Гончаров Анатолий. Берег любви

Ягничу, видно, не было охоты туда идти. Поколебавшись, он взял капитана
за локоть и, отведя в сторону, сказал доверительно:
- Могу дать расписку.
- Какую расписку?
- Что ни вы, ни врач, ни всякие комиссии не будут перед законом
отвечать, если на судне со мной что-нибудь приключится. Многого пе прошу:
еще в один рейс. В последний! И расписка у меня вот готова.- Он достал из
кепки какую-то замусоленную бумажонку.
Капитан смутился:
- Дорогой Гурьевич, не нужно расписки! - Голос его прозвенел юно и
чисто.- Отдохните. Прошу вас, не усложняйте... Вы сделали свое. Сделали
столько, что и на десятепьгх бы хватило. Такого, как вы, на "Орионе" не было
ц больше, пожалуй, не будет...
Все происходило хоть и торжественно, однако в темпе.
Дела ждали людей, и приходилось экономить время. Целый набор иголок, нс
простых, а трехгранных, сделанных из специальной прочнейшей стали, тут же
передан был рачительным старпомом Ягничу прямо в руки, на виду у всех (чтобы
в случае проверки можно было их законно списать).
И флотский сундучок Ягнича, этот его верный спутник, совершивший с
Ягничем чуть ли пе все походы, теперь стоял у ног мастера. Стоял,
наполненный тайнами, весь в медпых заклепках, охваченный железными ремнями,
с китайским хитрым замочком, секрет которого был известен одному лишь
Ягничу... Словно из-под земли появился тут этот сундучок, хозяину оставалось
только одно: лишь наклониться и взять. Ягнич уж наклонился было, по
несколько курсантов предупредительно подскочили, предложили свои услуги: вы,
мол, после операции...
Однако Ягнич резко отстранил хлопцев:
- Спасибо, сам возьму... было бы что.
Взял в одну руку сундучок, в другую - свернутую трубкой грамоту,
которую чуть было пе забыл,- капитан еще раз передал ее Ягничу с крепким
пожатием руки, с растроганным блеском глаз.
Под грустными взглядами экипажа медленно спускался мастер по траповой
доске на берег.
Шагал неторопливо, буднично, как всегда вразвалку.
Покидал судно в последний раз.
Капитан, вцепившись в поручни, смотрел Ягничу вслед, и сердце его
сжималось от горечи, какой-то неловкости и тоски. Увидит ли еще когда эту
малость согнутую, коренастую фигуру, которая была здесь такой уместной,
такой необходимой и естественной, как бы навеки подогнанной к судну? Глядя
на нее, все чувствовали себя увереннее, гюдомашпему уютней и покойней. Так
было всегда, когда старик хлопотал где-то на палубе, среди такелажа. Один
его вид вселял уверенность в то, что все будет хорошо, он был для "Ориона"
чем-то вроде талисмана. Может, и выходили счастливо из всех ураганов, из-под
всех шквалов только потому, что был среди них этот безраздельно преданный
судну человек, умеющий любить сильно, до колдовства, отвращающий все
напасти? Сегодня расстаются с ним! Спускается по трапу в собственную
старости!
как в небытие, отходит в неизведанное место ОдиночестваЧто-то щемящее,
беззащитное, почти детское было в эток?
бушлате, в ссутулившейся фигуре с остроугольным сундуч ком,
поблескивавшим медной оправой. Но было в этой фигуре, в неторопливой,
прощальной походке Ягнича в другое -железная выдержка закаленного жизнью
человека, молчаливое достоинство и бесстрашие перед тем, что его встретит
где-то там, за палубой родного парусника. Да, вечная молодость никому не
гарантирована! Вот так и живут моряки - с юных лет и до седых волос борются
со стихиями, а потом, износившись, отработав свое, честно отстояв огромную
вахту, тихо и безропотно сходят на вечный берег.
Под взглядами провожающих Ягнич ступил на бетон причала, на его
несокрушимые плиты, поставил у ног сундучок; на "Орионе" думали - сейчас
оглянется. А он достал пачку сигарет "Шипка" (им почему-то отдавал
предпочтение), не спеша закурил. Смотрел куда-то в сторону портовых
пакгаузов. Оттуда навстречу ему, еле заметно прихрамывая, уже торопился тот,
кто появлялся всегда в самые сложные минуты жизни: друг, судовой механик.
Такой же, как и Ягнич, приземистый, крутолобый. Подошел впритык, и они
о чем-то коротко перемолвились.
Экипаж "Ориона", сгрудившись у поручней, все наблюдал за Ягничем, за
его низкорослой фигурой, которая будте вкопанная застыла на причале. Вот,
наконец, старик бросил в воду окурок, плюнул вслед ему, на размокшие
апельсиновые корки, болтавшиеся на волне. Тут он мог позволить себе и такую
вольность, не то что на судне: там плюнуть в море было бы святотатством.
Друг-механик, отстранив Ягнича, взял сундучок, у мастера остался в руке
лишь ватман свернутой грамоты, старательно размалеванной училищными
доморощенными художниками: если вздумает когда-нибудь развернуть, то
предстанут перед ним трогательные виньетки и веночки, иа которых среди
яркого цветения красок грозно торчат вилы бородатого Нептуна, владыки
морей...
Так и ушел не оглянувшись. Будто не было уже Ягничу дела до "Ориона",
будто не отдал он ему лучшие годы своей жизни - жизни многотрудной,
наполненной делом до отказа: создавать парус, шить, затем металлом сковывать
по краям - это и вправду непростой труд. Свиток парусины весом в центнер
мастер, приступая к делу, должен выташить, расстелить на всю палубу,
просушить и затем каждмй ярд, каждый сантиметр просмотреть, перетереть
собственноручно, прощупать кончиками пальцев, нет ли где изъяна, не
прогрызла ли крыса, не допущен ли какойлибо фабричный брак. И, только
убедившись, что парусина прочная, надежная, начинать раскраивать ее и
сшивать своими трехгранными. Немногое умел Ягнич делать, морских лоций,
скажем, так и не научился читать, но то, что умел, умел уж по-настоящему, то
есть так, как положено мастеру. Паруса надобно ведь не просто сшить, ты
должен каждый парус вооружить, обшить парусину стальными тросами, снабдить
по краям всеми необходимыми деталями, чтобы самую яростную бурю выдержала
твоя работа, а это уж не только умение, это - мастерство, искусство!
И если сейчас среди молодых, собравшихся на палубе, тоже есть такие,
которые умеют кроить, шить и оснащать паруса, так это потому, что с ними был
Ягнич-мастер, что он их этому делу научил!
Не может пожаловаться Ягнич, что его на "Орионе"
мало уважали. Еще и до приступа болезни был он освобожден от авралов, и
все же на каждый аврал Ягнич являлся по собственной воле - делал это из
чувства долга, по зову совести: стоит, бывало, в бушлатике под дождем, под
шквалистым ветром, руки замерзли, пальцы едва сгибаются, однако ж стоит и
следит с внимательной придирчивостью, как работает курсант со снастью или
швартовым концом. И если Ягнич заметит,, что не удается парню "правильно
наложить", "правильно закрепить", подойдет и, отстранив юношу, возьмется за
дело сам, сделает все на удивление быстро, сноровисто, под конец еще и
скажет:
"Вот так нужно, сынок..."
И снова отойдет, сгорбившись, в сторонку, наблюдая за новичком из-под
нависших бровей краешком всевидящего ока.
Провожающие не расходятся: и старшие по званию, и рядовые, и без всяких
званий торчат вдоль палубы, не сводят со старика глаз. А он в это время уже
стоит с другом возле красной тумбы автомата, из которого за копейку Вoзжнo
напиться воды. Долго роются оба в карманах. Наконец Ягнич нашел нужные
монетки, нацедил сначала механику, потом наполнил и себе стакан, приник к
речной, автоматной - пьет. Стакан хрустально сверкает в руке, дробится,
преломляется в лучах сухое ореховое лицо Ягнича. С "Ориона" ему машут, шлют
последние приветы, даже капитан, забыв о своем положении, почти с
мальчишечьим энтузиазмом восклицает:
- "Орион" вас не забудет!
Только теперь лицо Ягнича вдруг расплылось - не то в улыбке, не то в
судорожной гримасе горечи, изо всех сил сдерживаемых рыданий. Отсюда, с
палубы, этого не поймешь, не различишь, потому что человеческая улыбка и
горькая гримаса боли, они чем-то вроде сродни друг другу, они вроде сестер -
с разными только характерами...
Прощальный взгляд Ягпича обнимал судно и взволнованных людей на нем.
Вот они - проводы. Не пышностью, не речами волнуют тебя, не парадным
построением экипажа... Высыпали, понависли и не расходятся. Вот она, твоя
семья, твой "Орион", может, видишь ты их в последний раз. Ребята будто
осиротели, и самое судно, еще не прибранное, какое-то голое, имеет сейчас
неказистый, даже чуточку жалкий вид. Не окрыленное парусами, оно всегда как
бы уменьшается в размере, а сейчас его будто сплющили, будто даже больно ему
оттого, что затиснуто оно меж многотоннажных океанских великанов.
Неприметное суденышко прилепилось к причалу, даже не верится, что это тот
самый гордый "Орион", сокол морей, которым любуются на всех широтах, когда
он величаво летит среди просторов и паруса его, наполненные ветром, гудят,
поют, охваченные все - от носа и до кормы - облаком сверкающей водяной
пыли!.. А сейчас вместо такого красавца стоит суденышко без мачт, без
парусов, сиротски притихшее в рабочей наготе, какое-то пришибленное, но для
Ягнича в таком виде оно еще дороже. Лишь на заводе и увидишь его таким,
оголенным до самых основ, когда только в очертаниях сохраняет оно свои
первобытные формы, те, что созданы для полета, что изгибаются в идеальной
плавности, текут, словно упругое тело дельфина...
Сдавило Ягничу в груди, как от нехватки воздуха.
Насмотрись, брат, в последний раз на свой "Орион", потому что жить
теперь будешь там, где ни ветра, ни волны, ни пения парусов над головой...
Провожают. Не покидают палубы. Капитан, навалившись грудью на борт,
даже бинокль прислонил к глазам, чтобы лучше рассмотреть Ягпича, каков он
там, на суше, возле сельтерской тумбы. Остальные, теснясь у поручней, никак
не успокоятся, последние приветы Ягничу шлют, машут руками. Щемит, горит
душа. Помахать бы и им в ответ, по боится, что получится у него это неуклюже
- в суровой своей морской службе как-то и не научился вот так прощально,
красиво махать рукой. А должен бы уметь:
вся жизнь моряка, собственно, и состоит из встреч да прощаний.
Напряженно вслушивался, хотелось ему услышать, что там кричат с
"Ориона". Может, зовут обратно? Помполит какие-то знаки подает жестами...
Неужели что-то там перерешилось в последнюю минуту? Нет, скорее всего дают
напутствия, как держаться Ягничу в его новых сухопутных рейсах.
На "Орион" нет возврата.
Друг-механик в какой уж раз напоминает, что пора, мол, идти, вновь
берет сундучок Ягнича, и только теперь они неторопливо трогаются от тумбы,
чтобы вскоре исчезнуть за углом раскаленного на солнце пакгауза. Там Ягнич
еще раз остановится в раздумье, вытрет орошенный потом лоб. Все.
Свершилось... Вот теперь можно отправиться и в Кураевку. Раздумывая сейчас,
как туда лучше добраться - по суше или по воде (можно и так и эдак). По воде
- нет: сегодня этот пассажир явно сердился на море.
Через какое-то время портовый люд увидит, как понурившийся Ягнич со
своим сундучком будет медленно шагать по направлению к автобусной остановке.
В первые же сутки после прибытия Инны домой ее подняли среди ночи:
- Несчастье на гумне! Кого-то там искалечило, доченька... Зовут,
подымайся скорее!
Мать стояла над нею, держала наготове мини-юбку, в которой Инна
приехала из медучилища.
Торопливо одеваясь, девушка слышала через приоткрытую дверь, как в
соседней комнате примчавшийся с поля шофер рассказывает матери об аварии:
"Тот разогнался на элеватор, а этот с элеватора, а пыль ведь тучей стоит -
бросаешься, будто в слепой полет, и вот у самого выезда с механизированного
тока машины столкнулись лоб в лоб, ударились так, что и фары - вдребезги".
Инне представилось ужасное зрелище искореженного металла, израненных
тел... Сдерживая тревогу, спросила шофера:
- Смертельный случай?
- Да вроде бы нет. Кто-то из них, видно, в сорочке родился. Хотя это
еще как сказать. Ну, да сама увидишь на месте.
- Нужно же что-то прихватить? - Инна в растерянности повернулась к
матери.
- Аптечка там есть,- сообщил шофер.- Бинты, йод - все в наличии,
требуется только сестра милосердия... Ты - готова?
Девушка отбросила за спину прядь волос:
- Поехали.
С места рванулись в ночную тьму, в клубящееся облако пыли.
Собственно, не ее это должна быть сегодня забота:
помогать потерпевшим обязана ее предшественница по медпункту Варвара
Филипповна, жена председателя, она ведь еще не па пенсии (только
собирается). Девушка на се место пока еще не оформлена, в права не вступила,
но на такие вещи в Кураевке не обращают внимания. С ходу, в пожарном
порядке, после вчерашних конспектов - сразу в дело, без лишних размышлений и
рассуждений. Потому что Варвара Филипповна считает - свое отдежурила, па
этих днях сама слегла (она давнишняя сердечница, был у нее в позапрошлом
году даже инфаркт миокарда). В такой ситуации разве откажешься? Тут нс до
формальностей:
учили тебя на медичку, клятву Гиппократа знаешь, вот и привыкай, мчись
стремглав среди ночи на вызов,- подхватилась и мчится, не будет же она
формалисткой, бюрократкой!
С Варварой Филипповной у Инны хорошие отношения, обе еще раньше знали,
что настанет день, когда одна будет сдавать, а другая принимать медпункт, не
думалось только, что события развернутся так стремительно, как вот сейчас...
Филипповну последнее время недуги да недомогания все чаще укладывают в
постель, потому, видно, Чередниченко и обратился в медучилище со своим
ходатайством, со своей авторитетной просьбой... В конце концов, и в училище
Инна попала не без протекции Варвары Филипповны и самого Чередниченко:
позаботились, похоже, о смене загодя.
До мехтока расстояние немалое, он теперь тут один, раньше их было
несколько, разбросанных по степи, по бригадам, а теперь решили: пускай будет
один, центральный, зато оборудуют его лучше, забетонируют, сосредоточат на
нем всю очистительную технику... В пути словоохотливый шофер размышлял вслух
на эту тему, взвешивал плюсы и минусы новшества. Инна слушала его с
любопытством, хотя все это было ей вроде бы и ни к чему - один ток или
десять - какая тут разница?
Время позднее, а степь не спит, комбайны работают, но полю - туда и
сюда - двигаются огни в ореолах поднятой пылищи. Заяц, совсем серебристый в
свете фар, неведомо откуда выскочивший, перепрыгнул дорогу,- у Инны екнуло
сердце. Несчастье с человеком на гумне, а тут еще и заяц - к добру ли? Зайца
здесь только и не хватало...
Гумно приближалось, ярко освещенное, с фигурами людей, копошащихся
возле ворохов, с пугающим нагромождением каких-то непонятных, ранее не
виданных Инной сооружений, похожих на заводские (потом она узнает, что это
высятся новые, впервые к этой жатве сооруженные зерноочистительные
агрегаты).
На обочине тока лежит на брезенте потерпевший.
Маленький, скучный солдатик, узбек, или туркмен, или кто там он есть.
Каждое лето в хлебную страду воинская часть присылает сюда своих хлопцев
помогать вывозить зерно, и это один из них. Живой лежит, стонет еле
слышно... Инна тут же присела возле него, послушала пульс, осмотрела с
головы до ног, обследовала торопливо, но внимательно:
серьезных травм вроде бы нет, лицо разрисовано, как после драки, и
несколько кровоподтеков на теле, а в общем - счастливо отделался. Помяло
паренька, это правда, пребывает еще в состоянии полушока, но от такого не
умирают.
Несколько других попавших в аварию пострадали и того меньше, отделались
легким испугом... Сейчас они тоже тут, не оставляют товарища, главная их
тревога - за него. Все они, оказывается, оттуда, из восточных республик,
возможно, даже земляки этого парня. Озабоченные происшедшим, они то и дело о
чем-то торопливо и встревоженпо переговариваются между собою, видимо, речь
идет о товарище, а может, и о ней, об Инне, что это, мол, за девчонку,
похожую на старшеклассницу, прислали сюда, вместо того чтобы доставить
солидного, опытного врача.
- Берите его, да осторожнее,- приказала Инна друзьям
потерпевшего.Несите за мной!
На время жатвы тут же, на току, как и в прошлом году, открыт полевой
медпункт, для него отведен один из вагончиков, рядом с теми, в которых
ночуют механизаторы.
Это лично Чередниченко позаботился по просьбе Варвары Филипповны. Сюда
вот, в этот временный медпункт, и был перенесен потерпевший.
В вагончике, накинув белый халат, девушка почувствовала себя уверенней.
Прокипятив шприц с длиннющей иголкой (более короткой здесь не нашлось),
сделала своему первому пациенту противошоковый укол, дала изрядную дозу
успокоительного, снова послушала пульс и только после этого оставила
молодого узбека лежать на белых медпунктовских простынях. Пускай до утра
полежит, а там будет видно. Если понадобится, отправит в больницу,
госпитализирует.
Во всяком случае, это хорошо, что она тут, ее помощь оказалась крайне
необходимой. Когда пациент задремал, Инна вышла и, присев на ступеньках
вагончика, стала смотреть, как девчата и женщины, повязанные платками до
самых глаз, ловко орудуют лопатами среди ворохов пшеницы, швыряя и швыряя в
ковшички погрузочного эскалатора очищенное зерно. Никого из них сейчас не
узнать, некоторые - в очках, защищающих глаза от пыли и остт.ев, юбки
подобраны, видно, как икры посверкивают. Света па току море, в хлебную
страду Чередниченко не жалеет электричества, требует, чтобы на рабочих
местах было светло как днем.
Вскоре появился и сам голова. На грузовой прибыл, вышел из кабины,
грузный, тяжеловатый, габаритов Тараса Бульбы. Остановился, оглядывая свои
владения, а навстречу ему уже поспешает завтоком, дядька Кирилл, который все
делает почти бегом, иначе нс умеет... Переговариваются. Речь, видимо, о
столкнувшихся машинах, потому что дядька Кирилл что-то объясняет, то и дело
виновато разводя руками, хочет быть чистым в глазах головы. Чередниченко
здесь - сила. Хотя и не грубиян, хотя его вроде бы и не боятся, однако в его
присутствии остальные как-то уважительно подтягиваются, бригадиры сами
охотно подчеркивают, что для них он здесь - царь и бог.
Кураевка гордится своим председателем, да это и понятно:
герой войны, командир морских десантников, отличился Чередниченко и в
мирном труде - досталась ему Звезда Героя, когда еще был в МТС рядовым
комбайнером. Считаются с Чередниченко и в районе, на него зазря не
накричишь, такому не нахамишь, если не хочешь сам нарваться на неприятности.
Хозяйство, которое ему пришлось возглавить в трудные годы, он вывел в число
передовых, в Кураевку едут за опытом, и как человека заслуженного,
авторигстного Чередниченко часто приглашают на различные совещания в область
и даже в столицу, посылают па съезды, много лет подряд неизменно выбирают
членом бюро райкома партии. Кроме Варвары Филипповны, его верного хранителя
и советчика, все остальные, даже руководящие товарищи, чуточку побаиваются
Чередниченко, на районных и областных совещаниях всякий раз ждут его
выступлении, кто с радостным нетерпением, а кто и с дрожью в поджилках.
Особенно же на отчетно-выборных собраниях или партконференциях, когда
впереди голосование. Вот идет Чередниченко на трибуну, этот зря не будет
пить воду из графина, этот уж свое трибунное право использует в полную силу,
будет кому-то жарко!..
Инна с малых лет знает Чередниченко, не раз захаживал он в их хату,
сидел с отцом Инны за столом, иногда с рюмкой, а чаще и без. Оба они
комбайнеры (комбайперством своим Чередниченко до сих пор гордится), а, когда
сойдутся два механизатора, им ведь всегда найдется, о чем потолковать. Как
бы, скажем, из районной Сельхозтехники еще что-нибудь выжать, как бы вместо
этого истрепанного, замученного до смерти "эска" (самоходного комбайна)
заполучить машину более совершенную, новейшую, которая только что сошла
с заводского конвейера. Варвара Филипповна говорит, что ее Чередниченко тоже
сердечник, после заседаний, бывает, ночью по нескольку раз принимается
сосать валидол, случались с ним и совсем грозные приступы, однако перед
людьми он старается скрывать свой недуг, не выставляет его напоказ, как иные
прочие.
Всегда полон энергии, чаще веселый, чем хмурый, схватится если за
сердце, то разве что в исключительных случаях, да и то так, отвернувшись к
стене, чтобы никто не видал. Такой уж он закалки, этот знаменитый кураевский
человек. По внешности его никто бы не сказал, что и этому цветущему
человеку, шутнику и жизнелюбу, знакомы страдания. Хворый аль не хворый
Чередниченко, а выглядит так, что в пору на плакат его для иллюстрации
афоризма:
"В здоровом теле - здоровый дух". Лежать долго не умеет, с рассвета на
ногах, тугое, всеми ветрами продубленное лицо пышет степной свежестью -
кажется, что такому богатырю износу не будет!
И сам он охотно поддерживает такое мнение о себе.
Имеет привычку подтрунивать над собственной полнотой, над своим
тяжеловесием - при случае любит рассказывать, как оконфузился в позапрошлом
году, когда в составе одной из делегаций побывал в Польше. Идут они себе с
другом (тоже председателем колхоза из соседней Ивановки), вышли на прогулку
после хорошего обеда. Вавельским замком любуются (дело было в Кракове) -
тут-то, проше пана, и приключилась с ними история. Стоят у стены беленькие
уличные весы, приветливый старичок сидит возле них, приглашает галантным
жестом Чередниченко: проше пана на весы... Видно, любопытно было ему
поглядеть, сколько такой Тарас Бульба потянет? Встал сначала Крутииорох,
приятель Чередниченко, этот ничего, обыкновенно, каких-то там девяносто с
гаком; а когда ступил на рубчатую площадку весов Чередниченко, так эти
несчастные весы под ним - хрусть! - и... пшепрашам: поломались, не
выдержали... Это ли не конфуз! Зато с вавельским старичком после этого
крепко сошлись на короткую ногу, все сувениры ому отдали.
Чаще всего появляется Чередниченко в доме Ягпичей, когда приезжает в
отпуск материн брат, дядя Инны, заслуженный моряк с парусника, старый
товарищ Чередниченко - Андрон Ягнич. Иной раз девчата из училища спросят
подругу в недоумении: как это получается, что и ты по фамилии Ягнич, и отец
твой, и мать, брат матери - все Ягничи. Потому, отвечала Инна, что и у отца,
и у матери моей еще до их супружества фамилии были одинаковые.
Только мать из одних Ягничей, а отец из других - из разных, как
говорится, ягничевских племен, которые разве что где-то в седой древности
имели общего пращура, какого-нибудь праЯгнича. В настоящее время Ягыичей у
них тут пол-Кураевки, на обелиске длинным столбцом до самого постамента
выстроились Ягничи, как когда-то стояли в боевом строю... В День Победы
вдовы и матери подойдут к обелиску и сами уж различают, где чей.
С Ягничем-старшим Чередниченко дружит с давних пор, и, когда тот
приезжает, Инна уж наверняка знает, что Чередниченко не пройдет мимо их
двора, заглянет непременно. И тогда допоздна будет гудеть под грушей
Чередниченкова октава, сопровождаемая могучими взрывами: "Хаха-ха!"
Притаившись где-то поблизости, девушка наслушается разных историй - веселых
и полувеселых, а когда и вовсе невеселых. Нельзя не подивиться с душевным
волнением тому, как живуча дружба этих пожилых людей, как после длительных
разлук вновь и вновь соединяет она их под кураевскими звездами. Впрочем, как
бы ни прислушивалась Инна к их говору, по ни единого разу ни от того, ни от
другого тю услышала каких-то признаний, клятвы в верности друг другу. Ничего
подобного вы не услышите от них даже и тогда, когда давние приятели
пропустят по чарко. Зачем ири.-шапия? Их дружба столь прочна и проворена в
надежности, что вовсе не нуждается ни в каких сладких словесных подпорках.
Не удивляйтесь, коль вместо ириятственных излияний до вашего уха долетят
скорее всего едкие замечания и насмешки относительно, скажем, Ягничевых
парусов, которые без восточных ветров висят безжизненно, как тряпье
ненужное, ждут этих самых попутных ветров как манны небесной, а для
Чередниченко, для Кураевки, ветры - :)то просто проклятие, в особенности же
восточные суховеи сидят у головы колхоза в печенках, потому как все вокруг
выжигают и опустошают!..
В молодости Чередниченко играл в драмкружке, был душой кураевской
сцены, и не с тех ли пор сохранилась в нем склонность к разного рода
штукарствам? Любит он, например, изображать себя в полном подчинении у жены,
выставлять свою особу несчастной жертвой брачного неравенства, домашней,
семейной диктатуры, этакого новейшего матриархата, где за тобой, якобы вечно
запуганным, только и гоняется скалка. Но какая там "скалка" у Варвары
Филипповны, когда ей это просто противопоказано: людская заботница, добрая
душа, незлобивое, тихое и до сих пор еще влюбленное в своего Чередниченко
создание, к чьим мыслям и деликатным советам в самом-таки деле внимательно
прислушивается этот кураевский Зевс... Инне просто смешно слышать:
"подбашмачная жертва бесправия", вечно под пятой у жены! Почему-то ему
нравится именно эта мнимая, избранная им самим роль, почему-то именно так
хочется Чередниченко выставить.себя на миру.
Артист! Инна улыбается, вспоминая эти штучки председателя.
Но вот, переговорив наконец с завтоком, Чередниченко направляется к
вагончику медпункта. Шагает твердо, на массивном раскрасневшемся лице
суровость, возможно, даже сдержанный гнев.
- Где он, этот бедолага? - приближаясь, обращается он к Инне так, будто
она уже год тут дежурит, хотя после приезда девушка видит его впервые.