Гор Геннадий Самойлович. Глиняный папуас

   Мальчик много думал и пришел к мысли: нет ничего плохого, что у него, у мальчика, было много предшественников, в том числе и не очень красивых. Он был сын времени и природы, а не был сделан из искусственных молекул, как Всезнайка, который появился только благодаря капризу техников и инженеров. И вдруг мальчику стало жалко Всезнайку, родного сына прихоти и искусства инженеров. Он сам не мог понять своего чувства жалости к существу, которое в этом не нуждалось.
   Да, так текла жизнь на чужой планете, которую всем скоро предстояло покинуть.
   Разумеется, все этому были рады: команда, члены экспедиции, философ, композитор, родители мальчика и даже, кажется, сам строгий командир космического корабля, так хорошо умеющий прятать свои чувства. Но мальчика удивило, что больше других был рад успевающий по всем предметам ученик, тот самый, который нигде и никогда не родился, а был создан из искусственных молекул. Мальчик сначала не мог объяснить самому себе причину радости Всезнайки, но потом догадался. Всезнайка появился недавно и не успел здесь, на Земле, ничего полюбить и ему не придется ни о чем тосковать. Мальчику же было очень грустно покидать Землю, где он сам вместе со взрослыми давал названия всему - деревьям, зверям, горам, речкам и озерам. Космолет оторвется от гравитационного поля Земли и улетит в своп далекие и давно покинутые края, а здесь, на онемевшей планете, не останется ни глаз, ни ушей, а главное губ, способных хотя бы шепотом произнести какое-нибудь имя и название.
   Сознание этого непреложного обстоятельства очень мучило мальчика, и он мысленно видел как оы издали Землю, погруженную в жуткое молчание неразумной и слепой жизни.
   Как выяснилось позже, об этом думал не один мальчик, а взрослые тоже. И на одном совещании, где, конечно, присутствовали только взрослые, было решено оставить на Земле существо, сделанное из искусственных молекул, того самого ученика, который успевал по всем предметам благодаря заложенной в нем программе. Мальчик узнал об этом от композитора.
   - А почему именно его? - спросил мальчик.
   - У него хорошая память и, кажется, отличные способности,- стал объяснять композитор.- Он без ущерба для своего искусственного организма-механизма сможет прожить много миллионов лет в земных условиях, а затем передать информацию разумным существам, которые здесь неизбежно должны рано или поздно появиться.
   - Но ведь он не умен, хвастлив и бездумен,- сказал мальчик.
   - Что делать,- возразил композитор,- те, у кого душа, к сожалению, не могут жить миллионы лет. Кроме того, судьба у него незавидная - пребывать здесь в одиночестве столько длинных тысячелетии.
   Наступила пауза, мальчик смотрел на композитора и думал о его словах.
   - А что бы ты предложил, если бы присутствовал на совещании? - спросил мальчика композитор.
   - Не знаю,- ответил мальчик.- Уж лучше послать тех двух, которые успевают только по пению, черчению и математике.
   - Шла речь и о них,- сказал композитор.- Выяснилось, они не только не успевают, но и ошибаются. Один путает мужской род с женским, а другой забывает начало и концы многих слов.
   - Зато они добрее,- заступился мальчик.
   - Нет! Нельзя! Еще ошибутся и подведут.
   - Но те разумные существа, которые здесь появятся,- настаивал мальчик,- наверное, будут великодушны и простят им их маленькие неточности и ошибки.
   - Нет, понимаешь, неудобно. А главное, смешно.
   - А разве это так уж плохо? Пусть немножко посмеются. Станут еще добрее.
   - Ты еще мал и многого не понимаешь. Мы не можем допустить, чтобы нашу цивилизацию представлял здесь заика. А потом попробуй, расшифруй инопланетный язык, когда многие слова без окончаний и без начала.
   Громов вдруг замолчал.
   - Что, тетрадка кончилась? - спросил я.
   - Да, кончилась,- сказал Громов.
   - Но ты, наверное, без тетрадки знаешь продолжение. Кого же все-таки послали - Заику, того, который путал женский род с мужским или этого успевающего по всем предметам Всезнайку?
   - А ты бы кого послал, если бы был на их месте?
   - Не знаю. Во всяком случае, не Всезнайку. Скорей бы Заику, его заикание большого вреда не причинит.
   - Но согласись, что дешифровать было бы в сто раз труднее.
   - Это верно, но кого же послали - Всезнайку или тех, кто делал ошибки и не успевал?
   - Нет, не их.
   - А кого?
   - Меня, - сказал Громов тихо, почти шепотом.
   Я посмотрел на Громова. Обыкновенный школьник. Даже слишком обыкновенный. Только прядка седая над самым виском. Но поседел Громов, по словам Витьки, не от горя, трудной жизни и других переживаний, а с этой седой прядкой прямо появился на свет. Она у него с того времени, как он родился и даже раньше.
   Громов не улыбался. Лицо у него было серьезное, как у того мальчика, про которого он только что читал. Но он же и был тот самый мальчик, если я не ослышался и мне не показалось.
   Казалось, чего бы проще - взять и переспросить. Но я почему-то постеснялся, упустил момент. Я всегда упускал момент, а потом ругал себя за это. Но я не переспросил и потому, что, кажется, в эту минуту поверил. Сомнение у меня возникло позже. Сразу же после того, как Громов взял свою тетрадь и ушел.
   Ушел он как-то незаметно, встал, простился и закрыл за собой дверь. Я подошел к окну и ждал, когда он спустится с лестницы, чтобы увидеть его на улице. Почему-то я думал, что не увижу. Но я увидел и даже немножко удивился. Он шел не спеша к трамвайной остановке. Потом подошел трамвай, он сел с задней площадки и через стекло я даже видел, как он опустил в кассу монету и оторвал себе билет.
   Потом я долго думал: в чем же я, в самом деле, сомневался? В существовании Громова или в том, что он и тот необыкновенный мальчик одно и то же лицо? Мне стало даже смешно. Можно ли было сомневаться в существовании Громова, который только что сидел у меня в бывшей детской? Нет, нельзя.
   А в том, что он и мальчик, прилетевший на Землю в меловой период, одно и то же лицо? Можно.
   Так ответил кто-то, сидевший во мне.
   И сразу же привел довод, веское доказательство. Разве мог существовать десятки миллионов лет этот мальчик с седой прядкой, неизвестно как и почему ставший Громовым, обыкновенным советским школьником с Васильевского острова? Такой ехидный вопрос задал мне мой собственный рассудок, в эту минуту словно отделившийся от меня.
   Он еще много задал мне разных коварных вопросов, и, затаившись, ждал, что я ему отвечу.
   А что я ему мог ответить? Я очень хотел, чтобы Громов был тем самым мальчиком, вопреки всему. Но как я мог доказать, что это он? На моей стороне не было никаких научных доказательств, кроме одного - доверия к Громову.
   А рассудок наступал, буквально не давая мне покоя. Приводил одно доказательство за другим, и все против меня, Громова и мальчика с другой планеты.
   Где было искать союзника в споре с самим собой? Во всяком случае, не в нашей семье. Отец сразу бы высмеял, мать сказала бы, что ей некогда, надо гладить белье и следить за тем, чтобы не убежало молоко на газовой плите, а двоюродный брат Володя был математик и как дважды два доказал бы мне, что не было и не могло быть никакого мальчика. И взяв бумажку, Володя подсчитал бы, что по теории вероятности для такого случая у Земли и солнечной системы не хватило бы времени. Володя уверял, что в мире все возможно, если располагать достаточным временем. Но вот беда, наша Земля и вся солнечная система находятся в беспрерывном цейтноте.
   Так я был предоставлен сам себе в споре с таким ловким противником, как рассудок. А на другой день, встретившись в школе с Витькой, я рассказал ему все, не исключая признания Громова. Но Витька выслушал меня без большого интереса. На Громова он был очень обижен и считал его зазнайкой. С тех пор, как в Витьку попала стрела, он стал очень обидчивым и требовал от всех, чтобы его все уважали и признавали его заслуги. Выслушав меня, Витька сказал:
   - Обыватель! Неужели тебе неизвестно, что наука никому не верит на слово и даже на честное. Она требует проверки и неоспоримых доказательств.
   - Но это же Громов сказал! А он врать не будет.
   Витька посмотрел на меня с презрением и хмыкнул носом.
   - Громов? А что для науки Громов? Пустой звук. Она и великим людям не верила на слово - Ньютону, Дарвину, Эйнштейну и требовала от них доказательств.
   - Но если Громов и тот мальчик одно лицо, то и Дарвину до него далеко вместе с Ньютоном.
   Витька посмотрел на меня, как мне показалось, с жалостью, а потом отвернулся. Только перед самым звонком он сказал:
   - Дарвин доказал, что мы происходим от обезьяны, Ньютон открыл уйму всяких законов, а твой Громов что сделал?
   - Сумел прожить много миллионов лет. Этого не сумел бы, наверное, даже твой Дарвин вместе с Ньютоном.
   - Обыватель! Да это же не Громов прожил, а тот, которого нашли и теперь изучают...
   - Мальчик-то? Так это же Громов и есть.
   - И ты в это веришь? Без всяких доказательств? На честное слово? Мракобес!
   Меня страшно испугало это слово. И откуда только Коровин его выкопал, уж не из своих ли справочников и энциклопедий? И что это означает по смыслу? Наверное, что-нибудь очень плохое. Мне вдруг показалось, что это слово приклеилось ко мне. Есть такие слова, которые приклеиваются к человеку па всю жизнь так, что и пе отодрать.
   Во время урока я все время мысленно спрашивал себя: неужели я мракобес? И почему? Только потому, что поверил Громову. Но это же не от меня зависело, что я поверил. Да и как я мог не поверить? Уж очень он похож на мальчика, про которого читал.
   Когда мы вышли вместе с Коровиным из школы, он все время молчал и с жалостью смотрел на меня. Потом я не выдержал, попросил его тихо:
   - Слушай, возьми это слово обратно.
   - Какое?
   - Мракобес.
   - Нет, не возьму,- сказал Витька.
   - Возьми, пожалуйста,- просил я. - Ну, возьми. Разве это трудно?
   - А ты осмысли свое поведение и осуди его. Тогда возьму это слово обратно.
   - Я не вижу в своем поведении ничего плохого.
   - Ну, до завтра,- сказал Витька.- Придет время, ты осудишь.
   Время шло, а я себя еще не осуждал. Не то, чтобы мне не хотелось осуждать себя, а дело было сложнее. Витька, собственно, добивался, чтобы я осудил не только себя, но и Громова. В этом была его главная цель.
   Себя я осудить еще мог, но Громова мне что-то мешало. Не знаю даже, что мешало, не отдаю себе отчет. Я, конечно, понимал, что название "мракобес" относилось не только ко мне, но и к Громову, на которого за что-то рассердился Витька.
   До поры до времени я был намерен молчать и выжидать, как пойдут события дальше. Чего-то выжидал и Коровин тоже. Однажды на улице, в присутствии Девяткина и Десяткина он бросил на меня рассеянный взгляд и, сплюнув, небрежно спросил:
   - Ну как, осудил или еще но осудил?
   - Кого? - притворился я, что не понимаю.
   - Известно кого, - ответил Витька. - Не Дарвина же с Ньютоном, а того, кто верит в разные антинаучные факты.
   Я промолчал.
   Витька еще раз сплюнул.
   - Так осудил или не осудил?
   - Не осудил.
   - Обыватель! - обругал меня Коровин.- Мра-ко-бес.
   Оба - Девяткин и Десяткин - загоготали на всю улицу. Даже шедшая мимо старуха оглянулась и посмотрела на меня, незнакомая некрасивая старуха с пустым ведром и авоськой, в которой лежал хлеб и сардельки. И она тоже рассмеялась. Значит, все слышала и поняла.
   Я не знал, куда деться от стыда. В горле вдруг пересохло и запершило, защемило под ложечкой. И я пошел, не глядя ни вперед, ни по сторонам. Когда я отошел и потерял их из виду, вдруг внезапный голос, находящийся где-то внутри меня, тихо сказал:
   - Ну, и осуди. Подумаешь, что тебе это - трудно, что ли? Скажи Коровину, что ты осознал спою ошибку. И он перестанет называть тебя мракобесом.
   Но я не внял совету этого голоса. Потому что мне показалось, что это не я сам себе советую, а Девяткиа с Десяткиным или даже та старуха с пустым ведром, которая рассмеялась. Уж не знаю почему, но мне так показалось. И я себя не осудил. Н Громова тоже. Решил немножко обождать, хотя бы неделю. За неделю много воды убежит, и, может, Коровин отстанет.
   Прошла неделя, и мне не пришлось себя осуждать. И Громова тоже. События приняли неожиданный оборот. Громов встретил меня в "Доме книги" на Невском и пригласил зайти к себе.
   Когда я вошел в квартиру Громовых, там очень вкусно пахло. Мать Громова жарила корюшку. Запах корюшки настроил меня на веселый лад. И на минуту я даже забыл о загадках, связанных с таинственной квартирой Громовых и с мальчиком с другой планеты. Вкусный запах корюшки напоминал о чем-то другом, очень земном и обыкновенном, а не о другой планете, словно вообще не было никаких планет, кроме Земли.
   Громов угостил меня корюшкой. И сам тоже съел несколько рыбок с аппетитом. Квартира была большая, но в другие комнаты меня Громов не завел, а только к себе в бывшую детскую.
   Когда мы съели корюшку, я вдруг спросил:
   - А правда ли, что ты и тот мальчик одно лицо?
   - Почти,- сказал тихо Громов.
   - То есть как почти? - сказал я.- Одно или не одно? А почти тут ни при чем.
   - Почти одно, - сказал так же тихо Громов.
   Я посмотрел на него. Лицо у него было серьезное и сосредоточенное на какой-то глубокой и не ясной для меня мысли, как у того мальчика, о котором шла речь.
   - Объясни, пожалуйста,- попросил я.- Я не понимаю. Меня Витька мракобесом называет и обывателем.
   - За что?
   - Все за это. За то, что я поверил тебе на слово. А наука, говорит он, не имеет права никому верить, даже на честное слово.
   - Но ты же не наука,- сказал Громов.
   - Все равно, я тоже не имею права верить. А я поверил. И за это Витька называет меня обывателем и даже мракобесом!
   Громов улыбнулся.
   - Ты, видно, очень не хочешь быть обывателем и мракобесом.
   - Не хочу,- кивнул я.
   - А чего же ты хочешь от меня?
   - Хочу, чтобы ты предъявил доказательства и факты.
   - Документ, что ли, хочешь от меня получить, что я и есть тот мальчик?
   - Не документ. Зачем? - сказал я.- Но хоть что-нибудь. Какой-нибудь пустяк. И я поверю. Я и так верю, но Витька не хочет. А надо, чтобы верили все.
   - Скоро все поверят,- сказал Громов.
   - Когда? - спросил я.
   - Когда мой отец и его сотрудники опубликуют все, что связано с археологической находкой.
   - Но ты же не археологическая находка. Ты его сын. И ты не тот мальчик...
   - Я почти он.
   - Объясни. Ты мне обещал.
   - А ты с теорией информации знаком?
   - Плохо. У нас в школе не проходят.
   - А у нас проходили.
   - Где у вас?
   - На космическом корабле, а потом на Земле в меловой период, где меня учили вместе с Заикой и Успевающим.
   - Так ведь разве это был ты?
   - Почти.
   "Почти"? Я раньше не придавал никакого значения этому слову, считал его чуть ли не самым последним в русском языке. Но сейчас мне это слово казалось особенным и таинственным, как сам Громов. "Почти"... Это слово соединяло Громова с мальчиком, а через Громова и меня. Необыкновенное это быдо слово. Но тут я вспомнил о Витько, а заодно и о Девяткине с Десяткиным, гогочущих на всю улицу, и я спросил Громова:
   - Если ты почти он, то ты, то есть он, должен помнить названия, которые дали пришельцы земным деревьям, рекам, зверям?
   - Он помнит,- сказал тихо Громов.
   - А ты?
   - Я тоже.
   Тогда я показал в окно на клон, росший возле самого тротуара, и спросил:
   - Как называлось на их языке это дерево?
   - Никак,- ответил Громов.- В меловой период на Земле еще не было таких светолюбивых растений. Они появились позже.
   Я смутился и покраснел, словно уличил меня в невежестве не Громов, а сам мальчик. Но Громов, кажется, не обратил внимания на мою ошибку. Он даже не улыбнулся. Глаза его смотрели на меня внимательно и дружелюбно. И я подумал, что мальчик тоже вел бы себя на его место так же дружелюбно.
   - Ну, а небо,- спросил я,- оно же было всегда, как по-ихнему небо?
   - Никак,- ответил Громов.
   - Как же никак? Ведь небо же было и в меловой период?
   - Не было,- ответил Громов.- Ни тогда, ни сейчас. Ведь "небом" мы называем то, что нам кажется, но чего нет на самом деле. А в их языке существовали названия только для того, что существует на самом деле.
   Я смутился еще больше. И уже вопросов задавать не стал. Уж очень не хотелось мне опростоволоситься еще раз. Да и сомнения возникли - существовала ли тогда хоть одна вещь, которая существует сегодня?
   Так ничего и не узнав, я ушел от Громова домой.
   Опять моросил дождь. А на нашей улице, как я толькв сошел с трамвая, полил ливень. Пешеходы все испугались и стали нырять в чужие парадные, а я шел, не обращая внимания на дождь.
   У меня не только с людьми, но и с вещами были хорошо налаженные отношения. И вес это было, наверное, потому, что я не задумывался об их происхождении. А после разговора с Громовым я стал задумываться о многом. А главное, мне очень хотелось изучить язык, на котором говорил мальчик и его родители. Ведь в этом языке не было слов и названий для тех явлений, которые нам только кажутся. Это был очень точный и очень умный язык.
   Я чуть не проговорился Витьке о своем желании, по вовремя спохватился. Витька сказал бы мне:
   - По английскому только что схватил двойку. Тебе ли изучать инопланетные языки?
   Витька после того случая, когда я его увидел в очереди вместе со стариками и стройным интеллигентом, ходил смущенный и даже не заговаривал. Но однажды после уроков не удержался и спросил:
   - Ну, как? Осудил или не осудил?
   - Нет еще,- ответил я.- И вообще не собираюсь.
   - Осудишь, - сказал уверенно Витька.
   - Когда?
   - Когда в тебе пробудится долг и сознание.
   И тут Коровин стал меня просвещать и рассказывать про Джордано Бруно и еще про кого-то, кто боролся с суеверием и за это сгорел на костре. Рассказывал он долго, потом спросил:
   - Ну, как, пробудилось в тебе сознание или еще по пробудилось?
   - Не пробудилось,- ответил я.
   Но Витька на этот раз проявил выдержку и терпение и ни разу не обругал меня ни обывателем, ни мракобесом. Тут я рассказал ему о своей последней беседе с Громовым и о необыкновенном слове "почти" и о языке мальчика.
   Коровин выслушал меня и сказал:
   - А доказательства? Где они? Может, все это выдумки и сказки? А потом, что значит это "почти"? Самое приблизительное и неточное слово. А ты же только что говорил, что у них даже для неба нет названия, потому что небо только кажется, а на самом деле его нет.
   Трудно разговаривать с Витькой, а особенно спорить. Того и гляди, попадешь в расставленную им ловушку. Вот я, кажется, и попал.
   - "Почти",- передразнил меня Витька.- Тогда я почти Наполеон, а ты изобретатель радио профессор Попов. А на самом деле? На самом деле мы обыкновенные школьники. И Громов тоже школьник, но воображает...
   - Зачем ому воображать, он живет в одной квартире с необыкновенной находкой...
   - Еще неизвестно,- перебил меня Коровин,- что это за находка и существует ли она? Об этом несчастном плезиозавре, о сигналах из другой галактики, о пришельцах и об умственной деятельности дельфинов тоже много писали. А ведь не подтвердилось.
   - А тут подтвердится,- сказал я.- Уверен, что подтвердится, и очень скоро. Честное слово.
   - Честное слово? - переспросил Витька. И на лице его я увидел такое выражение, какого еще никогда не видел. Смесь торжества и полного бесповоротного презрения.
   - Извини, - спохватился я.- Я, кажется, не так выразился.
   - Не-е-ет. Именно так, как хотел. В этом честном слове весь ты с потрохами. А ты знаешь, какой вред науке может принести твое честное слово?
   - Нет, не знаю.
   - Не знаешь! А тебе бы следовало это знать. Мра-кобес, обы-ва-тель.
   Коровин произнес эти слова по слогам, а потом посмотрел на меня, как на воришку, пойманного в метро, где некуда бежать. Не только Витькян взгляд, но и его слова меня страшно испугали. Я очень уважал науку и, конечно, не хотел ей причинять вреда.
   - И большой вред я причинил? - спросил я Витьку.
   - Огромный,- ответил Витька и вдруг задумался. От того, что он сосредоточенно думал, лицо его немножко подобрело.
   - Вот что,- сказал он,- я дам тебе одни совет.
   - Какой?
   - Исправь свою ошибку.
   - А как?
   - Не имей никакого дела с Громовым. Это мой совет, и ты должен к нему прислушаться.
   Витька любил красиво выражаться еще до того, как в него попала стрела, но после того, как он подружился с молодым интеллигентом, он стал выражаться еще торжественнее.
   - А при чем тут Громов? - сказал я.
   - Громов и наносит главный вред науке,- сказал Витька,распуская непроверенные слухи про мальчика и выдавая себя за него.
   - Он себя за него не выдавал,- сказал я,- зачем ему выдавать? Он и есть этот мальчик.
   Тут, видно, у Коровина не хватило других аргументов, и он показал мне кулак. И после того мы пошли с ним в разные стороны.
   Витькин кулак не произвел на меня никакого впечатления. Скорей наоборот. Но слова о вреде, который я причинил науке, не давали мне покоя. По-видимому, ошибку я все-таки совершил. И ее необходимо было исправить.
   Я невольно задумался. Об ошибках и о том, что их нужно исправлять, я слышал много и в школе и дома, а также читал в пионерской газете и разных книжках. Но там речь шла о совсем других ошибках. И те ошибки было совсем нетрудно исправить.
   В чем же заключалась моя ошибка? Может, в том, что я не проявил настойчивости и, бывая на квартире Громовых, не попытался попасть в кабинет громовского отца, где, возможно, хранилась археологическая находка? Во всяком случае, если я и нанес вред науке, то как-нибудь. невзначай. И ошибку, конечно, нужно исправить и для этого побывать у Громова.
   Громов сказал мне:
   - Вытирай ноги! - и показал на половичок, плетенный из камыша.
   Я, конечно, вытер. А потом еще раз, прежде чем войти в их квартиру.
   В квартире было тихо. Отец Громова улетел в Киев на какую-то конференцию или симпозиум, а мать уехала куда-то к парку Победы навестить родственницу-старуху, которая лично знала Айвазовского и еще кого-то, может, даже Тургенева и Салтыкова-Щедрина.
   - Значит, ты один? - спросил я.
   - Вдвоем,- ответил Громов тихо.
   - А кто же второй, домработница?
   - Да нет. Он.
   - Кто он?
   - Ну, мальчик.
   - Так ты же и есть он?
   - Иногда. Но сегодня четверг. А я бываю им только по пятницам.
   - А это точно? Совершенно научно? А то Коровин обвиняет...
   - Не беспокойся. Точно и научно,- ответил Громов.- Я сегодня тебя с ним познакомлю.
   Мне стало не по себе. Начали подрагивать рука и нога. И вдруг стало холодно, страшно холодно, не знаю отчего.
   Мы прошли по коридору и остановились возле дверей кабинета.
   - Только ты сразу много вопросов ему не задавай,- шепнул Громов.
   - Кому - ему? Тебе?
   - Да при чем тут я? Мальчику.
   - А почему нельзя?
   - Тише... Не любит! Особенно, когда спрашивают о пустяках.
   Громов открыл дверь, и мы вошли в кабинет. Там кто-то сидел в темноте. Громов зажег свет. И то, что затем я увидел, я не смог бы объяснить не только Витьке Коровину, но даже самому себе, своим чувствам.
   Сначала я подумал, что вижу свое отражение в зеркале. Но через мгновение я дал себе полный отчет в том, что в кабинете не было никакого зеркала. И однако же, я видел свое собственное отражение. Напротив меня стоял мальчик, во всем абсолютно подобный мне, и улыбался, словно рассматривал в зеркале свое отражение.
   - Кто ты? - спросил я.- Ты очень похож на меня.
   - А может, не я на тебя, а ты на меня? - ответил он моим голосом.- Ведь я тебя старше.
   - Намного старше?
   - Не намного. Всего на несколько десятков миллионов лет.
   Он внимательно, дружелюбно и насмешливо посмотрел на меня.
   - Не веришь? Хочешь, чтобы я предъявил свидетельство о рождении? Но оно осталось на космическом корабле, а корабль улетел на свою планету. И тебе придется мне поверить на честное слово.
   - На честное слово? - переспросил я.
   - Да, на честное,- ответил он.- А то на какое же. Честное слово самое точное. Оно не может никого обмануть.
   - И не принесет вреда науке? - сказал я.
   - Вашей науке или нашей? Но все-таки...
   А разве наука не одна? Вшька мне говорил, что не может быть двух истин. Истина всегда одна. А раз метина одна, сказал Витька, то и наука одна. Двух наук быть не может. Вторая будет обязательно лженаука.
   - Витька прав, если идет речь о Земле. Но ведь я с другой планеты. Ясно?
   - Ясно. Но разве у вас не одна истина, а много?
   - Разумеется, одна. Я не о том тебе говорю. Я говорю, что наша наука намного старше вашей и знает об окружающем мире немножко больше вашей.
   Меня эти слова, конечно, смутили. Кому охота признаться. что мы отстаем. И я сказал:
   - А так ли это?
   - Если бы это было не так,- сказал он,- то я не стоял бы сейчас перед тобой. Я ведь на много миллионов лет не только тебя старше, но и всего человечества. Понятно?
   - Это почти понятно. Но непонятно, почему ты так похож на меня и даже костюм на тебе мой, тот, что моя мать на прошлой неделе отдала в химчистку.
   Мальчик усмехнулся.
   - Уж не думаешь ли ты,- спросил он,- что твоя мать потеряла квитанцию, а я нашел и по ней получил?
   - Не думаю,- ответил я.- Мать моя никогда ничего не теряет. А кроме того, там, кажется, спрашивают и паспорт. Заведующая очень недоверчивая.
   Я еще раз посмотрел на него и на костюм. Костюм был точно такой же, как мой, только чище. Н я подумал, что там, в химчистке, не могли так быстро выполнить заказ, мать ведь ворчала, что он там пролежит две недели, ожидая очереди.
   Странно все это было, очень странно. И я повторил свой вопрос:
   - Откуда у нас с тобой такое сходство?
   - Ты находишь, что большое?