Страница:
додавлю траву-мураву до родной Кураевки, пожалуй, немало воды утечет...
Вот теперь в голосе его чуялась глубокая грусть.
- Возвращайся,- вырвалось у девушки невольно, приглушенно, горячо.
Он взял ее за плечи и, круто повернув лицом к себе, неотрывно смотрел в
глаза, полные глубоких, темных слез.
- Вернусь,- сказал твердо.
А мог бы еще добавить: "Вернусь ради тебя. Чтобы без конца мучить.
Высмеивать, терзать, завидовать. Донимать цинично. Бросать и снова находить,
ревновать без причин...
Вернусь, чтоб любить!"
Под вечер Инпу подхватила возле элеватора попутная машина. И Инна
оказалась среди хлопцев-зерновозов в армейских панамах. Притормозили, руку
подали, а когда села, надоедать не стали. Вежливые ребята. Наверное, сразу
заметили, в каком состоянии была девушка: щеки ее раскраснелись от волнения,
глаза горят, мыслями она все еще там, где только что была.
Инна и впрямь была взволнована встречей, переполнена ею. Проводила
Виктора до катка, этого "черного бегемота", что стоял в ожидании хозяина на
свежем асфальте. "Ты ведь знаешь, я приставучая",- весело сказала Виктору,
беря его под руку, и заметила, что ее "приставучесть" была ему приятна, в
нем появилось что-то похожее на уверенность, и, взбодренный, по-журавлиному
горделиво он шагал рядом с Инной под пристальными взглядами бригады.
Посматривал с веселым превосходством на своих сотоварищей по дорожным
работам - глядите, дескать, какая славная девушка в мини-юбке постукивает
каблучками рядом, держит вашего Виктора под руку!.. Легко, будто какойнибудь
горец-джигит, вскочил в железное седло, сдвинул с места стотонную неуклюжую
махину, перед которой остальные члены бригады уже рассыпали лопатами горячий
зернистый асфальт. Оттуда, с седла, оглянулся, сверкнул на прощание Инне уже
не сухой, не вымученной, а живой, озорной, как в школьные годы, улыбкой:
- Привет Кураевграду!
Одна встреча, и словно бы заново народился, воспрянул духом парень!
Широкий шлях лег через степь до Курасвки. Машины летят туда и сюда,
подымают клубы пыли, не успевает она оседать. Работает степь, в трудовом
напряжении вся; там еще комбайны снуют, а тут уже и свежая пашня черными
отсвечивающими валами вперемежку со стерней потянулась по убранному полю. Не
ведают отдыха и дождевалкифрегаты, гонят фонтаны, которые, встретившись с
солнцем, семицветными радугами встают над огородными плантациями, над
зеленой кукурузой. Но в центре всех забот - тока: там блестят золотые
курганы зерна, машины подходят, уходят, люди захвачены своим делом.
Хлеборобский труд привычно властвует здесь, все идет вроде бы в неторопливом
размеренном ритме, а на самом деле спешат степняки, торопятся, чтобы успеть
до дождей, чтобы ни зернинки не потерять, потому что каждый помнит: нива
родит только один раз в году!
Пыль далеко расползается от дорог, висит она и над токами и над
комбайнами - весь воздушный океан подернут маревом уборочной страды. От
горизонта до горизонта небо как бы притушено, пригашено, неяркое, плывет оно
в полумгле, и до окончания авральной страдной поры не видеть его ясным.
Такая уж пора: пылища как взыграется после праздника первого снопа, как
подымет от края и до края душные свои паруса над степью, так будет держать
их днем и ночью; ветров сейчас нету, но неискушенному человеку может со
стороны показаться, что над югом снова беснуются пыльные бури.
В этой пылище тебе жить. Инка! Вот это и есть она, твоя золотая
Бенгалия, закутанная в знойные шубы кураевской пыли. Говорят, своя земля и в
горсти мила. Нигде человеку не страшно, если он не один на этой грешной
земле, если у него есть друзья и окружен он людским уважением, да к тому же
еще - любим. И каторжный труд будет для такого отрадой. И, право же, вовсе
не лишне человеку для полноты счастья иметь еще тот "семейный экипаж", когда
на всю жизнь, до гробовой доски, люди соединяются и в труде и в любви. Твоя
земля... Любит Инна эту степь, и не только тогда, когда зацветет, запылает
по весне с-кифскими тюльпанами, замельтешит быстрокрылыми ласточками да
затрепещет райскоголосым жаворонком в поднебесье; любит и такой вот в разгар
жатвы, в облаках трудовой ныли.
Надежная, верная, на веки вечные возлюбленная тобою степь, она-то уж
никогда не пойдет "наперсное".
...Молчуны все-таки эти, в панамах. Только и удалось узнать, что
туркмены. В строгой дисциплине, видно, держат их командиры, воспитывают как
следует - не лезть, не приставать к незнакомой девушке со своими
ухаживаниями. Может быть, уж слишком сдержанны, замкнуты в себе. Однако
девушку нисколько не обижает, не тяготит их восточная замкнутость; напротив,
ей даже нравится в пих эта, судя по всему врожденная, скромность и душевная
деликатность. Вера Константиновна говорила, что в Индии тоже много людей
таких вот, доброжелательных, предупредительно-деликатных... Один из
солдат-туркмен совсем похож на вчерашнего ее пациента: до африканской
черноты загорелый, темнобровый, весь как бы выточенный из дерева редкой
породы. Но все же зто не тот, которому она оказывала первую помощь...
Задумчив, что-то мечтательное застыло во взгляде: может, любимую черноглазую
девушку дома оставил? Оживились ребята, когда в виду уже кураевских полей в
облаках поднятой пыли сверкнули белым своим крылом вечные спутники моря -
кигитки. Солдаты даже подскочили в кузове:
- Чайки! Чайки!
Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе
белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные,
виделись им над степью сейчас?
Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей - целая
ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения,
без телеграммы.
Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий,
лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых
заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу
какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без
того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка,
у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в
яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела.
Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже
огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся
навстречу:
- Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто
красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой,
темно-карей росой.
Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей
щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг сжалось,
а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо:
- Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь.
И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался.
Инна, даже склонившись, чувствовала на себе его изгореванный,
сумеречный взгляд. Неотрывно смотрел старик на чудо-племянницу, будто
заглядывал в собственную и еще чью-то молодость, где повстречались ему
когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза...
Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля, оставил,
наверное, вместо себя на комбайне своего "штурманца", который уже водит
машину не хуже батьки. Хлопец только и ждет, чтобы самому остаться у
штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет среди гостей,
не присядет, каждого потчует - такое событие! Тесно за столом, жарко -
собралась ведь без малого вся родня: рядом с обветренным лицом хозяина
светятся отливающие бронзой лица братьев - двоюродных и троюродных, все они
большей частью тоже механизаторы; весело тараторят родственницы разных
степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы прибежали с ферм, пускай
далекого колена, но Ягничи же! Отец, как всегда после рюмки, сверх меры
ласковый к Инне, усадил ее рядом с собой, даже обнял за плечо, только
ненадолго, потом снова обратился к соседу - механизатору с фермы:
- Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен за
своего штурманца! Талант открылся в нем, еи-же-ей, талант! Когда
настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка. Вместе и
перебрали все - винтик за винтиком, узел за узлом...
При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна заметила) вдруг вздрогнул, будто
очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы.
- А ежели не поленишься, отрегулируешь узлы загодя, сам знаешь, дела на
поле пойдут как по маслу,- продолжал отец.- Прикати как-нибудь, Тимофей, с
фермы к нам, посмотри: по ровному срезу хлебов с первого взгляда узнаешь наш
почерк. Где на "отлично" - каждый тебе скажет: тут прошел экипаж Ягничсй!
Экипаж отца и сына!..
- Это главное,- поддакивал механизатор с фермы,- как ты к хлебу, так и
люди к тебе.
- Только небесная канцелярия в этом году очень обидела нас, черти б ее
побрали! - в сердцах сказал Ягничкомбайнер, начав вечный хлеборобский
разговор о суховеях, недородах, о недополученных центнерах...
- Да будет уж вам про свои центнеры,- прикрикнула па них хозяйка,
проходя мимо с какими-то новыми яствами.- На целине вон, говорят, хорошо
уродило, без хлеба не будем.
- Да и Кураевка даст, нечего прибедняться! - поддержала ее тетка Неля.
Остроносенькая, боевитая, она уселась на самом видном месте, рядом с
почетным гостем.- Пускай лядащее, щуплое то зерно, но из него тоже свадебный
каравай кому-нибудь испечем! - и многозначительно глянула на Инну.
- Вы бы гостю дали хоть словечко молвить,- вспомнила хозяйка,- Пускай
расскажет что-нибудь про заморские страны. Редко его видим: побудет малость,
да и снова под свои паруса, на соленые ветры. Чай всю душу они ему
просолили... Твое слово, Андрон!
Гостя просьба эта застигла врасплох, он не был, видно, расположен к
речам. И рюмка стоит перед ним, кажется, нетронутой, налитая доверху. "Не
заболел ли?" - с тревогой подумалось Инне. Что-то тяготило старика, мучила
какая-то горькая дума. И был он в этой думе, похоже, далек от всего, что
творилось за столом. Курит да курит, морщит свой крутой лоб, и без того
глубоко вспаханный плугом лет.... Инна, глядя на него, невольно прониклась
еще большим сочувствием. Какие там страны, какие там миры, если человек этот
сейчас весь мир носит в самом себе, мир неразгаданный, чем-то потревоженный,
не понятный для других. И это тот самый дядя Андрон, который когда-то - Инна
была совсем маленькой - приезжал в Кураевку бодрый, весело взбудораженный,
развлекал Инну разными шутками, тот, у кого она не раз сидела на плече,
бегала за ним повсюду хвостиком, вызывала на шутки, поддразнивала его
смешной песенкой, позаимствованной у старших:
Oil ти, ткач-нчткоплут,
А я корол1вна!..
Тогда у псе получалось "кололивна"...
Не щадят человека годы, быстротечен век людской!
Есть в нем кипение весен, есть венец лета, но наплывают потом и осенние
туманы с их холодной, знобящей неотвратимостью. Какой-нибудь десяток лет
разделяет Ягничастаршего с его сестрой (она была самая младшая в семье, из
всех сестер единственная осталась), но мама и сейчас выглядит что надо,
сегодня вон просто расцвела, а он... Руки Ягнича Апдрона лежат на столе
безвольно. За долгие рейсы, в тяжких трудах появились на них узлы-бугры,
наверное, такие были у его далеких предков, галерных, которые надолго были
прикованы железными цепями к веслам.
- Песню бы спели, что ли! - снова подала свой голос озорная
Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть?
- С чего бы это вам петь захотелось? - засмеялась одна из
девчат-доярок.- Шубу Андрон Гурьевич так и не привез...
- На шута мне шуба! Сама хоть и без шубы, зато хата моя в "шубе"!
Правда же, Гурьевич? - И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.- Мода на шубы
отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А не вы, так
сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается поступать.
Агитирую, чтобы шел в торговое, а он одно твердит: нет, в мореходку!
Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами.
- В ту мореходку ворота узкие,- мрачновато молвила тетка Василина,
загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.- А кто и попадет, то
почему-то быстро оттуда вылетает...
Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма бестактный;
Инна почувствовала, как залилась краской.
- Мой, коли поступит, то уж не вылетит,- горделиво сказала Неля.- В
школьной производственной бригаде впереди всех идет, в прошлом году, вы
знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в
степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!..
Верно, Гурьевич? - И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.- У
вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!..
Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб ее
парнишка не рассчитывал па легкий морской хлеб. В мореходке, как и на
"Орионе", его встретит но медоречивая мама, а суровая рында, колокол,
подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы
не оставлять хлопцам времени па битье баклуш!
Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его ушах
своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую минуту. Не
успеешь зарядку сделать - уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут
тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие мудреные приборы... По секундам
расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все на ногах да на
ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят вас "в экипаж",
говоря попросту - в обыкновенное общежитие, где столь же обыкновенные
комнаты называются почему-то кубриками...
- Л может, и вправду не рыпаться? - продолжала допытываться Ноля.Может,
пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда, что там сейчас полно
иностранцев, их, вишь, принимают вне очереди... А они девчат наших
заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие родятся! Была,
говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а родилось
черненькое...
- Выдумки это базарные, бабьи сплетни! - не удержалась Инна.- Ну а если
даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы, ну
и что?
- Может, и вправду сплетни, базарное радио разнесло,- быстро
согласилась Неля и снова обратилась к старому моряку: - Ну так как же,
Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и
не рыпается, не тратит попусту нервов?..
- Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,- буркнул орионец.
Возле двора взвизгнула тормозами машина, приехал Чередниченко.
Механизаторы как по неслышной команде тотчас же поднялись. Хозяин дома,
Ягнич Федор, стоял впереди, лицом к уличной калитке, готовый, кажется,
принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо орошен потом,
не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен, хотя и
был расстегнут.
- Вот где они рекорды ставят,- загремел с напускной строгостью
председатель.- Что это вы, хлопцы, надумали?
Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли?
- Да мы, да мы... - заторопился, "мыкая", хозяин, виновато
улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас...
- Да вижу, вижу.- Чередниченко вперил суровый взгляд в орионца.- Это
ты, диверсант старый, надумал жатву нам сорвать? Не мог выбрать другого
времени для своего отпуска?.. Ну, да куда тебя теперь денешь.- И. вмиг
повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: - С прибытием! - Они крепко
обнялись, расцеловались.
Механизаторам не нужно было указывать, как вести себя дальше: без
прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со двора, через
минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев в разные
стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да
соседская молодуха - обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались с
хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора.
Вечерело, груша окуталась тенью, и мать включила наружную лампочку,
чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг друга
- не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости.
Скоро за столом остались только двое - Ягнич и Чередниченко. Догадливая
Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько далеко, чтобы
не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла).
- Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга? - обратился
Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота.
- Кажись, отскакался, отпрыгался.- Орионец закурил сигарету и поник
головой.
- Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк? Неужели в
чине понизили? Набуянил? Или, может, в Марселе с моряками из-за
девчат-француженок подрался? - И, не дождавшись отклика на шутку, серьезно
спросил: - Надолго к нам?
- Надолго,- глухо промолвил Ягнич.- До последнего, может, вздоха...
- Да ты что? - даже отпрянул от него Чередниченко.- Что ты городишь? Я
думал - в отпуск... Неужели списали?
- Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту - и будь здоров...
- Он понуро уставился в край стола.- Кура, брат, кура...
И это последнее вырвалось у него с такою душевной тоской и болью, с
таким отчаянием, что Инна ужаснулась.
Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура".
Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич товарищу
эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан по фамилии
Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство.
Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ', в мокром дубленом
армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался его жизнью и
самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что такое эта "кура",
можно было по-всякому, на разные лады: один посчитает, что злющими
пронзительными ветрами повеяло в степях, другой - что ноги крутит, спать
нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается
к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось слыхивать об
этой загадочной "куре", молвилась она когда с шуткой, а когда с легкой
грустью, но чтобы вот так, как сейчас... это впервые. И пояснения к их
"куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула
будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и
удивительным образом объединяло их сейчас обоих, объединяло, как горький
какой-то пароль, только им доступный тайнослов.
Чередниченко в самом деле сразу и с надлежащей глубиной постиг этот
грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение,
- Рано нам про "куру" думать,- сказал после молчания.- Пам, Андрон,
держаться да держаться. Дороге еще не конец.
- Изъездилось колесо.
- Скрипучее колесо дольше ходит...
И они снова умолкли. Инна сидела но шелохнувшись, будто боялась
спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром почуяла, что тут,
под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат ничего
не сказал ей о себе - не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога, не
омрачить встречи. И сестра, и все веселились, считали - и на этот раз
отпуск, а он, выходит...
списанный, забортный.
- Не кручинься,- с напускной бодростью сказал Чередниченко товарищу.Это
как раз такой момент, когда нельзя голову терять! Кураевка примет тебя, по
бросит на произвол судьбы... Что-нибудь подыщем.
- Чем же я могу вам пригодиться? - затоптав сигарету, вздохнул Ягнич. -
Узлы вязать? Это вам вроде пи к чему...
- И парусов нет,- вздохнул и Чередниченко,- растаял кураевский флот.
Это когда-то было: жагель поставит или старухину юбку на "дубке" натянет и
айда с кавунами v губернию на базар... Помнишь, как деда Швачку буря загнала
с кавунами и со старухой аж в Туретчину? Пешком через два месяца возвратился
- пи байды, ни кавунов, только бабу за руку привел... А теперь и кавуиы
контейнерами подбирают прямо с бахчи... - И снова к Ягничу: - Па комбайн
тебя тоже нс посадишь. Мог бы еще косой махать по обочинам, но это у пас
только раз в году практикуется - на праздник первого снопа. К "фрегату" бы,
который делает нам дождь, так его поворачивать не нужно, он сам себя
поворачивает...
- Выходит, только и гожусь на чучело гороховое.
Обескураженный сидел и Чередниченко. Получается, что Ягничева проблема
- и для него проблема тоже...
- Говорил я тебо когда-то, Андрон: не связывайся ты с тем "Орионом"...
- "Ориона", Савва, не трогай,-строго оборвал Ягпич, и но тону, которым
это было сказано, Чередниченко понял, что касаться этой темы не следует -
можно обжечься.
- А ежели сторожем на полевой стан? - улыбаясь, предложил он.- Ты
только не гневайся. Мы тут люди свои, а сторож - это тоже, брат, фигура, не
какое-то там чучело.
- Братца моего, видать, все-таки больше к морю тяпет,- только теперь,
не удержавшись, встряла в разговор и хозяйка дома.
- А что? Это мысль! У нас же и море свое! - сразу оживился
Чередниченко.- И кураевская наша "рыбтюлька", может, еще не все сети
пропила. Правда, у нас в прудах и каналах рыбы сегодня, пожалуй, больше, чем
в Черном... Там только медузы, будто шляпы, плавают.
- А он, похоже, и по медузам будет скучать,- с тонким женским участьем
заметила Иннина мать.
- Скучать не дадим. Да и он не из скучливых. Верно, Андрон? Знаю твою
натуру. А вообще, хороший морской узел завязали они тебе на память. И когда?
На закате жизни! Хотя могли бы и повременить, не торопиться с этим: казачина
ты еще любо посмотреть...
- Медики списали.
- Стало быть, дело дрянь,- нахмурился Чередниченко,- с медиками не
очень повоюешь. Выходит, и в самом доле вроде бы кура... - Помолчав,
продолжил: - Ну, так как же? Берданку через плечо и на пост? Воров пока не
слышно, но все ж таки сторож нам нужен, для порядку хотя бы. Работа в самый
раз: днем подремывай себе в тони, отсыпайся после всех своих орионских вахт,
а ночью в космос посматривай, звезды считай!..
Оба подняли головы вверх, поглядели сквозь ветки на звезды.
- Подумаю,- сказал Ягнич погодя,- Может, и придется... Может, в самом
деле буду считать эти кураевские зве:!ды, пока все не пересчитаю.
Так встал здесь па якорь старый морячина.
Когда речь зашла, где ему располагаться на ночлег, Инна предложила свою
чистенькую девичью светлицу, но гость решительно отказался. И вообще от хаты
отказался, хоть она пустовала - комбайнеры в степи, к тому ж, кроме
кроватей, была еще тахта на пружинах. Не нужно ему и тахты - много-де курит,
по ночам часто встает. Попросил для себя раскладушку, сам пристроил ее под
грушей, так-то, говорит, будет лучше. "Ну, летом куда ни шло, а когда
наступит осень?" - хотела было спросить сестра, но вовремя удержалась из
опасения причинить брату еще одну боль.
Сестру Ягнич сильно огорчил своей невеселой новостью. Она привыкла уже
к тому, что брат у нее только гость: навестит, пробудет денек-другой,
отдохнет - и до свидания. Думалось, что так будет всегда, а вишь, как
обернулось... Конечно, она рада ему, родная ведь кровь, да и семья у нее
дружная, пригреют человека, не обидят, но как он сам-то будет чувствовать
себя здесь? Вместо хаты старой теперь новая, без него возводилась. Подворье,
правда, отцовское и груша тоже, по крайней мере, полгруши принадлежит брату
по праву. Да только утешит ли его это?
С его-то самолюбивым характером?! Подумает еще, что всем он тут в
обузу, прибавит хлопот, одним своим присутствием нарушит привычную и
размеренную жизнь дома.
Устроившись под грушей, гость сразу же лег и, утомленный с дороги,
казалось, быстро уснул на своей раскладушке. Однако, когда Инна, убирая со
стола, в последний раз пробегала мимо груши, орионоц окликнул ее:
- Инка!
- Что вам... - Она замялась, не зная, как его назвать поделикатнее.
Дядя Андрон было бы слишком по-детски, по-прежнему дядька Андрон - звучало
бы грубовато, потому что кое-кто из девчат в медучилище, когда о комнибудь
из хлопцев хотел высказаться пренебрежительно, употреблял именно это словцо:
"увалень, недотепа, есть в нем что-то дядьковское"... И хотя Инна сама ни о
ком так не говорила, слово "дядька" для нее никогда не звучало бранно, но
сейчас ей все-таки хотелось отыскать что-нибудь более почтительное. И потому
обратилась к нему но имени и отчеству, как обращалась в школе к учителям: -
Что вы хотели, Андрон Гурьевич?
- Об одной вещи хочу тебя спросить.
- Спрашивайте,- Она чуточку испугалась: о чем бы это?
Гость молчал, будто и сам в последний миг заколебался, спрашивать или
нет. Потом всо же решился:
- Что это такое... питекантроп?
Она чуть было не рассмеялась. Так это было неожиданно, и такое смешное
слово! Питекантроп!
- Если не ошибаюсь, такое название имеет ископаемый человек или даже
получеловек... А, собственно, зачем вам это?
- Да просто так.
- Л все-таки? Ничего ведь не бывает просто так. Есть же какая-то
причина?
- Нет-нет, просто. Как раз без причины, взяло да и втемяшилось.- И
жестом руки он сразу же отпустил ее, иди, мол, себе...
Она отошла на несколько шагов, а потом вдруг возвратилась:
- Вы не грустите.
- С чего ты взяла?
- Да так. Расслабьтесь, выспитесь хорошенько, это восстановит силы.
- Для чего?
- Как - для чего? Для жизни!
- А разве жизни такое старье нужно?
- Вот этого я от вас не ожидала.- Она откровенно рассердилась.- Как вы
можете говорить так? В любом возрасте человек, ежели он настоящий,
Вот теперь в голосе его чуялась глубокая грусть.
- Возвращайся,- вырвалось у девушки невольно, приглушенно, горячо.
Он взял ее за плечи и, круто повернув лицом к себе, неотрывно смотрел в
глаза, полные глубоких, темных слез.
- Вернусь,- сказал твердо.
А мог бы еще добавить: "Вернусь ради тебя. Чтобы без конца мучить.
Высмеивать, терзать, завидовать. Донимать цинично. Бросать и снова находить,
ревновать без причин...
Вернусь, чтоб любить!"
Под вечер Инпу подхватила возле элеватора попутная машина. И Инна
оказалась среди хлопцев-зерновозов в армейских панамах. Притормозили, руку
подали, а когда села, надоедать не стали. Вежливые ребята. Наверное, сразу
заметили, в каком состоянии была девушка: щеки ее раскраснелись от волнения,
глаза горят, мыслями она все еще там, где только что была.
Инна и впрямь была взволнована встречей, переполнена ею. Проводила
Виктора до катка, этого "черного бегемота", что стоял в ожидании хозяина на
свежем асфальте. "Ты ведь знаешь, я приставучая",- весело сказала Виктору,
беря его под руку, и заметила, что ее "приставучесть" была ему приятна, в
нем появилось что-то похожее на уверенность, и, взбодренный, по-журавлиному
горделиво он шагал рядом с Инной под пристальными взглядами бригады.
Посматривал с веселым превосходством на своих сотоварищей по дорожным
работам - глядите, дескать, какая славная девушка в мини-юбке постукивает
каблучками рядом, держит вашего Виктора под руку!.. Легко, будто какойнибудь
горец-джигит, вскочил в железное седло, сдвинул с места стотонную неуклюжую
махину, перед которой остальные члены бригады уже рассыпали лопатами горячий
зернистый асфальт. Оттуда, с седла, оглянулся, сверкнул на прощание Инне уже
не сухой, не вымученной, а живой, озорной, как в школьные годы, улыбкой:
- Привет Кураевграду!
Одна встреча, и словно бы заново народился, воспрянул духом парень!
Широкий шлях лег через степь до Курасвки. Машины летят туда и сюда,
подымают клубы пыли, не успевает она оседать. Работает степь, в трудовом
напряжении вся; там еще комбайны снуют, а тут уже и свежая пашня черными
отсвечивающими валами вперемежку со стерней потянулась по убранному полю. Не
ведают отдыха и дождевалкифрегаты, гонят фонтаны, которые, встретившись с
солнцем, семицветными радугами встают над огородными плантациями, над
зеленой кукурузой. Но в центре всех забот - тока: там блестят золотые
курганы зерна, машины подходят, уходят, люди захвачены своим делом.
Хлеборобский труд привычно властвует здесь, все идет вроде бы в неторопливом
размеренном ритме, а на самом деле спешат степняки, торопятся, чтобы успеть
до дождей, чтобы ни зернинки не потерять, потому что каждый помнит: нива
родит только один раз в году!
Пыль далеко расползается от дорог, висит она и над токами и над
комбайнами - весь воздушный океан подернут маревом уборочной страды. От
горизонта до горизонта небо как бы притушено, пригашено, неяркое, плывет оно
в полумгле, и до окончания авральной страдной поры не видеть его ясным.
Такая уж пора: пылища как взыграется после праздника первого снопа, как
подымет от края и до края душные свои паруса над степью, так будет держать
их днем и ночью; ветров сейчас нету, но неискушенному человеку может со
стороны показаться, что над югом снова беснуются пыльные бури.
В этой пылище тебе жить. Инка! Вот это и есть она, твоя золотая
Бенгалия, закутанная в знойные шубы кураевской пыли. Говорят, своя земля и в
горсти мила. Нигде человеку не страшно, если он не один на этой грешной
земле, если у него есть друзья и окружен он людским уважением, да к тому же
еще - любим. И каторжный труд будет для такого отрадой. И, право же, вовсе
не лишне человеку для полноты счастья иметь еще тот "семейный экипаж", когда
на всю жизнь, до гробовой доски, люди соединяются и в труде и в любви. Твоя
земля... Любит Инна эту степь, и не только тогда, когда зацветет, запылает
по весне с-кифскими тюльпанами, замельтешит быстрокрылыми ласточками да
затрепещет райскоголосым жаворонком в поднебесье; любит и такой вот в разгар
жатвы, в облаках трудовой ныли.
Надежная, верная, на веки вечные возлюбленная тобою степь, она-то уж
никогда не пойдет "наперсное".
...Молчуны все-таки эти, в панамах. Только и удалось узнать, что
туркмены. В строгой дисциплине, видно, держат их командиры, воспитывают как
следует - не лезть, не приставать к незнакомой девушке со своими
ухаживаниями. Может быть, уж слишком сдержанны, замкнуты в себе. Однако
девушку нисколько не обижает, не тяготит их восточная замкнутость; напротив,
ей даже нравится в пих эта, судя по всему врожденная, скромность и душевная
деликатность. Вера Константиновна говорила, что в Индии тоже много людей
таких вот, доброжелательных, предупредительно-деликатных... Один из
солдат-туркмен совсем похож на вчерашнего ее пациента: до африканской
черноты загорелый, темнобровый, весь как бы выточенный из дерева редкой
породы. Но все же зто не тот, которому она оказывала первую помощь...
Задумчив, что-то мечтательное застыло во взгляде: может, любимую черноглазую
девушку дома оставил? Оживились ребята, когда в виду уже кураевских полей в
облаках поднятой пыли сверкнули белым своим крылом вечные спутники моря -
кигитки. Солдаты даже подскочили в кузове:
- Чайки! Чайки!
Не отрывая глаз, смотрели и смотрели на эти мечущиеся в пыльном воздухе
белые лоскутки: не девичьи ли письма, ненаписанные и неотправленные,
виделись им над степью сейчас?
Дома Инну ожидало нечто необычное: во дворе под грушей - целая
ассамблея! Андрон Гурьевич в отпуск прибыл! Как всегда без предупреждения,
без телеграммы.
Усажен за стол на почетном месте, в морской тельняшке, крутоплечий,
лысый. Веселый семейный переполох, возбуждение, девчата красуются в новых
заморских косынках, бежит навстречу Инне детвора, выставляет на похвальбу
какие-то странные ракушки... Мама несет поднос с яствами, а на столе и без
того гора всякой еды. Мама явно счастлива, улыбается дочери: такой, донюшка,
у нас день, собрался за столом весь Ягничев род! На маме тоже новый платок в
яблоках, она повязала его вокруг головы по-девичьи и сразу похорошела.
Андроп Гурьевич, который за миг до этого был задумчивым, чем-то даже
огорченным, увидев племянницу-медичку, тотчас жо посветлел лицом, поднялся
навстречу:
- Как расцвела за два года... Да она ведь у пас, Ганна, просто
красавица. Такую только где-нибудь на улицах Калькутты можно встретить...
Глаза девушки смущенно смотрели на него, влажно светились глубокой,
темно-карей росой.
Когда поцеловались, когда дядя прижался к племяннице своей колючей
щекой, задержавшись на миг в наплыве душевности, сердце Инны вдруг сжалось,
а он, уже отстранившись, шепнул ей на ухо:
- Там я и тебе гостинец привез... Потом получишь.
И снова сел. К еде, однако ж, не прикасался.
Инна, даже склонившись, чувствовала на себе его изгореванный,
сумеречный взгляд. Неотрывно смотрел старик на чудо-племянницу, будто
заглядывал в собственную и еще чью-то молодость, где повстречались ему
когда-то такие же вот карие, как бы опрыснутые росою глаза...
Отец Инны тоже за столом, ради такого случая вырвался с поля, оставил,
наверное, вместо себя на комбайне своего "штурманца", который уже водит
машину не хуже батьки. Хлопец только и ждет, чтобы самому остаться у
штурвала, показать, на что он способен... Мать просто цветет среди гостей,
не присядет, каждого потчует - такое событие! Тесно за столом, жарко -
собралась ведь без малого вся родня: рядом с обветренным лицом хозяина
светятся отливающие бронзой лица братьев - двоюродных и троюродных, все они
большей частью тоже механизаторы; весело тараторят родственницы разных
степеней; даже чуть знакомые девчата и молодицы прибежали с ферм, пускай
далекого колена, но Ягничи же! Отец, как всегда после рюмки, сверх меры
ласковый к Инне, усадил ее рядом с собой, даже обнял за плечо, только
ненадолго, потом снова обратился к соседу - механизатору с фермы:
- Понимаешь, на все сто я теперь спокоен, ну вот до сих пор спокоен за
своего штурманца! Талант открылся в нем, еи-же-ей, талант! Когда
настраивали, ни на шаг от меня, как тень ходил за мной мальчонка. Вместе и
перебрали все - винтик за винтиком, узел за узлом...
При слове "узел" Ягнич-моряк (Инна заметила) вдруг вздрогнул, будто
очнувшись от дремы, ожил на миг, потом опять погрузился в думы.
- А ежели не поленишься, отрегулируешь узлы загодя, сам знаешь, дела на
поле пойдут как по маслу,- продолжал отец.- Прикати как-нибудь, Тимофей, с
фермы к нам, посмотри: по ровному срезу хлебов с первого взгляда узнаешь наш
почерк. Где на "отлично" - каждый тебе скажет: тут прошел экипаж Ягничсй!
Экипаж отца и сына!..
- Это главное,- поддакивал механизатор с фермы,- как ты к хлебу, так и
люди к тебе.
- Только небесная канцелярия в этом году очень обидела нас, черти б ее
побрали! - в сердцах сказал Ягничкомбайнер, начав вечный хлеборобский
разговор о суховеях, недородах, о недополученных центнерах...
- Да будет уж вам про свои центнеры,- прикрикнула па них хозяйка,
проходя мимо с какими-то новыми яствами.- На целине вон, говорят, хорошо
уродило, без хлеба не будем.
- Да и Кураевка даст, нечего прибедняться! - поддержала ее тетка Неля.
Остроносенькая, боевитая, она уселась на самом видном месте, рядом с
почетным гостем.- Пускай лядащее, щуплое то зерно, но из него тоже свадебный
каравай кому-нибудь испечем! - и многозначительно глянула на Инну.
- Вы бы гостю дали хоть словечко молвить,- вспомнила хозяйка,- Пускай
расскажет что-нибудь про заморские страны. Редко его видим: побудет малость,
да и снова под свои паруса, на соленые ветры. Чай всю душу они ему
просолили... Твое слово, Андрон!
Гостя просьба эта застигла врасплох, он не был, видно, расположен к
речам. И рюмка стоит перед ним, кажется, нетронутой, налитая доверху. "Не
заболел ли?" - с тревогой подумалось Инне. Что-то тяготило старика, мучила
какая-то горькая дума. И был он в этой думе, похоже, далек от всего, что
творилось за столом. Курит да курит, морщит свой крутой лоб, и без того
глубоко вспаханный плугом лет.... Инна, глядя на него, невольно прониклась
еще большим сочувствием. Какие там страны, какие там миры, если человек этот
сейчас весь мир носит в самом себе, мир неразгаданный, чем-то потревоженный,
не понятный для других. И это тот самый дядя Андрон, который когда-то - Инна
была совсем маленькой - приезжал в Кураевку бодрый, весело взбудораженный,
развлекал Инну разными шутками, тот, у кого она не раз сидела на плече,
бегала за ним повсюду хвостиком, вызывала на шутки, поддразнивала его
смешной песенкой, позаимствованной у старших:
Oil ти, ткач-нчткоплут,
А я корол1вна!..
Тогда у псе получалось "кололивна"...
Не щадят человека годы, быстротечен век людской!
Есть в нем кипение весен, есть венец лета, но наплывают потом и осенние
туманы с их холодной, знобящей неотвратимостью. Какой-нибудь десяток лет
разделяет Ягничастаршего с его сестрой (она была самая младшая в семье, из
всех сестер единственная осталась), но мама и сейчас выглядит что надо,
сегодня вон просто расцвела, а он... Руки Ягнича Апдрона лежат на столе
безвольно. За долгие рейсы, в тяжких трудах появились на них узлы-бугры,
наверное, такие были у его далеких предков, галерных, которые надолго были
прикованы железными цепями к веслам.
- Песню бы спели, что ли! - снова подала свой голос озорная
Нелька.Неужели вот так и будем без песен сидеть?
- С чего бы это вам петь захотелось? - засмеялась одна из
девчат-доярок.- Шубу Андрон Гурьевич так и не привез...
- На шута мне шуба! Сама хоть и без шубы, зато хата моя в "шубе"!
Правда же, Гурьевич? - И Нелька обхватила вдруг моряка за шею.- Мода на шубы
отошла. Он мне лучше дубленку привезет, не так ли, дяденька? А не вы, так
сын мой привезет, он ведь у меня этим летом в училище собирается поступать.
Агитирую, чтобы шел в торговое, а он одно твердит: нет, в мореходку!
Напичкали вы, Гурьевич, его головушку своими чучелами.
- В ту мореходку ворота узкие,- мрачновато молвила тетка Василина,
загоревшая дочерна, вдова одного из двоюродных Ягничой.- А кто и попадет, то
почему-то быстро оттуда вылетает...
Это был прямой намек на Виктора Версмеенко, и намек весьма бестактный;
Инна почувствовала, как залилась краской.
- Мой, коли поступит, то уж не вылетит,- горделиво сказала Неля.- В
школьной производственной бригаде впереди всех идет, в прошлом году, вы
знаете, на районных соревнованиях по пахоте стал чемпионом... Так это ведь в
степи, а по морю он еще ровнее борозду проложит!..
Верно, Гурьевич? - И снова игриво, еще крепче обняла старого моряка.- У
вас ведь там, дорогой дяденька, своя рука, поспособствуйте!..
Орпонсц молчал. Надо бы остеречь, сказать этой бойкой бабенке, чтоб ее
парнишка не рассчитывал па легкий морской хлеб. В мореходке, как и на
"Орионе", его встретит но медоречивая мама, а суровая рында, колокол,
подвешенный посреди двора мореходки, чтобы регулярно отбивать скляпки, чтобы
не оставлять хлопцам времени па битье баклуш!
Будет она гонять хлопца, как зайца, будет постоянно звенеть в его ушах
своей беспощадной литой медью, будет стеречь каждую курсантскую минуту. Не
успеешь зарядку сделать - уже скорей, хлопче, на занятия, в классы, где ждут
тебя дебри таблиц, экраны, лоции, всякие мудреные приборы... По секундам
расписана вся жизнь; с раннего утра и до поздней ночи все на ногах да на
ногах, от подъема и до отбоя, до тех пор, покуда отпустят вас "в экипаж",
говоря попросту - в обыкновенное общежитие, где столь же обыкновенные
комнаты называются почему-то кубриками...
- Л может, и вправду не рыпаться? - продолжала допытываться Ноля.Может,
пускай попробует в рыболовецкое? Сказывают, правда, что там сейчас полно
иностранцев, их, вишь, принимают вне очереди... А они девчат наших
заманивают в свою Африку. Слыхали люди, в городе черненькие родятся! Была,
говорят, такая пара супружеская, он блондин и она светловолосая, а родилось
черненькое...
- Выдумки это базарные, бабьи сплетни! - не удержалась Инна.- Ну а если
даже и африканец, то что с того?.. У Пушкина в роду тоже были африканцы, ну
и что?
- Может, и вправду сплетни, базарное радио разнесло,- быстро
согласилась Неля и снова обратилась к старому моряку: - Ну так как же,
Гурьевич, похлопочете за моего, аль как? Замолвите словечко? Аль уж пускай и
не рыпается, не тратит попусту нервов?..
- Пришли его ко мне, я сам с ним поговорю,- буркнул орионец.
Возле двора взвизгнула тормозами машина, приехал Чередниченко.
Механизаторы как по неслышной команде тотчас же поднялись. Хозяин дома,
Ягнич Федор, стоял впереди, лицом к уличной калитке, готовый, кажется,
принять на себя ответственность за всех. Был он сейчас густо орошен потом,
не меньше, чем на комбайне, и воротник рубахи стал ему вдруг тесен, хотя и
был расстегнут.
- Вот где они рекорды ставят,- загремел с напускной строгостью
председатель.- Что это вы, хлопцы, надумали?
Жатва в разгаре, а вы тут банкеты затеяли?
- Да мы, да мы... - заторопился, "мыкая", хозяин, виновато
улыбаясь.Видите, нет, кто тут у нас...
- Да вижу, вижу.- Чередниченко вперил суровый взгляд в орионца.- Это
ты, диверсант старый, надумал жатву нам сорвать? Не мог выбрать другого
времени для своего отпуска?.. Ну, да куда тебя теперь денешь.- И. вмиг
повеселев, шагнув вперед, надвинулся на гостя: - С прибытием! - Они крепко
обнялись, расцеловались.
Механизаторам не нужно было указывать, как вести себя дальше: без
прощаний, без лишних слов, один за другим бочком-бочком да со двора, через
минуту слышалось лишь тарахтение мотоциклов, увозивших владельцев в разные
стороны. Вскоре поубавилось и женщин, из посторонних остались только Неля да
соседская молодуха - обе, перекочевав на веранду, о чем-то там шушукались с
хозяйкой, а потом и они потихоньку убрались со двора.
Вечерело, груша окуталась тенью, и мать включила наружную лампочку,
чтобы падал свет с веранды, чтобы собеседники могли лучше видеть друг друга
- не каждый же день встречаются старые приятели, друзья молодости.
Скоро за столом остались только двое - Ягнич и Чередниченко. Догадливая
Инна примостилась со своим стулом за грушей, но не настолько далеко, чтобы
не слышать этих двух верных побратимов (так она их мысленно называла).
- Ну, так как оно там у тебя? Еще скачешь, старая коняга? - обратился
Чередниченко к другу, и в голосе его отчетливо прозвучала теплая нота.
- Кажись, отскакался, отпрыгался.- Орионец закурил сигарету и поник
головой.
- Не то ветры повеяли или от чего другого загрустил, моряк? Неужели в
чине понизили? Набуянил? Или, может, в Марселе с моряками из-за
девчат-француженок подрался? - И, не дождавшись отклика на шутку, серьезно
спросил: - Надолго к нам?
- Надолго,- глухо промолвил Ягнич.- До последнего, может, вздоха...
- Да ты что? - даже отпрянул от него Чередниченко.- Что ты городишь? Я
думал - в отпуск... Неужели списали?
- Похоже на то. Принимай, говорят, дед, свою грамоту - и будь здоров...
- Он понуро уставился в край стола.- Кура, брат, кура...
И это последнее вырвалось у него с такою душевной тоской и болью, с
таким отчаянием, что Инна ужаснулась.
Никто посторонний не взял бы в толк, что такое "кура".
Будто шифрограмму, понятную лишь посвященным, подбросил Ягнич товарищу
эту старипную чабанскую присказку. Был когда-то у них дед-чабан по фамилии
Лебедь, кураевский ведун, ему вроде бы принадлежало авторство.
Приходя из степи в осеннюю непогоду, с герлыгой ', в мокром дубленом
армяке, он имел обыкновение отвечать, если кто интересовался его жизнью и
самочувствием: "Кура, брат, кура..." Истолковывать, что такое эта "кура",
можно было по-всякому, на разные лады: один посчитает, что злющими
пронзительными ветрами повеяло в степях, другой - что ноги крутит, спать
нету моченьки, что чабанский век этого Лебедя, видно, неумолимо приближается
к крайней, самой продельной черте... Инне и прежде доводилось слыхивать об
этой загадочной "куре", молвилась она когда с шуткой, а когда с легкой
грустью, но чтобы вот так, как сейчас... это впервые. И пояснения к их
"куре" тут были бы лишними: эта полутаинстпенная старинная чабанская формула
будто вобрала в себя все такое, чего пи в какое другое слово не поместишь, и
удивительным образом объединяло их сейчас обоих, объединяло, как горький
какой-то пароль, только им доступный тайнослов.
Чередниченко в самом деле сразу и с надлежащей глубиной постиг этот
грустноватый шифр Ягнича, понял его жгучее, щемящее значение,
- Рано нам про "куру" думать,- сказал после молчания.- Пам, Андрон,
держаться да держаться. Дороге еще не конец.
- Изъездилось колесо.
- Скрипучее колесо дольше ходит...
И они снова умолкли. Инна сидела но шелохнувшись, будто боялась
спугнуть обуревавшие стариков думы. Мать, видно, нутром почуяла, что тут,
под грушей, что-то неладно. Подошла, подсела к этим двоим. Ведь брат ничего
не сказал ей о себе - не успел или нарочно утаил, чтобы сразу, с порога, не
омрачить встречи. И сестра, и все веселились, считали - и на этот раз
отпуск, а он, выходит...
списанный, забортный.
- Не кручинься,- с напускной бодростью сказал Чередниченко товарищу.Это
как раз такой момент, когда нельзя голову терять! Кураевка примет тебя, по
бросит на произвол судьбы... Что-нибудь подыщем.
- Чем же я могу вам пригодиться? - затоптав сигарету, вздохнул Ягнич. -
Узлы вязать? Это вам вроде пи к чему...
- И парусов нет,- вздохнул и Чередниченко,- растаял кураевский флот.
Это когда-то было: жагель поставит или старухину юбку на "дубке" натянет и
айда с кавунами v губернию на базар... Помнишь, как деда Швачку буря загнала
с кавунами и со старухой аж в Туретчину? Пешком через два месяца возвратился
- пи байды, ни кавунов, только бабу за руку привел... А теперь и кавуиы
контейнерами подбирают прямо с бахчи... - И снова к Ягничу: - Па комбайн
тебя тоже нс посадишь. Мог бы еще косой махать по обочинам, но это у пас
только раз в году практикуется - на праздник первого снопа. К "фрегату" бы,
который делает нам дождь, так его поворачивать не нужно, он сам себя
поворачивает...
- Выходит, только и гожусь на чучело гороховое.
Обескураженный сидел и Чередниченко. Получается, что Ягничева проблема
- и для него проблема тоже...
- Говорил я тебо когда-то, Андрон: не связывайся ты с тем "Орионом"...
- "Ориона", Савва, не трогай,-строго оборвал Ягпич, и но тону, которым
это было сказано, Чередниченко понял, что касаться этой темы не следует -
можно обжечься.
- А ежели сторожем на полевой стан? - улыбаясь, предложил он.- Ты
только не гневайся. Мы тут люди свои, а сторож - это тоже, брат, фигура, не
какое-то там чучело.
- Братца моего, видать, все-таки больше к морю тяпет,- только теперь,
не удержавшись, встряла в разговор и хозяйка дома.
- А что? Это мысль! У нас же и море свое! - сразу оживился
Чередниченко.- И кураевская наша "рыбтюлька", может, еще не все сети
пропила. Правда, у нас в прудах и каналах рыбы сегодня, пожалуй, больше, чем
в Черном... Там только медузы, будто шляпы, плавают.
- А он, похоже, и по медузам будет скучать,- с тонким женским участьем
заметила Иннина мать.
- Скучать не дадим. Да и он не из скучливых. Верно, Андрон? Знаю твою
натуру. А вообще, хороший морской узел завязали они тебе на память. И когда?
На закате жизни! Хотя могли бы и повременить, не торопиться с этим: казачина
ты еще любо посмотреть...
- Медики списали.
- Стало быть, дело дрянь,- нахмурился Чередниченко,- с медиками не
очень повоюешь. Выходит, и в самом доле вроде бы кура... - Помолчав,
продолжил: - Ну, так как же? Берданку через плечо и на пост? Воров пока не
слышно, но все ж таки сторож нам нужен, для порядку хотя бы. Работа в самый
раз: днем подремывай себе в тони, отсыпайся после всех своих орионских вахт,
а ночью в космос посматривай, звезды считай!..
Оба подняли головы вверх, поглядели сквозь ветки на звезды.
- Подумаю,- сказал Ягнич погодя,- Может, и придется... Может, в самом
деле буду считать эти кураевские зве:!ды, пока все не пересчитаю.
Так встал здесь па якорь старый морячина.
Когда речь зашла, где ему располагаться на ночлег, Инна предложила свою
чистенькую девичью светлицу, но гость решительно отказался. И вообще от хаты
отказался, хоть она пустовала - комбайнеры в степи, к тому ж, кроме
кроватей, была еще тахта на пружинах. Не нужно ему и тахты - много-де курит,
по ночам часто встает. Попросил для себя раскладушку, сам пристроил ее под
грушей, так-то, говорит, будет лучше. "Ну, летом куда ни шло, а когда
наступит осень?" - хотела было спросить сестра, но вовремя удержалась из
опасения причинить брату еще одну боль.
Сестру Ягнич сильно огорчил своей невеселой новостью. Она привыкла уже
к тому, что брат у нее только гость: навестит, пробудет денек-другой,
отдохнет - и до свидания. Думалось, что так будет всегда, а вишь, как
обернулось... Конечно, она рада ему, родная ведь кровь, да и семья у нее
дружная, пригреют человека, не обидят, но как он сам-то будет чувствовать
себя здесь? Вместо хаты старой теперь новая, без него возводилась. Подворье,
правда, отцовское и груша тоже, по крайней мере, полгруши принадлежит брату
по праву. Да только утешит ли его это?
С его-то самолюбивым характером?! Подумает еще, что всем он тут в
обузу, прибавит хлопот, одним своим присутствием нарушит привычную и
размеренную жизнь дома.
Устроившись под грушей, гость сразу же лег и, утомленный с дороги,
казалось, быстро уснул на своей раскладушке. Однако, когда Инна, убирая со
стола, в последний раз пробегала мимо груши, орионоц окликнул ее:
- Инка!
- Что вам... - Она замялась, не зная, как его назвать поделикатнее.
Дядя Андрон было бы слишком по-детски, по-прежнему дядька Андрон - звучало
бы грубовато, потому что кое-кто из девчат в медучилище, когда о комнибудь
из хлопцев хотел высказаться пренебрежительно, употреблял именно это словцо:
"увалень, недотепа, есть в нем что-то дядьковское"... И хотя Инна сама ни о
ком так не говорила, слово "дядька" для нее никогда не звучало бранно, но
сейчас ей все-таки хотелось отыскать что-нибудь более почтительное. И потому
обратилась к нему но имени и отчеству, как обращалась в школе к учителям: -
Что вы хотели, Андрон Гурьевич?
- Об одной вещи хочу тебя спросить.
- Спрашивайте,- Она чуточку испугалась: о чем бы это?
Гость молчал, будто и сам в последний миг заколебался, спрашивать или
нет. Потом всо же решился:
- Что это такое... питекантроп?
Она чуть было не рассмеялась. Так это было неожиданно, и такое смешное
слово! Питекантроп!
- Если не ошибаюсь, такое название имеет ископаемый человек или даже
получеловек... А, собственно, зачем вам это?
- Да просто так.
- Л все-таки? Ничего ведь не бывает просто так. Есть же какая-то
причина?
- Нет-нет, просто. Как раз без причины, взяло да и втемяшилось.- И
жестом руки он сразу же отпустил ее, иди, мол, себе...
Она отошла на несколько шагов, а потом вдруг возвратилась:
- Вы не грустите.
- С чего ты взяла?
- Да так. Расслабьтесь, выспитесь хорошенько, это восстановит силы.
- Для чего?
- Как - для чего? Для жизни!
- А разве жизни такое старье нужно?
- Вот этого я от вас не ожидала.- Она откровенно рассердилась.- Как вы
можете говорить так? В любом возрасте человек, ежели он настоящий,