Гор Геннадий Самойлович. Минотавр

   - Я остановился почти сразу.
   - Допускаю. Но книга-то ваша или пожилой гражданки?
   Я не ответил.
   - Вы не знали, что в пакете книга, - продолжал лейтенант, и синие глаза его стали еще светлее, еще прозрачнее, - да к тому же еще удешевленная. Вы подозревали, что это ценная вещь. Так или не так?
   - А не находите ли вы, - ответил я, - что существеннее другое.
   - А именно?
   - Каким образом в книге оказалось мое изображение? Лейтенант нахмурился.
   - Это не ваше изображение.
   - А чье?
   - Не ваше. Вероятно, того, кто описан в романе, Какого-нибудь героя!
   - А вы раскройте книгу и посмотрите.
   Лейтенант стал листать, но рисунка не было. Он куда-то исчез.
   Да, теперь я не сомневался, что он исчез. Я чувствовал это по себе. У меня было такое чувство, что ищут не мое изображение, а меня самого.
   - Что за ерунда, - сказал тихо дежурный. - Ведь оно же было, это изображение, или его не было?
   Лицо его вдруг стало утомленным, словно после бессонной ночи,
   - Вам все-таки надлежит, - сказал он, сердито отчеканивая каждое слово, удостоверить свою личность.
   - Позвоните в институт, где я работаю.
   - Успею. А вы мне объясните, зачем вы присвоили чужую кни-гу, а сейчас пытаетесь присвоить чужое изображение? За героя романа себя выдать хотите?
   - Но роман ведь фантастический, - сказал я.
   Лейтенант усмехнулся.
   - Даже очень фантастический. Больше чем надо. Но объяснение найти я все-таки должен. Наличие, а потом исчезновение рисунка. Это раз. Почему вы, хорошо обеспеченный человек, соблазнились удешевленной книгой? Это два. Почему уклоняетесь от прямых ответов и хотите спрятать себя в этот роман? Это три.
   - Не я хочу спрятать себя в эту книгу, а кто-то...
   - А кто именно? Прошу уточнить.
   - Диккенс.
   - Диккенс? Допускаю. Рассказывайте все по порядку.
   Я терпеливо и не вдаваясь в излишние подробности, рассказал все, что со мной было, начиная со знакомства со странным продавцом и кончая встречей с покупательницей-старушкой.
   - Допускаю и это, - сказал дежурный. - Но зачем было вырывать из чужих рук не, принадлежащую вам вещь? Знаете, как это называется?
   - Знаю.
   Он снова стал листать книгу. Листал медленно, сосредоточенно, подолгу держа и рассматривая каждый перевернутый лист. Я смотрел на его пальцы с надеждой, что рисунок вернется на свое место. Дежурный перевернул последнюю страницу и громко вздохнул.
   - Путаница. Беспорядочек. Ничего нельзя объяснить ни начальнику, ни даже себе самому.
   Я вспомнил содержание книги и подумал: дежурный милиционер - это представитель земной логики, которая сейчас в тупике перед загадочным феноменом.
   Лейтенант, словно угадав мою мысль, спросил:
   - Вы знаете содержание книги?
   - Знаком, - ответил я. - Эта книга своего рода экзамен.
   - Всякая книга-экзамен. Если, конечно, она идейная и ставит воспитательную цель.
   - У этой книги цель особая, - сказал я,
   - Какая?
   - Провалить на экзамене вас, меня и все человечество.
   Дежурный рассмеялся.
   - Это вы, наверное, ставите всем одни двойки. А книга добрая. Злую книгу не пропустит редактор.
   - Злые книги тоже нужны.
   - Смотря кому. Нарушителям порядка? Вернемся к делу. Не убедили вы меня.
   - Перелистайте и убедитесь.
   - Нет времени читать. Не имею права. Я на работе.
   - Интересно, - сказал я, - есть ли там та иллюстрация?
   - Какая иллюстрация?
   - Ну та, которая только что была здесь и вдруг исчезла.
   Лейтенант посмотрел на меня, и лицо его снова стало усталым и подозрительным.
   - В конечном счете я начинаю сомневаться, что она была.
   - А что я здесь, вы еще не сомневаетесь?
   - Пока не сомневаюсь.
   Он снова стал перелистывать книгу. Вдруг радостное изумление мелькнуло на его лице.
   - Смотрите! Нашлась. Вот она, на месте! И он показал мне иллюстрацию.
   - Страницы слиплись. Вот и вся загадка.
   Лейтенант был очень доволен, словно уже распутал дело. Я тоже был рад, что рисунок нашелся. Правда, у меня не было уверенности, что он опять не исчезнет. Дежурный тоже, по-видимому, этого опасался и теперь уже не закрывал книгу, держа на раскрытой странице тяжелую ладонь. Он внимательно рассматривал изображение, сличая его со мной.
   - Сходство, конечно, есть, - сказал он, - но это несущественно. Художнику понравилась ваша физиономия, и он срисовал вас украдкой, а потом использовал набросок, иллюстрируя это произведение. Так или не так?
   Его мысль ему явно понравилась своей строгой логичностью и последовательностью, и, хотя меня она не убедила, я не стал возражать.
   - Ну, что ж, - сказал лейтенант, - подведем итоги. Вряд ли такого крупного ученого можно заподозрить в злом умысле. Можете идти. Книжку я оставлю у себя на гот случай, если за ней придет потерпевшая.
   Он улыбнулся, все еще не спуская ладони с раскрытого листа, словно боясь, что рисунок снова исчезнет.
   - Идите домой. И не повторяйте поступков, которые трудно объяснить. Поймите и наше положение.
   7
   Придя домой, я взял с полки книгу, чтобы узнать, на месте ли рисунок. Я с нетерпением раскрыл тот самый экземпляр, который приобрел на лекции Черноморцева-Островитянина. Рисунок был на месте.
   Со страницы смотрело на меня мое изображение, загадочным образом попавшее в роман, повествующий о далекой планете Ин.
   Лейтенант милиции выдвинул интересную гипотезу, чтобы объяснить, как мое изображение оказалось в чужой книге. Опираясь на свою безукоризненно последовательную логику, он пришел к выводу, что художник, иллюстрировавший роман, где-то незаметно для меня набросал мое лицо и фигуру в альбом для зарисовок, а затем коварно воспользовался этим рисунком в своей работе над оформлением книги, выполняя поручение издательства.
   Трезвый ум сотрудника милиции пытался очистить пока еще загадочный факт от всего сомнительного, противоречившего той логике, которую создало человечество почти за миллион лет своего существования. И мне очень хотелось положиться на трезвость и строгую последовательность лейтенанта, избавив себя от всяких сомнений и тревог.
   Но ведь я не был до конца откровенен с дежурным. Я не рассказал ему, какие дерзкие идеи выдвигал Черноморцев-Острови-тянин, и о том, что я непонятным образом обнаружил себя привлеченным им для доказательства этих идей то на экране телевизора, то на страницах книги, только что изданной, но почему-то оказавшейся уже уцененной. Всего этого не знал лейтенант, рассуждавший трезво, здраво, с завидной последовательностью и не старавшийся быть педантично-мелочным в исполнении закона. Он отпустил меня домой, когда с помощью логики расставил все на свои места.
   Да, он расставил все на свои места, но меня это не успокоило. Смутное тревожное чувство заставило меня мысленно глядеть в одну точку. Ведь кто-то неизвестный, состоящий в явном противоречии со здравым смыслом, играл со мной посредством загадочного рисунка в книге, которая лежала сейчас открытой на моем письменном столе.
   На минуту отвлекшись от своих мыслей, я пошел на кухню, зажег газ, поджарил яичницу из трех яиц, сварил кофе.
   Я всегда варил кофе сам, и приходящая домработница Настя, веселая беззаботная вдова, обижалась на меня, словно я не доверял ее искусству. Но сейчас Насти не было. Она, по-видимому, пошла поболтать на угол к приятельнице, продававшей газеты, и стоит у киоска спиной к очереди, нарочно досаждая нетерпеливым и слишком нервным покупателям.
   После завтрака, сытый и несколько успокоенный, я вернулся в кабинет и углубился в чтение фантастического романа, странного, двусмысленного и живого, как организм, добытый со дна инопланетного океана.
   Я оказался наедине с представителем планеты Ин, сумевшим войти в интимный и загадочный контакт со мной. Я сразу пожалел, что не был философом, чтобы вести мысленную дискуссию и при том не попасть впросак.
   С высоты своего духовного и социального опыта некий внеземной экзаменатор обращался ко мне с вопросами, как бы вопрошая не только меня, но и законы человеческого мышления.
   - Время, говорите вы? - почти кричал он на меня. - Соизвольте объяснить, что это такое!
   Я ведь не Гегель и не Спиноза, чтобы объять словами такие глубины. Я бормотал что-то о необратимости времени, о том, что настоящее по отношению к будущему всегда является прошлым.
   Но ему, овладевшему законами времени, казалось все, что я говорил, наивным и смешным, как рассуждение неандертальца о сущности квантовой механики.
   Жизнь творит порядок из беспорядка. Кто станет это оспаривать? Но жизнь индивида всегда зависела от времени, от его неумолимых рамок, заключенных между началом и концом. Жители планеты Ин, управляя законами природы, научились обходить прямолинейную направленность времени. Взрослый при желании мог вести диалог с юношей или ребенком, узнавая в нем себя, располагая собой во времени, как в пространстве.
   Мои математические познания были не настолько сильны, чтобы понять принцип превращения времени в пространство, особое пространство, текучее, динамическое, но все же не однонаправленное, а собирающее в одном фокусе все соотношения разновременного.
   У меня уже начала побаливать голова от затраченных мною усилий, от страстного желания понять то, что противоречило законам земной человеческой логики, как вдруг страница кончилась, а на другой я прочел эпизод, имеющий прямое отношение к моему детству.
   Со страниц этой удивительной книги окликнул меня школьный учитель Николай Александрович. Далекое прошлое поманило меня. Учитель назвал мое имя, и я подошел к географической карте, к той карте, какой она была в 1919 году. А за окном весна, деревья и небо моего детства, и солнце большое и яркое, совсем не такое, как сейчас.
   С непостижимым мастерством была протянута нить между мной и тем, что исчезло бесследно. Я стоял в классе возле географической карты, и сердце мое билось, и в ушах гудело от тысячи мыслей и желаний, воскресших во мне вместе с детством и учителем, смотревшим на меня с бесконечным любопытством человека, как бы прозревавшего в ребенке его будущее.
   Я молчал. А Николай Александрович говорил и говорил, обращаясь не ко мне, а к моему будущему.
   Страница кончилась, и видение исчезло. И я сидел, пораженный тем, что Черноморцев-Островитянин сумел приобщить мое прошлое, мое далекое детство к своему вымыслу. Откуда он мог знать то, что знал я один.
   Я закрыл книгу с таким чувством; словно закрываю дверь в свое детство.
   Меня потянуло на улицу. Выйдя на Большой проспект, я остановился, Возле раскладного столика с книгами толпились прохожие. Я сразу узнал продавца.
   - Как идет торговля? - спросил я.
   - Сегодня не слишком бойко. Все требуют Черноморцева" Островитянина, а ничего не осталось.
   - Ничего? И даже для меня?
   Понизив голос, он ответил, переходя в шепот:
   - Приберег один экземпляр. Только для вас. Я знаю, какая книга вас интересует.
   - А иллюстрация есть?
   - Какая иллюстрация?
   - Та самая...
   - Сейчас посмотрим.
   Он достал книгу, раскрыл ее и стал искать рисунок. Но рисунка не было. Все это намекало на какую-то загадочную, алогичную связь продавца с книгой. Другого объяснения я не мог подыскать,
   - Исчез, - сказал он. - Пропал.
   - А чем вы это объясните?
   - Плохой работой браковщицы в типографии. Пропустила дефектный экземпляр.
   - Вполне логично - сказал я.
   - А вы чем это объясняете? спросил он.
   Он умел управлять выражением своего лица не хуже профессионального актера. На его узком интеллигентном лице отразился интерес, словно он действительно ждал, что я ему объясню этот необыкновенный случай.
   - Кто-то на расстоянии заставляет меня видеть в книге то, чего там нет, превращая страницу в проекцию, в своего рода экран.
   - Кто-то? - Он усмехнулся. - Я догадываюсь, кто.
   - Кто?
   - Я.
   - Вы?
   - А кто же? Не Черноморцев-Островитянин же.
   - Понимаю. Но почему в таком случае вы не заседаете в Президиуме Академии наук, а стоите у столика и продаете книги?
   - Мне легче найти общий язык со школьниками и домашними хозяйками, чем с академиками.
   - Почему?
   - Я вечный школьник. Меня интересует все, а ученых только предмет их специальности. На планете Ин...
   - Планета Ин - это вымысел Черноморцева-Островитянина.
   - Вы ошибаетесь. Черноморцев и сам не подозревает, что его талант - это мостик между двумя цивилизациями. Он не подозревает, что его фантастические романы во многом документальны.
   - А откуда вам это известно?
   - Я его соавтор. Его стиль, мои факты. Он, конечно, не Александр Грин, но строить сюжет умеет. Не станете же вы это отрицать?
   - Стану! Он не художник!
   - Он больше любого художника.
   - Он или вы?
   - Мы оба, - ответил он тихо и стал складывать книги. Его движения были точны, быстры, легки и бережливы. К каждой книге он прикасался, как к драгоценности.
   - Вы книголюб?
   - Да.
   - Значит, вы не случайно выбрали эту профессию?
   - Нет, Книга-это самое человечное из того, что создал человек. Я люблю людей.
   - Но сами-то вы... - Я запнулся. - Сами-то... человек?
   - Я хочу стать человеком. Стараюсь.
   Подъехал крытый фургон Книготорга. Продавец сложил туда книги и поставил раскладной столик. Сел рядом с шофером и на прощание сказал:
   - На днях будут новинки. Заходите.
   8
   Домработница Настя смотрела на меня с таким видом, словно я совершил подлог или соблазнил одну из самых юных своих учениц-студенток.
   - К вам пришли из милиции, - сообщила она, смакуя каждое слово.
   - По какому делу?
   - Сказали, что вы сами знаете...
   Я надел пиджак и вышел в переднюю. Там стоял лейтенант милиции, тот, что меня допрашивал.
   Лицо у него было осунувшееся, строгое и на этот раз недоверчивое. Он стоял возле стены и пристально рассматривал репродукцию со знаменитой картины Ван-Гога "Ночное кафе". Лейтенант не спускал с репродукции настороженно-любопытных глаз, словно его приход был связан с необычным, тревожным и трагическим содержанием этой картины.
   Кивком головы он поздоровался со мной и сказал:
   - Я насчет той книги. Книга со мной. - Он вынул из полевой сумки книгу, аккуратно обернутую в белый лист ватманской бумаги.
   - Пройдем в кабинет, - сказал я. - Тут темновато.
   Он снял шинель, обтер подошвы сапог о половик, прошел за мной.
   - Я к вам насчет книги, - повторил он.
   - Догадываюсь.
   - Недобрая книга, Злая книга. Дотошная книга.
   - А что случилось?
   - Что? Ваш рисунок исчез. А на том месте появилось мое изображение.
   - Но при чем тут я?
   - Я не к этому. А чтобы разобраться. Должен я уяснить или не должен, прежде чем доложить вышестоящим?
   - Почему вы должны докладывать?
   - По-вашему, я должен скрыть этот факт от общественности?
   - Не знаю. Ведь есть опасность ввести общественность в заблуждение. А вдруг вам показалось?
   Он раскрыл книгу на той странице, где лежала закладка - автобусный билет, и показал мне иллюстрацию. Я увидел изображение мальчика с живым смеющимся лицом.
   - Это же мальчик, - сказал я.
   - Нет, это я. Но в детском возрасте. Дома на стене висит точно такая же фотокарточка.
   - А не мог кто-нибудь приклеить ее в ваше отсутствие?
   - Потрогайте. Она не приклеена.
   - Да, - согласился я, внимательно рассматривая изображение. - Несомненно, напечатано в типографии вместе с книгой.
   - Но ведь раньше ее не было. Она появилась потом, когда вы ушли.
   - Может, все-таки была, - сказал я. - Страницы склеились, и мы не заметили?
   - Хорошо, - согласился лейтенант. - Допускаю. Склеились листы. Но я-то как сюда попал, да еще в школьном возрасте? Объясните.
   - Может, не стоит объяснять?
   - Почему?
   - Существуют и необъяснимые явления. Нужно ждать, пока их объяснит наука.
   - Я не могу ждать. Это раз. Мне работать надо. Два. Моя работа не терпит путаницы. Три. Не терпит беспорядка.
   - Помилуйте, какой же здесь беспорядок? Книга. Роман с иллюстрациями. Обыкновенное дело. Ну, вкралась опечатка. Это тоже случается. Ваше изображение попало случайно в текст... Снимок-то висит на стене или исчез?
   - Висит.
   - А среди ваших соседей по квартире нет случайно печатников?
   - Соседка работает в типографии.
   - А отношения с ней какие?
   - Всякие.
   - Ну вот и нашли объяснение, - сказал я. - Она или само чудо? Скорей всего она.
   - Этому трудно поверить, - возразил лейтенант. - Сначала ваше изображение. Потом мое. Я должен распутать этот узелок. Из-за этой задачки не спал ночь. Рассчитывал на вас. А вы уклоняетесь, хотя вам что-то известно.
   - Я не уклоняюсь. Но, поверьте, знаю немного больше вас. Думаю, разгадку нужно искать в содержании самой книги. Вы ее читали?
   - Два раза подряд...
   - Содержание вам не показалось странным?
   - Ничего странного не нашел. Ведь это фантастика. Разве только науки слишком много. Трудновато написана.
   - Науки? Но ведь не нашей, не земной, а инопланетной.
   - Я не о романе пришел с вами говорить. А об этом изображении, которое... - он махнул рукой. - Извините, если помешал отдыху или работе.
   - Ничего! Ничего! Вопрос действительно важный. Такое чувство, что кто-то с нами играет в непозволительную игру.
   - Кто-то? Нет, я хочу знать, кто?
   - Я тоже хочу.
   - Вы с писателем разговаривали? С этим Черноморцевым-Островитянином?
   - Постараюсь повидаться. Если что-нибудь узнаю, извещу. Лейтенант попрощался, но, прежде чем уйти, долго стоял в передней перед репродукцией "Ночного кафе", где безумствовали и неистовствовали взбунтовавшиеся вещи.
   - Непорядок, - сказал лейтенант, - беспокойство. Это раз. Время теряю. Два. До следующей встречи.
   9
   Придя в гости к старому, еще университетских лет, приятелю, я и не подозревал, что опять войду в соприкосновение с загадкой, мучившей меня вот уже несколько дней.
   - Как вы относитесь к творчеству Черноморцева-Островитянина? - спросила меня дочь приятеля, студентка филологического факультета.
   Я ответил тихо, чтобы не привлечь внимания других гостей, сидящих за столом:
   - Фантастику я читаю только в трамвае. Предпочитаю что-нибудь простое, доступное чувствам человека, мечтающего о спокойном существовании. И кроме того, Черноморцев-Островитянин,.. Кто ему дал право выступать посредником между нами и будущим?
   - Талант.
   - А что такое талант? - спросил я студентку, На ее лице я заметил тень замешательства, недоумения, словно ее ловят на экзамене.
   - Талант, - продолжал я, - это яркие, играющие радостью способности. Но в произведениях вашего Островитянина я не вижу ничего радостного. О чем он хочет осведомить нас с вами? О высокоразумных существах с других планет? Он изображает их такими, что мне с ними страшно. А я хочу представлять их себе милыми, простыми, похожими на вас. Я хочу, чтобы между мною и ими был контакт, может, еще больший, чем между мной и вон той дамой, которая сейчас увлеченно рассказывает, как ей неудачно вырвали зуб.
   - Контакт? Чего же проще? Черноморцев-Островитянин обещал быть у нас. Мы его ждем. Ведь я пишу о нем дипломную работу.
   - Любопытно, - сказал я, - значит, вы знаток его творчества и, вероятно, биографии тоже? Где же он родился?
   - В Томске.
   - Разве на планете Ин тоже есть Томск?
   Гертруда улыбнулась. Но я не был уверен, что она поняла мою шутку. Черноморцева-Островитянина она принимала всерьез.
   - Разве на планете Ин тоже есть Томск? - повторил я.
   Мои слова прервал приход гостя. Это был он, Черноморцев-Островитянин.
   - Приветик, - сказал он и театрально поднял руку, затем приложил ее к тому месту, где сердце.
   Кто-то рассказывал мне, что у Черноморцева-Островитянина сердце не с левой, а с правой стороны. Но он приложил руку к левой стороне, все-таки к левой, а не к правой.
   - Приветик, - он кивал всем, и всем улыбался, и кланялся. Дама, у которой недавно вырвали зуб, повеселела. Впрочем, повеселели все. И особенно Гертруда, дочка моего приятеля. Гертруда представила меня фантасту.
   - Ваш читатель, - сказал я, - и... почитатель.
   Я покраснел, как мальчишка. Ведь я не был его почитателем, наоборот. Все, что он писал, мне казалось вульгарным. Но он уже смотрел на меня сверху снисходительным взглядом, как на одну миллионную часть, как на своего читателя, попавшего в расставленные им сети, в сущности, сотканные из очень банальных образов и слов и временами просто из штампов. Нет, он не был хорошим стилистом.
   Да, он смотрел на меня сверху вниз и усмехался. Мне почему-то очень захотелось сбить с него спесь или, как в этом году выражались, немножко "ущучить". И я спросил тихо и выразительно:
   - А как поживает Диккенс?
   На какую-то часть секунды лицо его стало вопрошающе-изумленным и даже озабоченным, но он моментально нашелся:
   - Диккенс? Уж если на то пошло, я предпочитаю По или Жюля Верна, но в силу объективных законов времени я не могу передать вам от них привет. Они там, у себя, в прошлом, а мы здесь, за этим милым столом.
   За словами в карман он не лез, и мысль его работала четко и быстро. Но ведь я тоже не собирался отступать.
   - Не тот Диккенс, который написал "Домби и сын", а тот...
   Но Черноморцев уже перебил меня своей скороговоркой:
   - Сейчас молодые люди любят стилизовать себя под прошлое. А покопаешься обычный скучный парень, не пьет, не курит и висит на доске почета.
   - На доске почета?
   - А почему бы нет? Выполняет и перевыполняет план. Умеет работать с книгой.
   - А все же... Кто он?
   - Кто он? Кто я? Кто вы?
   Фантаст оглянулся и обратился ласково к Гертруде:
   - У вас, Гертрудочка, я бы никогда не спрашивал; кто вы? Вы милое, доброе существо. При вас все становится на свое место, все делается добрым, ясным и понятным, даже непонятное и загадочное.
   Пряча истину за шуткой, он покинул нас и подсел к той даме, у которой недавно вырвали зуб.
   10
   Социологи предсказывают: через тысячу лет все население планеты будет состоять из одних ученых.
   Хорошо это или плохо? Не знаю. Впрочем, что тут плохого, если даже дворник и тот будет иметь степень кандидата философских или исторических наук! Но каковы будут люди? И какие между ними возникнут отношения?
   Если между ними возникнут отношения, какие существуют между мною и двумя моими аспирантами (о третьем, речь пойдет особо), то это будет почти катастрофично.
   Для Белоусова и Мокрошейко я что-то вроде одушевленного, любезного, одетого в старомодный костюм справочника.
   Белоусов и Мокрошейко спрашивают меня, - я отвечаю. Я отвечаю - Белоусов и Мокрошейко запоминают мои ответы. Во всем этом почти нет ничего от чувства, от души. Разве нужна душа, когда наводят справки, ищут сведений. Я справочник, человек. начиненный сведениями и фактами. Таков я для них.
   А для себя? До этого им нет никакого дела. Вместо того чтобы лишний раз заглянуть в книгу, они заглядывают в мою память.
   Белоусов и Мокрошейко спрашивают - я отвечаю.
   Другое дело-экзамен. Тогда я спрашиваю - они отвечают. О них я сужу по их ответам, но ведь и они тоже судят обо мне по моим вопросам.
   Вот почему меня пугают прогнозы социологов.
   За много лет своей работы я привык оценивать людей по тому, что и как они знают. Я приучил себя смотреть на жизнь, словно и она стоит у дверей и ждет своей очереди держать у меня экзамен.
   Мысль о том, что все население планеты будет состоять из одних ученых, меня смущает. Пусть больше половины из них будут талантливыми исследователями. Больше половины, но не все. Будут и подобные Белоусову и Мокрошейко.
   Миллион Белоусовых. А сколько таких, как Серегин? Сотни или единицы?
   Однажды я спросил Серегина, - любит ли он заниматься самонаблюдением?
   - Самонаблюдением? - Он усмехнулся. - Я считаю, что Огюст Конт был прав, когда отрицал его возможность. Конт высмеивал самонаблюдение как нелепую попытку человека заглянуть а окно, чтобы увидеть, как он сам проходит по улице.
   - Но ведь Конт ошибался, - сказал я. - Он был типичный метафизик.
   - Как бы мне хотелось увидеть себя в окно.
   - Но ведь это невозможно.
   - Мне почему-то всегда хочется невозможного. Я посмотрел в окно. И вздрогнул. За окном по улице шел он, словно со мной здесь рядом пребывал кто-то другой.
   - Смотрите, - взволнованно сказал я. - Это ведь тоже вы за окном, на тротуаре? Жалко, нет здесь Конта, мы бы его заставили взять свои слова обратно.
   - К сожалению, это не я, - ответил Серегин. - Доцент Сидельников. Много бы я дал, чтобы это был не он, а я.
   - Вы страдаете, что у вас нет двойника или близнеца-брата?
   - Нет. Я страдаю от того, что человек не может переступить границ возможного. Я, например, знаю, что если проживу даже девяносто лет, никогда не перекинусь словом с представителем другой логики, другого, внеземного опыта. Слишком велико и бездонно расстояние.
   - Не понимаю вашей тоски, - сказал я - Мне вполне хватает и земных, обыденных собеседников. А когда приходит желание поговорить с кем-нибудь, с кем-нибудь очень умным, я раскрываю том Пушкина, Гегеля или Гёте.
   - Мне этого маловато, - сказал Серегин.
   - Маловато? Как вам не стыдно! Ведь это боги. Ими всегда будет гордиться человечество.
   - Вы меня не поняли. Логика Пушкина, Гёте и даже Гегеля наша, земная. А мне хотелось бы встретиться с иным типом мышления, соответствующим иной среде. И сознание, что это невозможно, приводит меня то в отчаяние, то в ярость. Эволюция обманула нас, дав нам разум.
   - Почему?
   - Весь смысл земной, человеческой цивилизации заключается в том, чтобы состоялся диалог между нами и тем, кому мы можем сказать вы. - Он сделал паузу и продолжал:
   - Я не может существовать без ты, мы без вы Земной разум создан не для монолога, а для диалога. Земное человечество не может остаться вечным Робинзоном на своем крошечном планетном островке. Чтобы сказать ты и услышать ты, Робинзон обучил попугая. Вся наша человеческая культура без диалога с другим разумом - это только попугай, иллюзия, самообман. И я боюсь, что мы навсегда останемся Робинзоном, разговаривающим с самим собой и с попугаем.