Гор Геннадий Самойлович. Глиняный папуас

   - Не один. А много!
   - Ну и задавай. Только побыстрей. Чего же ты молчишь?
   - Сейчас. Пусть автобус пройдет. Сейчас я задам.
   - Ну,- торопит Витька.- Автобус прошел. Задавай! От растерянности мне не приходит в голову ни одной мысли. Я стою молча и смотрю на Громова. Он обыкновенный. Вполне. Не новое коричневое пальтишко. Серые глаза смотрят то на меня, то мимо, на автобусную вывеску. И улыбка вежливая, даже чуточку смущенная.
   - Ну, задавай свой вопрос,- толкает меня Коровин.- Нам некогда. Есть дела и поважнее твоего вопроса.
   Я молча стараюсь вспомнить все, что мне казалось еще недавно загадочным, но сейчас такое чувство, словно на свете нет ничего интересного и спрашивать не о чем. Витька хмурится, и я задаю вопрос:
   - А на Марсе водятся люди?
   - Нет, пока еще не водятся.
   - Дурак! - попрекает меня Коровин. - Нашел, о чем спрашивать. Обыватель. И без того всем известно, что на Марсе пет никого. Климат не допускает...
   Затем я остаюсь один возле автобусной остановки. Витька и Громов уходят. Да и зачем им терять драгоценное время? Вопрос был задан. Ответ получен. А теперь можно идти домой. Коровин был очень недоволен моим вопросом и, прежде чем повернуться, сказал мне:
   - Ну, мы пошли. До завтра.
   - До завтра,- ответил я унылым голосом.
   Дома я решил составить вопросник, чтобы не попасть опять впросак. Я вырвал из тетрадки чистый лист и стал думать, о чем буду спрашивать Громова при следующей встрече. Знакомство все-таки состоялось. А это главное. Теперь мне посредник не нужен, особенно такой нетерпимый, как Коровин.
   Вопросник я составил из ста вопросов. Но главный вопрос я все же не решился включить. Я понимал, что не деяикатно спрашивать Громова об археологическом открытии его отца, раз об этом нет ничего в газетах. Но мне очень хотелось узнать об этом научном открытии. Я положил вопросник в карман, чтобы иметь его под рукой, когда в следующий раз встречусь с Громовым. Витьке решил пока не показывать своего вопросника. Перед тем, как познакомить меня с Громовым, Витька предупредил, чтобы я наивных и детских вопросов не задавал. А то Громов станет меня презирать, а заодно не уважать и его, Витьку Коровина.
   Достав из кармана свой вопросник, я стал проверять - не попал ли туда случайно какой-нибудь детский вопрос. Нет, вопросы показались мне серьезными, вполне заслуживающими, чтобы их задать кому угодно, даже самому Громову. Правда, один вопрос меня немножко смущал своей прямолинейностью: откуда он, Громов, знает то, чего не знает еще мировая наука?
   Я безжалостно вычеркнул этот вопрос как лишний. А зря. Как раз на него-то я и получил исчерпывающий ответ. Причем очень скоро. Даже намного скорее, чем можно было этого ожидать.
   Витька Коровин показал мне самую обыкновенную тетрадку в синей обложке с портретом Пушкина.
   - Для чего? - спросил я.- Для математики или для русского?.
   Коровин бросил на меня взгляд, полный великого презрения.
   - Ты в своем уме? Это, понимаешь, до-ку-мент. Он в миллион раз ценнее тех, что хранятся в архиве. Садись, я тебе почитаю. Только сначала дай слово и повесь у себя на губах замок. Об этом документе не должна знать ни одна душа.
   Я дал слово. А Витька закрыл дверь в столовую, где сидели его мать и Верочка, и стал читать из ученической тетрадки, которую он называл документом.
   Про кого же он читал? Про мальчика. Если верить Витькиному документу, этому мальчику было много миллионов лет. Дело в том, что он родился в космическом корабле, летевшем на Землю с другой планеты и прилетевшем в тот геологический период, когда на Земле еще не было млекопитающих, за исключением каких-то мелких крысоподобных зверьков.
   - Раз на Земле не было млекопитающих, - прервал я Витьку, - так не могло быть и ученических тетрадок. А что на другой планете точно такие же тетрадки, как в пищебумажном магазине на Большом,- это трудно допустить. Так же, как я не могу допустить, что у них тоже был точно такой же Пушкин.
   Витька со страдающим выражением лица терпеливо выслушал мою реплику, потом сказал:
   - А откуда ты взял, что эта тетрадь с другой планеты? Она принадлежит Громову. Он записал в нее все, что узнал от того, кого они пока там изучают. Понял? А теперь не мешай мне читать.
   Я замер от напряженного интереса. Да, речь шла о мальчике, родившемся на космическом корабле во время длительного полета и ступившем вместе со своими родителями и спутниками на Землю.
   Мальчик помогал ученым, в том числе и своим родителям, давать имена и назвадия всему, что они увидели на Земле. Ведь до их появления на этой еще молодой планете ничто не имело ни имен, ни названий - ни реки, ни озера, ни деревья. Все было безыменным и оттого казалось немым и глухим.
   Мальчик ходил и называл и записывал названия в тетрадку, которую постоянно носил с собой. Он с ней не расставался даже во сне и очень боялся ее потерять.
   - Почему? - перебил я Коровина.- Разве трудно снова придумать имена и названия?
   Витька даже не счел нужным ответить на мой вопрос. И я догадался, что это трудно. Ведь мальчик и его взрослые спутники не давали названий предметам пропзвольно, а искали сходство между словами и тем, что они выражают.
   И только одно смутило мальчика, прилетевшего с обжитой и густонаселенной планеты сюда, в этот дикий мир: что здесь не было ему подобных. Взрослые дали понять мальчику, что он должен набраться терпения и обождать семьдесят миллионов лет, пока нынешние примитивные млекопитающие, постепенно эволюционируя, дадут начало разуму и появится существо, которое даст название всему, что его окружает.
   - А как же с моими названиями? - опрашивал мальчик взрослых.- Разве я их давал зря?
   Но взрослые не торопились отвечать на этот вопрос. Ведь они должны были вернуться на свою планету и увезти с собой имена и названия, которые они дали здешним растениям, животным, морям и рекам. Может быть, они догадывались о том, что мальчику станет грустно, он уже успел полюбить все окружающее, даже неуклюжих ящеров. И сознание, что здешний мир, неразумный и не имеющий ни малейшего представления о самом себе, снова погрузится в длительное немое и глухое существование, одно это сознание не дает ему покоя.
   Впрочем, мальчик и не знал, что такое покой. Он был то вместе со своей матерью - ботаником, то с геологом отцом, то с зоологами и химиками, а иногда и с главным философом экспедиции, прилетевшими на Землю, чтобы здесь все глубоко понять, осмыслить и объяснить. Был в экспедиции и композитор, очень любивший мальчика и исполнявший ему свои произведения. Композитор больше всего тосковал по своей планете и ждал того дня, когда космический корабль, забрав специалистов и команду, возьмет курс домой, к далеким звездам. Тосковал п философ тоже, хотя и должен был скрывать свою тоску от всех и прежде всего от сурового командира космического корабля, никогда не простившего бы философу его слабости. Кому-кому, а философу нельзя тосковать, ведь его специальностью была мудрость и глубокое понимание всего окружающего, и он должен быть таким же мужественным, как командир космолета, если не больше. Но философ однажды признался мальчику, что он очень скучает по семье, оставшейся на родной планете, и во сне часто видит свою жену и детей. И мальчик сказал философу:
   - Познакомь меня со своим сыном, когда мы вернемся домой.
   - Сын к тому времени станет пожилым человеком, а я - глубоким стариком, если доживу. До дома очень далеко - несколько десятилетий.
   - Я ведь родился на корабле,- напомнил мальчик.
   - Знаю,- улыбнулся философ,- я же держал тебя маленького на руках. А позже рассказывал тебе сказки. Разве ты забыл?
   - Помню,- сказал мальчик.- Но ты рассказывал очень трудные философские сказки. И я их не понимал, хоть и слушал.
   Философ рассмеялся.
   - Я забывал о том, что ты можешь не понять, но теперь ты, кажется, все понимаешь?
   - Нет, не все,- ответил мальчик.- Сколько я ни думаю, я не могу понять, как будет жить Земля, когда мы улетим.
   - Так же, как жила до нас,- сказал философ
   - Значит, все опять станет не названным?
   - Почему? Мы же увезем с собой карты и записи. И не только ученые, но даже школьники в наших школах будут стараться запомнить все эти названия и имена.
   Школьники! Как завидовал им мальчик! Ведь он родился на космическом корабле в пути, и ему ни разу не удалось побывать в школе вместе с другими детьми, своими сверстниками. И сверстники и школа были так далеко, что даже трудно себе представить. Но мальчик мысленно видел себя там, на планете своих родителей, там и одновременно тут. И его удивляло то совсем уж не такое удивительное обстоятельство, что его мысль в состоянии связать и соединить два таких разных и далеких мира.
   Однажды мальчик спросил своего отца:
   - Ты не знаешь, мы скоро покинем эту планету?
   Отец улыбнулся и ответил:
   - Это зависит и от тебя тоже.
   - От меня? - удивился мальчик.
   - Ты же ведь не все назвал из того, что мы здесь видим и встречаем. Множество видов растений и животных, множество минералов ждут, когда мы наречем их и запишем их названия.
   Отец, разумеется, шутил. Экспедиция вовсе не собиралась изучать на Земле все, для этого потребовалось бы слишком много времени.
   А время шло, такое быстрое для мальчика и замедленное для взрослых. Один очень старый человек занемог и очень скоро пришел к своему концу. Он лежал отсутствующий, и только тело пребывало здесь, оболочка того, что недавно было живым.
   Самая страшная из тайн открылась мальчику - тайна смерти.
   Потом старика похоронили возле деревьев, которые еще не имели названия. И философ сказал речь.
   Умершего философ хвалил за его добрый характер, за ум, за знания, за мужество, проявленное в годы долгого путешествия в космосе, и за то, что он много сделал для науки еще до того, как сел в космический корабль. Что касается смерти... Видно, философ очень ее уважал, а может, даже и боялся. Он говорил о ней почтительно, неопределенно и тихо, словно она стояла тут рядом и прислушивалась, что о ней скажут.
   А потом исполнил свою грустную песню композитор. Песня была, разумеется, сильнее тех слов, которые сказал философ об умершем и о смерти. Мелодия была грустная и светлая. И мальчик сразу забыл о смерти, которая стояла рядом и ревниво прислушивалась, что о ней скажут.
   Витька закрыл тетрадь, как и следовало от него ожидать, на самом интересном месте.
   - А дальше что? - нетерпеливо спросил я.
   - Дальше? - ответил Коровин.- Спроси об этом Громова. Я здесь ни при чем. Видишь, кончилась тетрадка. А другую он мне не дал. Видно, не успел переписать.
   Когда я вышел от Витьки, моросил дождь. На углу возле киоска под дождем стояла очередь, ожидавшая "Вечерку". Впереди всех стоял рыжеусый старик, за ним Агафонычев, специально приехавший со Средней рогатки, а за Агафонычевым молодой интеллигент. Они мокли под косым и нудным ленинградским дождем на холодном ветру, очевидно, надеясь, а может, даже и рассчитывая узнать что-нибудь еще о языке и мышлении дельфинов или о сигналах из другой галактики.
   Рыжеусый старик в старомодной раскидайке очень продрог и мог даже простудиться и умереть от воспаления легких. А мне 'было хорошо, и не только от того, что я выбежал из теплой квартиры, а от веселой мысли, что мне не надо стоять под дождем и ждать "Вечерку", в которой, может, ничего нет интересного, кроме объявлений о разводах. А хорошо мне было еще и потому, что я знал, кому сигналят и кто живет в таинственной квартире Громовых.
   Сильное желание похвастаться овладело мной, и я остановился. Но потом я вспомнил, что Витька читал мне тетрадь под большим секретом, и прикусил себе язык.
   Агафонычев и старик о чем-то спорили, а интеллигент стоял задумчивый, стройный и очень красивый, напоминая рисунок из старинной книги.
   Я так и оставил их стоять под дождем, а сам побежал домой. Часа полтора я просидел, решая задачи, которые почему-то плохо решались, потом в комнату пришла мать с кухни и сказала строго:
   - Сбегаешь за хлебом в булочную. Только оттуда сразу домой.
   Дождь еще моросил. На углу возле киоска по-прежнему стояла очередь. Интеллигент стоял молча, в красивой позе. А старик в разлетайке и Агафонычев вели научный спор не столько для того, чтобы выяснить истину, а для того, чтобы не обращать внимания на плохую погоду. Я почувствовал глубокое уважение ко всем, кто так долго стоял в очереди, рискуя здоровьем ради того, чтобы удовлетворить свою любознательность, и особенно к старику в разлетайке, который от холода весь посинел и продрог.
   Забыв про булочную и про приказание матери не задерживаться на улице, я тоже стал в очередь недалеко от красивого интеллигента, чем-то похожего на Лермонтова, Гоголя и даже на Шекспира.
   Для чего и почему я остановился? Не знаю. Во всяком случае, не из-за "Вечерки" и дефицитных изданий. Спор старика с Агафонычевым тоже меня мало интересовал. Просто мне хотелось поделиться с ними тем, что я узнал из громовской тетрадки. Ведь такого интересного сообщения они не узнают из дефицитных изданий, приложений и журналов, которых они ждут. Очень мне хотелось рассказать им хотя бы самую малость, но я помнил слова Витьки насчет замка, который надо повесить. Конечно, я бы мог взять с них слово, но все равно это было бы нечестно. Потом я поборол себя и свою слабость и пошел в булочную. Дойдя до булочной, я чуть было не вернулся, так хотелось поделиться тайной. Я постоял возле дверей, и одна тетка уронила из-за меня пеклеванный хлебец в лужу, и я думал, что она меня обругает, а она вернулась и купила другой, а этот оставила валяться в луже.
   Придя домой и отдав матери хлеб, я сразу стал себя уважать за то, что никому ничего не сказал. Я был очень доволен своим хорошем поступком. П я подумал про себя, что я именно тот самый человек, которому можно доверять тайны, и Витька во мне не ошибся.
   Ничто так не делает человека счастливым, как уважение к себе. А я редко уважал себя, потому что было не за что. А сейчас мне казалось, что я достоин уважения Витьки, Громова и даже того мальчика, который родился на космическом корабле.
   Так вот уважая себя, я пришел в школу и сел на свое место, где сидел всегда. Ребята все тоже сидели на своих местах, кроме Перепелкнна, который заболел свинкой. Они все тоже, наверное, чувствовали к себе уважение, хотя, я уверен, будь они на моем место, они бы вчера не удержались и открыли бы тайну.
   Историю преподавала новенькая. Ее звали Тамара Николаевна. Она хоть и недавно окончила Пединститут имени Герцена, но очень много знала и страшно любила, когда ей задавали трудные вопросы. Я подумал: не задать ли ей трудный вопрос п не спросить ли ее о том далеком времени, про которое читал мне Витька пз неоконченной тетради? Но только я хотел было ее спросить, как вдруг поднимает руку Витька и задаст Тамаре Николаевне вопрос, от которого у меня вдруг закололо под ложечкой.
   - Кто первый дал,- спросил Витька,- названия всем вещам и предметам?
   Учительница тряхнула стриженой головой, и глаза у нее заблестели, так ей понравился Витькин вопрос. У нее всегда блестели глаза, когда ей задавали трудные вопросы.
   - Названия и имена,- ответила она,- стали давать наши далекие предки еще в те доисторические времена, когда начал складываться язык. Садитесь, Коровин.
   Но Витька не сел, видно, не совсем удовлетворенный ответом.
   - А как же нам теперь быть, раз почти все на свете названо? - спросил Витька.- Повторять чужие, не нами изобретенные слова?
   - Вы ошибаетесь, Коровин,- сказала Тамара Николаевна,мир слов и имен не остановился в своем развитии. Но теперь, чтобы человеку что-нибудь назвать, нужно совершить открытие: обнаружить новую звезду или открыть еще одну элементарную частицу. Вот вырастете, станете физиком или химиком, откроете новое явление и дадите ему свое название.
   Витька нахмурил брови и сел с огорченным выражением.
   Он, видно, не очень-то верил, что откроет звезду или элементарную частицу.
   Я тоже очень огорчился и подумал: хорошо было нашим далеким предкам, когда самые обычные деревья и даже плоды и ягоды никак не назывались. Но Тамара Николаевна угадала мою мысль и сказала:
   - Не думайте, ребята, что нашим далеким предкам легко давались имена и названия. Они, как современные физики, открывали каждую новую вещь, платя за это трудом, здоровьем, а иногда даже и жизнью.
   Хватило бы у меня силы воли заплатить своей жизнью за то, чтобы назвать предмет, еще никем не названный? Нет, думаю, что не хватило бы, хотя точно сказать не могу. Пока у меня были другие заботы, может, и поважнее названий. Слишком много и часто я думал о мальчике, тайна жизни которого чуть приоткрылась - и закрылась на самом интересном месте.
   - Ну, а когда будет продолжение? - спрашивал я Витьку.
   - Может, и никогда,- ответил мрачно Коровин. Он в последние дни стал каким-то невеселым и постоянно хмурился и даже не фыркал носом.
   - Почему же никогда? Я хочу, чтобы это было скоро.
   И Витька делал вид, что ему скучно. А скучно ему вовсе не было. С тех пор как в него попала папуасская стрела, он потерял всякое понятие о скуке. Но что-то с ним все-таки случилось. Зря хмуриться он бы не стал. Может, разладилось у него с Громовым? Это вполне возможно. Громов слишком много знал, а Витька знал пока еще нe очень много, но был самолюбив, и они, в конце концов, могли поссориться.
   Как-то, возвращаясь с матерью из кино ""Свет", где мы смотрели очень интересную картину про слонов и зебр, а затем про знаменитого художника Айвазовского, я увидел Витьку. Он стоял с тем самым интеллигентом, который был немножко похож на Лермонтова, Гоголя и даже на Шекспира. Витька что-то рассказывал этому стройному высокому красавцу, а тот вдруг вытащил из бокового кармана записную книжечку, что-то записал в ней и сказал:
   - Отлично! Великолепно! Чудесно! Я наведу справку.
   В это время Витька оглянулся, увидел меня и мою мать и почему-то очень смутился.
   - Здравствуй! - сказал я.
   Но Витька не ответил. А молодой красивый интеллигент вежливо поклонился моей матери и мне, хотя и не был знаком с нами.
   - Кто это? - спросила меня мать тихо.
   - Шекспир,- ответил я.- А может, и Гоголь. Разве ты не заметила, он даже очень похож.
   Но мать отрицательно покачала головой, -не найдя никакого сходства.
   - Наоборот,- сказала она.- Он скорее похож на Айвазовского, которого мы только что видели на экране.
   - Айвазовский был глубокий старик.
   - Не всегда же он был глубоким стариком.
   Я задумался. В словах матери была истина, но в нее почему-то не верилось. Великих людей всегда представляешь такими, какими они бывают на портретах, в книгах или на экране кино.
   Потом я стал думать о молодом красивом интеллигенте и его загадочном обещании навести справку... Странно, что Витька обратился к нему за справкой. Витька ведь не любил таких стройных красавцев и называл их стилягами и даже тунеядцами. Видно, уж очень большая нужда была у Витьки в этой загадочной справке, раз он поступился своими принципами.
   Я решил ни о чем не спрашивать Витьку. И правильно поступил. Витька сам рассказал мне спустя несколько дней. Он даже признался мне, что поссорился с Громовым. Дело в том, что Громов отказался дать Витьке продолжение про' мальчика. Почему? Громов не стал объяснять. Может, случайно узнал громовский отец и напомнил сыну, что исследования еще не закончены и разглашать посторонним научную тайну еще преждевременно. Короче говоря, Громов простился с Витькой на лестнице перед дверью, а в дом его и на этот раз не пригласил.
   Витька, я уже упоминал, был самолюбив. Он решил, что Громов стал много воображать и задаваться. А задавал он не любил еще больше, чем стиляг. А тут интеллигент подвернулся. Он, оказывается, давно разыскивал Витьку - узнать от него подробности о стреле и по чьей вине выстрелил экспонат. Витька, конечно, не стал обвинять ни администрацию, ни скульптора, ни великого путешественника Миклухо-Маклая, а всю вину взял на себя. Красивому интеллигенту очень понравилась Витьки на скромность. Они подружились, и интеллигент познакомил Витьку со своей коллекцией. Коллекционировал он разные редкие и маловероятные случаи, делая вырезки из приложений и дефицитных изданий, а также собирал приключенческие книги и статьи про телепатию и телепатов. Все это носило, по словам Витьки, строго научный характер, хотя интеллигент ученым еще не был и работал пока в райстрахе, занимался страхованием частного имущества и даже жизни.
   Собственно, это самое обстоятельство, что красивый интеллигент, похожий на Айвазовского и еще на кого-то, вовсе не был стилягой, а занимался тем, что страховал чужую жизнь,это обстоятельство вселило в Витьку уважение к своему новому знакомому. Витька знал, как трудно застраховать чужое имущество и особенно жизнь, и я тоже. Однажды к нам пришла женщина, она была очень ласковая и внимательная и долго убеждала мою мать застраховать что-нибудь из имущества. Мать только улыбалась и отрицательно качала головой, но когда женщина предложила моей матери застраховать жизнь, мать рассердилась.
   Я тогда. не совсем понял, почему мать рассердилась на это предложение. Мне оно показалось очень заманчивым.
   Витьке, видно, очень нравилось, что у его нового знакомого такая редкая профессия. А может, он думал, что этот человек знает какую-то тайну и действительно может застраховать чужую жизнь от непредвиденного случая, болезни и других влияний теории вероятности и закона больших чисел. Короче говоря, Витька Коровин, который никогда не боялся несчастных случаев, а наоборот,- Витька стал копить деньги, чтобы застраховать свое имущество и жизнь.
   Огорчало меня не это. Огорчало то, что Коровин променял Громова, а значит, и космического мальчика на этого человека, совершенно случайно имевшего небольшое сходство с великим художником Айвазовским, Шекспиром и еще с кем-то. Вот что значит самолюбие и гордость, а также обида.
   Я хотел задать Коровину один вопрос, но воздержался, учитывая его больное самолюбие. Что было бы, если на одну чашку весов поставить Громова с его необыкновенным мальчиком, а на другую этого человека, немножко похожего на Айвазовского, но не умеющего рисовать? Нет, я не задал этого вопроса Витьке, не желая ставить его в трудное положение.
   Передо мной снова была тонкая тетрадка с Пушкиным на обложке, но в этот раз держал ее в руках не Витька, а сам Громов. Громов мне и читал вслух про мальчика.
   Да, мальчик неплохо чувствовал себя на Земле. Тут у него было что-то вроде каникул. Но потом кто-то из взрослых вспомнил, что каникулы слишком затянулись, и мальчику пришлось приступить к своим обязанностям ученика.
   Чтобы ему было не очень скучно одному и было с кем соревноваться, ему придали два немножко странных существа с милой детской внешностью, вполне разумных, хотя и сделанных из больших искусственных молекул. Соревноваться мальчику с ними было нетрудно, потому что оба существа делали ошибки и не успевали по всем предметам, кроме пения, черчения и математики.
   Один из них иногда путал женский род с мужским, а другой еще хуже - забывал начало или конец некоторых слов. Но зато по пению, черчению и математике за ними было никак не угнаться, и мальчику приходилось напрягать все усилия, чтобы как-нибудь не остаться позади этих веселых и вполне разумных существ, кажется, не мужского и не женского, а только среднего рода.
   Оба они были довольно забавные и особенно тот, который забывал начало или конец некоторых слов.
   Скажет, например, "здра" и ждет, когда тот, с кем он здоровается, добавит "вствуй". Но ведь есть слова и потрудней, чем слово "здравствуй", и чьи окончания не сразу приходят в голову.
   - Ок... - скажет он.
   А мальчик уже спешит добавить:
   - Но.
   - Да, да, окно! Благодарю! Но я хотел сказать не окно, а окончить. Вспомнил!
   Ошибающийся робот необычайно радовался, обретая потерянный слог и при помощи его снова находя утерянную связь с миром.
   Обращаясь с этим Заикой, то и дело теряющим концы и начала слов, мальчик научился ценить речь, смысл и живую форму слова. Он, конечно, догадался сразу, что оба неуспевающих отставали не по своей вине и что их неуспеваемость была запрограммирована техниками и инженерами экспедиции. Но чтобы не огорчать взрослых, мальчик делал вид, что он верит в лень и нерадивость своих новых приятелей.
   Инженерам и техникам захотелось сделать еще один сюрприз. Из таких же больших искусственных молекул они создали еще одного ученика и посадили его за парту рядом с мальчиком. Мальчик подумал: вот еще один неуспевающий, сейчас он начнет ошибаться, и мне станет его жалко. Но искусственный новичок-школьник, как ни странно, ошибаться не торопился, а, наоборот, успевал по всем предметам, да еще как! И мальчику скоро пришлось пожалеть, но не его, а самого себя. Учителя начали ставить ему в пример этого всезнайку. Всезнайка оказался не только всезнайкой, но и выскочкой тоже. Он то и дело поднимал руку и кричал:
   - Спросите меня! Он не знает! А я знаю!
   И он, действительно, знал. Этого у него не отберешь.
   Так текла жизнь мальчика на молодой знойной планете, где слишком длинные и неуклюжие ящеры жили, не подозревая, что их сменят более стройные, красивые и ловкие животные, которые, как это ни удивительно, произойдут от мелких крысоподобных соседей ящеров. А в конце концов придет черед и для разумных существ. Таким образом, мелкие крысоподобные уродцы окажутся предками высокоразумных стройных красавцев.
   Мальчик верил в это и не верил. А искусственный новичок Всезнайка дразнил мальчика на переменах, что у него, у мальчика, тоже были такие же несолидные и некрасивые крысоподобные предки. Сам же новичок очень гордился, что у него не было никаких предков и он возник вдруг, ничего не продолжая и ни на кого не опираясь, почти как чудо.