастерство рук
человечьих... Запомните это.
В детских глазах - искорки восторга! Так много всего уметь!
А если случится, что и Инна присутствует при этом, в ее темно-карих
глазах тоже засветится радостное удивление:
мастер-узловяз, человек редкостного умельства, он и сам перед нею,
будто узел, который надежно, мудрено завязала сама жизнь. Завязала - так
просто не развяжешь.
Инна считала своим прямым долгом медички подлечивать орионца, оберегать
его силы, во что бы то ни стало подврачевать и душевные раны Андрона
Гурьевича. С деликатной настойчивостью пыталась выяснить, какие у него
"симптомы", что его беспокоит,- узловяз отмахивался: ничего у него не болит,
ничто не беспокоит.
- Но ведь вы же плохо спите?
- Когда как.
Назначила ему для улучшения сна валериановыи экстракт (extract!
valerianae) в таблетках, желтые чечсвичинки цспой в семь копеек за маленькую
бутылочку, заткнутую ватой. Через несколько дней поинтересовалась
результатом. Ягнич уверил, что помогло. И хотя на эту бутылочку она вскоре
наткнулась в углу за тахтой, таблетки как были, так и остались под ватой
нетронутыми, том не менее Андрон Гурьевич в самом деле стал спать лучше,
мама тоже заметила.
- Ты б ему еще золотой корень где-нибудь достала,- посоветовала дочери
мать.- Может, через аптеку областную? Когда-то олсшковская знахарка этот
корень на базаре продавала...
- Внимание людское - вот для него золотой корень,- авторитетно ответила
медичка.- Других лекарств от одиночества нет.
О работе гость, кажется, перестал и думать. Сначала заинтересовался
было рыбартолью, ходил, разведывал, но возвратился недовольный:
- Не для меня. Средь бела дня слоняются уже без дела, осоловевшие, о
пустые бутылки спотыкаются.
Не подходит ему такая "рыбтюлька". Может, чтонибудь другое подвернется.
- Из хаты не выгоняем, куда тебе спешить? - сказала сестра.- Комбайнеры
мои уехали, хоть ты будешь в хате за хозяина... Отдохни, сил наберись. А с
"рыбтюлькой" не связывайся, потому как где рыба - там и жульничество:
на них, говорят, уже и прокурор посматривает...
Детсад все больше привлекает орионца. Придет, сядет под навесом и
начинает раскладывать возле себя длинные, ровные, еще и водичкой увлажненные
стебли соломы.
Детвора, окружив своего "адмирала", следит за его приготовлениями. Вот
толстенные узловатые пальцы с какой-то непостижимой ловкостью берут
золотистую соломинку, осторожно сгибают, делают па ней коленце, что-то там
еще колдуют. Любопытство разжигает малышню:
- Что же это будет? Брыль?
Мастер не спешит с ответом. Вот когда закончит - увидите.
А из-под пальцев постепенно возникает... кораблик!
Ну, может, но совсем еще корабль, по что-то на него похожее. Появится
со временем корпус, настелется палуба. А вот из этой соломинки будет, дети,
заглавный столб мачты...
- Бизань, так она называется...
Скажет и, отложив работу, отдыхает, глядит в ту сторону, где синевы
много, где море. Смотрит совсем равнодушно, будто ни о чем и не думает, а
если бы сказал вслух, следуя за своими мыслями, то получилось бы: вон там,
ребятки, где синь морская, когда-то тонули двое малышей, таких, как вы, а то
и меньших... Ничего в жизни не успели увидеть - весь свет затмили им черные
бомбы, те, что с таким отвратительным воем летели с неба прямо на палубу
судна, шедшего на Кавказ. Глазенки расширены от ужаса, уста разверсты в
крикс - с этим криком, захлебываясь, и отходили малыши в глубины, куда и луч
солнца не достает... Или, может, хватались за мамины руки, взывали о
помощи?.. А может, до самой ночи держались на обломках судна, ожидая помощи,
до жуткости одинокие в бескрайних просторах воды?.. Какие же у них личики
были - силится вспомнить сейчас и не может - колеблются перед отуманенным,
увлажнившимся вдруг взором, будто размыты морской водой... Вот там, где
синева, дети, хотел бы сейчас быть этот ваш "адмирал"... Вот там ому и
смерть была бы не страшна.
А потом, опомнившись, опять принимается за свое.
Соломенный кораблик растет и растет. Ставятся на нем тоненькие мачты,
натягиваются тугие, тоже соломенные паруса, в сполохах золотых, будто
сохранившие в себе трепет солнечного луча.
Малыши без подсказки угадывают:
- "Орион"! "Орион"!
И черноглазый Али с пограничной заставы тоже горячо уверяет, что
кораблик совершенно похож на тот, который они однажды видели с отцом в
бинокль с наблюдательной вышки.
А в следующем сеансе кораблик еще подрастет, между снастями у пего
колоски появятся, тугие, полнозерлые.
- Это курсанты,- с улыбкой объясняет орионец.- Экипаж.
Ладный такой колосковый этот экипаж; каждый из его членов знает, что
делать, у какого стоять ему паруса... На удивление кораблик! Все остальные
игрушки перед ним сразу потускнели, всех он затмил - где же теперь этот
миниатюрный "Орион" лучше всего поставить? Вместе с детьми мастер тоже
задумывается. Наконец решили закрепить его вверху, у самой крыши, чтобы мог
видеть морс оттуда. И не поломает там его никто, ласточки лишь будут
сновать, но они осторожны. Прикрепленный к фронтону кораблик еще более
похорошел, даже с улицы было видно, как купается он в золотых солнечных
волнах, светится, точно герб на невидимом боевом знамени этого юпого
кураевского войска...
В один из вечеров, когда Ягнич готовил под грушей свою верную
раскладушку, неожиданно зашел на подворье Чередниченко. Был он, кажется, не
в духе, угрюм, идет - вроде сто пудов на себе тянет. Или, может, прихворнул
- снова сердце прихватило? Отяжелевший, опустился на лавку и, помолчав
некоторое время, сказал с грустью:
- Помнишь, как мы всем драмкружком ходили, бывало, после представления
к морю? Хлопцы, девчата - все такие здоровые, молодые. Ночь лунная, небо
тихое, без реактивного грохота... И пусть одеты мы кое-как, некоторые даже
босые, зато будущее за нами, светит нам счастье товарищества, огонь
молодости, сил придают бурные порывы души... Стапем, бывало, против луны да
как запоем:
"Навгороди верба рясна..." Или вот ту: "Пид билою березою казаченька
вбито..."
Ягнич понял, что на этот раз их роли переменились:
теперь уже ему надобно будет вызволять товарища из тоски, из какой-то
большой, малой ли беды.
- Что-нибудь случилось, Савва?
- Да, случилось. Позвонили, что Крутипорох (это тот ивановский
председатель, с которым они проверяли свой вес на Вавеле) лежит с инфарктом.
Прямо на току стукнуло, да так, что вряд ли и выживет... Фронтовой мой
товарищ, верная душа! Под Одессой в ночную разведку не раз ходили вместе к
самому лиману... Не раз выручали друг друга. Если бы не он, давно, может
быть, над Чередниченко лозняк вырос бы... Ах, каких падежных бурями
выкручивает, с корнями выворачивает из жизни... - и умолк.
- От этого никто не застрахован, Савва.
- Это верно. А мы порой забываем об этом. Некоторые люди живут словно
бы вприкидку, как бы черновик набрасывают, в надежде на то, что еще будет
время переписать свою жизнь начисто, набело. Спрашивали вот у меня на току:
как это тебе удается, товарищ голова, держаться;
столько лет, мол, председательствуешь и до сих пор нс утратил
человеческого обличья, в ходячий шлакоблок не превратился... Коли бы не
память, говорю, глядишь, и превратился бы... А то ведь все время
корректирует она тебя:
не забывай, Савва, какие люди рядом с тобой были... Тот на твоих руках
умирал, тому, сраженному пулей, в двух шагах от тебя бескозырку с мозгами
смешало, а тот, может, летящую в тебя разрывную своей грудью остановил...
Так это же, считай, ими тебе жизнь подарена! Пуля не разбиралась, не
спрашивала, куда летит и в кого угодит: мог бы и ты стать землею, чем ты
лучше тех, с кем ходил в разведки да в атаки? Благодаря им живешь. Не
забывай об этом, помни, и не только на праздничных собраниях, а на всей
своей жизненной магистрали. И если уж указано судьбою жить тебе, то живи и
не забывай, что жизнь дана человеку на добрые дела. Ясным светом гори, не
копти небо. Может, кому и подходит это самое жизнекоптение, а по мне так уж
лучше пусть на ходу, на лету разорвется от тяжких забот, этот твой миокард!
Вот и друга моего подрубила... Ах, как жаль Крутипороха!..
- Да, может, еще выкарабкается... Человек - существо живучее. Способное
порой такое выдержать, что потом даже не верится...
- Оно-то так. Вот и меня иной раз так прижмет...
А потом - хватнул воздуха и снова на коне! Черт возьми, хочу все-таки
внуков дождаться...
И, словно бы спохватившись, Чередниченко спросил Ягнича:
- Ну, а ты-то как?
Орионец улыбнулся сдержанно:
- Идет борьба за живучесть корабля.
- С работой, спрашиваю, как? Остановился на чемнибудь?
- Еще нет. В детский сад вон зовут старшей нянькой...
- А почему бы и нет? Соглашайся! - повеселел Чередниченко.- Пестовать
детей - святое дело.
Ягнич закурил, отодвинувшись на конец лавки, застыл в угрюмом раздумье.
- Нет, Савва. Ты мне дай другую работу. Подыщи для меня занятие
какое-нибудь... самое каверзное.
- О, тогда становись председателем! - мгновенно отреагировал
Чередниченко, весело взбодрившись.- На этой работе не вздремнешь, нет-нет!
Тут уж из тебя все жилы вымотают да еще и узлов из них понавяжут, а ты при
этом не пикни - терпи, брат.- Чередниченко снова стал серьезным.- Только и
пожил, пока рядовым механизатором был, пока поглядывал на белый свет с
высоты комбайна, с мостика своего степного корабля. Скажи только - сегодня
же к щтурвалу вернусь... Восход солнца и зарю вечернюю на мостике комбайна
встречать - вот это да, вот это жизнь!.. А для моей теперешней работы,
Андроп, нужны нервы покрепче стального троса... К концу дня едва на ногах
держишься, забредешь после работы в парк, присядешь у прудика, Яшко или, как
там его, Мишко подплывет за крошками - побалуешь его вместо внуков, хоть с
этим безобидным созданием душу отогреешь... Признаюсь тебе, дружище: с
природой чем дальше, тем все больше хочется согласия, этой самой гармонии,
что ли... А оно не всегда получается. Мы ее не щадим, а она нас. Налетело
вот, попалило.
- Да еще и сейчас палит, как на экваторе.
- То-то и оно. Смотрел сегодня подсолнухи - душа кровью обливается: два
вершка от земли, тонюсенькие, а шляпки, как ромашки... А за ними такой уход
был! Золотыми коронами бы им сейчас на море светить, а они ело дышат...
- Этот год, говорят, был годом неспокойного Солнца,- заметил Ягнич,
вспомнив курсантские побасенки на "Орионе".- Сильнейшие бури, вишь, па
Солнце свирепствовали.
- Да, творится что-то неладное в природе... Дождя на поля вот ждем, а
оно и дожди теперь бывают не в радость, и с них впору брать пробу. Читал
недавно, ученые-де приметили, будто дождики начали с кислотами какими-то
выпадать. Что за кислоты, леший их знает, а только после таких осадков якобы
и рост лесов на планете замедляется.
- Потому что загрязняем нечистотами и водный и воздушный океаны...
- Научно-технический прогресс, конечно, дело. Каждому ясно, что это
историческая необходимость и неизбежность, только ты-то, человек, хозяин
земли, не должен забывать, что перед тобой палка о двух концах. Возьмем для
примера мелиорацию, наше орошение степное.
Каналы проложили - расчудесно, ответвление от них для нас делают - еще
расчудеснее, верно? Вода для нас ведь - это и наша сила и наше богатство...
Следовательно, давайка строить оросительные системы, давай обводняться, и мы
говорим: приветствуем тебя, энтээр!.. Но только строить-то нужно с умом! А
если, к примеру, поскупился, не сделал все как надо, не прислушался
своевременно к советам умных людей, то какой же ты хозяин? Ведь советовали
же им, этим мелиораторам: облицуйте магистральный канал, сделайте по дну
покрытие из пленки или из бетона - не вняли трезвым голосам, дорого,
дескать, копейку сэкономим... Ну а скупой, известное дело, дважды платит.
Теперь вот пошла фильтрация, Хлебодаровка вымокает, в Ивановке вода в
погребах появилась... Да и у нас, на землях третьей бригады, подпочвенные
воды прут, соль гонят на поверхность. Вдоль дороги - видал, поди? - какие по
кукурузе проплешины объявились...
- Видел.
- Двести гектаров золотых земель нам испортили, сделали из них
солончак, на сто лет, может, вывели из строя! Теперь нам уж ни "Кавказ", ни
"аврору" не придется там сеять, там уже и чертополох не растет! На последнем
партактиве пришлось кое-кого потрясти за душу: как же это так? Куда же вы
смотрели, бисовы сыны?
Будете и дальше украинский чернозем превращать в бесплодные земли?!
Пожимают плечами, разводят руками да ищут, на кого бы сподручней свалить
вину, а самим чистенькими остаться...
- Это умеют: за бумаги, как крысы, прячутся...
- А если ты убоялся взять на себя ответственность, если загодя, заранее
не продумал все, не отстоял народные интересы, к награде, запыхавшись,
торопился, то какой же ты после всего этого коммунист?! - все больше
распалялся Чередниченко.- На все у него оправдание: видите ли, сейчас лимит
ему урезали, а сроки подгоняют, размышлять некогда, даешь штурмовщину, лепи
на скорую руку...
Слепил и ушел, а тут после него хоть трава не расти.
И спросить теперь некого, а я ведь должен спросить: кто нам, кто
государству нашему возместит невозместимые эти убытки, кто сегодня оздоровит
эти засоленные земли?
- Нужно наказывать разгильдяев построже.
- Наказываем... как кота мышами! Попробуй докажи, что он умышленно тебе
такую трату учинил. Ведь и сам ты видел, как он старался, сделать хотел
вроде как лучше, и людей среди них немало толковых, с опытом, с дипломами...
И все-таки вышло так: засолонцевать нам землю - это они сумели, а
рассолонцевать, опреснить ее - руками разводят... Обещают, правда, дренажем
да промыванием восстановить нам почвы, только и сами еще толком не знают,
выйдет ли чего из этого... Погубить оказалось просто, а вот оживить...
Чередниченко разволновался, даже рукой потянулся к сердцу.
- Валерьянки дать? - предложил Ягнич, заметив это непроизвольное
движение.- У меня есть сухая, в таблетках...
- А что значит в наших условиях потерять плодородный гектар? - не
обратив внимания на заботу Ягнича, продолжал размышлять вслух Чередниченко.-
Да ведь такого чернозема нигде и на других планетах не сыщешь.
Это ж поистине золотое дно. Ежели и рассолонцусм, то когда это будет? В
третьем тысячелетии? А сколько уже таких вот гектаров списали?.. Теперь-то
авторы проектов засуетились, но где, спрашиваю, вы были раньше, знатоки
своего дела? Пусть к нам, низовым, не прислушивались, по ведь и наука вас
предупреждала! Отмахнулись, пренебрегли всеми предостережениями! Потребовали
от одного из них на партактиве, чтобы дал объяснение, так он битый час
бубнил, толок воду в ступе, сам графин той воды выпил, а так ничего нам и не
объяснил толком... Нет-нет,- Чередниченко встал, выпрямился,- если взялся
строить, то строй мне, будь любезен, не шаляй-валяй. На ватмане резинкой
можешь стереть, а тут не сотрешь... на земле надо все делать набело, без
черновиков! Тут не семь, а тысячу раз отмерь, а потом уж режь!..
Где же линия горизонта? Сейчас ее не видать: бесконечная
ослепительность моря сливается с такой же безбрежной ослепительностью небес.